Софи Вёрисгофер
Из Лондона в Австралию
Глава VII
В ожидании смерти. – Освобождение арестантов. – Победа бунтовщиков. – Разнузданные страсти. – Тристам побит. – Ужасающая трапеза акул. – Голландец и Тристам. – Переговоры с заключенными офицерами. – Бунтовщики безумствуют.
Вся эта сцена, для описания которой потребовалось столько времени, в действительности заняла всего несколько минут.
Корабль кидало из стороны в сторону, волны то и дело захлестывали через борт на палубу. Каждый старался ухватиться руками за какой-нибудь неподвижный предмет, ни рулем, ни парусами никто не управлял, и фрегат был оставлен на волю ветра и течения.
Внимание всех было приковано к приговоренному Тристаму, и не одно сердце содрогнулось при взгляде на него. А он, с развевавшимися ветром волосами, с выражением ужаса на лице, обхвативши стеньгу руками и ногами, висел и качался вместе с деревянным шестом, с которого первая же налетевшая волна могла смыть его.
– Он виновен! – говорили матросы. – Смотрите! Море настигает свою жертву, хватает ее!
Волна скатилась, а Тристам все еще держался между жизнью и смертью.
Капитан указал на мачты. – Вперед, ребята, если вам дорога ваша жизнь!
Некоторые повиновались, но другие не отводили глаз от того места, где висел Тристам. Неужели он действительно выйдет невредимым из этого испытания?
Яркая молния освещала эти зрелище.
Капитан тяжело вздохнул. Теперь ветер дул с одной стороны, а не менял постоянно направления; уже одно это было большое облегчение.
Но какую картину представлял корабль! Все на нем было переломано, паруса разорваны, часть имущества снесена в воду, шканцы попорчены, навес над каютами помят. А буря все продолжалась, и недовольство матросов было побеждено лишь отчасти.
– Ведь он все еще держится, – сказал кто-то. – Этот парень чистый дьявол.
– Но, клянусь Богом, руки у него должны онеметь.
– Зато дух у него крепок, и ни за что он не сдастся.
– Знаешь, что мне кажется? – прошептал другой. – Буря-то ведь утихает, последние валы были гораздо меньше.
– Значит, Тристам не виновен.
– Конечно, я тоже думаю.
– Слушайте, давайте примемся снова за работу. Ведь старик, коли захочет, всех нас отдаст под суд.
– Он этого не сделает!
– Право, море становится тише, да и буря начинает утихать, – ведь это странно!
По-видимому, это заметил и Тристам. Он держался уже не так напряженно, и глаза его потеряли прежнее выражение ужаса. В душе, быть может, он уже торжествовал победу над властями, переходя от чисто животного страха перед смертью к прежнему настроению и к прежним мыслям.
Жизнь приучила его ненавидеть тех, кто стоял выше его.
Он был беден, а другие могли жить, не работая; он должен был исполнять чужую волю, а другие могли ему приказывать, и это казалось ему величайшей несправедливостью судьбы.
Но сегодня все это переменится, – у него уже был готовый план.
Он выправил сначала одну руку, потом другую, откинул со лба волосы и переставил ноги в более удобное положение.
Все находившиеся на «Короле Эдуарде» начинали дышать свободнее. Тяжелые, черные тучи мало-помалу рассеялись, кое-где появились мерцающие звезды. Буря миновала, и море стало успокаиваться; на этот раз фрегат победоносно вышел из борьбы.
На палубе появился боцман и стал отбирать тех из матросов, которые на вид казались менее истощенными; всем другим велено было оставаться на койках.
Нигде не слышно было никаких возражений; Натянули новые паруса, поврежденный навес над каютами наскоро починили, заколотив гвоздями; из трюма достали запасный очаг, установили его на месте, того, который был снесен в море, и обнесли его старыми парусами, вместо стен. Повар приготовил грог и затем все пошли спать, кроме нескольких человек, присутствие которых было безусловно необходимо для безопасности корабля.
А Тристам тем временем все еще оставался на штанге, ее горящими, как угли, глазами на бледном лице.
Наконец капитан разрешил ему пойти занять его койку. Народное правосудие было удовлетворено.
