Ольга Юрьевна Виноградова
Якобинец
– Как никого нет.. а она.. та женщина, ты ведь серьезно собирался жениться?
– Она ушла..еще в 96-м. Мы так и не были женаты. Никого не виню, кроме себя…Надеюсь, у вас… у тебя жизнь сложилась лучше?
– Ты хочешь узнать замужем ли я? Нет.. Так изволь объяснить, что именно ты сейчас отмечаешь здесь в гордом одиночестве?
– Ты действительно хочешь знать? Ты помнишь, что произошло в Термидоре 94-го? Я не отмечаю, я поминаю.. в числе прочих самого себя.. Я был намерен пройти с Неподкупным весь путь до конца, чтобы не ждало впереди, слава или могила…, – свистящий шёпот и сузившиеся от боли глаза, – согласись, я же не виноват, что пережил весь этот кошмар и остался жив?!
Анриэтта слушала его с долей непонимания, с ужасом и жалостью.
– Но мне кажется, тебе уже хватит пить…
– Я совсем не так пьян, просто мне очень плохо.. Нас было трое, Пьер, Филипп и я.. друзья с детства.. а теперь я один.. Лоран отличный парень, но в ту жуткую ночь его не было в Ратуше .. Вот и ты не понимаешь.. кто теперь может понять, что я чувствую, что чувствуем все мы.. все, кто еще живы.. «Недобитки Термидора и фанатики», других и слов теперь для нас нет.., – и помолчав минуту продолжал другим тоном, – какой же я идиот.. прости… я так давно хотел увидеть тебя, а встретил и говорю лишь то, о чём следует молчать! Теперь ты сама не захочешь видеть меня…», – она встретила грустный и даже неуверенный взгляд тёмных глаз с покрасневшими белками, – ты не думай, что я спиваюсь, может я не умею жить, но умереть сумею достойно, просто этот день для меня особый..
– Я и не думаю о тебе ничего плохого, – Анриэтта мягко взяла его руки в свои, Норбер замер, – я сама давно хотела найти тебя. Ты сохранил мой адрес? Я и мои родственники всегда будут рады тебе. А сейчас, хочешь, я провожу тебя домой? Где ты живешь?
С удивительной жадностью уцепился Норбер за это предложение:
– Да, проводи меня, не уходи сейчас, мне очень плохо.. Я так давно хотел этой встречи…Я живу буквально за углом, на улице Сен-Жак.. близко..но ты не уходи, не оставляй меня сейчас..
Обстановка одинокой квартиры на улице Сен-Жак было весьма спартанской. Своеобразным украшением комнаты служили два портрета Робеспьера и Сен-Жюста, Анриэтта вздрогнула, узнав их и некоторое время отчего-то не могла отвести глаз..
Почувствовав на себе взгляд, она обернулась. Тёмные глаза с покрасневшими белками полные затаённой боли, грусти и неожиданной страсти не отрывались от её лица. Пошатываясь, он подошел к ней совсем близко:
– Ты ведь не исчезнешь так, как ушла она?», – в тихом голосе ясно чувствовалась мольба, – мне очень больно… и отчего все думают, что у меня нет сердца?…
В ярких глазах Анриэтты заблестели слёзы, протянув руки, она нежно коснулась небритых щёк, чувствуя, как он замер на секунды, боясь спугнуть её резким движением. Но видя, что молодая женщина не отстраняется, осторожно поднял её голову за подбородок и приник к горячим влажным губам..
Это были странные отношения, странные 4 года с 1798 до 1802. Анриэтта искренне любила его, но самому Норберу всегда мерещилось в её чувствах нечто досадное, напоминающее о благодарности. Его нежность тоже была вполне искренней, но можно ли это назвать любовью? Тем более, когда есть с чем сравнивать. Он и сам старался не задаваться этим вопросом. Внешне всё хорошо, но отчего же временами на душе кошки скребут…
Всё выглядело вполне радужно, если бы не поднимался некий осадок с глубины души. Он никак не мог решиться на знакомство с её родственниками, так как войти, таким образом, в их дом означало предстоящий брак, а Норбер не хотел жениться. А она первой не поднимала этой темы, хотя было видно, ждёт его решения. Её 10-летняя дочь Софи жила с ними, Норбер был неизменно внимателен и добр с ребёнком, и Анриэтта могла быть довольна.
