Ольга Юрьевна Виноградова
Якобинец
– Эту закрыть отдельно, – четко повторил он для Муше и вышел в узкий темный тюремный коридор.
Жюсом не догадывался, что пару раз тюремщик рискнул нарушить его приказ и, опустив в карман несколько золотых монет ненадолго, буквально на четверть часа впустил в камеру Анжель де Сен-Мелен раздраженного неожиданным препятствием Клерваля.
Девушка вздрогнула, вновь увидев своего мучителя. Клерваль снял шляпу и поклонился, что было совсем не в новых обычаях и выражало скорее насмешку:
– Мадам, как видите аристократам выгоднее вести дела именно с деловыми людьми, как я, люди Робеспьера никогда не сядут с ними за стол переговоров. Без сомнения вы считаете меня низким негодяем, ваше право, но честность этих принципиальных фанатиков стоит жизни таким, как вы. Да, они не станут предлагать вам раздвинуть ноги, не примут от вас денег, но никогда не станут и содействовать в спасении, без колебаний бросят под нож гильотины ради соблюдения своих принципов. А я может, и не могу претендовать на гордое звание «неподкупного», как иные, но всё же не так жесток и очень чувствителен к молодости и красоте. Это ваш шанс. Я уважаю и национальную валюту, но не в вашем случае. Мы хорошо поняли друг друга? Мне удовольствие, вам спасение, подумайте, мадемуазель…
Его усмешка была чувственной и насмешливой одновременно, глазами он уже раздевал и ощупывал её. И не услышав ответа, продолжал уже иным, резким тоном:
– И не вздумайте жаловаться, поверят мне, а не вам и это лишь ускорит вашу доставку в Трибунал, а я только помогу этому процессу. Я не запугиваю вас, прекрасная аристократка, я лишь предупреждаю…
Еще раз отвесив насмешливый поклон ниже прежнего Клерваль ударил кулаком в дверь камеры:
– Муше, бездельник! Выпусти меня!
Неделю спустя, едва вступив на порог камеры, Жюсом по внешнему виду девушки сразу понял всё. Он пришел слишком поздно, то, от чего ему хотелось защитить ее, уже произошло…
Анжель де Сен-Мелен была бледна до зелени, во взгляде ужас, отчаяние и затравленность маленького зверька. С минуту они молча глядели друг на друга.
– Гражданин Клерваль рискнул нарушить мой запрет?, – вырвалось коротко и зло.
Мелко дрожа, она опустила глаза, ей было мучительно стыдно встречаться взглядом с этим человеком. Перед глазами пронеслись события прошлой ночи. Где же вы были, гражданин Жюсом? Клерваль приходил еще не раз, он угрожал.
В полном отчаянии девушка согласилась, сцепя зубы от стыда и отвращения.
Анжель была воспитана очень строго и, невзирая на 20-летний возраст, была невинной девушкой. Но то, что здесь произошло, было против её воли, и безумно унижало её.
Что еще ужаснее, их оказалось двое. Она покорно терпела бурный темперамент Клерваля и Кавуа, прикосновения их рук и губ, она ощутила себя настоящей проституткой, то есть почти животным, нет, еще хуже, использованной бездушной вещью!
Кавуа не удостоил её ни одним словом. Но не менее ужасен был убийственный ответ Клерваля.
После того, как всё наконец закончилось, Анжель не поднимая глаз обратилась к нему, умоляя не допустить её отправки в трибунал и услышала лишь высокомерное:
– О чём вы беспокоитесь? Разве вы не доверяете народному правосудию? С вами поступят по закону…
А чем грозил ей, дворянке и роялистке закон Французской Республики?
Так-то… Пережить такую глубину унижения и получить циничный отказ! Такими воспоминаниями не делятся ни с кем, это стараются выбросить из памяти, но едва ли это удастся.
Ей было невдомёк, какие чувства испытал стоящий перед ней молодой человек в красном фригийском колпаке санкюлота с суровым и мрачным выражением лица.
А в нём кипело откровенное бешенство и неожиданная жалость. Он невольно протянул руку к её плечу. Не поняв его намерений, девушка в страхе отшатнулась, решив, неужели и этот тоже…
Жюсом резко обернулся к двери и бешено крикнул:
– Муше, старый негодяй!