Тристам расправил члены и ощупью пробрался на свою койку. Теперь наступал его черед действовать. Все несправедливости и обиды, нанесенные ему со времени захвата его в лондонском трактире, все, что накопилось у него в душе за несколько последних часов, все это сегодня же будет отмщено сторицей.
Он готов был дикой кошкой накинуться на своих притеснителей, он жаждал выкупать руки в их крови.
Два часовых, с трудом одолевая сон, ходили по палубе. Один был солдат, другой из новобранцев, – товарищ и единомышленник Тристама. Оба старались разогнать сон движением, но утомление было так велико, что они частенько прислонялись спиной, чтоб отдохнуть несколько минут.
Тристам подошел к своему товарищу. – Займи его каким-нибудь разговором, – шепнул он. – Отведи его от двери тюрьмы…
Новобранец обернулся с испугом. – Разве начинается? – спросил он.
– Конечно. Сегодняшняя ночь как раз годится для нашего предприятия.
– Ах, слава Богу! Наконец все будем свободны, и можно будет вернуться в Англию. Что же ты думаешь, когда…
– Помолчи-ка, приятель!
– Но мне кажется…
– Твое дело только отвести этого осла от двери, вот и все.
Собеседник устремил мрачный взгляд на Тристама. – А ты уж не начинаешь-ли разыгрывать господина и повелителя? – спросил новобранец.
– Может быть, – ведь в моих руках ключ, которым открывается дверь тюрьмы.
– И которым мы тебя укокошим, краснобай! – подумал новобранец, но вслух этого не высказал, а, напротив, пошел к часовому и постарался заманить его в укромный уголок.
– Я раздобыл у повара еще бутылочку грога, – прошептал он. – Не хочешь-ли глотнуть, товарищ?
Солдат зевнул. – Ах, если бы можно было соснуть часок!
– Разве ты так устал? – спросил с видимым участием новобранец. – Хлебни-ка глоток!
Молодой солдат выпил. – Мне кажется, я способен заснуть стоя, – продолжал он. – За твое здоровье, товарищ!
– Спасибо, спасибо!
Они выпили еще несколько раз, и когда бутылка опустела, новобранец посоветовал товарищу соснуть четверть часа.
– Сегодня не будет обхода, – сказал он, – а если и будет, то, после всего случившегося, никто не обратит внимания.
Солдат даже пошатнулся. – Ты думаешь? сказал он нерешительно.
– Вполне уверен.
– Ну, так я попробую. Бог знает, что такое, – передо мною все идет кругом.
Он положил на мокрую палубу свое оружие и сам лег тут же, рядом. Через полминуты он уже спал.
Новобранец осторожным шагом пробежал по палубе до главной мачты, где ждал его Тристам.
– Готово! – шепнул он.
– Спит?
– Да.
– Так можно начинать.
– Пора! – сказал он шепотом через решетку арестантам, которые были заранее им подготовлены. – Только не шумите.
Подавленный возглас радости прошел по рядам заключенных, – вполне подавить в себе душевную бурю не мог никто.
– Тише! – уговаривал Тристам. – Тише, ради Бога.
– Выпусти меня вперед! Пожалуйста, выпусти меня первым.
Лишь только произнес эти слова один, как вся толпа разом ринулась к двери. – Что тебе за преимущество? – сердито прошептал другой голос.
– Да будьте же потише! Внизу стоять, по крайней мере, еще шесть часовых. Вы хотите поднять их на нашу голову?
– Открой же, добрый Тристам, милый, дорогой Тристам! Открой!
Ключ в замке повернулся, и железная дверь открылась. Толпы арестантов, как поток устремились на палубу. Все молчали, но все одинаково были потрясены, ощутив свободу, которой они так долго были лишены. Бледные, с горечью и злобой на изнуренных лицах, растрепанные, в рваной и промокшей одежде, они толпились, сжимая кулаки и жадно втягивая в себя воздух, – как будто это был другой, более живительный воздух, чем тот, которым они дышали в тюрьме.
Иные расправляли руки, другие смеялись, самые отважные лезли на мачты. Какое блаженство чувствовать себя свободным!
