Софи Вёрисгофер
Из Лондона в Австралию

Оба они ни на минуту не замолкали и не останавливались, оба напряженно следили друг за другом, сходясь все ближе и вперив один в другого взгляд ненависти.

– Смотрите, противники сошлись, – вскричал Аскот. – Смотрят друг на друга с ненавистью и налетают, как петухи.

– Начинается поединок! О, бедный король!

– Ему не устоять, он сдается!

– И никто не идет к нему на помощь!

– Это было бы противно обычаям. Ага, счастье меняется.

Король выхватил из за пояса тяжелую деревянную палицу и нанес сильный удар по голове своему врагу.

Раздался глухой звук, дикарь зашатался и начал ловить воздух руками. Крик ужаса пронесся по рядам его приверженцев. – Ту-Opa! Ту-Ора!

– Это его имя, – сказал Мульграв.

– Это наверное честолюбец, который пользуется другими для своих целей и вовлек весь народ в беду.

– Вот он опять поднимается. О, Боже! Копье короля сломалось… Теперь Ту-Ора убьет его.

В это мгновение вблизи раздались звуки рожка. Все обернулись в ту сторону.

– Подкрепление! – радостно воскликнул Аскот. – Подкрепление королю.

Сотни раскрашенных воинов, разукрашенных раковинами и перьями, размахивая оружием, в диком танце, устремились на место битвы.

Мятежники пали духом; даже Ту-Ора поддался общему унынию, опустил оружие и упустил таким образом удобное время, чтоб пронзит сердце короля. В следующее мгновение между ним и королем очутился пожилой, человек, с негодованием и ожесточением смотревший на предводителя мятежников. У него не было оружия, но по голым, мускулистым рукам было видно, что он справится со всяким противником. Он смел с пути дрожавшего от гнева Ту-Opa, как ветер оторванную ветку, сорвал с его шеи щит из трупа и, обхватив его своими голыми руками, лишил возможности защищаться. Потом, напрягши силы, он поднял его с земли и понес прочь.

Поднялся страшный гам, напоминавший шум разнузданных стихий. Одни ликовали, другие выли от ярости, одни рвали на себе волосы, другие кружились в бешеном танце. – Ту-Ора! Ту-Ора! – кричали со всех сторон.

– Он погиб, – сказал с глубоким вздохом Мульграв. – Завтра его принесут в жертву богам.

– Живого? – спросил Аскот.

– Сначала отрубят голову.

– А теперь его свяжут; его опутывают лыком.

– Война окончена, войско мятежников сдается.

– Смотрите, смотрите, как они рубят женщин и детей. Мужчин не трогают.

– Потому что они, как военнопленные, делаются рабами победителей. Такой раб душой и телом принадлежит тому, кто тащит его, как свою собственность.

С падением Ту-Ора, сломилось и мужество его приверженцев. Они побросали оружие в траву и молили о пощаде. Старые женщины торопливо стирали пучками листьев безобразную краску, покрывавшую их тело, рожок куда-то исчез, все, кто мог, спешили спастись бегством.

Среди всего этого переполоха, на глазах у связанного Ту-Ора, оба союзника приветствовали друг друга, прикасаясь носами и произнося каждый свое имя: – Идио, – сказал вновь пришедший.

– Ка-Мега, – отвечал король.

В это время один из воинов принес королю, его перовую мантию и зеленую ветку, которую король воткнул в волоса в знак мира.

На земле разостлали пеструю циновку с блестящими цветными украшениями, и на ней расположились оба вождя; потом собрали вместе все трупы убитых и большими раковинами начали рыть для них могилу. Женщины приняли на себя заботы о раненых, а слуги короля наперерыв оказывали ему всевозможные знаки внимания. Один распустил пряди его длинных волос и бережно расчесывал их, другой обмывал его разгоряченное тело, третий старался освежить холодной водой его ноги; наконец ему подали в небольшом сосуде немного kawa, т. е. водки, приготовленной из туземного растения. Голову и плечи его убрали душистыми красными и белыми цветами хуту; ими же украсили циновку и насыпали целую груду их, вместо подушки.