Тюремщик неуверенно остановился на пороге, лицо Жюсома сделалось сосредоточенно свирепым. Девушка тоже в молчаливом ужасе смотрела на него.
Голос Жюсома тут же стал обманчиво мягким:
– Тебе, что было приказано в отношении Клерваля?
Глазки-бусинки отразили замешательство, неужели эта девка рискнула жаловаться? Такого еще не бывало…
– Для начала считай себя отстраненным от должности…
– За что, гражданин? Неужели вы можете поверить жалобам этой подлой аристократки, они сделают всё, чтобы опорочить честного патриота…
– Кто же здесь честный патриот?, – тон Жюсома стал резок, – Клерваль, а может ты? Эта женщина и не жаловалась, но я знаю всё. Вы оба просто грязные пятна, которые давно следовало уничтожить. Уверен, вы окажете услугу любому врагу Республики, если сойдётесь в цене…
– Не докажете, – Муше слегка осмелел, – он был вполне уверен во влиянии и покровительстве Клерваля, – говорю вам, гражданин, подлая аристократка лжёт. А если и было чего, так что за беда? Эти чванливые принцессы еще и не то заслужили! Как их мужья и братья аристократы обходились с нашими женщинами?
Последний аргумент был неплох… И все же.
Улыбка Жюсома вышла просто хищной:
– Согласно прериальскому декрету личной убеждённости присяжных вполне достаточно для обвинения и осуждения. Дьявольский документ, но сейчас он развяжет мне руки. Готов ли ты умереть, друг насильников?
Только сейчас Муше вдруг осознал своё положение и позеленел как незрелая оливка.
– Но ради Бога, гражданин, мне тоже надо было как-то жить, – неожиданно рывком Муше упал на колени, ухватившись за высокие кавалерийские сапоги Жюсома.
Но тот лишь брезгливо отстранился:
– Выйди вон, сегодня же тебя сменит другой человек!
Теперь настало время разобраться с самим Клервалем…
Жюсом решил припугнуть Клерваля и в частном разговоре рассказал об этой истории Куаньяру .
Во время рассказа на смуглом лице Норбера появилось выражение презрения и легкого отвращения:
– Будет достаточно вызвать его к себе, соберу еще двоих-троих, можешь присутствовать. Создам иллюзию, что на него заведено дело. Как агент Общественной Безопасности я имею право производить аресты. Если бы я решил действовать серьезно, друзья в Трибунале не сумели бы выгородить его и повод к обвинению я бы нашел верный. С такой беспринципностью он, без сомнения, за деньги помогал или мог помогать побегам аристократов, а их женщинам, как видим он «помогает» за иную плату.
И обернувшись к другу, энергично кивнул:
– Пьер, приведи его ко мне завтра.. нет, лучше прямо сейчас. Твой рассказ задел меня за живое, такие люди позорят нашу Революцию как грязь, налипшая на сапоги! По таким уродам станут судить обо всех нас! Жду!
Через полчаса озадаченный и удивленный Клерваль в сопровождении Жюсома появился на пороге кабинета Куаньяра на улице Мартруа. Тот сидел за столом, рядом с ним стояли Дюбуа, Лапьер и агент Демайи.
– Проходите и не задерживайте нас, гражданин Клерваль, – тон Норбера был холоден и сух.
– В чем дело, граждане? Я не совсем понимаю.. и надеюсь услышать это от вас, – внешне вполне спокойный, Клерваль заметно побледнел и напрягся.
– Скажу прямо и коротко. Вы не имели никакого права ни предлагать содействие арестованным от своего имени, ни чем-либо угрожать им. В данном случае ваши действия и противозаконны и аморальны одновременно. Вы вступали в половые отношения с заключенными аристократками, взамен обещая им помощь, бесчестили высокое звание французского республиканца. Надеюсь, вы не член Якобинского клуба? А, бывший кордельер.. всё с вами ясно..ультра-революционер…, – Норбер иронически улыбнулся, – не зря Неподкупный сказал еще по весне, что в вашем самоназвании больше остроумия, чем точного смысла… Ах, нет, я ошибся…вы же напротив из тех, кто зовет себя «умеренными»… Вы не собирались и не могли освободить их мужей и братьев-роялистов, иногда даже заранее знали, что люди, за которых они просят, на самом деле давно казнены и сообщали им об этом лишь после того, как воспользовались… их предложением. Ваше поведение верх безнравственности и цинизма!»
