Ольга Юрьевна Виноградова
Якобинец
Ну, шуму по стране! Набат, сердца пылают,
Негодованье души жжет.
Вот якобинцы им рыданья посылают.
Бриссо, который не солжет,
Твердит, что углядел, как в смраде испарений
Свернулся пеленою мрак:
Клубилась кровь и слизь каких-то испражнений,
Рожденных мерзостью клоак.
А это к праотцам зловещей грязной тенью
Душа Марата отбыла…»
Норбер побледнел, губы дернулись от сильнейшего отвращения, но решил дочитать пасквиль до конца. Притом, что сам он не был в большом восторге от Марата, не всегда мог понять его южную экспансивность…
«Да, женская рука и впрямь во дни цветенья
Такую жизнь оборвала!
Доволен Кальвадос. Но эшафот в накладе:
Петле за сталью не поспеть.
Кинжал и Пелетье успел туда ж спровадить…
С Маратом есть о чем жалеть:
Он, как никто, любил чужую кровь, страданья.
Скажи «подлец» – в ответ кричат
«Бурдон» и «Лакруа»… Достойные созданья…
Но первым всё же был Марат.
Да он и был рожден под виселичной сенью,
Петли надежда и оплот.
Утешься, эшафот. Ты – Франции спасенье.
Тебе Гора вот-вот пришлет
Героев наподбор – шеренгой многоликой:
Лежандр – его кумир Катон,
Заносчивый Колло – колодников владыка,
За ними Робеспьер, Дантон,
Тюрьо, потом Шабо – переберешь все святцы:
Коммуна, Суд и Трибунал.
Да кто их перечтет? Тебе б до них добраться!
Ты б поименно их узнал.
С отходной сим святым, достойным сожалений,
Пришел бы Анахарсис Клотс,
А может Кабанис, другой такой же гений –
Хотя б Грувель, не то Лакло.
Ну а по мне, пускай надгробные тирады
Произнесет добряк Гарат.
Но после ты их всех низвергни в темень ада –
Долизывать Марату зад.
Да будет им земля легка в могильном мраке,
Под сенью гробовой доски:
Глядишь, тогда скорей отроют их собаки –
Растащат трупы на куски!»
Это действительно не столько поэт, сколь контрреволюционный памфлетист. Не человек, а живой сгусток ненависти. И он еще воображает себя гуманистом и миролюбцем, позволяет себе смотреть на них, якобинцев, как на зверей и презренные отбросы…Какой чудовищный контраст со спокойным, полным достоинства видом…
Взгляды Куаньяра и Шенье случайно пересеклись, возмущение и гнев встретились с вызовом и презрением.
– Скоро ему предстоит увлекательная поездка на площадь Революции, с билетом в один конец, негодяй честно заслужил всё, что его ожидает…, – вырвалось сквозь зубы, Норбер нервно скомкал листок и отшвырнул, словно сдохшую нечисть.
– Но это еще не всё. Интересно, хватит ли у тебя духу дочитать до конца.
– Ну что еще?, – хмуро буркнул сквозь зубы Норбер, но листок все-таки взял.
«На двадцати судах с едва прикрытым днищем –
Чтоб выбить посреди реки –
Тех пленников везли в цепях, в последнем сраме…
И всех Луара приняла –
Проконсулу Карье под винными парами
По нраву скорые дела.
Вот этих слизняков, приказчиков разбоя
Фукье, Дюма, как на подбор –
Где, что палач, что вор, равны между собою,
Судья, присяжный, прокурор.
У, как я их хлестал, багровых от разгула
Когда вином воспалены
И похотью томясь, они сидят оснуло
Лоснятся, хвастают, пьяны
Сегодняшней резней и завтрашним разором –
Перечисленьем подлых дел!
И радуются им, и песни тянут хором!
А для утехи потных тел –
Лишь руку протянул, лишь губы захотели-
Красотки вмиг разгонят хмель.
Поверженных забыв, они из их постели
К убийцам прыгают в постель.
Продажный этот пол слепит приманка славы.
Он – победителю вприклад.