Норбера огорчала и даже несколько раздражала излишняя на его взгляд пассивность Анриэтты, чрезмерная уступчивость и даже покорность, почти полное отсутствие собственных потребностей, взглядов и собственного мнения, независимых от потребностей, взглядов и мнения своего мужчины.
Свободное время она проводила с рукодельем, вязаньем или вышиваньем, кроме Библии и дамских романов почти ничего не читала. Была очень ласкова и послушна, кажется, даже смотрела на Норбера несколько снизу вверх, как на существо несравнимо более способное, умное и компетентное, впрочем, большинство мужчин считает именно эти качества воплощением идеальной женственности. Эти качества считались врождённо свойственными «слабому» полу, нормальными, их проявляли почти все девушки и женщины, за редкими исключениями в виде так называемых «синих чулков» или «амазонок».
И всё-таки Анриэтта на его взгляд была чрезмерно замкнутой в эмоциональном узком мире любовного и материнского чувства или в хозяйственных заботах. Природный ум молодой женщины был достаточно живой и острый, но малоразвитый.
Хуже другое, что Анриэтта, почти не испытывала внутренней потребности в интеллектуальном саморазвитии, в настоящем и глубоком, «не дамском» образовании. С ней, не имеющей абстрактно-отвлеченных, отличных от житейских вопросов интересов, Норберу было трудно говорить на равных, «на одном языке».
Такая женщина может любить и быть верной, но кроме общего хозяйства, общего ребенка и половой близости её с мужчиной ничего не объединяет, у неё нет с мужчиной ничего общего, слишком различен уровень их мышления, интеллектуального развития и круг интересов.
Именно таковы были отношения мужа и жены в абсолютном большинстве браков и большинство стереотипно мыслящих людей, и мужчин и женщин это вполне устраивало…
Некоторое время Норбер из самых добрых побуждений занимался общим развитием Анриэтты. Но философия казалась чрезмерно отвлеченной и «заумной» для ее конкретно-практического склада ума, историю она тоже осваивала с трудом, хотя не без доли интереса. Всё связанное с общественной жизнью и политикой она вообще не понимала и не воспринимала, уверенно считая «мужскими делами».
Её «вселенная» включала в себя только мужчину, чувства и отношения с ним, ребенка и домашний быт, мир за порогом дома для нее словно не существовал. И это при том, что происходило вокруг..
. Любая тема казалась Анриэтте сухой и скучноватой, если в ней нет места человеческим отношениям и чувствам, в особенности отношениям и чувствам мужчины и женщины. При таких особенностях восприятия, заинтересовать ее чем либо еще, Норбер больше даже не думал.
Очень мало, только чтобы не обижать Норбера, интересовалась тем, что происходит в обществе вокруг них, тем, что было так важно для него, ей словно было неинтересно, либо действительно трудно понять, чем он живет, о чём думает, что часами пишет, как проводит время вне дома.
Анриэтта почти никогда не высказывалась о текущих событиях, он до конца так и не мог понять, республиканка она или роялистка, да, скорее всего, она и сама не знала этого точно, ей было это всё равно.
Анриэтта Робер была очень женственная, «фемининная» женщина, именно поэтому ей важны иные вехи в жизни: любовное чувство к мужчине и материнство, нескончаемые домашние хлопоты.
Что ей взятие Бастилии и штурм Тюильри, что ей абсолютисты и фельяны, бриссотинцы и якобинцы, что ей Термидор и его последствия, наконец, что ей различие политических моделей и абстрактные идеи, всего этого она совершенно не понимает, всё это ей вполне безразлично, и она не очень скрывает это.
Она «слишком женственная» женщина: её естественные реакции на события и людей это не размышления и сопоставления, а сильные эмоции, глубокие чувства и обостренные физические ощущения удовольствия или дискомфорта, рассудок и чёткие рассуждения не её стихия. В мире мысли ей холодно и неуютно.
Она – республиканка, только если республиканец ее мужчина, но она «за короля», если он роялист…Это явление, столь частое именно среди женщин было не объяснить политическим «флюгерством», скорее это ориентация на добровольную интеллектуальную зависимость и отсутствие всякого самостоятельного мышления.
Нередко она выслушивала его, молча, без замечаний, её несогласие скорее угадывалось, иногда она даже вздрагивала и бросала на него озабоченные, испуганные взгляды, но всегда уклонялась от объяснений своего поведения. Очевидно, что любит, но иногда смотрит чужими глазами, словно не понимает и боится, как такое возможно?