Оба вождя мирно болтали между собою, пока слуги готовили им еду. Трением гнилого куска дерева о свежий добыли огня, развели костер и на горячих камнях приготовили скромный обед из продуктов растительного царства, в виде маленьких, изящных пакетиков из листьев, в которых были завернуты таро, хлебное дерево и другие овощи. Мяса не было и следа.

Потом начали думать о питье. Речная вода годилась для простых смертных; для короля Ка-Мега требовалось что-нибудь получше. Его поданные остановили внимание на кокосовых пальмах, которые росли по ту сторону каменных глыб.

– Боже! – прошептал Фитцгеральд, – нас сейчас откроют.

Едва он успел проговорить это, как один из дикарей раздвинул кусты и проскользнул в их убежище, чтоб достать несколько кокосовых орехов.

– Мы погибли, – прошептал Фитцгеральд.

– Осторожнее, осторожнее, – сказал Мульграв.

При звуке этих непонятных слов, дикарь попятился, пораженный ужасом, не свода испуганного взгляда с белых людей, а когда ветви сомкнулись за ним, он отпрянул, как вспугнутый заяц, и со страхом смотрел на своих.

– Он выдаст нас, – прошептал Антон.

– Ну, если вся компания так же позорно струсит нас, то, я думаю, для нас опасности мало.

Все дикари насторожились, они осыпали товарища вопросами, качали головами, советовались между собою и с беспокойством посматривали в кусты. Очевидно, никто не решался идти на разведки!

Тогда поднялся сам король. Он накинул на плечи упавшую мантию и сказал несколько слов своим слугам, в руках у него была палица, прекрасное лицо выражало решимость и холодное мужество.

Рядом с ним шел человек, скрутивший голыми руками главаря мятежников, так же безоружен он был и теперь и беззаботно вертел в руках покрытую цветами ветку.

Один из слуг раздвинул перед ними кусты, и вожди увидали перед собой пятнадцать человек белых, жизнь которых висела на волоске.

Фитцгеральд и Мульграв, с спокойным достоинством, молча поклонились властелину острова и его товарищу.

Эффект был совсем не тот, какого можно было ожидать; Насколько первый туземец выказал малодушный страх, настолько же юный король обнаружил холодное спокойствие. Он переглянулся с Идио, и потом оба уставились на Мульграва, на его белую бороду, и оба, в один голос, произнесли одно и то же слово, вероятно имя.

– «Лоно».

Глава X

Мнимый родственник короля. – Под караулом дикарей. – В селении островитян, – Погребение мертвых и человеческое жертвоприношение. – Колония белых.

Наш унтер-офицер почувствовал себя несколько неловко под этим взглядом в упор.

– Лоно? – повторил он. – Что это значит?… Уж не меня-ли так называет дикарь?

Но уж в следующее мгновение он получил ответ на этот вопрос. Король Ка-Мега подошел к нему еще ближе, осторожно ощупал ему глаза, бороду и руки, а затем снова повторил: «Лоно!»

– Мне кажется, он как будто знаком с вами, старина! – шепнул лейтенант.

– И, по-видимому, приятно изумлен встречей!

– Не лучше-ли оставить его в заблуждении. С этих пор вы будете мистером Лоно, сэр!

Унтер-офицер кивнул головой. – Ка-Мега! – произнес он, указывая на короля, – «Идио!» – прибавил он, указывая на его спутника.

Все выразили полное удовольствие от этой выходки старика. Оба владетельные князя схватили Мульграва под руки и подвели его к пестрой цыновке, на которую и заставили его сесть, причем сами заняли места по обеим его сторонам. Затем Ка-Мега прикрыл плечи гостя полой своею плаща из перьев, между тем как многочисленные прислужники сняли с него форменную фуражку и заменили ее венком из цветов хуту.

В то же время прислуга владетельных князей отвела наших приятелей на места, где они прятались, в лагерь, воздавая при этом им почести, видимо, не совсем свободные от страха. Погасший было костер снова запылал и в листья были завернуты новые порции яств.

Островитяне, очевидно, не имели никакого понятия об огнестрельном оружии белых; все винтовки они побросали в траву, как бы это были самые обыкновенные безобидные палки.

