Ольга Юрьевна Виноградова
Якобинец
У них у всех есть одно прирождённое право, знать своё место, верно и покорно служить королю и своему господину, пахать землю или прислуживать, наконец!
Розели, Франция сейчас это Сен-Доминго, а наши санкюлоты это взбунтовавшиеся белые негры, да что там, они просто рабочие машины для обслуживания потребностей государства и наших с вами потребностей!
Не спорю и среди них есть недурные существа, готов сколь угодно их оценить, но только на своём, отведенном для них обществом и традицией месте.
Наконец он замолчал, ожидая возражений, но видя, что Розели больше его не прерывает, смерил собеседника выразительным взглядом, облизнув губы:
–К примеру, я очень люблю собак, но если пёс полезет за мой стол, я огрею его кнутом!
Нет же, теперь этому сброду понадобилось образование, равные с нами права, понадобилось заседать в парламенте и писать для страны законы, вместо того, чтобы чистить выгребные ямы, накрывать столы или пахать!
А я настаиваю, зверя нужно загнать в клетку и все благомыслящие люди со мной согласны!
Согласны и вы, Арман, и препираетесь со мной, только из самолюбия и упрямства, вы просто любите порисоваться, поиграть в либерала! Но… как нам не нравится избранная вами позиция нейтралитета, так и они не поверят в неё…и однажды за вами придут… тогда вы вспомните моё предупреждение…
Только теперь он, наконец, выдохся и, откинувшись на спинку кресла, взял очередной бокал.
Элен д, Эспаньяк мерила брата холодными чужими глазами:
– Сказать, что я разочарована, братец, ничего не сказать. Думала ты все же не так труслив, да-да, именно ужас перед этими хамами ты прячешь под маской миролюбия!
Дорогой, ты как всегда был прав, кажется, мы действительно зря пришли сюда, нам здесь нечего делать, пусть мой братец и далее любезничает с милыми его сердцу якобинцами, пока они его не отблагодарили гильотиной…это дело чести и совести», – девушка встала, взяла шляпу и спрятала под плащ пистолет, – прощайте, гражданин Розели.
Следом лениво поднялся и д, Эспаньяк. Розели наблюдал за ними, скрестив на груди руки:
– Боюсь, ты права, вам обоим не следует больше приходить сюда.
Мария пыталась вмешаться и помирить брата с сестрой, но Арман сделал резкий предупреждающий жест.
Когда за обоими захлопнулась дверь, Розели вздохнув, вернулся в гостиную.
– Она весьма изменилась, когда три года назад вышла замуж за д ,Эспаньяка, кажется она полностью под его влиянием, – Мария грустно покачала головой.
– Эта пара еще вовлечет нас в неприятности. Я не был в восторге от ее выбора, самоуверенный красавчик, ограниченный, высокомерный и жестокий, с его взглядами жить бы ему в средневековье. Подумать только, идеолог сословной ненависти и розни Буленвилье, его кумир? Да-да, идеи Буленвилье очень популярны в среде наших эмигрантов…
Что она в нем нашла? Разве изящную внешность? Или всё же родственную душу? Кажется, дело не только в нём, Элен и в детские годы не отличалась женственным поведением и вкусами и даже была склонна к жестоким выходкам. Она воспитана в строгих традициях верности трону, это так, теперь же она стала яростной фанатичкой, не удивлюсь, если она преклоняется перед ножом Шарлотты Кордэ…
Свет в гостиной доктора Розели потух лишь около полуночи.
Розели безукоризненно выполнял свой профессиональный долг, Мария была добра и заботлива к раненому, но общаясь с ним, оба невольно испытывали напряжение и скованность. Что-то говорило им, что д,Эспаньяк прав и спасённый ими человек действительно республиканец. В это утро между братом и сестрой уже не в первый раз состоялся разговор на волновавшую их обоих тему.
– Ничего не изменилось бы, если б я даже был уверен, что он республиканец», – сказал Розели сестре, – я в любом случае не оставил бы его умирать на дороге, как уже сказал д,Эспаньяку.