Разногласия между ними стали возникать лишь тогда, когда однажды утром Анриэтта обиженно и горько упрекала Норбера в том, что ночью он, будучи усталым и не вполне трезвым, называл её Луизой. Как назло, в последнее время это случалось всё чаще..
Куаньяр хмурился и злился, чувствуя себя виноватым неизвестно в чём, стараясь удвоить внимание и нежность. Но всё было напрасно. Она больше не упрекала ни в чем, но заметно погрустнела и как-то сникла. Его мучила совесть и жалость..
Эти отношения были обречены на разрыв. Очаровательна, очень добра и заботлива, видно, что любит, так какого же.. тебе не хватает?…Что или кто мешает?.. О да, конечно же кто.. и он сам знал кто..неразумная мечта.. чёртова память..
Падение Республики, Консулат и Империя 1799-1804
Год 1798 можно по справедливости назвать «якобинским Ренессансом», репрессии были приостановлены, жестоко преследуемые с самого 9 термидора люди получили возможность спокойно жить и работать, многие вернулись на прежние должности.
Больше того, Якобинский клуб возродился под именем клуба Манежа. Норбер с друзьями тут же записались в члены возрожденного патриотического общества, тем более что, наряду с молодежью, в него вернулись многие уцелевшие.
В него вошли все выжившие после Термидора, все, не смирившиеся с последствиями переворота, с жестокими репрессиями и страданиями, выпавшими на их долю, все, не изменившие убеждениям ни из страха тюрьмы и смертной казни, ни из выгоды.
Но большинство уже составляли нео-якобинцы, те, кто в 1792-1794 были еще подростками или юношами 18-20 лет.
В законодательных сферах всё бурлило и кипело. Первотолчок всегда исходил от Совета Пятисот, в котором преобладали якобинцы, Совет Старейшин чаще всего лишь следовал за ними без особой инициативы.
Якобинцы брали своё не физическим большинством, но отвагой, инициативой и дисциплиной. Так, под их давлением был принят закон о заложниках, аналог закона о подозрительных 1793 года. Своим острием он был направлен против агрессивных активизировавшихся аристократов (под которыми тогда подразумевались не одни дворяне, но и нувориши), против роялистов, эмигрантов.
Издав несколько грозных декретов Совет Пятисот на время успокоился, но богатый Париж финансистов и банкиров затрепетал, снова увидев перед собой призрак Национального Конвента 1793 года.
Пресса подняла ужасный треск и шум. Ультра-правые кипели ненавистью и осыпали проклятиями левых республиканцев.
Среди последних возродились уличные брошюры и газетки в стиле «папаши Дюшена», нередко смесь грубой ругани с ядовитыми инсинуациями.
Основная газета левых называлась «Газета свободных людей», которую читатели с правой стороны обозвали «газетой тигров». Продавались летучие листки, мрачно предвещавшие скорый конец режима Директории и самой Республики.
В Совете Пятисот правые и левые агрессивно сталкивались, едва не доходило до рукоприкладства. Уставшую публику изрядно раздражали эти зрелища.
Чтобы всколыхнуть энергию уставшего народа на борьбу за свои права, левые решились оживить уничтоженные после Термидора патриотические общества и самый главный из них клуб якобинцев в Париже.
Якобинцы искали новое помещение для собраний, найти его удалось не сразу, большинство уставших обывателей сделались либо аполитичными, либо даже враждебными к ним. Но слабость властей дала им возможность занять здание Манежа, одно из «священных» мест Революции. И уже в июле 1799 начались собрания в Манеже…
Во избежание недоразумений, нео-якобинцы сразу объявили о своем родстве с разгромленным после Термидора обществом: «Наше общество – якобинское, мы – якобинцы и намерены оставаться ими».
Под влиянием текущих обстоятельств они вынуждены были расписываться в уважении к буржуазной конституции Директории, из опасений уничтожения отрицали намерение восстановить Конвент и режим 1793 года, они, тем не менее, сохраняли жесты и манеры этого времени.
И всё же, нельзя не заметить, что нео-якобинцы в своей массе желали не столько «крови аристократов», как власти пугали обывателей, сколь карьерного роста и хорошо оплачиваемых должностей.