– Вот так штука! – бурчал Мульграв. – Что же я собственно изображаю собой, короля, или, может быть, даже какое-нибудь божество?

– Я думаю, сэр, что короля! Но, может быть, в этом наше спасение!

Многие поспешили за кокосами и уже возвращались теперь со множеством зрелых плодов, которые они разбивали своими боевыми палицами; очистив от скорлупы сладкое ядро ореха, дикари растерли его в порошок и замешивали из него на кокосовом молоке нечто вроде полужидкого теста, которое и было поставлено на цыновку перед королем.

Мульграв тихо застонал. – Неужели в качестве Лоно я осужден есть это противное месиво? – прошептал он.

– По всей вероятности, – засмеялся Аскот. – Это вам в наказанье за ваши побасенки, сэр!

– Да ведь они многим так нравились!.. Ну, как Богу угодно. Не заставят же меня съесть больше, чем может вместить желудок… Но чего это ищут эти молодцы?.. Верно ложку? Или вилку?.. Вообще, на счет столовой утвари здесь довольно бедно.

– Вон, смотрите, один из них вырезывает раковиной нечто вроде лезвея ножа из дерева.

– Это для меня!.. Господи, помоги мне черпать таким орудием.

Дикарь подошел и погрузил вырезанную им деревяшку в тесто. – Ну, вот и готово! – засмеялся Аскот. – Кушайте на здоровье, сэр!

Но они не совсем угадали намерения дикарей. Ка-Мега встал с цыновки, опустился на колени перед старым Мульгравом и указал на его мундир. Жест его, видимо, означал: «Сними свою одежду»! Старик замялся. – Боже сохрани, – воскликнул он, – что еще за выдумки? Неужели я должен раздеться при всех?

Его вопросительный тон, видимо, был правильно истолкован молодым повелителем дикарей. «Да, конечно!» слышалось в возгласе, который у него вырвался, «да, конечно!» говорили также и его жесты.

Мульграв покачал головой. – Ну, этого-то я не сделаю, молодой человек, это ты напрасно затеял.

Король указал ему на свою ничем не прикрытую грудь. – Ка-Мега! – сказал он, и затем, прикоснувшись к спине унтер-офицера, прибавил: – Лоно!

Мульграв кивнул ему головой. – Это верно… я Лоно, но это не причина, чтобы я скинул мундир его величества короля!

Дикарь развел руками, словно желая этим сказать: «Ну, хорошо… как хочешь!..» Затем достал деревяшкой из кокосовой скорлупы немножко теста, положил его, но не на губы старика, а на лоб и темя, и стал осторожно растирать его пальцами.

Мульграв был невозмутимо серьезен. – Не смейтесь дети мои! – вымолвил он. – Ведь это миропомазание, т. е. – священный обряд.

– Миропомазание! – повторил за ним Аскот. – А знаете-ли как это называется на голландском языке?.. Я когда-то читал об этом. Только там мазали салом, а здесь кокосовым молоком.

– Перестань говорить глупости, Аскот, – шепнул Фитцгеральд, – ты хочешь всех нас погубить твоими шалостями.

Будущий пэр Англии покачал головой. – Я думаю, этих молодцов не легко рассердить шутками, – заметил он. – Все смотрят так приветливо на нас… Может быть они считают нас, в качестве свиты Лоно, самыми важными личностями в свете.

– Но посмотрите на старика! Теперь они мажут его достопочтенный нос!

– А как он присмирел!.. Право, Лоно очень кроток и терпелив!

– И какую массу замазки они на него потратили! У него лицо теперь все изрыто, словно у оспенного больного.

– Но, кажется, церемония кончается. Ка-Мега дошел до шеи, и здесь галстух остановил на себе его внимание: эта штука его удивила!

Молодой владетельный князь встал и с гордостью смотрел на дело рук своих. Мульграв был весь вымазан от темени до шеи до такой степени, что весь блестел и даже с трудом мог раскрывать рот.

– Придется, кажется, кормить его, – заметил неугомонный Аскот, – едва-ли для Лоно прилично кушать самому.