Норбер вполне сознательно выдерживал цветистый приподнятый тон, однако, этот тон вполне соответствовал тому, что он чувствовал.
Окружающие Куаньяра люди мрачно кивали в знак согласия и молчали, насмешливо переглядываясь, лицо Жюсома при этом приняло выражение легкого смущения, он сосредоточенно изучал шторы, а Норбер продолжал:
– Мы имеем право проверять обоснованность обвинения и добиваться освобождения невинных и оклеветанных врагами людей, но выгораживать виновных, пользуясь при этом их услугами преступно, этих роялисток мог коснуться лишь меч революционного правосудия, но не член гражданина Клерваля! Кажется, вы состояли во фракции Дантона еще весной 1794? Вы целы и это само по себе крайняя снисходительность к вашим прежним заслугам, но вы всё не уйметесь!
И обведя взглядом присутствующих, добавил с легкой насмешкой:
– Разве отозванные за звериную жестокость, вымогательство и произвол Баррас и Фрерон не были дантонистами? И после всех безобразий дантонисты крестят себя «снисходительными, умеренными», а нас «варварами?»
Совершенно побледнев, Клерваль словно защищаясь, поднял руки:
– Гражданин! Я вовсе не был человеком Дантона, меня связывали с этим кругом только личные отношения с Фабром.., – от волнения и страха он поперхнулся и умолк, с ужасом глядя на бесстрастного, как статуя Свободы Куаньяра и видимо считая себя погибшим.
Норбер лишь покачал головой и мрачно улыбнулся:
– Вы были дантонистом и остаётесь им, а ваше трусливое отречение делает вас жалким и отвратительным. Но вас доставили сюда даже не по этому поводу, всему свое время. Всё, что собрано на вас останется «под сукном», если впредь ваши странные отношения с заключенными изменятся. Кажется, я проявляю максимально-допустимую терпимость к этому человеку, граждане? Но это последнее предупреждение! Мы будем наблюдать за вами, Клерваль, а теперь возвращайтесь к своим прямым обязанностям. Но если на вас еще поступят подобные жалобы, с вами будет покончено…
Пошатываясь, иссиня-бледный Клерваль вышел из кабинета Куаньяра.
Норбер и Луиза
Не три дня, а около трёх недель , не появлялся Норбер в известной квартире на улице Сен-Флорантэн. Около 11 вечера остановил он фиакр у знакомого подъезда и поднял глаза на окна. Он решился… сейчас или никогда!
За темными опущенными шторами почудился отблеск света. « Неужели Бресси не спится?», – подумалось ему с крайним неудовольствием. Спрятав цветы под плащ, он вошел в неосвещенный подъезд. – « Если он не спит, я рискую оказаться в идиотском положении..»
Стараясь закрыть за собой дверь как можно тише, он прошел темный коридор и из-за штор выглянул в гостиную.
У окна за столом в шелковом струящемся пеньюаре сидела Луиза, подперев рукой голову, по белоснежным плечам в беспорядке рассыпались густые длинные волосы цвета меди. Перед ней стоял канделябр с тремя свечами, их слабый свет и заметил Норбер с улицы. На столе лежала раскрытая книга, но девушка не читала, задумчиво и грустно глядела она на колеблющееся пламя.
Норбер решительно вышел из-за штор на освещенное пространство.
– Луиза, – впервые он решился назвать ее по имени, – это я. Надеюсь, вы извините столь неуместно поздний визит. Мне нет прощения, я это знаю. Но дела службы все эти двадцать дней постоянно требовали моего присутствия…, – он запнулся, с удивлением не узнавая собственный голос, привычное бесстрастие и жёсткие нотки испарились без следа.