Также было бы несправедливо не сказать об уцелевшей якобинской оппозиции, честно привлекавшей внимание общественности к экономическим проблемам малоимущих, к тому факту, что после Термидора всю полноту власти и все преимущества захватили крупные собственники, банкиры, финансисты и коммерсанты, безразличные к судьбе нации не меньше прежних герцогов и маркизов.
Удивительно, но для многих новых якобинцев Робеспьер был уже скорее «идейным предком», хотя с его убийства прошло всего 4-5-6 лет, непосредственными «предтечами» и «мучениками идеи» для этой молодежи были монтаньяры 1795 года, поддержавшие бунт голодных парижан против термидорианского Конвента – Ромм, Гужон, Субрани и другие. Духовным лидером другой их части был Гракх Бабёф.
Тем более бурная и беззастенчивая пропаганда Термидора за 4-5 лет привела к тому, что подействовала и на умы самих якобинцев, немалого их количества. Имя Неподкупного стало вызывать одни негативные ассоциации с практикой революционного террора, с гильотиной. Для новых якобинцев эти ассоциации были смертельно опасны и невыгодны, они скорее отталкивали обывателей, чем привлекали. Открыто назвать себя поклонниками Робеспьера решились бы уже единицы.
Воины Духа, Идеи и Принципов против политических конкистадоров…
Из восточного департамента, городка Лон-ле-Сонье пришли печальные известия, местные патриоты писали о жестоком убийстве 30 товарищей…
Убийцы (это могли быть как роялисты, так и мюскадэны- новобуржуазная "золотая молодежь") насильно вывезли за город наиболее активных местных якобинцев, людей связали. На пустынном участке дороги развернулась свирепая бойня.
Якобинцев убивали связанными, не оставив ни малейшего шанса сбежать или защищаться. В ход шло только холодное оружие, людей рубили саблями, с остервенением избивали металлическими прутьями и ногами. Раздавались отчаянные крики ужаса и невыносимой боли, хрипы и стоны умирающих людей, земля пропиталась кровью…
У этого чудовищного зверства нашлись и «благодарные зрители» из местных жителей, в том числе молодые женщины, которые поднимали ребятишек повыше, чтобы те могли всё увидеть, а малыши, ничего не понимая, но видя радость родителей, хлопали в ладошки…
Убийцы не успокаивались, пока измученные, изломанные тела не теряли всякое человеческое подобие, направлялись туда, откуда еще слышался хоть слабый стон и хрип, где замечалось малейшее движение…
Среди убийц вальяжно разгуливал нарядный старичок, в старомодном парике и кафтане, в башмаках с красными каблуками, он нюхал табак и оживленно помахивал тростью. Он внимательно, с удовольствием разглядывал изувеченные трупы, и был не прочь подкрасить кровью свои выцветшие каблуки, шагая по корчащимся полуживым телам…
Чудовищное преступление вызвало в Париже гнев и возмущение патриотов, с трибуны клуба Манежа Брио, член Совета Пятисот, призвал власти к возмездию, но не ответных погромов, а справедливого суда требовали вечно обвиняемые в «кровожадности» якобинцы! Не тут- то было, власти снова нашли дерзким и недопустимым их требование и сам факт оживления их активности.
Их надежды были преждевременны, термидорианцы очень боялись возрождения влияния своих вчерашних товарищей и вчерашних жертв.
Выборы 1798 года, вновь принесшие победу многим якобинцам были тут же признаны недействительными! Решением властей клуб Манежа был официально закрыт в августе 1799 года.
Впоследствии министр полиции Фуше, изменник Революции, один из организаторов убийства Робеспьера хвастался, что его противники жалкие трусы и болтуны, которых он легко усмирил и разогнал.
Правда же в том, что к зданию Манежа предусмотрительно отправили целый отряд драгун, и сопротивление со стороны членов клуба было бы утоплено в крови, да и бессмысленно в принципе…
Более умеренное крыло якобинцев, в их числе бывший робеспьерист 24-летний Марк Антуан Жюльен, чьи взгляды за прошедшие 4-5 лет сильно эволюционировали вправо, смирилось с этим решением. Более решительные и радикальные республиканцы, абсолютное меньшинство, уцелевшие люди Робеспьера смирились только с виду, в их числе оказались Метж и Брио, Куаньяр и Лапьер.
По существу, те, кого «усмирял» Бонапарт уже были большей частью «новые» якобинцы, те, которые были очень молодыми, почти подростками в 1793-1794 году и не принимали активного участия в событиях тех лет.