Торстратен хлопнул Тристама по плечу. – Где спит караульный? – спросил он тоном человека, привыкшего повелевать.
Тристам посмотрел на него искоса. – Не суйтесь не в свое дело! отвечал он.
Не говоря ни слова, Торстратен схватил его и поднял на воздух, над шканцами.
– Отвечай, пока я сосчитаю до трех, иначе быть тебе в море!
– Господи, помилуй! Господи, помилуй! Караульный спит под самой палубой, в первом гамаке налево.
Голландец довольно бесцеремонно швырнул его на палубу, потом сбежал вниз по лестнице, и, как ястреб на добычу, набросился на указанную койку.
Вся толпа устремилась вслед за ним. Один часовой получил смертельный удар кандалами, не успев открыть рта и крикнуть, другому заткнули рот кляпом. Теперь уже нечего было думать о какой-нибудь осторожности, или тайне. Изо всех кают высыпали перепуганные солдаты и моряки, раздавались слова команды, слышались сигналы и выстрелы, – завязалась ярая, ожесточенная борьба.
Несколько тусклых масляных фонарей, подвешенных к низкому потолку, освещали картину разгрома. Солдаты старались заградить дорогу к камере, где хранилось оружие, кандалы служили преступникам для защиты, а зубы и ногти для нападения. С обеих сторон борьба шла ожесточенная, не на живот. а на смерть. Лязг железных цепей, надрывающий душу крик из проколотой штыком груди, последний хрип задыхающейся под железными руками жертвы, – все слилось вместе. Смерть свирепствовала в тесном, полутемном трюме и пожинала богатую жатву.
– Держись, ребята! – раздался голос голландца. – Держись, победа за нами. – Тристам, казалось, глазами готов был насквозь пронизать дерзновенного. С какой стати он берет на себя роль предводителя, которая принадлежит ему, Тристаму?
Тристам неистовствовал, как злой дух. Он, казалось, находился зараз во всех местах, врывался в середину самой горячей свалки, направо и налево нанося удары, не упуская из виду ничего, словно у него было две жизни и способность видеть и слышать во все стороны зараз.
Он весь был в крови, на руках и на лице оставались следы укусов, волосы на голове местами были вырваны.
Взглядом полководца он обозрел место битвы. Все оружие находилось в руках бунтовщиков, а офицеры, моряки и солдаты были заперты в камеру для провианта, остальные были загнаны в один угол, под караулом арестантов.
Тристам взобрался на стол. Он представлял собой олицетворение грубости и произвола.
– Вынесите убитых на палубу, – командовал он. – Смойте кровь уксусом! Окурите порохом!
Все приказания его исполнялись беспрекословно. Тристам походил на пьяного: он схватил попавшийся над руку пестрый вымпел и обмотал этим лоскутом голову в виде тюрбана, и его бледное лицо в этой красной рамке имело поистине ужасающий вид. – Где каютный юнга, Кроммер? – спросил он. – Мне его нужно.
В ответ ему раздался спокойный голос Торстратена, который стоял между Антоном и его врагом. – Антон Кроммер здесь, – сказал непринужденно голландец. – Зачем он вам?
– Не ваше дело. Здесь я приказываю и требую, чтоб он явился и выслушал свой приговор.
Торстратен улыбнулся. – Возьмите его, господин Томас Шварц! – сказал он насмешливо. – Вот он тут возле меня.
– Я не Томас Шварц! – закричал с яростью Тристам. – Кроммер, ты должен подойти ко мне, иначе…
– Иначе? – повторил голландец, продолжая улыбаться. – Ну-с, иначе?
Тристам потряс кулаками.
– Ну, хорошо, – вскричал он, – дело от нас не уйдет.
И затем он кивнул одному из своих сообщников.
«Наденьте всем офицерам кандалы, – сказал он тоном внутреннего удовлетворения. – И приведите их сюда».
– Не надо кандалов! – загремел Торстратен.
– Замолчите, здесь я отдаю приказания.
– По какому праву, если можно полюбопытствовать?
Тристам язвительно засмеялся. Он ненавидел Торстратена за его лоск и манеры, завидовал ему и всячески старался его унизить.