Молодая женщина в испуге вскочила, прижав руки к груди. Тонкий алый шелк почти не скрывал форм ее стройного тела. С трудом сдерживая волнение, она близко подошла к нему и подняла оживленно блестящие глаза:
– Я очень рада, Норбер. Я ждала…я чувствовала, что вы придёте, не бросите.. .нас, – смущение и гордость не позволили ей закончить фразу иначе. Впервые за всё это время она назвала его по имени, отбросив холодно-официальное «citoiyen»…
– «Норбер, я надеюсь, что вы простите мне…», – Луиза замолчала, увидев предупреждающий жест Куаньяра.
В горле встал комок. Недоверие боролось с робкой надеждой, и он вдруг невольно подумал: Боже, только не говори мне о дружеских чувствах и не вспомни о благодарности… или всё же у меня есть шанс? Y a-t-il de l, espoir? (фр- «Есть ли надежда?»)
– « Это вам, – его голос звучал тихо и непривычно мягко, – из-под складок плаща возник букет роз, – увидев приятное удивление в синих глазах Норбер вдруг, наконец, решился:
– «Слишком долго я мечтал об этой минуте и слишком боялся её.. не умея найти нужных слов… Louise, je vous aime…Я ждал этого момента вовсе не два месяца, как вы думаете, а пять лет…У вас есть шанс сделать меня самым счастливым мужчиной на Земле или вынести мне приговор за одну секунду.. .Я ни к чему вас не принуждаю, поймите… Решение за вами…»
Рука, потянувшаяся к розам, замерла.
– « Норбер, что же вы со мной делаете?», – с тихой улыбкой прошептала она и на глазах показались слезы.
Куаньяр озадаченно молчал, глядя на ее прелестное лицо, ежесекундно менявшее выражение. Она увидела в его метавшемся взгляде растерянность, грусть и нежность. Помедлив минуту, нервным движением он слегка отстранился, положил цветы на стол и бледнея всё сильнее отступил к двери.
Схватился за галстук, который вдруг начал душить его.
– Вы считаете …что это самонадеянность с моей стороны? Со стороны плебея и республиканца? Скажите сразу… и я… уйду…
Её поразил вид расширенных, словно от физической боли зрачков и восковая бледность лица, полностью утратившего привычную маску холодного бесстрастия.
Луиза тихо улыбнулась ему, подняла свои искрящиеся нежностью глаза и протянула ему обе руки:
– Je t ,aime, – услышал он ее слабый вздох. И не веря слуху, неуверенно подошел ближе.
Задорный переливчатый смех вернул Норбера к действительности:
– Я начала бояться, что ты никогда не решишься! Свирепый тигр стал вдруг робок, как молодая лань!
С тихим стоном страсти и обожания Норбер опустился перед ней на колени, охватив ее гибкую талию, покрывая поцелуями изящные руки и колени.
Он позабыл всё прошлое, всю тоску, мучения и сомнения последних двух месяцев, когда напрасно боролся с собой, забыл о том важном, что как казалось, будет вечным барьером между ними.
Дворянка? Нет, просто женщина, любимая и любящая женщина..
Роялистка, воспитанная в традициях верности трону? Эта мысль на секунду отравила счастье, он невольно поморщился, нет, об этой проблеме он подумает позже и обязательно найдет, как решить её..
Барьер был разрушен в одну секунду – он рухнул от сладостного прикосновения. Не сопротивляясь, принимала Луиза его горячие ласки. Присев, приподняла со своих колен его голову. Долгий поцелуй тихо прозвучал в сумраке гостиной…
Девушка тихо задула свечи и нежно потянула его за руку. Звук осторожных шагов прошелестел в темноте длинного коридора. Дверь комнаты бесшумно закрылась, лишь чуть щелкнул замок…
Последствия декретов Прериаля
Прериальский декрет заставил Куаньяра серьезно задуматься о будущем. Это единственное решение Неподкупного, которого он не мог ни понять, ни одобрить..
Увидевший свет в результате закулисной провокации Сийеса, жестокий декрет, был обоюдоострым, теперь же стало видно, он стал мечом в руках врагов Робеспьера. Именно потому террор принял столь необузданный ненаправленный характер, что осуществлялся он руками их врагов, но именем Робеспьера с определенной целью. Верный расчет.. общество возмутится именно против тех, кто не может более ни на что повлиять..Из-за этой чудовищной ошибки люди начнут ненавидеть их..
