Софи Вёрисгофер
Из Лондона в Австралию

«Ты был таким храбрым воином, верным и нежным другом. Твоя рука доставляла мне спелые плоды, ты добывал мне перья с самых редких птиц и ловил для меня самых быстрых рыб. И теперь тебя нет и мне остается лишь плакать… плакать»:

Пение это убаюкало наших друзей. Когда же все затихло, они выглянули из своих гамаков и не замедлили убедиться, что кругом чуть не под каждым деревом сидело на корточках по коричневой фигуре островитянина. О бегстве нечего было и думать.

На утро все женщины с рассвета принялись, убирать все улицы и площадки. Тягостное безмолвие господствовало в деревне, не произнося ни слова, дикари подали белым завтрак, все собаки оказались привязанными к деревьям, дети засажены в хижины с опущенными боковыми циновками. Все плясуны, флейтщики и трубачи с их раковинами собрались перед хижиной короля. За ними стали в порядке в полном боевом убранстве сперва благородные, затем простые воины. Когда женщины изготовили обед, то тоже скрылись по своим хижинам; ни одной из них не было теперь видно на улицах.

– Сегодня происходит жертвоприношение, – сказал лейтенант. – Вероятно и нам придется присутствовать.

– Прежде всего последует казнь Ту-Оры, – заметил Антон.

– Так ли, иначе ли, все это ужасно.

– А что будет с старым Мульгравом? Выведут ли и его? Намажут ли его снова клейстером?

– Вот уж идет один из этих парней с посудиной, – шепнул Аскот, – Так и есть! Опять это кокосовое тесто.

– Бедный Лоно!

– Ах, мне совсем не по себе, – жаловался один из солдат. – Без мяса и соли я не выдержу!

– Где-то наше чудное жаркое!.. Его наверное теперь пожирают крысы.

– Право я подстрелю себе курицу или голубя и сжарю на нашем очаге. От этой растительной пищи у меня совсем живот подвело.

– Тише, вот открывается палатка короля!

– Лоно выходит из неё!

– В плаще из перьев!

– И снова вымазан клейстером!

Действительно, из-за циновочной занавески выступил наш унтер-офицер в сопровождении Ка-Меги и Идио. Высохшую мазь с него смыли и покрыли ему лицо и руки свежею; с седой головы его свешивалась и волочилась сзади по земле циновка ярко-красного цвета, а на спину был наброшен плащ из перьев. Но старик имел при всем этом великолепии такой жалкий вид, как будто именно то его и вели на заклание.

При появлении высоких особ из хижины раздались звуки флейт. Музыканты играли носами нечто в роде не то марша, не то боевой пеени, которой нельзя было отказать в известной благозвучности. В то же время двенадцать плясунов начали свой танец. Они высоко задирали свои голые, ноги, трясли головами и размахивали руками, словно задавшись целью оторвать от туловища и то, и другое, и третье.

Шествие тронулось. – Вслед за музыкой шли три царственные оообы, за ними благородное воинство с деревянными разукрашенными луками и стрелами и, наконец, простые воины.

– Может быть мы могли бы остаться дома! – шепнул лейтенант.

– Не думаю!.. Посмотрите-ка в ту сторону.

К ним подходили многие благородные воины, жестами приглашая всех белых следовать за ними. Они не должны были принимать участия в самой церемонии, но присутствие их в качестве зрителей было все-таки обязательно. Никакое сопротивление не помогло, они должны были отправиться за церемониальной процессией.

Таким образом они пришли к марай. Впереди танцоры и флейтщики, сзади белые с их почетным караулом.

На ступеньках храма стояли два жреца с каменными топорами в руках. У ног этих мрачных фигур, одетых в белые одежды, возвышалось нечто вроде плахи из камней. Приговоренного к казни нигде не было видно. Когда процессия остановилась, трубачи исполнили на своих раковинах в высшей степени неприятный и громогласный туш, после чего живая изгородь была снята и Ка-Мега жестом пригласил унтер-офицера войти во внутренность храма. Мульграв отшатнулся.

– Что они, совсем с ума сошли? – подумал он. – Неужели я должен играть у них роль божества?.. Перестрелять бы вас всех, канальи!.. Не пойду! – энергично крикнул он им зычным голосом.

Ка-Мега еще настоятельнее повторил приглашение и произнес несколько слов, очевидно означавших: «Как хотите, это необходимо!»