– На этом корабле я являюсь распорядителем, на основании всеобщего желания, – вскричал он. – Не правда-ли, друзья мои?
Но и Торстратен тоже обратился к толпе со своей обычной насмешливой манерой во взгляде и тоне. – Не правда ли? – повторил он слова Тристама. – Отвечайте, мои друзья!
– По всем правам, ты предводитель, – вскричал Маркус. – Ты много видел на своем веку и знаешь все законы.
– Ну, что законы! Им теперь конец! Мы повинуемся только своей собственной воле.
– Во всяком случае, не тому арлекину. Скажи ему, пусть наденет дурацкий колпак.
– И возьмет плеть в руки, как знак своего королевского достоинства.
– Мы за одно с тобой, Торстратен. Ты наш товарищ, да и по образованию выше того. Ты должен быть нашим вожаком.
Голландец поклонился. – Благодарю вас, господа, – сказал он развязно. – Всякому стаду нужен пастух, но, конечно, только для того, чтоб защищать стадо.
– Хорошо сказано! Да здравствует Торстратен.
Громкое ура разнеслось по кораблю.
– Хорошо сказано! Да ведь он сравнил, вас с баранами; это ясно.
– Для нас Тристам голова, потому что он подпилил ключ и открыл нам дверь тюрьмы.
Таким образом образовалось две партии, из которых большая окружила голландца, между тем как худшие из арестантов составили свиту Тристама.
Подделываясь под грубые вкусы своих приверженцев, Тристам обратился к ним со следующими словами:
– Друзья мои, – сказал он, – будем теперь судить начальников над солдатами и моряками. Эти господа оскорбляли нас, обращались с нами дурно, заковали нас в цепи и даже намеревались продержать всю жизнь в колонии для арестантов. Теперь они должны получить за это воздаяние.
– Да, да! – кричали союзники Тристама.
– Хорошо, мои друзья! Для двоих из них, моих, личных врагов, у меня есть в виду особое наказание, остальных же просто выбросим за борт, всех, начиная с капитана, и кончая последним юнгой.
– Браво! Браво! Видеть, как будут барахтаться наши мучители, это, должно быть, истинное наслаждение.
– Особого наказания заслужили лейтенант Фитцгеральд и Антон Кроммер. Я хочу, чтоб остальной путь они проехали за бортом, там, где я должен был сидеть во время бури и шквала, и если они уцелеют, мы отдадим их акулам только в гавани.
Все смеялись. – Тристам, ты сущий сатана. Никто другой, как ты должен быть нашим вожаком.
– Ну, ведите же заключенных.
Торстратен обратился, к Антону, который, стоял недалеко от него. – Не бойся, – сказал он, – я беру тебя под свою защиту.
Антон вздохнул. – Благодарю вас, сэр, но, но…
– Ты мне не веришь, юноша? За мной еще, может быть, остается много долгов, бедное дитя; во всяком случае, пока я жив, Томас Шварц тебя не тронет.
– Значит, вы тоже думаете, что он Томас Шварц?
– Я в этом совершенно уверен. А теперь, подойди сюда. Я говорю тебе «ты», Антон, потому что так больше задушевности. Подойди и держись всегда поближе ко мне.
Голос Антона задрожал, когда он тихо спросил: – Неужели несчастные – офицеры действительно будут убиты?
– Ни один, будь покоен.
Приверженцы Тристама вывели узников из провиантской камеры, и вся толпа в беспорядке, с шумом и криком, появилась на палубе. На фрегате царствовало полное безначалие, нигде ни одного часового, даже у руля не было достаточного числа людей, даже в лазарете, возле больных, не было дежурных. Каждый делал, что хотел, приходил и уходил, когда вздумается. Все съестные припасы стояли на виду и никто не заботился о равномерном их дележе.
Офицеры были бледны, но сохраняли полное спокойствие. По отношению к бунтовщикам они обнаруживали то равнодушие, которое выносит все, не вступая в сделку с бесчестием.
На помосте стоял Тристам и с победоносным видом осматривался кругом. Он хромал, из ран у него текла кровь, голос охрип, но в глазах светилось сатанинское ликующее торжество. Час мщения был близок.