Но белые оказались избавленными от этого труда. Весь обед, состоявший из печеных плодов, был теперь уже готов. С него снимали листья, в которые он был завернут и подавали на королевский стол. Ка-Мега и Идио попеременно отколупывали от них пальцами по маленькому кусочку и засовывали их в рот унтер-офицеру, молча сидевшему между ними, и продолжали это до тех пор, пока он не показал им знаками, что он сыт; тогда остатки от королевского стола были предложены и остальным белым.

Пока они насыщались, дикари скатали пестрые циновки и собрали в одну кучу оружие князей и знатнейших лиц из их свиты. Гонцы так и бегали взад в вперед, войска строились в порядке и готовились к выступлению.

– А что же теперь будет с нашим мясом? – спросил Антон.

– Возьмем его с собой. Единственное спасение наших товарищей, оставшихся на судне, заключается в этом провианте.

Аскот покачал головой: – Это вряд-ли нам удается. – сказал он, – хотя нам не делают ничего худого, но по существу дела мы все же пленники.

– А вот мы это сейчас узнаем! – воскликнул лейтенант, и обратившись к солдатам он прибавил: – А ну, ребята, собирайтесь!

Солдаты повиновались, но к ним тотчас же подбежало несколько человек дикарей с очевидным намерением воспротивиться их действиям. «Лежать!» говорили их движения. «Лежать!»

– Нет, нет, – старался объяснить им Фитцгеральд, – надо это взять с собою.

Он указывал на своих товарищей и, вытянув руку, делал жест, ясно говоривший: – Мы уходим, уйдем далеко!

Король и Идио видели все это и горячо давали понять головами, руками и ногами: «Остаться здесь! Остаться здесь!»

– Я так и знал! – вставил Аскот.

– В таком случае надо, чтобы кто-нибудь из наших ускользнул и дал весть нашим товарищам. Кто возьмет это на себя?

– Я! – вызвался Антон.

– Хорошо! – воскликнул Аскот. – И я пойду с тобой. Мы будем делать зарубки на деревьях, чтобы найти дорогу назад.

Пришлось снова бросить мясо на землю и поспешно прикрыть его листьями. Оба молодые человека оставили тут же свои одеяла и котелки, чтобы было легче идти, и затем попрощались с остальными. – А вы тоже оставляйте на вашем пути заметки, – просил Аскот. – Надо же нам вырвать вас из рук дикарей.

Фитцгеральд кивнул головой. – Я об этом постараюсь, насколько будет возможно, – обещал он. – расскажите же капитану обо всем, что случилось.

– Прощайте! прощайте!

– Идите с Богом, ребята!

Оба юноши скользнули в кусты и хотели уже навострить лыжи; чтобы забежать подальше от островитян, когда перед ними словно из-под земли выросли два дикаря и с той же приветливостью и теми же усмешками, но вполне решительно, загородили им дорогу. «Нет, нет, белые должны оставаться здесь».

Лейтенант с отчаянием опустил руки. – Неужели прибегнут к силе? – воскликнул он. – Быть может, наше огнестрельное оружие обратило бы этих приятелей в бегство!.. Мы могли бы легко пробиться к берегу.

– Тише, тише! – успокаивал его унтер-офицер. – Будьте уверены, что Ловэл пошлет людей разыскивать нас.

– Напротив, он будет вынужден отпустить преступников на волю, иначе им угрожает голодная смерть.

– Мы не будем за это в ответе, – сказал Мульграв. – Мы и сами лишены свободы и не можем действовать по собственному усмотрению.

Лейтенант замолчал, опустил голову и решил покориться своей судьбе. Голые дикари кишели, как муравьи, всюду, сколько можно было окинуть их взглядом, и немыслимо было обмануть их бдительность.

Мясо осталось там, где его сложили и весь огромный отряд островитян и белых двинулся через лес, причем несколько человек туземцев, наигрывали левой ноздрей на флейтах, сделанных из зеленых стеблей, нечто вроде марша. Иногда к этому присоединялись резкие звуки, извлекаемые из раковин тритонов, а иногда островитяне затягивали свою боевую песнь, заглушая хор пернатых обитателей леса. Они одержали победу и радовались этому, быть может, в их настроении играла известную роль также и тайна, облекавшая появление Лоно, и это в особенности ясно выразилось, когда после двухчасового пути отряд стал подходить к деревне.