Все, кто б ни победил, у женщин вечно правы
На шее палачей висят.
В ответ на поцелуй, губами ищут губы
Сегодня наглая рука
Уже не встретит здесь ей недоступных юбок
Стальной булавки у соска.
Раскаяние – ад, где ищут искупленья
Но тут не каются, а пьют.
Ночами крепко спят, не зная сожаленья
И снова кровь наутро льют.
Неужто же воспеть кому-нибудь под силу
То, чем бахвалится бандит?
Они смердят, скоты: копьё, что их пронзило
Само, тлетворное, смердит.»
Клерваль явно ждал гневной вспышки Куаньяра. Но Норбер только хмуро молчал. А в чем-то этот чертов роялист и прав, у него не возникло особого желания защищать нантского утопителя Карье, с перечисления «подвигов» которого начинается стихотворение. Но в сердце гвоздем засел упрек Армана и Норбер болезненно поморщился.
Знал он и о злоупотреблении спиртным среди присяжных трибунала, уже не в состоянии выносить столько смертных приговоров они активно заливали это тяжелое состояние вином.
Знал и о поведении женщин-аристократок, еще недавно столь надменных и недоступных для простолюдина, теперь искавших спасения от гильотины в постелях чиновников Республики, что там, некоторые дамы не отказывали даже тюремному охраннику-санкюлоту.
И так уже, поступали жалобы, что революционные тюрьмы больше похожи на бордели, где заключенные аристократки в роли проституток, охрана исполняет роль сутенеров, а в роли клиентов, как заключенные, аристократы, так и санкюлоты охраны, и люди из Трибунала…
Всё это так, но почему же эти строки бьют наотмашь, как пощечина? Не потому ли, что Шенье озвучивает весь негатив, который они скрывают от общественности, чтобы в сознании народа не сложилось ненужных обобщений. Но только ли в этом все дело? Нет.
Злоба контрреволюции опасна вдвойне, когда облечена в талантливые формы. Шенье отлично знал, чем рискует. Что ж, он сделал свой выбор.
Впрочем, у Шенье были все шансы уцелеть, о нем могли просто забыть. Его отец и младший брат – якобинец, желая спасти сына и брата, строчили жалобы и прошения, но лишь не вовремя напомнили о нем… По-человечески, конечно, жаль, и всё-таки он настоящий контрреволюционер. И хватит об этом.
Эти мысли прервал Клерваль:
– Вот он, ваш де Бресси, забирайте.
Куаньяр увидел у колонны мужчину лет 50-55 в шоколадно-коричневом костюме, черных шелковых кюлотах и с напудренными по моде старого режима курчавыми темными волосами с проседью. Он устало и безучастно наблюдал за ними.
Когда Куаньяр приблизился, де Бресси встал и с обреченным видом протянул вперед руки, словно ожидая, что его должны заковать или связать. Он сразу узнал Норбера, лишь с губ сорвалось коротко:
– Так это вы?! Вы снова меня нашли? Отчего вы не оставите нас в покое?
– Садитесь, Бресси, нам нужно серьезно поговорить. В силу некоторых обстоятельств у вас есть шанс обрести свободу и заграничный паспорт. Мало кому из «бывших» я мог бы предложить это, подумайте, прежде чем отказываться.
Куаньяр молча показал ему удостоверение Секретного Бюро при Комитете Общественного Спасения.
Граф де Бресси нервно поднялся снова. Его бледное лицо дёрнулось, как от пощечины, горло сжалось:
– Странное дело, гражданин, – в усталых глазах на секунду зажглась ирония, сменившаяся болью, – жизнь, свободу и как я понимаю еще и сотрудничество, мне предлагают люди, казнившие всю мою семью!
Он сделал гневный жест:
– Моя семья погибла, чем меня теперь можно шантажировать?! Обвинение против меня выдвинуть несложно: Роялист? Безусловно! Дворянин? Факт! Враг Республики? Да уж не друг, точно. Этого думаю вам уже достаточно, чтобы отправить меня на гильотину? Что вам еще нужно?! Я должен крикнуть: «Да здравствует король!», чтобы меня потащили в трибунал вне списка?!