– Ты добрый, я знаю, – улыбаясь, Мари погладила руку брата, – и сильный, только сильный духом человек может позволить себе роскошь быть добрым в такое жестокое время и совсем не нуждается в защитной маске напускной суровости.
– Допустим худшее и он действительно республиканец. Поэтому, Мари, будь крайне осторожна и настрого предупреди прислугу. Следите за языком, избегать острых тем, Республика, революция, Конвент и всё прочее. Робеспьера, Сен-Жюста и других якобинцев не поминать, точнее либо хорошо, либо никак, обращаться только «гражданин». Наше дворянское происхождение само по себе не криминал, среди нашего класса тоже есть республиканцы. Но и докладывать об этом тоже не стоит. Он не должен догадаться о главном.
И с минуту подумав, продолжал:
– Последний визит д,Эспаньяка вывел меня из равновесия, – нахмурился Розели, – не желаю видеть эту парочку в нашем доме, да-да, и Элен тоже, хоть она и наша сестра, она также жестока и фанатична, как и он, и не питай особых иллюзий относительно её родственных чувств. Наши пути разошлись, как ни грустно.
Наивный идеалист, так назвал меня господин маркиз, как думаешь, насколько он прав? Сам набит до отказа сословным и расовым высокомерием, чванлив и чудовищно жесток.
Но Бог мой, я тоже потомственный дворянин, пусть никогда не был богат или приближен ко двору, я тоже роялист, и всё же, мне больно резали слух его человеконенавистнические декларации о «высшей» и «низшей» расе, о миллионах французов как о «скотах», о желании лично четвертовать, расстреливать и вешать…
– Ужасно, – Мария неприязненно передёрнула плечами, – у меня даже возникло жуткое ощущение, что он не просто наслышан о пытке этого несчастного, а сам лично приказал истязать его.. Мне кажется, у него нет сердца, он бы смог.. У тебя не возникло такого чувства, Арман?
Доктор Розели метнул на молодую женщину быстрый взгляд, но промолчал. Порывисто повернулся он к сестре:
– Любое живое существо, поверь мне Мари, и человек не исключение привлекает добро и гуманное обращение, а они – «террор»… И те и другие.
Как странно, противоположные идеи, но при этом как оказывается одинаковая логика. Поразительно!
И чем же, скажи мне, их «белый монархический» террор лучше революционного? Снова кровь, снова слёзы жён и детей, снова ненависть и жажда мести. Замкнутый круг!
Дантов ад – «оставь надежду всяк сюда входящий»! Наверное, я действительно перезрелый идеалист, но кто же сумеет порвать порочный круг и остановиться первым? Или же на смену обоим придет некая третья страшная сила и сметет всех?…
Куаньяр находился в доме доктора Розели уже две недели. Их доброжелательность и деликатное сочувствие, забота и мягкость обращения нравились ему, он отвечал им искренней благодарностью и симпатией.
Но иногда Норбер замечал, что добрые хозяева осторожно присматриваются к нему, ведут себя немного скованно, а у молодой и хорошенькой гражданки Розели и вовсе иногда мелькал в глазах страх, которого он не мог понять.
Доля личного обаяния и подчеркнутая мягкость обращения между тем делали свое дело, настороженность в синих глазах Марии Розели постепенно сменилась более мягким чувством.
Но этим жарким утром Норбер, вдруг услышал под окном разговор двух мужчин:
– Шутки ли, Северьёф, покушение на парижского комиссара.. Сам-то ты веришь, что он еще жив? Лошадь поймали, седло в крови, кровью забрызгана трава у дороги, правда, тела так и не нашли. Розыски оказались безуспешны.. И второй еще не прибыл..Такого еще не бывало..
У Норбера стукнуло сердце. Он приподнялся на постели.
– Что там?
Мари грациозным движением отодвинула портьеру:
– А… это санкюлоты ищут исчезнувшего комиссара Конвента, его ждали из Парижа еще две недели назад, да вам то что?
– Тсс! Дайте послушать!