– А я все-таки не пойду! – стоял на своем Мульграв. Он нахмурился, насколько это допускал клейстер, покрывавший его лицо и бросил на молодого короля наивозможно более строгий и повелительный взгляд, причем прикоснулся кончиками пальцев к своей груди и выразительно повторил несколько раз: «Лоно!», желая дать понять этим: «Берегись, я твой повелитель».

Это так и было понято. Король почтительно отошел в сторону, и торжество началось. Выступили вперед стрелки из лука и с своим оружием в руках исполнили медленный торжественный танец, под протяжные звуки флейт.

Сильные, гибкия фигуры дикарей извивались самым странным образом, причем самые лица их сохраняли серьезное выражение, да и по всем телодвижениям видно было, что это происходит не забава, или увеселение, но религиозный обряд. Во время этой пляски один из жрецов сорвал, с дерева ветку с большими белыми цветами и положил ее. на землю среди танцоров…

Ни одна нога не наступила на эту ветку, и когда танец был кончен, жрец поднял ее и вручил королю, который, приняв ее, держал в руке.

Тогда стрелки натянули свои луки и начали один за другим пускать свои стрелы высоко на воздух, без определенной цели, скорее всего, может быть, по направлению к солнцу, в виде воинственных приветствий со стороны смертных могущественному владыке мира. Кругом все сохраняли глубочайшую тишину. По-видимому, эта часть церемонии имела для бедных язычников наибольшее значение.

После того как каждый воин пустил по три стрелы, король медленно приблизился к каменной плахе, сел на нее, и бросил ветвь с цветами на ступеньки храма. Все глаза с напряженным вниманием следили за тем, как и куда упадут цветы. Ветка перевернулась в воздухе, тяжелые чашечки цветов перевесили вниз, и она, не задевши ни за, что, упала на нижнюю широкую площадку алтаря.

Крик радости, вырвавшийся из тысячи глоток, огласил воздух. Предположенная жертва оказалась приятной богам. Король встал, подошел к алтарю и прикоснулся к красным перьям, украшавшим идолов.

– Таро! Таро! – воскликнул он.

За ним подошел Идио, а затем и все благородные воины. Они также кричали, как исступленные: – Таро! Таро! – и прикасались к красным перьям.

– Бедный Ту-Ора! – шепнул Аскот. – Теперь участь его решена.

– Неужели он так и оставался связанным и без всякой пищи?

– Наверное! – решил Аскот. – Ведь узы имеют значение унизительного оскорбления и это вместе с воздержанием входит, как тебе известно, в состав церемонии. Точно также я уверен, что и жрецы в последние сутки ни к чему не прикасались.

После общей молитвы с постоянным повторением слова: «Таро!» последовала снова пляска, но теперь уже в другом роде. Громко свистели флейты, раковины визжали же переставая, танцующие скакали, как бесноватые, пока пот не начинал градом лить с их лбов. При этом они обрывали на себе куски своей и без того скудной одежды, бросали на землю свое оружие, кричали и вопили изо всей мочи. В несколько минут все выбились из сил и бросились, едва переводя дух, на землю.

Жрецы видимо этого только и ждали. Они сошли со ступеней алтаря и приблизились к своей несчастной жертве, по-прежнему лежавшей с заткнутым ртом и туго перетянутыми членами внутри изгороди. Теперь Ту-Opa подняли, и вынули у него изо рта затычку.

Когда его подвели к роковой плахе, его темные глаза с беспокойным блеском немедленно обратились на короля и из уст его вырвался звук, заставивший усиленно забиться сердца у белых зрителей страшной сцены. Звук этот не мог означать ничего иного, кроме проклятия, злого, жестокого, ужасного проклятия, на которое король ответил смехом.

Жрецы принесли длинную гирлянду из кокосовых листьев и укрепили один из её концов на связанных руках приговоренного, а другой дали держать Ка-Меге. Ту-Opa с презрением взглянул на эту гирлянду и сделал движение, словно желая сбросить ее с себя. Затем один из жрецов вооружился острой раковиной, громким голосом произнес несколько слов и одним взмахом рассек гирлянду пополам.

– Это, наверное, означает уничтожение всякого кровного родства между осужденным и особою короля, – шепнул Фитцгеральд. – Посмотрите, как они похожи друг на друга! Наверное, они братья!

– Тем хуже!

Ка-Мега отбросил гирлянду в сторону, приговоренный бросил на него еще один взгляд, дышавший ненавистью, и затем его опрокинули на плаху, жрец высоко взмахнул каменный топор, раздался глухой удар… и голова Ту-Оры накатилась на землю. Правосудие дикарей свершилось.