На палубе, в беспорядке, валялись жертвы ожесточенного боя, солдаты, матросы, арестанты, все вперемежку, с зияющими ранами, иные еще с признаками жизни.
На фрегате больше не было человека, который сказал бы: нужно сделать то, или другое. Каждый был сам себе господин, заботился только о себе, а всякий труд и работу оставлял на долю других; никто не позаботился даже отделить мертвых от раненых, или каким-нибудь образом облегчить раненым их положение. Кому какое дело до того, что другие страдают? Эти люди и на свободе думали только о себе и никогда о других.
Но был один, который обнаружил чувство сострадания. На палубе, возле умирающего молодого солдата, стоял на коленях Аскот, левой рукой придерживая его голову с потемневшим лидом, которое уже осенила тень смерти. Будущий лорд Кроуфорд заботливо смачивал водой губы умирающего, отгонял от него мух, а когда солдат слабеющим голосом прошептал: «Молитесь, молитесь!», мальчик начал читать «Отче наш», которое, быть может, он один из всех помнил в эту минуту.
– И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим.
Солдат задвигал губами, как бы желая сказать «аминь», но из его израненной груди уже не вылетел ни один звук; глаза его закрылись, голова стала тяжелее давить на руку Аскота… он умер.
Глубоко потрясенный, мальчик смотрел в затихшее, неподвижное лицо. Этот убитый был первый мертвец, которого ему пришлось увидать. Совсем особое чувство потрясло его юное, жизнерадостное сердце. Груд без дыхания, глаза без света, рука бесчувственная, как камень, что-то непонятно ужасное, так вот что называется смертью…
Аскот опустил голову умершего на палубу. Он встал, чувствуя потребность собраться с мыслями и принять какое-нибудь решение.
Его увидал Тристам. – Ага! – вскричал он, – это достолюбезный господин Чельдерс, подойди ка сюда, молодчик!
Аскот не обратил на эти слова ни малейшего внимания; он скрестил руки и продолжал стоять на шканцах, не отвечая и не двигаясь.
Тристам подошел к нему. – Будешь ты слушаться, негодяй? – вскричал он со злостью. – Тут твой батюшка миллионщик не поможет своими миллионами, наследник-ли имени Кроуфорда, или сын последнего поденщика, для нас все едино.
Аскот весело рассмеялся. Вид стоявшего перед ним человека возбуждал в нем беззаботную игривость; ему было и забавно, но в то же время чувство презрения брало верх над всеми другими.
– Вы знаете моего отца, потому что вы были лакеем в его доме, не правда-ли? Фальшивое имя дела не меняет. Зовитесь хоть Биллем, хоть Томасом Шварцем, вы все остаетесь таким же мошенником.
Тристам, как бешеный, с криком ярости, кинулся на мальчика, который так открыто оскорблял его.
Аскот встретил его нападение совершенно спокойно. Искусный боец и боксер, он с первого же удара повалил противника на пол. Тристам покатился по палубе, как сверток тряпья по наклонной плоскости, и опомнился лишь тогда, когда остановился, ударившись о шканцы.
Вскочивши, он, как стрела, налетел на своего победителя. Аскот уже успел подготовиться к этому новому нападению, но на этот раз встретил его другим приемом: правой рукой он схватил противника за пестрый тюрбан, а левой стал наносил ему удары. Быть может, до сих пор Тристаму еще никогда не приходилось переносить таких полновесных тумаков.
Несколько минут он перемогался, во, наконец, ему стало не вмоготу «Спасите меня! Спасите! Мальчишка»… Больше он не мог вымолвить ни слова, и только когда Аскот оттолкнул его от себя, он заговорил опять.
– Держи его! Держи его! Надо растоптать этого червяка!
Но ни одна рука не поднялась исполнить это приказание. Может быть, сильные кулаки молодого человека внушали невольное почтение этим людям с одичалыми нравами, а может быть, втайне они были довольны поражением хвастливого Тристама. Как бы то ни было, но когда Аскот проходил между ними, пробираясь к Антону и голландцу, он не встретил никакой неприятности.