Наконец-то, пора дать о себе знать! Но он был еще весьма слаб и подходя к окну, пошатнулся и неловко столкнул с подоконника (комнаты располагались на втором этаже) огромный горшок с цветком…
Снизу проклятия посыпались, как горох из дырявого мешка, злосчастный цветок едва не приземлился кому-то на голову. Уже через минуту в двери дома доктора Розели уже громко стучали прикладами, послышалась знакомая фраза:
– Именем Республики!
Испуганная Мария возмутилась, беззаботный смех Куаньяра поразил её, по ее мнению радоваться было совершенно нечему!
– Вам смешно!? Зачем вы привлекли их внимание?!
Его же удивил нескрываемый ужас в ее глазах. Норбер мягко взял девушку за руки.
– Бояться нечего. Вы же не разбойники и не «белые». Пусть ваш брат откроет и проведет их сюда, ко мне. Не вы оба, а я нужен им.
Двое мужчин, показавшихся на пороге комнаты, выглядели весьма характерно, трёхцветная кокарда на шляпе одного, на другом красный фригийский колпак, лица были мрачны и даже злы.
«Еще бы», – подумалось Норберу, он вспомнил о тяжелом горшке с цветком. Интересно, кого из них он осчастливил?
За их спинами толпилось человек десять, вооруженные молодые люди не старше 25 лет с решительными лицами, в красных колпаках и карманьолках, члены революционного комитета Лаваля. В страхе и оцепенении застыли брат и сестра Розели.
С минуту они разглядывали Куаньяра. Он был без сюртука, одет лишь в полосатый жилет с белой рубашкой, воротник небрежно расстегнут и полосатые же брюки, заправленные в высокие кавалерийские сапоги.
Густые и длинные черные волосы отросли длиннее обычного, на скуле и под правым глазом красовались характерные ссадины и густая синева. Он был еще слаб и заметно хромал, передвигаясь с помощью трости, но держался уверенно и властно.
– Кто ты такой, чёрт тебя дери! Документы! – зарычал рыжеволосый коренастый субъект в шерстяном красном колпаке.
На разбитых вспухших губах Куаньяра зазмеилась ироническая усмешка, свирепость незнакомцев, вызвавшая страх обоих Розели, не произвела на молодого человека ровно никакого впечатления.
– Норбер Мари Куаньяр. Я парижский комиссар от Комитета Общественного Спасения, присланный на замену гражданина Мэнье. Мои документы и лошадь у вас, насколько я мог слышать. Мою личность может также удостоверить мой коллега, комиссар Лапьер.
Понаблюдав как с их лиц исчезают злость и свирепая решимость, и не дав опомниться, Куаньяр произнес еще более уверенно и властно:
– Я хочу видеть местного председателя клуба и мэра, когда это будет возможно?
Он смотрел в упор на местных чиновников и потому не видел, как еще сильнее изменились и побледнели лица его домохозяев, как они переглянулись между собой.
Рыжеволосый неловким жестом стянул с головы красный колпак:
– Франсуа Кенель, председатель революционного комитета Лаваля.
Невысокий, худощавый мужчина лет 40 с миндалевидными зелеными, как у дикой кошки глазами вежливо наклонил голову, но шляпы не снял:
– Я и есть председатель местных якобинцев, Антуан Северьёф, гражданин. Мы уже считали вас погибшим. Во имя Разума, что с вами произошло?
Якобинский клуб грозная сила, с ней имеет смысл считаться даже делегату революционного правительства. Хотя полномочий данных ему Комитетом хватит и на них и всё же… ( «Мне с ним работать, надо присмотреться к нему..», – подумалось Норберу).
Только теперь Куаньяр увидел страшное напряжение на бледных лицах своих добродушных хозяев. Это озадачило его и счел нужным успокоить их:
– Доктор Розели, – он мягко кивнул Марии, – гражданка, всё в порядке, всё хорошо. Надеюсь, вы извините мою дерзость, но мне нужно поговорить с гражданином Северьёф с глазу на глаз. Гражданин Кенель, вы и ваши люди свободны, сообщите обо мне мэру и общественному обвинителю, жду их завтра в девять.
Ошеломленные Розели, как две тени выскользнули из комнаты.