Норбер резко поднял ладонь в знак предупреждения.
– Нет. Только не вздумайте кричать «Да здравствует…» Тише. Прошу вас. Иначе я буду бессилен помочь вам! Выслушайте меня…я прошу вас…
Сурово сжатые губы Куаньяра вдруг дрогнули в легкой улыбке.
– Что? – с недоумением переспросил граф, реакция якобинца была ему непонятна и уже потому страшна, – что за чудовищная жестокость, неужели чужие страдания вас развлекают?!
– Ничуть, но я хотел сказать, что не всё так страшно, как вы думаете,– и выдержав паузу серьезно произнес, – Бресси, ваша семья жива.. живы все, и дети и племянница. Но за сестру с мужем можете даже не просить, их уже отправили в трибунал, герцог де Жюайез австрийский агент, тому есть доказательства, я лично видел эти документы. От вас зависит счастливое воссоединение семьи.. И кто вам сказал, что они казнены? Вы… помните Санлис… помните меня… откуда такая ненависть, за что?
Надежда мучительно боролась с недоверием. Наконец де Бресси медленно произнес:
– Куаньяр, отчего вы все время возникаете на моем пути.. где бы мы не скрывались, вы упрямо разыскивали нас. Почему я должен вам верить?
– Я никогда не преследовал вас со злым умыслом… Вам придется научиться доверять мне. У вас нет другого выхода, Бресси. Сейчас вас отвезут в другое место. Это не тюрьма, а частная квартира.
– Если всё это правда, то вы сможете ответить, где сейчас мои дети, где Луиза?, – голос де Бресси заметно дрогнул.
– Луиза, то есть гражданка Масийяк,– поправился Норбер под удивленным взглядом графа, – уже около десяти дней живёт на той квартире, куда сейчас отвезут и вас. Ваши дети по странной ошибке помещены в Ла-Форс, за ними уже послали людей.. И одна убедительная просьба, вы умный человек, граф, не пытайтесь сбежать. Вас сразу схватят и даже я едва ли смогу чем-либо вам помочь. Люди Вадье и Амара для вас сейчас опаснее чумы. Я выразился достаточно ясно, защитник Трона и Алтаря?, – по губам Куаньяра невольно скользнула ироническая усмешка.
– Один вопрос, если позволите, рыцарь Красного Колпака, – ироничный де Бресси в долгу не остался, – мы скрывались от ищеек Комитета Общественной Безопасности, возглавляемого Вадье. Кого же представляете вы и ваши люди, ведь Секретное Бюро есть отдел вышеозначенного Комитета или нет?…Кому же вы тогда подчиняетесь?, – он растерянно замолчал и задумался, крайне напряженный и недоверчивый.
– Эта тема не должна вас беспокоить, господин роялист, – тон Куаньяра стал сух и резок, – нам нужна информация от вашей племянницы, лично от вас мне не нужно ровно ничего. Но услуга за услугу, так сказать, обмен любезностями.
Комитету Общественной Безопасности по ряду причин удобно, чтобы Луиза де Масийяк навсегда замолчала и исчезла. Вас с детьми они отправят под нож гильотины именно потому, что мы пытались вас спасти, – тут Куаньяр замялся, – чтобы дать почувствовать… одному важному члену революционного правительства, что он не имеет власти, превышающей их собственную. Короче, со стороны вашей племянницы… нужная информация, мы со своей стороны – обещаем сохранить всем вам жизнь.
Лично со своей стороны…– Норбер спокойно выдержал испытующий взгляд графа, – обещаю сделать всё от меня зависящее, чтобы отвести от вас и ваших близких угрозу знакомства с трибуналом».
Де Бресси некоторое время молча изучал его. Черт возьми, прошло пять лет, но он так и не оставил своих претензий и надежд, ведь не во имя горячего сочувствия к нему и его детям столько участия и усердия? Якобинец мало похож на милосердную мать Терезу..
Куаньяр жестом подозвал Клерваля и подал ему лист бумаги:
– Этот человек свободен.
– Вот как? Но где же приказ?