Бессильная злоба душила Тристама, он искал ей какого-нибудь выхода.
– Бросайте мертвых за борт! – скомандовал он.
На этот раз приказание начали исполнять моментально. Тут не могло быть и речи о похоронах, какие устраивает один христианин другому, не было никакого обряда, хотя бы только для внешности, ни камня, ни доски, заменяющей гроб, ни молитвы; трупы бросали в море как они были, покрытые кровью, с прилипшими волосами и растерзанным платьем.
Вода вокруг фрегата запенилась и заволновалась, на ней протянулись красные полосы, из воды высунулась не одна широко разверстая пасть.
Даже самые загрубелые невольно приостановились.
– Акулы! – передавалось из уст в уста. – Акулы!
– А вот еще одна! Три! Четыре!
– Их привлек запах крови.
– Какой ужасный вид у этих чудовищ!
Побежали на другой конец корабля, но и здесь морские гиэны плавали в огромном количестве. они окружали фрегат, жадно ожидая новых жертв, толкаясь и тесня друг друга, били хвостами так, что вода взлетала кверху высокими волнами.
– Не подождать-ли лучше? – сказал кто-то. – Это отвратительно!
– Акулы следуют за нами целый день, – вскричал другой, – они были даже раньше, чем на корабле появились трупы.
– Что, собственно говоря, могут чувствовать мертвые от укусов этих обжор?
– Смотрите, как они то сжимают, то разжимают зубы! Я думаю, такой зверь сразу раскусит человека пополам.
– Можно сделать пробу. Мертвый от этого не пострадает.
Выбросили один труп за борт, и хищные рыбы вперегонку ринулись на свою добычу. На несколько секунд все исчезло под пеной, потом показалась красная волна, раздался неясный хруст и треск под водой, и все снова затихло. Акула проглотила его вместе с арестантским платьем, даже вместе с сапогами.
Это кровавое зрелище пришлось как раз по вкусу собравшихся зрителей, и, когда палуба опустела, они стали высматривать, нет-ли нового корма для ненасытных акул.
– Подождите минуту, мои друзья, – вскричал Тристам. – Сдается, что милые зверьки скоро получат еще отменно лакомый кусочек, нечто весьма вкусное, что я приберег им на закуску.
Его взгляд и весь вид были так красноречивы, что у многих по спине пробежал мороз, между тем как иные жадно ухватились за этот случай продолжить забаву.
– Что же ты придумал, Тристам? – кричали они.
– Чтоб акулы послужили нам вместо палача. Теперь пора и покончить, ребята.
– С офицерами, конечно?
– Да. Я думаю, все они должны умереть, все, кроме одного, с которым я разделаюсь иначе.
– Тристам, ты хочешь живьем бросить их акулам?
– Да. Разве не следует все негодное скормить им?
– Конечно, конечно, только…
– Или на вас напала жалость? – спросил ов насмешливо.
– Нет, нет, только страшно подумать. Брюхо акулы, вместо гроба, брр! Это ужасно!
– Брюхо акулы, или какое иное, – засмеялся Тристам. – Ведь и могильные черви тоже не Бог весть какое избранное создание.
– Подавай их сюда, повелителей! – закричал один голос. – Акулы уж столько пожрали простого народа, что надо им когда-нибудь и дворянской кровью полакомиться.
– Хорошо сказано, – отозвался Тристам. – Так по-вашему, с этими рабовладельцами, с этим отродьем мучителей пора покончит?
– Да, да!
– Ну, так тащите их, ребята!
Сам он был слишком труслив, чтоб подставлять себе еще раз под кулачные удары, но из засады отомстить ненавистным начальникам судна за все перенесенные из-за них оскорбления он был очень рад. – Тащите их, этих избранников судьбы, кричал он.
Несколько особенно отчаянных арестантов направились к группе офицеров, которым не миновать бы ужасной участи, если бы вдруг не раздался голос спокойно и хладнокровно заговорившего человека.
Это был Торстратен. – Господа! – сказал он. – Не желаете ли еще раз хорошенько обсудить вопрос? Среди нас нет ни одного моряка, каким же образом корабль войдет в гавань, если вы убьете всех, знающих дело?