Тремя днями позднее в город приехал Лапьер. Комиссары в Лавале занимали здание особняка дворянина-эмигранта, некоего герцога де…
Да какая, в сущности, разница, как звали этого «бывшего», на первом этаже располагались мелкие городские службы, продовольственный комитет и другие подобные организации.
Лестницу наверх и двери в приемную делегата революционного правительства охраняли национальные гвардейцы. Кабинет отличался от обычного только огромными размерами, но выглядел в целом вполне привычно: пол, устланный ковром, у стен резные шкафы с документами и пачками бумаги и бланков (такие шкафы в будущем назовут «в стиле Людовика XYI»), позади стола у стены неизменный триколор.
Из этого основного помещения незаметная дверь вела в комнату, обставленную вполне по-домашнему, временное место службы было и временным домом, слишком часто комиссару приходилось работать до самой глубокой ночи, до утра..
Из огромных окон была видна площадь и здание Ратуши, где располагалась мэрия Лаваля. Слева здание, где размещался революционный трибунал, словно по примеру Парижа Якобинский клуб занял помещение бывшего монастыря.
Правительственному комиссару полагалась личная охрана, после нападения роялистских убийц Куаньяру ее удвоили.
Он шел прямо в шумящую толпу клерков, чиновников и просителей, наполнявшую холл, быстрым пружинящим шагом крупного хищника, который давался ему очень нелегко, вскинув черноволосую голову, шел уверенно, не сворачивая, но временами все, же опираясь на трость, лишь хромота напоминала о недавнем ранении.
Увидев опоясывающий его трехцветный шарф, толпа сама рассекалась, образуя на его пути широкий проход. Поднявшись по широкой, устланной красным ковром лестнице на площадку перед дверями в зал совещаний он обернулся и резко поднял руку, призывая к тишине:
– Сегодня не приму никого, – и не обращая внимания на разочарованные возгласы вошел в зал.
Следом за ним зашел невысокий, худой как подросток молодой человек не старше 24-х лет, секретарь Лавинь.
Только сейчас Норбер почувствовал резкий приступ слабости, слегка пошатнулся и оперся о косяк, в глазах потемнело. На лбу мелкими бисеринками выступил пот.
– Гражданин комиссар, – тихо, но настойчиво Лавинь пытался привлечь внимание Куаньяра.
Когда Норбер резко обернулся, юноша заметно вздрогнул. «Как же запугал же вас всех Мэнье», – подумалось невольно.
– Сегодня рано утром произошло нечто возмутительное. На стене мэрии какой-то негодяй повесил наглую роялистскую прокламацию. Она у гражданина Эрбо, они уже около получаса ждут вас в соседней зале, – Лавинь неуверенно поправил кисейный галстук.
– Они?
– Да, еще председатель клуба и мэр.
– А где гражданин Лапьер?
– Он в клубе, общается с местными патриотами..
Соседний зал выглядел почти также, как и приемная. За круглым, покрытым сукном столом сидели трое.
Жак Анж Эрбо, общественный обвинитель революционного трибунала, отличавшийся чёрным цветом костюма и шляпой с черным плюмажем (это форменная одежда трибунала), важный и представительный мэр Лаваля Филипп Жютлэ и уже известный председатель якобинцев Антуан Северьёф. Куаньяр переводил взгляд с одного озабоченного и хмурого лица на другое.
– Salut et fraternite! («Привет и братство!»)
Ответ на стандартное приветствие прозвучал кисло, что можно понять.
– Где прокламация, гражданин Эрбо?
Общественный обвинитель развернул узкий и длинный лист бумаги:
– Я прочту, если позволите, гражданин комиссар…
Наступила тишина.
– 16 фрюктидора II года эры дьяволов, спущенных с адских цепей Тартара, чтобы погубить всё прекрасное во Франции…,– начал Эрбо.
Норбер вдруг прервал его:
– Дьяволы, спущенные с адских цепей…– и задумался.
– Это мы, республиканцы, защитники нового мира и французской демократии, а «всё прекрасное во Франции» по мнению наших феодалов, вероятно, это они сами»,– вежливо, с усмешкой пояснил Эрбо, – и что?
– Где-то я подобное уже слышал и не так давно, но читайте дальше.