Мульграв стоял, закрыв глаза от ужаса. Старый воин участвовал не в одном сражении, сотни раз в течение своей жизни глядел в глаза смерти, на море и суше, но этого зверства не мог видеть равнодушно. Сам не зная, что он делает, он стирал мазь со своего горячего лба.

Ка-Мега и Идио обменялись взглядом. Только теперь, когда мятежный любимец низшего масса их народа лежал мертвым у их ног, они могли считать победу окончательной. Один из жрецов поднял голову Ту-Оры, положил ее между двух камней и начал вырезывать у неё правый глаз.

– Мне противно смотреть, – шепнул, отворачиваясь, Фитцгеральд.

– Но Ту-Opa уже ничего не чувствует, Мармадюк.

– Все равно… это невольно в дрожь бросает.

– И меня тоже! – вздохнул Антон. – И среди таких людей мой бедный отец осужден провести остаток своей жизни.

– Что это затевает жрец? – спросил Аскот.

– Его помощник подал ему свежий лист!

– И он положил на него глаз Ту-Оры! Смотрите, смотрите, он подносит королю это страшное угощение!

– Господи, помилуй! Чуть-ли он не хочет проглотить его!

Но это оказалось неверно. Молодой король сделал только вид будто хочет отведать ужасного кушанья, а затем возвратил его жрецу и главная часть торжества этим закончилась. Жрецы положили тело казненного на алтарь, музыка и танцы возобновились и шествие направилось в том же порядке обратно в деревню.

Здесь боковые стенки шалашей были уже подняты, погребальное пение раздавалось отовсюду и местами уже происходили приготовления к похоронам.

– Вот уже двое суток, как мы покинули корабль, целых два дня минуло и мы не подаем товарищам никаких признаков жизни и оттуда никаких не получаем… Чего доброго там произошло еще новое несчастье! – заметил, качая головой, Фитцгеральд.

– Быть может, дикари напали на корабль!

– Это едва-ли, но помешать высадке на берег и не допустить послать нам на помощь, это они могли.

– Но в таком случае, капитан Ловэль никогда не добудет провианта! – воскликнул Антон. – Корабль не доберется до Австралии!

Все призамолкли. Замечание Антона было совершенно верно, будущее было действительно мрачно и сколько ни высказывалось планов и предположений, все они казались мало утешительными.

– Будут-ли сегодня хоронить убитых? – задал вслух вопрос кто-то из наших друзей, чтобы только отвлечь мысли в другую сторону.

– Надо думать. Трупы уже и без того изменились до не узнаваемости.

– Вот идут женщины с пищей. От всех этих сладостей меня просто тошнить начинает. Сегодня после обеда попробую наловить рыбы. Нам необходимо завести собственное хозяйство, добыть мяса и, если возможно, выручить Мульграва из его почетного рабства.

– Это не легко сделать, но не следует унывать. Пусть только кончатся их похороны и я настреляю диких кур.

– И я! – воскликнул Аскот. – И знаете чем я хочу еще заняться? Поучиться их языку, счислению и прочему.

– Лишь бы что-нибудь делать! – заметил Антон. – Сидеть сложа руки и предаваться своим печальным думам я не могу.

Они кое-как наглотались приевшихся им плодов таро и хлебного дерева, и затем лейтенанте направился в шалашу, где сидел бедный Мульграв, которого по-прежнему закармливали с двух сторон Ка-Мега и Идио.

– Вам следует хоть немножко прогуляться, старина, – сказал лейтенант, – сделайте мне честь, пройдитесь со мной.

Унтер-офицер отодвинул в сторону кушанья, которыми его обставили.

– Я только опасаюсь за вас, сэр, и за других моих бедных товарищей! – сказал он утомленным голосом, – иначе я давно бы уже разделался с этими язычниками. Я просто расколол бы им их противные головы. Но, должно быть здешния божества по части обжорства представляют собою нечто ужасное! Этакий Лоно в состоянии один лишить всякой пищи население целой провинции! Саранча пустяки по сравнению с ним!

– Да вы видали-ли когда-нибудь саранчу, Мульграв? – засмеялся Фитцгеральд.

– Разумеется, сэр! это было… это было… в Египте, конечно. Там она постоянно водится и достигает величины взрослого воробья, уверяю вас.

– Чорт побери! Как же их уничтожают?

– О, это делается очень просто. Я влезал на мачту и подставлял подлетавшим прожорливым бестиям полную чумичку самой крепкой водки. Передовые… вы знаете, впереди стая всегда летят самые крупные экземпляры!.. наглотаются водки, начнут метаться из стороны в сторону, спутают, все ряды и расстроят всю колонну. И не проходило и десяти минут, как полет этой нечисти направлялся в другую сторону!