Как же так? Куаньяр полностью был согласен с докладом от февраля 1794..
– Террор есть быстрая, строгая и непреклонная справедливость.., – шептал он одними губами, он знал основной текст на память и добавил от себя, – да, в отношении врагов революции, изменников, интервентов..
Далее: «Но террор благодетелен не сам по себе, он лишь крайнее средство, используемое при неотложных нуждах Отечества..» стало быть, он не жестокость ради жестокости, не чья-то злая воля, да, и это так, так в чем же дело? Что-то изменилось с того времени?, – Норбер мрачно опустил голову на руки, чёрные волосы свесились на лицо, – да.. всё изменилось.. не нужен нам этот страшный декрет.. мы отдали гильотину в полное распоряжении наших врагов, нас убивают, прикрываясь нашими именами…Уже сейчас уверен, реальные исполнители Большого Террора вскоре предстанут благородными тираноборцами, а мы…Именно нас и начнут проклинать за всё, что происходит сейчас, за всё подряд в принципе…
Перед ним лежало письмо, полученное от Робеспьера, адресовал его Неподкупному аррасский друг и старший коллега-адвокат мэтр Бюиссар:
– … В последнее время мне кажется, что ты спишь, Максимильен, и не видишь, что убивают патриотов…
А что реально он может сделать?
Норбер беззвучно скорчился в кресле, будто от физической боли и прижал голову к коленям.
Ночь в тюрьме Сен–Лазар
Дверь в камеру со скрипом открылась. На пороге появился мужчина с фонарем. В полумраке он разглядел женский силуэт медленно направляющийся к нему. Женщина подошла совсем близко и осторожно коснулась его плеча, он услышал шелестящий прерывающийся шепот:
– «Гражданин Жюсом… я ждала вас, чтобы сказать.. я решилась.. .после Клерваля… терять мне кажется нечего и… я очень не хочу умирать…»
Мужчина поднял фонарь и Анжель де Сен-Мелен, наконец, разглядела его лицо. Это не был Жюсом, перед ней стоял крепкий брюнет с резкими чертами лица, выше среднего роста. Он поставил фонарь на стол.
Девушка вздрогнула и отшатнулась от него.
– «Кто вы?»
Губы незнакомца медленно расплывались в усмешке, он облизнулся:
– «Я так долго искал тебя, принцесса, я присмотрел тебя уже давно, ведь тебя привезли сюда еще в апреле… Верно? Не мог понять, куда именно тебя спрятали и зачем… а вот оно как… Жюсома ждать не стоит…он не придет, он и думать забыл о тебе, к тому же, видимо забыл и о том, что у меня тоже есть ключи… Какая разница в твоем положении, Жюсом, не Жюсом…Обещаю… взамен всё то же, что обещал тебе он…Я.. может и не идеальный аскет, но я не сволочь…тебя не коснется больше никто… кроме меня…»
Резким движением он прижал ее к себе и стал целовать в шею, Анжель сжалась в комок и робко повторила вопрос:
– «Кто вы?»
– «Гражданин Лавале… или тебе хочется, чтобы я представился по всей форме, как у вас при Дворе? Извольте, Жозеф Луи Анж Жером Лавале»,– низкий голос звучал резковато и насмешливо.
Лавале, как и Жюсом был одним из агентов Общественной Безопасности, но арестованной аристократке ни к чему было знать об этом.
– «Жером…», – она медленно положила дрожащие руки ему на плечи, – ты… вы ведь спасете меня?», – осторожно коснулась его волос.
– «Принцесса, я… очень голоден…, – услышала она отрывистый и хриплый шепот около самого уха, – я буду приходить так часто, как только это будет для меня возможно. У тебя будет всё, что возможно иметь в этих стенах, чистая постель, хорошее питание… и главное… защита… ты можешь не бояться перекличек и вызова в трибунал…я сделаю всё, чтобы о тебе не вспоминали. Разве этого мало? Для начала… дальше будет видно…Я сделаю для тебя всё возможное, я хочу, чтобы ты жила…А пока… просто не отталкивай меня…»
Лавале властным жестом приподнял ее голову за подбородок и жадно приник к побледневшим губам.