Тристам топнул ногой. – Не слушайте его! – кричал он. – Не слушайте! Что он все суется в мои дела!
– Но он несомненно прав?
– Нисколько. Мы можем встретить еще десять-двадцать кораблей, которые охотно дадут нам шкипера.
– С которыми мы не сумеем сговориться и вообще подойти к ним, же рискуя собственной жизнью.
– Торстратен прав, арестованных офицеров нужно пощадить.
– Они должны умереть, умереть, – говорю вам. – Принимайтесь, братцы!
Друзья Тристама хотели накинуться на офицеров, но приверженцы Торстратена быстро загородили им дорогу, и при этом оказалось, что они были гораздо многочисленнее.
– Руки прочь! – вскричал Маркус. – Вы не должны делать этим людям никакого вреда. Корабль в наших руках, и пусть они остаются в живых.
– Конечно, конечно! Кто знает, как скоро мы можем сойтись с одним из кораблей экспедиции, а когда это случится, то все обнаружится.
Тристам переменился в лице. – Из этого следует, что всех, кто может вас выдать, нужно заранее убрать прочь, вскричал он.
– Наоборот, с ними нужно обращаться, как можно лучше; тогда, в случае неудачи предприятия, нашу попытку освободиться будут судить гораздо мягче, чем убийство человек двадцати офицеров.
– Торстратен прав. Если нам удастся найти какой-нибудь остров, то эти люди должны будут подвести с нему корабль.
– Надо бы уже и теперь попытаться перевести на нашу сторону кого-нибудь из них, – вскричал Маркус. – Что будет с нами, когда мы уничтожим весь провиант и не увидим к тому времени никакого берега?
– Прежде чем до этого дойдет, можно, с пистолетом в руках заставить этих людей направить корабль на верный путь.
– Ах, если бы это было возможно?
Приверженцам Тристама не удалось протолкаться к группе спокойно стоявших офицеров; они были оттеснены в угол, откуда видели, как всех уцелевцшх из экипажа; фрегата провели в тюрьму.
Торстратен и Маркус улучили удобную минуту, чтоб завладеть ключом. Голландец один имел силы на троих, и ни один из бунтовщиков не посмел бы подступить к нему. После этого он завладел также капитанской каютой и двумя смежными с ней каютами первого и второго офицеров. Видя это, Тристам кусал до крови губы, но изменит уже не мог ничего.
Выдержка и свободные манеры благовоспитанного голландца гораздо внушительнее действовали на арестантов, чем его пестрый тюрбан и властный вид, который он старался напустить на себя.
Палубу вычистили, и на мачту натянули большой запасный парус. Пользуясь свободой, которой они были лишены почти год, арестанты старались на все лады вознаградить себя за все перенесенные лишения. Они выкатили боченки с вином и ромом, вскрыли сразу все бочки с заготовленным в прок мясом и уничтожили все фрукты.
Одни сидели, распевая и насвистывая песни, другие, развалившись на коврах кают-компании играли в карты и пили вино. Где-то раздобыли гармонику, которая своими звуками веселила одних и драла уши другим, и в то же время на другом конце корабля испуганно кричали куры, которыми собирались лакомиться некоторые завзятые гастрономы.
По палубе валялись книги и инструменты, камера, где хранилось оружие, была разграблена, одна из двух оставшихся бочек с водой вынесена на палубу и целые мешки сухих бобов и гороха, ради потехи, выкинуты в море. Какая охота питаться подобной гадостью, когда есть вещи получше из офицерского провианта!
Антон взглянул на голландца. – Ведь скоро придется голодать, – сказал он, вздыхая.
Торстратен кивнул головой. – Тем скорее эти полоумные одумаются, – отвечал он. – Для самих себя у меня припасено на несколько месяцев.
И он указал на большие запасы вина и мяса, лимонов, сахара и сухарей, которые были тщательно запрятаны в каютах.
– Только нет воды – прибавил он. – Придется возложить надежду на дожди.
Антон с негодованием смотрел на весь этот беспорядочный, беспутный хаосе на палубе. Не вопиет-ли к небу об отмщении это попрание всяких прав и чести?