Из-за обшлага сюртука вытащил Куаньяр и развернул перед представителем трибунала бумагу с печатями Секретного Бюро. Под текстом стояла хорошо знакомая Клервалю подпись депутата от Арраса.
Комитет Общественного Спасения
Оба правительственных комитета располагались в здании бывшего королевского дворца Тюильри или точнее павильона Флоры, именуемого сейчас павильоном Равенства. Парламент революционной Франции – Национальный Конвент располагался там же.
Уникальное здание. Тюильри с равным успехом мог стать как памятником королевской власти, так и памятником Великой Революции, если бы не был сожжён во время восстания Парижской коммуны в 1871 году…
Еще 7 апреля 1793 года революционное правительство Франции расположилось в апартаментах «австриячки». С июля 1793 Комитет стал расширяться, заняв бывшие покои принца, где ранее находился Комитет колоний, затем апартаменты бывшего короля, павильон Флоры и несколько небольших особняков на Карусельной площади.
В павильоне Равенства располагались также Комитет Ассигнаций и Монет, Комитет Финансов и Контрибуций, Комитет Путей Сообщения и ряд других комитетов.
Наряду с общим залом совещаний были выделены отдельные кабинеты для каждого из членов правительства. Поскольку многим из них часто приходилось оставаться здесь допоздна, в том числе и на ночь, в этих кабинетах появились и кровати. Это было своеобразное зрелище…
Из этой части замка был свой отдельный выход – «бывшая лестница королевы».
Комитет Общественного Спасения, представлявший собой революционное
правительство Французской Республики, занимал бывшие апартаменты Марии-Антуанетты на нижнем этаже и антресолях со стороны сада Тюильри. В течение 1794 года правительственный Комитет распространился также и на второй этаж, заняв к лету бывшие апартаменты Людовика Шестнадцатого, где до этого располагался Комитет Колоний.
Если в апреле-мае 1793 между членами Комитета еще не было разделения функций, то позднее всё изменилось.
Комитет Общественного Спасения обладал общим секретариатом и распадался на семь секций или бюро. Каждая секция имела своего руководителя и штат сотрудников.
Военной секцией руководили Сен-Жюст и Карно, секцию вооружений возглавлял Приёр из Кот-д, Ор, секцию продовольствия и транспорта – Лендэ.
Робеспьер и Барер занимались преимущественно международными связями. Однако они не были разобщены, Барер составлял письма и отчеты для многих секций и бюро, а Робеспьер был в курсе дел каждой из них.
Осенью 1793 года Робеспьеру предстояло писать доклад о международной обстановке, в качестве консультанта пригласили дипломата «старой школы» из «бывших» графа Кольхена.
Впоследствии граф писал, что у него сложилось неожиданно приятное впечатление от общения с этим революционером.
Вместо жестокого грубого фанатика, угрожающего всем по любому поводу арестом и гильотиной, а именно так рисовали себе противники Неподкупного, он с хорошими отличными манерами даже для дворянина.
И это было так, Робеспьер был одним из тех якобинцев, кто не считал нужным доказывать свою «революционность» подражанием городской бедноте в виде красного колпака, расстегнутого воротника сорочки или грязных манжет…
Обращаясь к Кольхену Робеспьер говорил не обычное для республиканца «гражданин», а старорежимное «месье»… И что из этого следует? Да ровным счетом ничего.
Рабочий день Комитета начинался рано, с семи утра. Запираясь в своих кабинетах часов до десяти-одиннадцати, они читали и отправляли корреспонденцию, а также завершая работу, начатую накануне.
К десяти утра все члены Комитета собирались в большом зале. Здесь, не выбирая председателя и не ведя протокола, обсуждали общие дела, по некоторым из них особенно срочным и не вызывавшим разногласий решения принимались сразу, остальные откладывали до прихода специалистов-экспертов.
В час дня одни отправлялись в Конвент, иные продолжали совместный разбор текущих дел. Кто не успел позавтракать дома, тут же перекусывали на месте, в углу стоял стол, еду заказывали в ближайшем кафе, кто слишком устал после бессонной ночи, тут же урывками отдыхал на походных кроватях, всегда стоявших в других углах зала, всё это придавало рабочему помещению странный вид.