– Я, маркиз д Эспаньяк, подписываюсь под строками графа Фланшландэна в том, что «сопротивление не прекратится, пока Конвент не будет истреблен, пока не будут казнены все чудовища, голосовавшие за казнь помазанника Божия. Если…, – Эрбо умолк, пробегая глазами текст, – тут целый список лиц, роялисты, аристократы и шуаны, содержащиеся в городской тюрьме, и что?.. А вот что, «если хоть один волос упадет с их голов, то… Мерзавцы смеют угрожать нам! Далее всё в том же духе. Читайте сами, – протянул лист Норберу, – и вот это тоже…, – выражение лиц присутствующих насторожило.
– Бросали пленных солдат Республики в колодец и добивали камнями,…местных якобинцев прибивали гвоздями к дверям домов, зарывали в землю живьем …, – Норбер нахмурился и отодвинул бумаги, – знаю, эти зверства творили банды Шаретта на Луаре, в Вандее…Но что вы хотите от меня здесь?
Северьёф резким жестом пододвинул комиссару бумаги обратно:
– Нет уж, гражданин, вы читайте дальше. Это они так с рядовыми солдатами, а вот, что касается чиновников Республики…и не только там, а здесь…, – голос Северьефа понизился, в лице появилось нечто такое, что заставило Норбера продолжить изучение документа
– Видите ли, гражданин, вы уже в курсе, перед вашим приездом мы похоронили моего секретаря Жубера. Эти твари так издевались над ним, что гроб нельзя было открыть. Живому вырезали глаза… отсекли кисти рук, а затем добивали штыками!…Чего вам еще?!
– О судьбе вашего секретаря я в курсе. Так, что же вы молчали про своего предшественника, Северьеф? Они убиты одновременно в доме прежнего председателя клуба?
Изменившийся в лице председатель якобинцев бросил на комиссара Конвента диковатый взгляд и промолчал, наблюдая, как сам собой меняется оттенок его лица. Некоторое время Норбер молчал.
– Обе ноги ниже колен и обе кисти рук отсутствуют… Судя по выражению лица трупа, когда его кромсали он был живым… Дикость… Тут и атеист перекрестится. Почему же его никто не слышал?.. Он не мог не кричать?! Ах, да, остатки лауданума. Странные палачи, а опиум зачем?! – тут Норбер решительно отодвинул жуткий документ. Это что за дьявольщина…?!
– Вот и я об этом, гражданин. Приходится молчать, чего народ пугать? Представьте, что тут начнется. Тут версия такая… эти извращенцы сначала сильно напоили его этой дрянью, затем сотворили это… Они ушли видимо, совсем не сразу… Вы понимаете, что это такое? А позже, измученная полуживая игрушка надоела, они ушли, а действие опиума закончилось…, – последними словами Северьеф подавился,– подозреваем дЭспаньяка…так как известны его кровавые «забавы» с чёрными рабами на Сен-Доминго. Я что, теперь следующий, гражданин Куаньяр?
– Один вопрос, вы или кто-иной видели лично их искалеченные тела? Я даже не об этом случае, это факт. Ведь случалось нечто выходящее за рамки разума и гуманности здесь и до меня? Звучит всё как-то чрезмерно дико.. хочу напомнить сплетни перепуганных жителей Нанта о трупах беременных женщин со вспоротыми животами и о младенцах, воткнутых на пики якобы по личному приказу Карье, сплетни то есть, а изуродованных тел не видел лично никто, всё на уровне бабьих сплетен, где что-то кто-то кому-то сказал… Не обычный ли это психоз, вызванный попеременными репрессиями обеих сторон?
Хмурый и бледный Северьеф без слов ткнул себя в грудь.
– Я видел это тело. Потребуете эксгумации, гражданин комиссар?