Еще радостнее зазвучали раковины тритонов и из рядов войска выскочили вперед и пустились в пляс человек двенадцать дикарей. Волосы их были украшены цветами, гирлянды цветов обвивали их руки и стан, женщины и дети усыпали путь победителей цветами и даже самих воинов осыпали букетами цветов.

Селение дикарей, состоявшее из соломенных шалашей, больше похожих на открытые навесы, чем на хижины, было расположено среди хорошо возделанных плантаций. Под этими навесами не видно было почти никакой утвари, кроме тыкв, которыми туземцы черпали воду из реки, да раковин, отточеных в виде ножей, пил, долот и топоров.

Очаг представлял собой четырехугольное возвышение, сделанное из плоских камней перед порогом шалаша; тут же лежали и связки сухих дров. Кругом все деревья были покрыты спелыми плодами. Островитяне; видимо, жили здесь, как наши праотцы Адам и Ева в раю, не зная ни труда, ни бедности, пользуясь лишь готовыми дарами роскошной природы.

Под деревьями виднелась не одна сотня шалашей. Река, вытекавшая из отдаленной цепи гор, образовала близ селения большое озеро, берега которого были покрыты целыми лесами таро. На воде плавали большие водяные розы, в перемежку с огромными стаями уток.

Из одной хижины, казавшейся больше других и обвешанной кругом пестрыми циновками, вышла молодая женщина и, увидав короля, бросилась перед ним на колени лицом к земле. Тоже самое проделывали и другие женщины, появлявшиеся с разных сторон. Но услыхав заветное словечко: «Лоно!», все они в испуге вздрагивали, словечко это передавалось из уст в уста, вызывая у всех тот же таинственный ужас, как и среди их мужей.

Король отвел унтер-офицера в свою хижину, указал ему на ложе, сделанное из цыновок, на развешанные по столбам, на которые опиралась крыша хижины, драгоценные экземпляры всякого оружия и боевых палиц, на связки раковин, и сделал грациозный жест, по-видимому, означавший: «Все это принадлежит тебе!»

Мульграв только кланялся в ответ. Он пригласил короля остаться с ним, но тот отрицательно, покачал головой. В деревне уже сооружали новые шалаши, которые очень скоро могли быть для него готовы, а до тех пор он должен был приютиться с своей семьей в доме кого-либо из знатных приближенных.

Всем белым были отведены квартиры. Женщины разбивали для них кокосы, ловили рыбу корзинами и приносили охапки круглых, темного цвета корней, которые тщательно вымывались.

– Что бы это могло быть? – спросил Аскот. – Дети грызут эти корни прямо сырыми.

– Попробуй и ты, лакомка!

Аскот, не заставляя себя долго упрашивать, последовал совету. – Чудесно! – воскликнул он. – Никогда еще не едал нечего вкуснее!

Пример его нашел многих подражателей и все находили сок мягкого корня чрезвычайно вкусным. – Аскот немедленно был снаряжен к женщинам, занятым печеньем и вареньем, выпросить у них порцию вкусного корня, да побольше. Чтобы заслужить у них, он посыпал рыбу солью, взятой из запаса белых, и предоставил в распоряжение островитянок свой топор.

Островитянки с любопытством ощупывали пуговицы его кафтана, кольца, которые он носил на пальцах, карманный нож. Все это были для них невиданные диковинки.

А он тем временем потрошил и резал на части рыбу, раскладывал огонь на очаге и расспрашивал названия всех предметов. Потом он, словно случайно, справился у женщин о взятом в плен предводителе мятежников. – Ту-Ора?… Где он?

Он делал вид, что ищет его глазами, а пальцами давал понять: – Мои глаза его не видят!

Женщины показывали ему на лес. – Марай! – шептали они таинственно.

– Что это значит?

Вопросительный тон его был понят. Одна из женщин провела пальцем по шее, схватилась за голову и потом сделала жест, словно бросила что-то на землю.

– О, горе! – прошептал Аскот, – Марай называется у них жертвенный камень.

– И Ту-Opa завтра должен будет взойти на этот эшафот.