Повалил на узкую кровать, придавив массой тела, прижавшись узкими крепкими бедрами, при этом она сразу почувствовала, как сильно он возбужден…
Последние три недели гражданин Лавале приходил к ней регулярно, но странно, кажется, что Анжель даже успела немного привыкнуть к нему. Удивительно, что девушка не чувствовала к нему ненависти или отвращения…
Напротив, Анжель чувствовала некоторое эмоциональное облегчение, в список Клерваля ее имя не попадет и что интереснее, вопреки всему, физическая близость с этим санкюлотом, начавшаяся кажется против воли, приносила ей даже некоторое удовольствие.
Еще более удивительно, что с каждым новым визитом Лавале становился всё внимательнее и мягче, словно пытался компенсировать варварскую форму "знакомства"…
Почему эти отношения возможны, почему в ней нет ненависти к Лавале и желания отомстить ему, Анжель и сама не понимала…
Что-то в ней изменилось, может даже сломалось внутри, в сравнении с еще недавним прошлым, а может она стала проще относиться к происходящему, как учила ее одна из заключенных дам?
Филипп Дюбуа июнь 1794
С товарищем Норбера, Филиппом Дюбуа в эти июльские дни тоже произошла интересная история сугубо личного свойства.
Находясь в одиночестве в своем кабинете, Филипп мрачно откинулся на спинку стула. Уже второй месяц и его держал в тисках тяжелый моральный кризис, мучило скрытое отвращение к жестокому и опасному для них самих прериальскому декрету и необходимость исполнения его требований, смутное предчувствие близкой катастрофы, даже подавляемое нежелание жить.
Сам Робеспьер в эти последние два месяца всё чаще публично заявлял о готовности умереть. И не случайно, прериальский декрет стал страшным оружием в руках его врагов, никто не мог знать, что Сен-Жюст и вовсе пишет в своих черновиках о смерти, как о благе, а доброго, чувствительного Леба удерживает от самоубийства лишь новорожденный сын и молоденькая жена. Вполне разделяли это ужасное душевное состояние и Лапьер с Куаньяром, лучше многих знакомые с истинным положением дел. Жюсом, как и всегда более оптимистичен, он, как большинство рядовых якобинцев, всё еще надеялся на благополучное разрешение конфликта и подавление заговорщиков…
Стук в дверь предварил появление на пороге секретаря Тибо:
– Гражданин Дюбуа, вас хочет видеть молодая женщина по поводу судьбы одного из тех самых 48, чьи дела сегодня переданы в трибунал…
Филипп устало поднял голову:
– Как ее имя? вы не пытались объяснить ей, что с момента передачи дел в трибунал их судьба зависит уже не от меня?
Тибо выразительно наклонил голову:
– Да, гражданин, но она упряма и желает видеть вас. Она назвалась Марион Данжу. С виду из образованных, но не аристократка, тех я сразу отличу. Так впустить ее?
Филипп небрежно махнул рукой:
– Впусти, но ничего нового от меня она не услышит.
Устало вытер пот со лба. Je suis ereinte comme un cheval de poste (фр. «Я заморен, как почтовая лошадь…»)
Высокая и стройная в простом, но изящном сиреневом платье появилась она на пороге кабинета и несколько секунд молчала, не сводя выразительных чёрных глаз с лица Дюбуа. Наконец решилась:
– Ты не узнаешь меня? Неудивительно. Прошло так много лет…
Побледнев, Филипп поднялся, сердце стукнуло в последний раз и провалилось куда-то.
– Диана… – полностью скрыть волнения не удавалось, он задыхался,– как ты нашла меня? Почему назвалась чужим именем?
– Я подумала, в новых обстоятельствах ты даже не захочешь принять и выслушать меня..
– Отчего же? Никакой вины за тобой нет. Нет и во мне обиды. Мы расстались не по нашей воле… Она прервала его нетерпеливым жестом:
–Филипп, тебе вероятно уже изложили мою просьбу.
Дюбуа кивнул:
– Ты просишь за своего мужа? Он в числе этих 48 из Ла-Форс?
Легкое смущение отразилось на лице молодой женщины:
– Нет, я вдова уже около года, муж… погиб.