Рабочий день французского революционного правительства не был чётко ограничен временем. Только в пять-шесть вечера члены Комитетов устраивали перерыв на обед. Женатые обедали дома, остальные депутаты и люди Комитетов питались в соседнем кафе, притом очень скромно, платя в среднем по 8 су за человека.
Через час-полтора заседание возобновлялось. Возвращались уходившие в Конвент, приходили за распоряжениями министры, появлялись вызванные накануне эксперты, всюду оживленно сновали секретари и курьеры.
Заседания Якобинского клуба происходили два-три раза в неделю с восьми до десяти или одиннадцати вечера, в крайних случаях собрание расходилось в двенадцать ночи.
Вечернее заседание Комитетов также часто затягивалось до двенадцати, до часу ночи, иногда и дольше. Часто, утомленные сверх разумного предела люди теряли выдержку, становясь агрессивными, не стесняясь более в выражениях, так, грубые наскоки Билло на Робеспьера стали постоянным явлением и тогда, обычно это случалось за полночь, обстановка резко накалялась. В этом случае ловкий Барер с его чувством юмора спешил остроумной репликой или весёлым каламбуром вызвать смех и временно рассеять взрывоопасную напряженность.
Так почти без отдыха, работая по 15-18 часов в сутки, на грани человеческих сил и разбирая ежедневно по 500-600 дел, члены революционного правительства Франции имели при этом грошовый оклад, расстроенные нервы и моральное удовлетворение «мучеников, истязающих себя во имя общественного спасения…»
Это не работа, исполняемая только ради заработка и длящаяся строгое количество часов, это то, чему посвящают свои жизни без остатка…это искренняя вера и страсть, ради которой умирают и убивают…
Двери двух комитетов разделял коридор, устланный изрядно посеревшим, но некогда красным ковром.
Новые хозяева тюильрийских кабинетов совсем не напоминали королевских чиновников и придворных с их чванными церемонными манерами, в пудреных париках, сияющих золотом и бриллиантами кафтанах.
Воротники фраков и рубашек часто были небрежно расстегнуты, что можно было легко объяснить удушающей жарой, от которой не спасали открытые настежь окна.
Революция создала новый этикет, при встрече мужчины более не раскланивались церемонно и не мели шляпой пол, а сдержанно подавали друг другу руку в знак равенства и братства. Но ни климат, ни психологическая обстановка никак не способствовали миролюбию и спокойствию людей.
Куаньяр с докладом стоял у окна в ожидании Неподкупного. Громкие, резкие голоса из Комитета Общественного Спасения заставили его прислушаться, взаимные обвинения и угрозы сыпались, как из рога изобилия.
В помещениях, занимаемых Комитетами, сохранилась почти прежняя роскошь обстановки, доставшаяся от «старого режима». У входа стояли вооруженные жандармы.
Толчком приоткрывшаяся дверь позволила Норберу увидеть потрясающую сцену, рослый Билло-Варенн, ухватив Робеспьера за воротник сюртука и встряхивая, грубо ругаясь, диким голосом кричал:
– Сам ты подлинный контрреволюционер! Честолюбец и карьерист! Товарищи, этот коварный человек станет диктатором Франции только через наши трупы!
В бешенстве, с трудом вырвавшись из сильных рук Билло, Неподкупный вскрикнул:
– Хотите войны? Отлично! Будет вам война! Я рождён бороться с преступниками, а не руководить ими!
На губах Норбера сама собой возникла усмешка. Вот это фраза, афоризм! Но этого коллеги точно не простят ему!
Подхватив порывистым жестом шляпу и трость он быстрым шагом вышел из кабинета, хлопнув дверью. В эту минуту он не видел никого и Норбер не счел возможным останавливать его.
И этого несчастного еще пытаются выставить «тираном и диктатором»?! Но где же видано, чтобы с диктатором говорили в таком тоне, чтобы ему кидали обвинения в лицо, трясли за воротник, ничуть не боясь последствий?