Куаньяр сделал отстраняющий жест в знак отказа, резко поднялся и пригласил секретаря к столу:
– Пишите, Лавинь!» Пару раз он измерил кабинет от окна к столу и зло буркнул под нос – говорите, угрожают…Хоть один волос упадет с голов их сообщников…
Наконец он успокоился и остановился:
– Пишите! Голов у них уже нет. Список прилагается, впишите те имена, которые эти господа столь любезно сами предоставили нам. Но далее… пишите, Лавинь: вопреки распространенному заблуждению, я совсем не так кровожаден. Высшая мера коснется только взрослых участников мятежа обоего пола, то есть не моложе 17 лет, беременным женщинам дается 9-месячная отсрочка, согласно гуманному примеру Парижа. Но при этом я еще раз, решительно заявляю, что всякая попытка контрреволюции еще раз поднять голову встретит такой отпор и такую расправу, перед которой побледнеет всё, что понимается обычно под революционным террором…, – он умолк.
Лица коллег заметно светлели, в глазах засветилась надежда.
Северьёф мягко склонил голову:
– Это хорошо. Нам нужен непреклонный, решительный человек. Только вашу гуманную оговорку они вряд ли оценят по достоинству. Их подростки и женщины участвуют в убийствах и пытках патриотов наравне с мужчинами
Смуглое лицо Куаньяра при упоминании шуанов приняло серый оттенок. Воспоминания о пытках были свежи и страшны.
Северьёф мрачно смотрел в упор на комиссара, напоминая, чем здесь встретили самого парижского делегата.
И всё же его следовало понять правильно, Северьёф вовсе не имел в виду допустить применение пыток, что противоречило принципам самой Революции и психологии французских якобинцев, последователей Руссо, очень суровый, принципиальный человек, он тяжело переживал жуткую смерть своих товарищей.
Норбер упрямо нахмурился:
– Решение уже принято. Гражданин Эрбо подготовит обвинительный акт. Включите в список 800 пленных шуанов, к тем вышеуказанным. Завтра я всё подпишу.
Северьёф, выслушайте меня. Мы не имеем права унизиться до «равенства» с врагом в дикости и зверстве.
Роялисты подвергают пыткам наших пленных? Шуаны убивают 10-летних детей и беременных женщин?
Но они защищают древний королевский деспотизм, а мы защищаем будущее, свободу и новый мир.
Они лишь волчьи стаи, терзающие тело Французской Республики, а мы представляем государство и должны действовать, следуя законам и революционной целесообразности.
Целесообразно строгое и неуклонное уничтожение интервентов и врагов нации, но даже это не предполагает пыток и зверств, достойных дикарей или больных психопатов.
Их следует уничтожать, но не издеваться, это ниже достоинства патриота и республиканца.
Наконец, Северьеф, с точки зрения разума крайняя жестокость не вызывает нужного эффекта, она лишь ожесточает, но не побуждает бросать оружие, лишь выставит мучениками наших врагов, а нас злодеями, и добрые сердцем, но наивные и аполитичные жители начнут сочувствовать им. Этого ли нам надо? На это обращал внимание еще Друг Народа в споре с жирондистом Ланжюинэ. Разве он не авторитет для каждого настоящего патриота?! Пусть наша совесть будет чиста, как и наши принципы!
Имя Марата не могло не произвести на гражданина Северьефа желаемого эффекта, кто же станет оспаривать мнение героя и «мученика Революции»?
Северьёф как будто успокоился, а остальные и не думали спорить.
– Во всяком случае, моя совесть не будет осквернена, – устало добавил Куаньяр, стирая капли пота, выступившие на лбу. Он был еще нездоров, и чувствовал себя скверно. Страшная история тоже сидела в душе гвоздем.
Северьёф упрямо вскинул голову и выразительно, страстно продолжал:
– Безразлично, будет ли осквернена совесть отдельных людей, важно другое, победит ли наша Революция, будет ли спасена Республика во Франции. Важно также, чтобы с людей не драли кожу живьем за политические убеждения…
Также важно, будет Европа якобинской или нет, расцветет ли на ее территории союз свободных демократических Республик или по вине нашей ложной сентиментальности народы будут обречены на вечное рабство под деспотией Бурбонов, Габсбургов, Романовых, величеств и сиятельств, банкиров и фабрикантов! Вот, что единственно важно, гражданин комиссар… или вы не согласны со мной?