– Надо бы взглянуть на это сооружение, – сказал Аскот. – Почем знать, может быть, где-нибудь по дороге к нему удается убежать.

Антон немедленно вызвался идти с ним. – Но где мы разыщем этот самый марай? – заметил он.

Женщины поняли и этот вопрос и указали более точно направление, по которому тотчас же и двинулись Аскот и Антон. Повсюду островитяне кишмя кишели, повсюду виднелись их хижины. Во многих из них стонали раненые воины и женщины, ломая руки и со слезами на глазах, ухаживали за ними.

За самыми крайними шалашами деревни оказалась поляна, тщательно выровненная и выметенная. Здесь каждая травка была выдернута, а на всех окружавших деревьях виднелись знаки табу из двух скрещенных веток: Плоды, висевшие; на них, принадлежали богам. На задаем плане этой площадки среди густой чащи хлебных дерев, под тенью их, возвышалось каменное сооружение. С двух сторон его были высокие стены, между которыми шли до самого верха сооружения каменные ступени, и все это было обнесено кругом живой колючей изгородью.

Аскот обратился к одному из дикарей, не отстававших от белых ни на шаг, с вопросом, что это за сооружение. «Марай?» спросил он.

Дикарь ответил утвердительно.

Аскот показал на Антона, потом на себя и в заключение на храм. Жесты эти должны были означать: «Можно ли нам подойти поближе?»

И на это получился утвердительный ответ, причем дикарь подскочил к изгороде и встал возле неё. Распростертая рука его выразительно говорила: «Дальше внутрь ходить не позволяется!»

Молодые люди знаками поблагодарили его и стали рассматривать, насколько было возможно, внутренность храма, но первый же беглый взгляд, брошенный туда, заставил их с ужасом отшатнуться. У нижних ступеней храма, лежал Ту-Opa, предводитель мятежников, туго перевязанный по рукам и по ногам бечевками; несчастный не только был не в состоянии пошевельнуть пальцем, но даже и произнести слово, так как рот его был заткнут. Глаза его с, выражением страшной муки обратились на белых. Ту-Opa прекрасно знал, что его ожидает, и безнадежность и злоба душили его.

– Какой ужас, – шепнул Антон.

– Даже не смыта с бедняги пыль и кровь!.. Я бы перелез через изгородь и вынул у него затычку изо рта!

– Ради Бога, не делай этого! За это ты сам будешь обречен в жертву ботам, да, пожалуй, и нас всех погубишь.

– Разве я не понимаю!.. Идем!.. Я не могу равнодушно видеть этих глаз.

Оба молодые человека отошли немного и издали продолжали рассматривать ступени храма. На каждой из них возвышалась на четырех жердях деревянная доска, предназначенная для возложения на нее жертвы; доски эти были разных размеров, большие размешались на нижних, меньшие на верхних ступенях. На них стояли вырезанные из дерева фигуры, небольшие лодочки и утварь, лежали сухия ветки от священных дерев и метелки из длинных белых перьев. Каждая ступень была завалена этим добром.

– Верно здесь и происходят жертвоприношения? – прошептал Аскот. – Ну, я буду держаться подальше отсюда, это страшное зрелище.

Антон долго смотрел на храм и на эти доски, потом недоверчиво покачал головой. – Во всяком случае, жертвенного огня здесь не разводят, иначе видны были бы его следы.

Они вошли в лес, но всюду за кустами, словно тени, двигались темные фигуры дикарей. О бегстве, очевидно, нечего было и думать.

Антон был грустен – и едва удерживался от слез. – Никогда мы не доберемся до Австралии! – сказал он с горечью.

– Почем знать? Но, послушай, что это за голоса?

Они очутились возле некоторого количества нисеньких шалашей без боковых стенок, и здесь вся семейная жизнь дикарей открылась перед ними. На ложе из листьев в одном из этих шалашей лежало тело убитого воина и вокруг него на корточках сидело несколько женщин; оживленно жестикулируя, они пели погребальный гимн. Слезы струились по их коричневым лицам, по временам они запускали руки в волосы, то простирали руки к небу, то били себя в грудь. Каждое слово, каждый жест ясно говорили об их горе.