Пьяные люди рядами лежали на шканцах, тут же валялись пустые бутылки, остатки недоеденных припасов, разорванное белье, побитая посуда. Никто ничего не делал, все шло вразброд, все связи порваны, все законы нарушены.
Глаза Аскота метали искры. – Помни мои слова, Антон, конец будет ужасен.
– Во всяком случае, не обойдется без нового кровопролития.
– Когда эти безумцы увидят, что вместо выгод, они сами на себя навлекли беду, то ярость их обратится на зачинщиков и как только последний кусок хлеба будет съеден, Тристаму придется плохо.
– Почему ты так думаешь? – спросил Антон.
– Потому что я читал истории древних. Мармадюк, между прочим, дал мне одну такую книгу, – потом я тебе прочту из неё.
– Теперь? При таких обстоятельствах?
И Антон со страхом смотрел в прекрасное лицо товарища.
– Ты хочешь читать, когда корабль на краю погибели, когда смерть во всех видах стережет нас с часа на час?
Аскот засмеялся. – А ты так боишься смерти? спросил он.
– Не для себя самого, – отвечал Антон, – но если мой несчастный отец, ко всем несчастиям еще узнает, что я умер, – ведь это ужасно!
Аскот долго молчал, с хмурым лицом смотря на море.
– Если бы все шло так, как, хотел мой отец, – сказал он, – то теперь я сидел бы за переводом Цицерона и Ксенофонта, и каждая справка с «подстрочником» считалась бы за преступление. После уроков гулял бы под предводительством наставников, выслушивая назидательные беседы по ботанике, и все это приправлялось бы душеспасительными проповедями о благонравии и добродетели. Он думает, что это очень хорошо, он думает, что поучать никогда не лишнее и что, если два мальчика надают друг другу боксов, то это великий грех. Боже мой! Я не в состоянии жить по его вкусу. – Когда мы плыли по Темзе, – это было в октябре, то папа и мама закутали меня в шубу. Бэби может простудиться. С собой забрали целую аптеку отвратительных капель и пилюль; а я улучил минуту и всю эту ерунду выбросил в воду. Туда же отправил и шубу, – потом, может быть, рыбаки суеверно принимали ее за таинственное морское чудовище и крестились, когда она проплывала мимо.
– Аскот!
– Ну, да, что ж такое? Ведь мне пришлось бы, при всяком случайном кашле или насморке, глотать эту ужасную мешанину и слыть за умирающего. Ну, а я таким образом разорвал свои цепи. А теперь, – продолжал он, – посмотри, какой интересной жизнью я живу. Опасность, борьба, тревога, вот это – жизнь. А папа в это время живет без, всяких радостей, как будто все, что существует в мире, заслуживает только презрения, – этого я не понимаю.
– О, Аскот, значит, ты совсем не тоскуешь по своим, не жаль тебе прекрасного старого замка, где…
– Можно умереть со скуки. Нет, нет; я хотел бы лучше быть сыном бедного дровосека. Тогда мне пришлось бы самому завоевывать жизнь, тогда я был бы действительно свободен. А так, – я пленник в золотой клетке.
– Но ведь ты хотел вернуться к родителям?
– Да, у меня было намерение откровенно переговорить с ними и тогда, как Мармадюк, уйти в море. Теперь вышло: иначе, может быть, лучше, может быть, хуже, – это покажет будущее.
Пока мальчики вели этот разговор, Маркус и Торстратен совещались между собою в каюте, а затем голландец отправился сообщить свои планы своим союзникам. Около двухсот решительных человек предоставляли себя в его распоряжение для приведения этих планов в исполнение.
Торстратен подошел к нашему другу и поманил его к себе. – Подойди-ка сюда, Антон, ты должен быть моим посланником.
– К кому, сэр?
– К капитану Ловэлю. Спроси его, согласен-ли он довести корабль до какого-нибудь западно-африканского города и высадить нас там. За это я, с своей стороны, ручаюсь за его безопасность. Он опять получит команду над «Королем Эдуардом» и потом может делать с фрегатом все, что угодно.