– Гражданин Северьёф!,– мэр взглянул на него опасливо, искоса, с упреком.
Но Куаньяр уже знал, как следует вести себя с председателем клуба, он устало улыбнулся и протянул ему руку:
– У вас развито глобальное мышление, это можно объяснить, вы представляете революционную общественность Лаваля – «Глас народа – глас Божий». Но у меня задача более узкая, борьба с мятежами и контрреволюцией в этом департаменте. Именно за это я в ответе перед Комитетом Общественного Спасения.
Северьёф на секунду задумался, кивнул и взял протянутую руку, сурово сжатые губы дрогнули, лицо приняло приветливое выражение.
Мэнье, прежний комиссар имел характер натурального диктатора, он был неадекватно жестокий, властолюбивый, часто нетрезвый при исполнении обязанностей и к тому же нечистый на руку.
А потому, принципиальный и непреклонный Северьёф, не боящийся авторитетов и чуждый всякому чинопочитанию, как настоящий якобинец, был для него как кость в горле. Возможно, что Северьёф и сам бы не уцелел, если бы не имел надежной защиты в Якобинском клубе Парижа…Честный человек, достойный уважения. Не без его активного участия Мэнье отозвали для отчета в Париж, к огромному облегчению местного населения.
Общественный обвинитель и мэр вздохнули с облегчением. Куаньяр обратился к секретарю:
– Гражданин Лавинь, завтра утром повесьте то, что я вам продиктовал на стену мэрии, а рядом пусть висит их прокламация. И честные граждане, и бандиты должны это прочесть.
Он обернулся к общественному обвинителю:
– Готовьте акт, гражданин Эрбо, я всё подпишу.
И помолчав, добавил:
– А сейчас, граждане, можете быть свободны, я жду доктора Розели.
Эрбо, Жютлэ и Северьёф направились к выходу, последним вышел молодой секретарь.
Увидев на пороге Розели, Куаньяр улыбнулся, даже привстал, поправив трехцветный пояс-шарф, он заметно повеселел:
– Гражданин Розели, проходите, пожалуйста, я ждал вас.. Даже если бы я был совершенно здоров, для вас у меня всегда найдется время!
Розели отчего-то выглядел неуверенно, в знак приветствия он слегка наклонил голову, как всегда мягкий и спокойный…
– Вы позволите осмотреть вас…гражданин комиссар?
– Разумеется, мне кажется, левый бок заживает слишком медленно.. очень больно.. и вот еще, гражданин Розели, если вам не кажется это несвоевременным.. я отношусь к вам, как к другу.. и можете звать меня по имени.. просто Норбер.., – на губах Куаньяра появилась добрая усмешка, он мягко положил руки на плечи удивленного, слегка растерявшегося Розели.
– Хорошо… Норбер, – он невольно запнулся, – в таком случае можете и меня называть просто Арман, а теперь позвольте всё же осмотреть вас. Как врач вынужден сказать, что вы недостаточно здоровы для такой активной деятельности, впрочем, в этом, конечно, вы меня не послушаете..
– У меня нет времени на свои болячки, Арман. Какой же отчет я смогу дать Комитету и Конвенту? Что я напишу, если не выполню возложенной на меня задачи? Я же сам себя не прощу, – вдруг он слабо улыбнулся, – хотите увидеть мой срочный отзыв и глупый бесславный конец?
И невольно подумалось, что насчет «безвременного конца» вышел явный перебор, его ждал бы просто отзыв, но может быть потеря уважения и доверия Неподкупного.. нет..что угодно, только не это…лучше смерть от рук шуанов, чем такой позор…
Розели бросил на Куаньяра внимательный взгляд:
– Я не желаю вам зла, Норбер.. Вас и так здесь встретили крайне жестоко. Жители департамента надеются, что …эти страдания не озлобили вас, и вы не забудете… о милосердии и справедливости…, – это звучало полувопросительно.
– Не сомневайтесь, Арман, я не безумец и не хищник, каждый получит по справедливости, при необходимости не бойтесь обращаться прямо ко мне..Обращайтесь сразу ко мне, не в местный комитет, даже не в клуб к Северьёфу..