Того, что он увидел, было вполне достаточно, чтобы понять, единство самого революционного правительства Франции миф…
А под окнами уже собралась толпа любопытных гуляющих парижан…
– Эй, Жак, они там что, убивают друг друга?!
Дверь кабинета напротив, приоткрылась, и низкий бархатистый голос Амара, одного из виднейших членов Общественной Безопасности окликнул его:
– Гражданин Куаньяр, а вас я попрошу задержаться… на пару слов!
Амар, худощавый человек около 40 лет с резкими чертами лица в черном сюртуке сидел за столом, накрытым зеленым сукном. Рядом с ним стоял, небрежно опираясь о край стола высокий и худой тип средних лет, тоже весь в чёрном, Арман Кавуа, один из агентов Общественной Безопасности, близкий Амару человек.
– Чёрт бы их подрал!, – подумалось Норберу, – догадываюсь даже, что их беспокоит!
– Вы откровенно избегаете нас в последнее время!, – вкрадчиво начал Амар, – мы всё же коллеги, а не враги. Когда и мы сможем ознакомиться с вашим докладом?
– Доклад еще не готов, граждане, – Куаньяр непроизвольно прижал к себе папку, – после ознакомления с ним гражданина Робеспьера…
Амар резко хлопнул ладонью по столу. Лицо Кавуа стало озабоченным и злым.
– Чёрт бы его побрал! Он снова превышает свои полномочия! Подобные дела в ведении нашего Комитета и вы обязаны представлять отчеты мне или Вадье!, – Амара распирало бешенство, в глазах метались искры.
Куаньяр спокойно, с презрительной усмешкой пережидал этот взрыв эмоций. Иной реакции он и не ждал.
– Не сомневаемся, любезный, что девица Масийяк у вас. Передайте ее нам в ближайшее время. Бюро удерживает ее незаконно, – заговорил Кавуа, тон его был примирительным, но улыбка вышла кривой и неестественной.
– По декрету от 27 жерминаля II года Республики, – холодно улыбаясь, ответил Куаньяр, – дела, подобные этому находятся в ведении Бюро, и нет иного декрета, который этот факт отменяет. Это не вопрос честолюбия, мы законопослушные граждане и только!
Амар встал, опираясь руками о стол. Лицо исказилось гневом, на лбу мелко выступил пот. Наконец его прорвало ненавистью:
– Пособники диктатора! Это Якобинский клуб – стражи и лейб-гвардия Революции? Как бы не так! Знаем мы, чья вы лейб-гвардия! Мы видим насквозь ваши черные умыслы! У нас под носом созрел новый Нерон!
Норбер насмешливо прервал его:
– Что это было? Ознакомились с перепечаткой лондонских брошюр? Вам по должности полагается одним из первых знакомиться с работой контрреволюционных борзописцев, но цитировать их писанину, ни к чему.
Амар изменился в лице совершенно:
– Не достанется вам диктаторская власть, к которой вы так рветесь, вот!, – он вскинул к лицу Норбера всем известную комбинацию из трех пальцев. Но чем более бешенство захватывало Амара, тем спокойнее выглядел Куаньяр. Невозмутимо поправил он кисейное жабо.
– Так и передам гражданину Робеспьеру, – и круто развернувшись на каблуках, вышел из кабинета. Последнее, что он заметил это хитрый, полный откровенной ненависти взгляд молчавшего всё время Кавуа.
Раскол среди якобинцев июнь-июль 1794
Внутренний раскол к лету 1794 года зашел слишком далеко. Делая обманчиво-примиряющие жесты, обе стороны в тайне готовились к решающей схватке.
Норбер вспомнил предложение Сен-Жюста, чтобы использовать арестованных аристократов, заставив их отбывать трудовую повинность, там, где это потребуется, сделав это заменой массовых смертных казней.
Предложение было с возмущением отвергнуто Комитетом Общественной Безопасности! То, что они заявили, было просто поразительно, оказывается, это слишком жестоко, аристократы не приучены к труду, труд для них подобие пытки, а революция, основанная на идеях Руссо, и принципы демократии категорически запрещают пытки и любые жестокие и унижающие формы обращения и наказания.