– Наверное она возмущалась нетрезвым поведением своих предводителей?

– Надо думать, что так, сэр! Во всяком случае мы избавлялись от неё, а это самое главное!

– Конечно! – согласился лейтенант. – Ну, теперь я вижу, что события последних дней ничуть вам не повредили, – прибавил он смеясь. – Идем же со-мною!

Ка-Мега и Идио знаками просили унтер-офицера остаться на своем месте, но тот строго покачал головой и обоим князьям оставалось только почтительно нести сзади Лоно его плащ из перьев и достаточный запас пищи, чтобы в каждый момент иметь возможность удовлетворить его аппетит. В деревне уже составлялась погребальная процессия, одуряющее благовоние цветов наполняло атмосферу, громче прежнего раздавались похоронные гимны.

Почти все белые присоединились к процессии, желая присутствовать при обряде погребения и таким образом ближе познакомиться с нравами и обычаями островитян. Антон и Аскот уже успели побывать и на самом кладбище.

– Для каждого покойника сложена хижина из камня, – сообщили они, – и перед нею вырыта яма, в середину которой вбит столб. Зачем это?

– Я знаю, – объяснил лейтенант. – Капитан Кук писал об этом обычае, и я сам читал его донесение. В яме закапывают грехи покойника, а столб прикрепляет их к земле, для того, чтобы они не могли вредить душе умершего на небе.

– Это довольно поэтический обряд! – заметил Аскот.

– Я также думаю. Но дальнейшее, насколько оно касается отношений душ к вечным божествам, не отличается тонкостью чувства.

– Как так? – спросил Аскот.

– Гм! Дело в том, что верховные боги поедают души, принадлежавшие хорошим людям, а души дурных людей отдают на съедение низшим богам.

– Надо полагать, – заметил унтер-офицер, – что это дело обходится не без участия Лоно. Наверное он числится у них первым едоком; по крайней мере во время его земного странствия по острову ему полагается рацион, которого хватило бы человек на пятьдесят матросов.

– Однако, слышите, какой бессмысленный крик подняли эти господа, – заметил лейтенант. – Можно подумать, что это празднество, а не похороны.

– Слышите, барабан!

– Вот несут какое-то осьминогое чудище!

– Это называется «пагу», – объяснил Антон. – Мне сказал мальчик, отец которого носит эту штуку во время процессий.

– Оно обтянуто кожей акулы! – добавил Мульграв.

– Останемся немножко сзади! Странные похороны! Все явились с оружием и ведут между собой примерный бой в честь умерших воинов. Смотрите, как они колют и рубят воздух, как кричат и наскакивают друг на друга!

– Да, во всем этом мало уважения к смерти.

– Тише! вот идут женщины с какими-то заостренными палочками в правой руке… что это такое?

– Зуб акулы! – пояснил Мульграв.

– Они наносят ими себе раны по лицу и по шее. Вот когда начинается самая церемония.

К боевым кликам, мужчин, теперь присоединился плач женщин. По лицам их текла кровь, которую они умышленно размазывали по лицу, и таким образом все они вскоре приняли вид беснующихся демонов мщения, яростно метавшихся с развевающимися по ветру волосами.

Процессия приблизилась к озеру, по которому разъезжали взад и вперед два жреца, каждый в отдельной лодке; они гребли веслами, что было мочи. Поравнявшись с которым-нибудь из трупов, которые, несли берегом, жрец несколько раз махал на него правой рукой с зажатым в ней красным пером, и затем тотчас же усердно принимался действовать веслом. И каждый раз, при виде пера, провожавшие мужчины усиливали свои крики и кривлянья, а женщины – свой плач. Этот обряд означал, вероятно, что душа покойника милостиво принята богами; и съедена ими. В одном случае жрец, помахал на покойника дымящейся головней, и это заменило собой проклятие, так как провожатые осужденного грешника замолкли.

В месте, предназначенном для погребения, оказались нисенькие, спереди открытые, каменные постройки, обвитые всевозможными цветущими вьющимися растениями. Постройки эти стояли длинными правильными рядами, многие из них уже послужили для погребения и были замурованы, другие же ожидали своих жильцов. Перед каждой находилась яма с торчавшим из неё колом.

Когда покойники были уложены каждый в свой каменный ящик, где трупы должны были оставаться в течение года, после чего кости их вынимались и переносились в марай, к могилам приблизились женщины, все с окровавленными лицами. Теперь они уже не кричали и не неистовствовали; каждая принесла к своей могиле на деревянной дощечке свою жертву, состоявшую из орехов, цветов, плодов хлебного дерева, апельсинов и рыбы.