– Так ты пришла просить у меня за своего любовника?, – лицо Филиппа приняло странное выражение.
Диана умоляюще сложила тонкие руки:
– Ты неделикатен, Филипп. Но пусть так. Ради Бога, помоги нам, спаси его, и мы всю жизнь будем молиться за тебя…
– Сначала расскажи о себе. Кем был твой муж, как он погиб?
– Он был «умеренным» республиканцем, участвовал.., – она запнулась, – в.. волнениях лета 1793 в Нормандии, а затем был арестован и казнен. После я скрывалась у родственников…
– Это скверно. Бриссотинец, участник федералистского мятежа. Тебе и сейчас следовало бы скрываться, а не разгуливать по Парижу. Удивлен, что ты до сих пор не арестована,– лицо Филиппа приняло суровое выражение, – а твой любовник и вовсе напрямую связан с роялистами, этому есть письменные подтверждения и ты еще хочешь, чтобы я добивался его освобождения?
Тон Дюбуа стал более холодным, чем ему хотелось бы самому, он чувствовал неловкость от своего бессилия помочь ей:
– Это невозможно. Мой секретарь сказал правду, их дела еще утром переданы в трибунал, а это означает, что их судьба зависит уже не от меня, делу нельзя дать обратный ход, без каких либо чрезвычайных причин, а я их не вижу. Больше мне нечего тебе сказать, извини.
Филипп болезненно вздрогнул от ненависти, внезапно загоревшейся в выразительных тёмных глазах:
– Я не верю тебе! Ты холодное бесчувственное чудовище! Все вы безжалостные злодеи, не знающие пощады, кровожадные хищники!
Побледнев, словно от боли Филипп отшатнулся от неё, прижав руки к груди, с немалым трудом сумев сохранить невозмутимый вид, лишь искреннее страдание во взгляде и горькая складка в уголках губ выдавали его чувства.
Но эти опасные слова мог услышать секретарь…
И разжав губы, произнес лишь:
– Ты же не хочешь сама угодить на гильотину?
Диана приняла его слова за жестокую угрозу и, отступив, в возмущении прижала руки к груди:
– Но раньше умрешь ты, чудовище!, – внезапно из-за корсажа появился длинный узкий нож. Она неуверенно замахнулась и застыла.
Филипп спокойно подошел ближе к ней, расстегнул на груди сюртук, развязал галстук и глубоко вздохнул:
– Убей меня, это хорошее решение!, – прозвучало это вяло и даже бесцветно.
В глазах ее засверкали слезы, губы задрожали, рука разжалась, и нож упал на ковёр:
– Нет, не могу. Я всё же любила тебя…
Филипп совсем близко подошел к ней, медленно опустился на колени, прижимаясь лбом к ее бедру:
– Прости за всё зло, которое невольно я мог причинить тебе. Ты еще будешь счастлива, верь мне, скоро мы все погибнем, а перед смертью не лгут. А теперь уходи, уходи скорее и скройся, это всё, что я сейчас для тебя могу сделать.
Она молчала, бессильно опустив руки. Он осторожно взял ее дрожащую руку и прижал к губам, поднялся.
После ее ухода Филипп снова опустился в кресло, уронив голову на руки. Положение самой Дианы было слишком опасным, вдова федералистского мятежника, теперь любовница изменника, связанного с роялистами, а сама еще рискует за кого-либо просить.
Он был честен, сказав, что бессилен помочь ее горю, но вся правда в том, что даже если б средства к тому и были, он не стал бы спасать заведомого заговорщика-роялиста при всей острой жалости к ней.
Филипп не знал, что менее чем через две недели Диана Менесье (ее новой фамилии он так и не спросил) была арестована и доставлена в Ла-Форс, где ранее содержался ее любовник, уже казненный. И роковой вызов в трибунал должен был объявить именно он. Отправляясь в Ла-Форс, Филипп был совершенно спокоен, ведь «гражданка Жюно», означенная в документе была ему незнакома.
Камера была очень плохо освещена, он увидел на узкой кровати скорчившуюся под тонким одеялом женщину. При виде представителя трибунала с роковым документом она невольно сжалась от страха:
– Как, уже?!