Стало быть, выходит, что смертная казнь для них должна быть менее жестока, чем труд?… Вот так логика! Вот так гуманисты!
« Флореаль II года Республики… Нация верит в нас, несмотря на все свои трудности и беды.. Доверие народа для нас слишком свято, мы не смеем его обмануть. Но что мы сейчас реально в состоянии предложить людям? Вантозские декреты Сен-Жюста безнадежно похоронены в парламентских комиссиях и подкомиссиях, бюрократизм превратит их в популистскую фикцию.
Нами предложена безвозмездная передача земли крестьянам, кажется, прекрасная идея? Но крупные собственники в Конвенте провалили этот проект, участки можно лишь выкупать в рассрочку, а у многих ли в деревне есть такие деньги?
И что теперь? Что же это?! Вместо умиротворения уставшей от войн страны посредством прочных демократических институтов, введения конституции 93 года, мы дадим им этот дьявольский декрет, который способен учинить чудовищную бойню?! Максимильен пока свято верит в цивилизованное примирение всех здоровых сил нации. С этой же целью национального единства идет и подготовка к празднованию Верховного Существа. Если праздник оправдает его ожидания, если Неподкупный убедится в правоте своих надежд, жестокий проект никогда не увидит свет. Так сказал Огюстен. Только потому проект и держится в тайне..» – задумчиво и грустно Куаньяр покачал головой в лад собственным мыслям.
Он мирно заснул и тяжелые предчувствия не волновали его, казалось, всё идёт гладко. Праздник Верховного Существа должен всколыхнуть чувство национального единства и братства и страшный проект никогда не станет законом. В это хотелось бы верить…
Эпоха революционного террора и война с коалицией скоро закончатся.
Будут созданы новые подлинно демократические, республиканские учреждения, которые просветят нацию и научат вчера еще забитых людей жить по-новому.
Отдавшись мирному труду, французы станут примером для всех народов Европы, а затем и иных континентов, освобождённых от колониализма и рабства народов Азии и Африки, Центральной и Южной Америки… Это будет новый мир, без завоеваний и расового угнетения, без дворянских привилегий и народного бесправия…
Лишь немного позднее Норбер поймет всю глубину своего просчета: мечту он принял за близкую действительность, этот благородный самообман разделяли и его друзья. Всё обстояло куда сложнее и хуже…
Только в июне он чётко осознал, что «иностранный заговор» весны и злосчастный прериальский декрет были двумя актами одной провокации, затеянной с целью погубить Неподкупного, выставив его же при этом «свирепым тираном»..
Для вида члены Конвента отчаянно сопротивлялись принятию прериальского декрета, но когда же он был принят, Лендэ с удовлетворением заметил председателю Комитета Общественной Безопасности Вадье: «Неподкупный в наших руках. Он сам вырыл себе могилу».
Почти никто не знает однако, что не Робеспьер был первоначальным и настоящим автором жестокого декрета, который тут же окрестили его именем, а бывший аббат Сийес!
Билло же был первым и представлял проект подобного закона в Конвенте!
Чёрная комедия, именно Билло чуть позднее наскакивал на Неподкупного по поводу принятия закона и даже публично обзывал «контрреволюционером» …
Спровоцировали умело и тонко, чтобы впоследствии публично обвинить в кровожадности! А хитрый лис бывший аббат Сийес? Перед Термидором он незаметно втерся в доверие к Робеспьеру, это было странное сближение двух очень разных людей, Максимильен обычно не отличался доверчивостью и открытостью.
Сийес тайно нашептывал Неподкупному, заклинал поспешить с принятием декрета, уверяя, что «смерть без фраз» (так сам аббат-интриган цинично назвал жуткую новую форму судопроизводства) «единственное спасение!» Забыв, правда, сказать для кого!
Двуличный негодяй! А кто более всех возмущается прериальским декретом? Да именно те, кому этот закон выгоден и кто уже использует его в своих целях, сторонники «крайнего террора», наследники Эбера и Дантона, теперь же, обвиняя Неподкупного в кровожадности, они сами сотнями поставляют жертвы эшафоту, прикрывая собственные злодеяния его именем! Провокаторы профессионально расставили сети еще весной 1794 и как ни странно, он таки попал в их ловушку!»