Отводя взгляд, Розели подумал «вот уж сказал, чтобы я в здравом уме сунул нос в клуб.. к этим бешеным патриотам.. а уж появиться в комитете, я что же, сошел с ума? Да-да.. он просто не понимает.. не знает.. и это хорошо, иначе стал бы он покровительствовать мне и Марии? Что же будет, если он узнает..Что ждет нас..»
– А теперь я весь в вашем распоряжении, доктор. Как жаль, что у меня ничтожно мало личного времени, я чудовищно устаю, но если вы не имеете ничего против, я иногда буду наведываться в ваш дом, я очень расположен к вам, Арман, вы интересный человек, приятно общаться с вами..
– Когда вам будет угодно, гражданин комиссар… Норбер..
Суд и казни роялистов и шуанов начались. За первые пять дней были гильотинированы уже двести пятьдесят человек.
Среди них и местные аристократы,схваченные в рядах шуанов, нередко их жёны и сёстры, фанатички, воевавшие вместе со своими любовниками, мужьями и братьями, убивавшие республиканцев наравне с ними и едва ли не с большей жестокостью. Это последовательницы Антуанетты Адамс, мадам де Лескюр, любительницы пускать своего коня галопом по телам республиканцев, павших в бою..по трупам, уверяла она.. возможно и по раненым, умирающим, скажем мы..
В плену оказалось немало офицеров и солдат «королевской католической армии Вандеи», и даже несколько англичан и один австриец с французскими паспортами и фальшивыми франками.. агенты Лондона и Вены…
В плен попал раненый граф де Рошфор, правая рука кровавого извращенца маркиза д ,Эспаньяка! Вот это улов!
Утром на центральной площади Майенна собралась огромная толпа жителей, желающих послушать нового парижского комиссара.
Норбер выглядел весьма эффектно в чёрном сюртуке, опоясанном трехцветным шарфом, с такой же трехцветной кокардой на шляпе.
Энергичный гнедой жеребец под ним фыркал и пританцовывал, лоснящаяся шерсть животного отливала на солнце красной медью. В большей степени обращался он к молодым новобранцам…
– Крестоносцы Свободы! Памятным в истории Французской Республики останется грозный 93-й год!
Идёт священная война народа против благородных изменников Родины, сиятельных насильников и вельможных убийц!
Мы намерены в ближайшее время покончить с бандой д Эспаньяка, и отомстить за страдания и смерть ваших братьев, земляков и соседей!
Мы не отступим перед соображениями фальшивой сентиментальности и запоздалыми напоминаниями о христианских чувствах!
Господа из Берлина, Лондона и Вены решили стряхнуть с Республики её красный колпак, но они не понимают, как опасно испытывать терпение французских патриотов! И не стоит, задним числом, напоминать о милосердии.
У нас перед глазами чудовищное преступление фанатички Кордэ, мученическая смерть Шалье в Лионе, сотни зарубленных, сожжённых и зарытых живьём патриотов Вандеи!
У нас в памяти подлая сдача англичанам Марселя и Тулона! Но.. голос власти должен, наконец, стать и голосом Разума! Добрые граждане имеют право рассчитывать на всю полноту национального покровительства, для врагов нации у нас только смерть!..
– Мы готовы умереть ради спасения Республики!, – юношеский голос выкрикнул из толпы, его подхватили другие.
Норбер направил коня в ту сторону, откуда услышал голос.
– Но вы должны жить ради защиты Республики! Пусть умирают наши враги!, – эти слова со страстью вырвались из горла как низкое рычание и прокатились по затихшей площади.
Молодой комиссар резко натянул поводья, конь поднялся на дыбы.
– Ca ira! Пойдёт на лад! Не уклонись с избранного пути, патриот!
Не поддавайся опасным колебаниям и ложной сентиментальности! Не забывай никогда, что подчёркнутая слезливость в отношении врага означает скрытую форму сочувствия к ним и желание затормозить, то есть похоронить Революцию и погубить всех её защитников, как это случилось с изменниками Бриссо…
Сделай всё необходимое и будь что будет! Ненависть врага – лучшее украшение патриота!