Якобинцы «первой волны», так называемые «люди 93-года» после кровавых репрессий Термидора, весны 1795 и казни Бабефа и его товарищей, сделались меньшинством среди младших товарищей.
Корсиканский диктатор кичился тем, что он « без особого труда и риска разогнал» якобинцев осенью 1799 года, как брехливых щенков, умеющих только лаять, но не кусать, но каких «якобинцев»? Именно эту неопытную и весьма «умеренную» в идейном отношении молодёжь…
Настоящих же якобинцев «образца 1793 года», бывших депутатов и комиссаров Конвента Бонапарт нешуточно ненавидел и всерьез опасался их «ренессанса», именно эти опасения объясняли крайнюю жестокость диктатора в их отношении в годы Консулата и Империи…
Возрождение якобинских клубов в 1799 году привело к эксцессам, которые Париж не видел уже больше двух лет: к уличным беспорядкам и дракам. Яростные речи обитателей Манежа оживили и их контрреволюционных противников – уличных погромщиков мюскадэнов, точнее им на смену на улицы вышли их младшие братья, в то время как старшие, «отличившиеся» после Термидора приобрели светский лоск и заняли солидные должности.
Из молодых парижан, принадлежавших к обеспеченным классам, образовались группировки, намеренные силой вышибить дух революции из якобинцев и любыми средствами воспрепятствовать восстановлению режима 1793 года.
Общественное мнение большей частью встало на сторону уличных экстремистов «белых». Ловить и избивать якобинцев воспринималось, как способ показать свою физическую силу, верность либерально-буржуазным либо даже роялистским убеждениям, а часто и просто как спорт, «забава золотой молодёжи».
Но если якобинцы защищались «слишком» успешно и молодым господам приходилось убираться, размазывая кровавые сопли и держась за разбитые головы, состоятельное общество поднимало крик об «угрозе возрождения санкюлотизма и уличных зверств 1793 года».
Видимо тут проблема лишь в том, кому позволено терроризировать других, а кому нет… Можно – богатым буржуа ради нерушимой власти собственников… ах нет, надо говорить «ради ценностей либерализма», можно – дворянам «Именем короля!», «За Трон и Алтарь!» Тогда любые зверства в отношении простолюдинов и республиканцев объясняются «защитой существующего порядка», но если всё строго наоборот… если санкюлот и якобинец против дворян и буржуа… вот тогда это «ужасы Революции»…
В ответ на агрессию мюскадэнов начали формироваться сходные группировки санкюлотов, начались массовые столкновения на улицах.
Так, мюскадэны окружают здание Манежа, где собираются якобинцы и организуют своеобразную блокаду. Когда очередное заседание клуба закончилось, и люди стали выходить на улицу, их встретили дикими криками, бранью, свистом, камни полетели в окна здания.
У всех выходов из Манежа завязалась настоящая свалка.
Мюскадэны бросались камнями, в саду ломали стулья и с этими импровизированными дубинками бросались на якобинцев, многие из «золотой молодёжи» были вооружены особыми тростями, полыми внутри с вложенной внутрь шпагой, у большинства были пистолеты, но до массовых убийств, по счастью, дело не дошло.
Стон стоял по всему саду, солидные буржуа, пришедшие подышать свежим воздухом и их изящные дамы в длинных газовых платьях и шляпках, кричат от ужаса и кидаются врассыпную. Появилась стража Законодательного Корпуса и стала разгонять агрессивную толпу. Среди задержанных было меньше дворян-роялистов, чем молодых буржуа и даже мелких торговцев и лавочников.
Массовая драка продолжилась и на второй и на третий день, к большому огорчению мирно гуляющих граждан. В городе обе стороны устраивают манифестации, по улицам Парижа с криками и песнями разгуливают враждующие группировки мюскадэнов и якобинцев. Лавки запираются, паника нарастает.
Закончилось тем, что Совет Старейшин отнял здание Манежа у якобинцев, при этом собрания их противников никто не запрещал. Левые республиканцы заняли другое помещение на улице Бак.
Но общественное мнение, формируемое властью Директории, всё беспощаднее и упорнее травило их, через газеты и различные брошюры: «Вешайте якобинцев! Вот убийцы народа! Посмотрим, кто посмеется последний, закрывайте свои лавочки, якобинцы открывают свои! Список виднейших якобинских животных, живых и редких экземпляров, переведенных из клеток в Ботаническом саду в зверинец Манежа, вся коллекция якобинских типов: медведи, тигры и обезьяны!»