Кроме политических шакалов вроде Тальена и Барраса, у Неподкупного были умные и беспринципные, очень опасные и сильные враги, мозгом заговора можно считать Жозефа Фуше, опального комиссара Конвента.
Этот человек менял свои «убеждения», опережая события. Его позиция состояла в том, чтобы поддержать сильнейшего, добить того, чьи позиции ослабли и сохранить своё влияние при любом режиме.
Он изменил последовательно жирондистам, якобинцам, термидорианцам. Был министром внутренних дел Директории, позднее получил от Наполеона титул герцога Отрантского, сохранив прежний пост.
Он же способствовал падению Робеспьера в 1794 и Наполеона в 1814 году.
Ухитрился послужить даже вернувшимся из эмиграции Бурбонам, сцепя зубы терпевшим как «специалиста в деле политического сыска» этого бывшего якобинца и бывшего бонапартиста, профессионального предателя-перебежчика, теперь, конечно же «убежденного» сторонника короля, женившегося на молоденькой аристократке, чья родня погибла на эшафоте в годы Террора, в организации которого он принимал самое живейшее участие!…
Злосчастный прериальский декрет от 10 июня всколыхнул самые худшие опасения Куаньяра. Он думал: «Декрет не только окончательно лишает самих депутатов Конвента иммунитета, но что опаснее всего до предела упрощает судопроизводство, если ранее шансы представших перед трибуналом были всё же 50/50, то теперь их шансы уцелеть почти сведены к нулю…раз отменялись следствие, допрос, адвокатская защита, мерилом приговора становилась отныне «совесть судей, движимых любовью к Родине!» Это же смертная казнь без шанса на оправдание?! Как же так?! Всё это не то, совсем не то…
Я тоже всеми силами содействовал истреблению аристократов и жирондистов, чиновных и военных преступников, всегда был и буду принципиально беспощаден к врагам революции. Пока существует само революционное правительство, особенно после жерминальских реформ у нас есть все средства для подавления противника!
Разве нет? А если так, для чего создавать этот дикий закон? Не для того ли, чтобы нас прокляли современники и жестоко осудили в будущем? Это страшное оружие сработает именно против нас самих!
В чем тут корень зла? А в том, что согласно этому закону, врагом нации становится не всякий реальный враг и даже не каждый инакомыслящий, но любой неугодный тем, кто станет этот закон применять! А что если он попадет в корыстные, грязные руки интриганов? Да он тут же и обернется против нас!
Максимильен отличный систематизатор, это так. Он всё доводит до логического конца, но в данной ситуации логический конец стал политическим абсурдом и нашим самоубийством! Он пытается выковать грозное оружие и не задумывается о том, что оно опаснее всего для нас самих.. Нам и так выпало трудное, жестокое время, еще приходится бороться с врагом и проливать кровь. Но не нужно напрасно запугивать безвинных людей, создавая нам легионы врагов новых и не нужно проливать кровь без всякой пользы для общего дела – при всём уважении вот мой приговор вашему декрету…Если злосчастный документ будет принят, он погубит нас самих!»
Спокойный рассудочный человек, нервная, чувствительная и тонкая натура, иногда долго колеблющийся перед принятием решения и недостаточно решительный, в чём обвинял его Марат летом 1793, он чужд всякой жестокости в быту, в частной жизни, внимателен и добр к близким ему людям, чему свидетели вся семья Дюплэ, совсем не «хищник, жаждущий крови», каким рисовали его личные враги и контрреволюционная пропаганда, зачем настоял Неподкупный на принятии этого декрета, буквально продавливая сопротивление Конвента? Чего на самом деле он рассчитывал добиться?!, – вот о чём думали Жюсом и Дюбуа в то же самое время, – Каково истинное назначение злосчастного закона?»
Неофициальным автором жестокого декрета считался хитрец Сийес, представивший его Робеспьеру, как единственный шанс на спасение ситуации.