Труп и самое ложе, на котором он покоился, были усыпаны белыми цветами, из которых словно выглядывало мертвое лицо; на столбах хижины также виднелись знаки траура, в виде белых цветов, дети тоже держали в своих ручейках белые розы. Иногда к одру смерти пробиралась большая собака и печально глядела на закрытые глаза своего господина; потом она начинала выть, задрав голову кверху, и женщины тотчас же ее прогоняли. Бедное животное разделяло горе всей семьи, но не имело права вслух заявлять об этом.

В одном из шалашей между двумя трупами одиноко сидела старая женщина. Здесь не было ни украшений, ни посетителей, не слышно было печального пения… Эти воины принадлежали к низшему, всеми презираемому классу неимущих, и не имели права на торжественные похороны.

Только старуха мать сидела возле них, отмахивая мух, облеплявших холодное чело покойников. её морщинистое лицо было в слезах, но несмотря на свое горе она не произносила ни звука. Она уже убедилась, что всякое слово замирает у неё в груди.

Оба наши друга были глубоко потрясены этим зрелищем. Бедная мать! Она потеряла все, что было у неё самого дорогого в жизни, и даже была не в состоянии выразить этого ничем.

– Давай, нарвем белых цветов, – сказал Антон, – это чересчур печальное зрелище.

– Я и сам подумал об этом. Но не рассказывай об этом Мармадюку, а то он опять скажет нам по этому поводу проповедь в аршин длиною. А я этих поучений терпеть не могу! Все это я давно уже слышал и это давно уже не производит на меня никакого впечатления.

– Аскот, зачем ты представляешься таким бесчувственным?.. ведь, я знаю, что сердце у тебя теплое и любящее.

– Папперлапапп!.. Идем, мы хотели нарвать цветов!

Они вдвоем принялись обирать деревья хуту и кустарники роз. Не прошло и четверти часа, как оба трупа были также прекрасно убраны, как тела благородных воинов, а может быть даже и еще более пышно, так как у белых оказалось больше вкуса, чем у дикарей. Бедный шалаш, благодаря их чувству изящного, превратился в роскошную выставку цветов. Все это вскоре привлекло сюда толпу любопытных женщин, которые наблюдали за белыми и перешептывались.

Старуха по-прежнему отмахивала мух, и только взгляды, полные благодарного чувства, и какие-то неясные звуки, долетавшие до белых, показывали, что доброе дело белых произвело на нее глубокое впечатление.

– Мне кажется, – шепнул Антон, – что ей хотелось бы, чтобы мы запели.

– Это немыслимо, – ответил Аскот, – что скажет Мармадюк, если услышит.

– Гм! ну, об этом я не беспокоюсь, но у меня есть выход. Наверное эти женщины поют за известное вознаграждение.

Аскот сунул руку в карман. – Что же им дать? У меня нет ничего, кроме перочинного ножа.

– А у меня уцелела гинея, которую мне дал еще твой отец при отъезде из Англии. Я не прочь пожертвовать ее на доброе дело.

– Как и я свой перочинный нож!.. Пожалуйте-ка сюда, миледи! Если вы ходите без чулок и башмаков, то это не может повредить нашей дружбе.

Он прикоснулся к плечу одной из островитянок и показал ей употребление ножа на ветке первого попавшегося дерева. – Видите ли, сударыня, ведь этим лучше орудовать, чем вашими раковинами?

Женщина всплеснула руками от изумления. «Табу?» спрашивала она, указывая на нож.

– О, с какой стати! Самое большое, что мои сердитый родитель не заплатил за него лавочнику, у которого я его купил, но ведь какое же вам до этого дело?

Затем он потихоньку запел и указал на хижину. «Вперед, почтеннейшие леди, присядьте-ка там, да спойте что-нибудь, а я за это подарю вам этот нож».

Островитянка быстро поняла его желание, она скользнула под навес и запела мелодию погребального гимна, не сводя, однако, глаз с лица Аскота. её пение и плач должны были окупиться, иначе она тотчас же прекратила бы их.

– Теперь предложи ты свою гинею! – шепнул Аскот.