Дюбуа не всматривался в лежащую женщину, и произнес резко:
– Вы должны выслушать меня стоя.
– А если мне плохо и я не смогу подняться? Будьте милосердны, гражданин, подойдите ближе, еще ближе.
Она робким жестом касается его руки, будто в надежде пробудить сострадание в этом холодном, отстранённом человеке с трехцветной кокардой. Внезапно с ее бледных губ срывается:
– Как, это ты? Именно ты несёшь мне весть о смерти, но это ужасно! Какая жестокость! У тебя и вправду нет сердца!
Узнав Диану, Филипп в молчаливом ужасе отшатнулся. Все- таки это произошло, она арестована, именно у него в руках зловещий вызов в трибунал!
Безжалостная ирония судьбы! Отчаянное положение, он решительно не может допустить ее казни, но где выход? Времени почти нет! Решать всё самому, хитростью, рискуя собственной жизнью или кого-нибудь более влиятельного подключить к этому щекотливому делу?
Но кого именно привлечь на помощь? Куаньяра, принятого в доме Робеспьера? Мы же друзья детства и выручили его в истории с племянницей де Бресси. Но не стоит, он всегда был жёстче всех нас, он агент Общественной Безопасности, возможно, даже сам причастный к ее аресту, а значит, знает о ее сомнительной родне, к тому же он неуклонно принципиальный, как и сам Робеспьер, боюсь, он меня не поймёт.
Общественный обвинитель Фукье? Ну уж нет, ни за что.Этот помогать не станет, а вот в Общественную Безопасность стукнет сразу.
Председатель трибунала?
Или в обход? Устроить ей побег, подкупив охранников и запугав их самих трибуналом в случае разглашения? Зачитать всё же список, лишь назвав вместо неё другое имя, похоже, им сейчас важнее, чтобы совпало общее количество? Вывести из тюрьмы открыто как представителю власти и «позволить» скрыться, выслушав позднее бурю проклятий, что не взял для охраны солдат, пожалуй, так. Вот тут Норбер своим влиянием поможет выручить меня.»
Всё время, пока он думал, Диана не сводила с него расширенных в ужасе глаз, не понимая, что происходит.
Он молча свернул лист приказа. Развернулся к выходу, не произнеся ни слова. Он не мог взглянуть ей в глаза, пока не принял верного решения для её спасения.
На улице он на ходу судорожно обдумывал, какой из вариантов спасения Дианы более безопасный и верный. Он думал: «Я не грешу этим против совести. Какой она враг Республики? Покойный муж бриссотинец, а она? Виновна в том, что против воли выданная замуж в юном возрасте попала в эту среду? Но какого дьявола связалась она сейчас с этим пособником аристократов! Наивно ошиблась? Неразумная страсть? Впрочем, она далека от участия в общественной жизни и в политике, ни в чем не разбирается и даже не сознает серьезности своего положения…»
Диана Менесье была дочерью обеспеченного коммерсанта, Филипп бедный студент юридического факультета без связей и состояния. Ему 20 лет, ей 17. Молодые люди полюбили друг друга и начали тайно встречаться. Но когда Филипп просил у ее отца руки девушки, то получил резкий и грубый отказ, не о таком зяте мечтал господин Менесье. А девушка, невзирая на слезы и мольбы, была срочно выдана замуж за молодого человека из состоятельной семьи. Филипп уехал из города, даже не узнав его имени, к чему?
Он вовсе не забыл ее за эти долгие 17 лет, в глубине души он мечтал увидеть ее и одновременно боялся и не желал этого.
К чему ворошить то, чего не вернуть? Она замужняя женщина, скорее всего, имеет детей, давно успокоилась и всё забыла. Став женой богатого банкира она находится в иной среде. Сейчас, скорее всего эта семья враждебна революции.
Любил ли он ее сейчас? Еще недавно он сам затруднился бы ответить точно на этот вопрос, что он берег в памяти все эти годы, реальную девушку или свои юношеские мечты и воспоминания о ней?
Если честно, в последние годы он очень мало думал о прошлом, всё вокруг резко изменилось, изменился и он. И вот Диана нашла его сама, но не ради его самого, она искала помощи в спасении своего любовника!