Тихо нашептывая ласковые слова, они подносили эти яства к каменным ящикам, а весь народ в это время молился и рыдал, причем жрецы прикасались красными перьями ко всем родственникам погребенных.

– Теперь души усопших кушают! – объяснил лейтенант. – Их кормят таким образом ежедневно в течение года.

Когда последняя могила была закрыта, процессия стала мало-помалу расходиться, но крики и примерные поединки долго еще не прекращались. Все население участвовало в этих боях, и потому никого не поразило, когда и белые взялись за свое оружие и сделали вид, что хотят принять участие в церемонии.

Островитяне, не имевшие ни малейшего понятия о действии огнестрельного оружия, смеялись, глядя на англичан, взявшихся за свои ружья. Мульграв внимательно зарядил свою винтовку, причем Ка-Мега и Идио не сводили глаз с его рук, очевидно, считая это оружие каким-то волшебным жезлом, но не догадываясь, что он в состоянии сделать.

Высоко по небу неслась, сверкая в лучах солнца, стая голубей. Мульграв указал на лук в руках Ка-Меги и на птиц. «Стреляй!» означал этот жест.

Король пожал плечами и рассмеялся. «Это невозможно!»

Мульграв поднял винтовку, прицелился и выстрелил. Громко прокатилось эхо выстрела по соседним горам, и когда дым рассеялся, то оказалось, что четыре голубя трепетали, обливаясь кровью, у ног стрелка.

Мертвая тишина внезапно сменила оглушительные крики дикарей. Коричневые лица их словно окаменели от страха и удивления, женщины попадали на колени и уткнулись лицом в землю.

– Лоно! – переходило из уст в уста. – Лоно!

Теперь и другие белые начали стрелять. Один сбивал кокосы с вершины высокой пальмы, другой свалил пролетавшего дикого петуха.

В одно мгновение вся толпа мужчин и женщин рассеялась. Все циновки хижин были спущены и дикари в ужасе лежали ни живы, ни мертвы в своих домах. Даже Ка-Мега и Идио предоставили своему Лоно добираться как знает до своего дворца. Теперь они не осмеливались изъявлять своего уважения к волшебнику и всей его свите, иначе, как на почтительном расстоянии.

Антон, хозяин от природы, ощипал и выпотрошил убитую птицу. Аскот развел огонь и принес воды; в суп положили соли и овощей.

Некоторые из детей первые осмелились подойти к невиданному зрелищу и увидав, что вода кипит в горшке, бросились со всех ног рассказывать своим матерям об этом чуде. По их словам, вода в горшке чужеземцев, сделалась живой, подскакивала и шипела, а когда очень злилась, то и выскакивала из горшка через края. Вскоре и стар, и мал пришли смотреть удивительное зрелище.

Когда же суп поспел и англичане весело принялись уплетать его за обе щеки, то ужасу и удивлению туземцев не было пределов. Белые поедают свое волшебное изделие!

В этот знаменательный момент Ка-Мега не мог внутренно не трепетать за свой престиж главы племени, и потому, пересилив свой страх, он подошел к белым, которые немедленно очистили ему место у котелка и предложили металлическую ложку.

Тарелок не было и потому его величеству ничего не оставалось, как подобно чернорабочим в цивилизованных странах хлебать суп из общей посудины, и он проделал это не дрогнув ни одним мускулом лица. Женщины бросились в рассыпную. Зрелище короля, принимающего пищу лично, стоит жизни каждой из них, и они отлично это знали.

– Не устроить-ли нам завтра новый пир из общего котла? – болтал неугомонный Аскот. – Или, пожалуй, поищем здесь глины и займемся гончарным делом… Я начинаю чувствовать себя хозяином и ремесленником. Право, я сегодня же примусь складывать обжигательную печь по всем правилам искусства.

– Как будто мы останемся здесь надолго! – вздохнул Антон. – У меня просто земля горит под ногами, мне бы хотелось иметь крылья, чтобы улететь отсюда.

– Да и каждому из нас хочется того же, – заметил лейтенант. – Но пока это решится, почему нам не заняться полезными ремеслами. Завтра застрелим свинью, но не более одной, ибо в такую жару мясо быстро портится. Быть может, наши ружья внушат таки дикарям спасительный страх, а они чаще будут, нас оставлять наедине, а это поможет нашему бегству. Надо никогда не терять головы, милый Антон.

Наш друг вздохнул, но не нашелся ничего возразить.