Антон вытащил свою драгоценность и немедленно одна из островитянок согласилась выказать за нее свое музыкальное дарование. Монета и нож не замедлили перейти в руки коричневых дам – плакальщиц, и под их пение слезы бедной старухи-матери лились как-то легче. Религиозный обряд был выполнен, телам её убитых сыновей воздавалась последняя почесть, – а это уже облегчало грусть.

Но зато у прочих женщин, толпившихся возле шалаша, проснулась зависть. они теснились, протягивая руки в нашим друзьям, а когда они мимикой стали уверять, что у них больше нет ничего, островитянки. стали навязчивее и настойчивее. они указывали коричневыми пальцами на пуговицы кафтанов и жилетов, одна из дам даже заявила претензию на все полукафтанье Антона, другая потребовала шляпу Аскота, и дело уладилось только тем, что приятели назвали все эти вещи «табу». Тогда только коричневые дамы отдернули свои руки, точно они боялись обжечь их.

Теперь гимн в честь воинов, павших в последней битье, раздавался уже в большей части хижин, и этим открылась предстоявшая на утро похоронная церемония. В иных шалашах возле одра болезни раненных стояли жрецы, проделывая всякого рода свои обряды с целью облегчит страдания от ран. Всюду жизнь кипела ключем. Белые, утоливши свой голод, группами прохаживались по деревне и по берегу озера, на, котором покачивалось множество лодок с боковыми брусьями. Гостям не запрещалось браться за весла и разъезжать среди диких уток и водяных роз, но при этом каждый раз и дикари следовали за ними в своих лодках, совершенно так же, как и на суше, они не отставали ни на шаг от белых.

Только один из белых оставался настоящим узником в хижине короля, Мульграв, несчастный Лоно, у которого смазка на лице медленно превращалась в сухую кору, и на которого при этом возлагалась обязанность есть и пить то одно, то другое, пока, наконец, он не начал с содроганием отворачиваться от всего съестного и не обнаружил желания вскочить и выдти прогуляться. Но и тут Ка-Мега и Идио шли по бокам, а весь народ не сводил с него глаз.

Он в отчаянии вернулся в хижину и бросился на циновку.

– Кто бы ни был этот самый Лоно, – вздохнул он, – я его ненавижу. Он меня погубит.

– Утешьтесь, старина! – засмеялся Фитцгеральд. – Капитан Ловель не оставит нас в беде.

– Но пока товарищи выручат нас, меня закормят до смерти. Вот уж подходит еще один негодяй с целой посудиной кокосового молока! Эта гадость положительно расстроит мне желудок раз навсегда!.. Чорт бы тебя добрал, образина ты этакая! – со смехом обратился он к подошедшему к нему островитянину. – Уже сотню раз я собирался свернуть шею тебе и всем твоим землякам, мучители вы этакие. Вот, я, по крайней мере, теперь излил свою душу, и то хорошо!

И с покорностью судьбе он прислонился к столбу хижины. Засохшее на его лице тесто образовало корочки, которые осыпались, попадали ему то в рот, то в глаза, то за галстух, пока, наконец, он не вышел из терпения, и не начал отколупывать всю оставшуюся на лице кору.

– Пусть меня повесят, – сказал он, – но я не могу больше терпеть… Опять эта скотина тащит мне сладкие коренья!.. Вот наказание!

Лейтенант только отворачивался, чтобы не хохотать. В листьях на земле в хижине он нашел огромного черного журавля и чтобы не спать в таком неприятном соседстве, он распорядился устроить для себя и своих товарищей гамаки из одеял. Вскоре циновки, заменявшие собой боковые стены хижины, одна за другой стали опускаться, в лесу под деревьями стало совсем темно, птицы замолкли, насекомые забрались на сон грядущий, каждое в свой уголок, и даже проворные лазящие животные позасыпали. Только погребальное пение еще раздавалось в селении диких: оно должно было продолжаться вплоть до окончательного погребения. Мелодия гимна была однообразна, но совсем не неприятна; это не были дикие крики, не было повторения одних и тех же слогов, как у малайцев; скорее это было очень выразительное пение и в нем, казалось, можно было различит некоторое содержание.