Несмотря на физическую малочисленность, их партия в глазах власти считалась опасной, очень сильной и организованной.
Якобинцы вовсе не болтуны и фразёры. За ними не только цветистые и грозные речи с трибуны, за ними стоят дела: штурм Бастилии и Тюильри, оборона страны от роялистского подполья и интервентов, за ними времена Конвента и Комитета Общественного Спасения, да, и, конечно же, революционный террор… как же про него не вспомнить…последний пункт, новые власти (изменники "выкресты" из бывших якобинцев) не забывали ставить обществу на вид.
То, что в 1798 произошло с Манежем, было будто репетицией перед переворотом 1799 года.
Генерал Бонапарт точно также обошелся с непокорными его воле депутатами Совета Пятисот, среди которых было много якобинцев.
Переворот едва не был сорван их фракцией, возмущённые наглостью и цезаристскими претензиями генерала люди бешено кричали: «Вне закона диктатора! На гильотину! В Кайенну его!»
Он в эти минуты успел вспомнить страшную судьбу Робеспьера, ему уже мерещился новый Термидор и казнь без суда.
Бонапарта окружили, обзывали последними словами, хватали за воротник, ему угрожали кинжалы, он растерянно произносил высокопарные и нелепые фразы, когда в зал ворвались солдаты и переломили ситуацию в пользу своего генерала…
«Голосование» под угрозой прикладов и штыков едва ли можно признать добровольным! Возможно, в этот день родилась та бешеная ненависть диктатора к якобинцам, едва не сорвавшим переворот, они подвергались жестоким репрессиям, заключениям и ссылкам без суда, все 15 лет тиранического правления самозваного императора…
Непокорные журналисты подверглись репрессиям, незапрещенными остались только несколько газет из прежних сотен изданий. Эта новая пресса была «ручной», послушной, она писала уже лишь о том, что разрешено и лишь в таком тоне, как разрешено…
Поток официального лже-народного «восторга» и славословия в адрес Бонапарта переходил все мыслимые разумные границы, так создавалась иллюзия «всенародной любви» к будущему императору! Ясное дело, что означает «единодушное одобрение масс» при военной диктатуре!
Удача корсиканца состояла в том, что обе враждебные его власти силы, "синие" и "белые" (республиканцы и роялисты), были, не менее остро враждебны друг другу и никогда не смогли бы объединить усилия.
Теоретически представим следующее, даже, если бы они смогли преодолеть взаимную, лютую, ненависть и объединились против Бонапарта, то после победы сразу же сцепились бы насмерть прямо на ступенях Тюильри…
Якобинцы в случае падения Бонапарта желали бы видеть Францию демократическим правовым государством с республиканской формой правления и первым делом назначили бы выборы в новый Конвент, роялисты мечтали о восстановлении королевской власти, дореволюционных порядков и собственных дворянских привилегий. К власти вернулся бы брат казненного Людовика Шестнадцатого…
Непримиримые, честные и принципиальные люди обеих партий, вчерашние противники в гражданской войне, теперь одинаково подвергались репрессиям, отправлялись на эшафот, изолировались в закрытых психиатрических лечебницах под видом «сумасшедших».
Бонапартистская идеология заявляла, кто же, кроме умалишённых или бешеных может быть против власти Бонапарта, этого «благодетеля и отца народа! Которому еще предстоит осчастливить вскоре всю Европу от Дублина и Лондона до Москвы и Петербурга?»
Чтобы дискредитировать республиканцев в глазах общественного мнения бонапартисты придумали объявлять их «сумасшедшими» и запирать в психиатрические лечебницы, в известном смысле это хуже тюрьмы, даже хуже казни.
В тюрьме или на эшафоте человек приобретет ореол «мученика за идею», его пример способен вдохновить республиканцев или роялистов, но побывав в такой лечебнице, получит унизительное клеймо, обрекающее его на пренебрежение и недоверие людей: «Что взять с сумасшедшего, он же содержался в клинике Дюбюиссона?»
Но, по счастью, это действовало не всегда. К примеру, умственные способности генерала Мале не могли подвергнуться сомнению…
Либо объявляли представителей якобинской оппозиции союзниками роялистов, купленными на английское золото. Этот вариант дискредитировать противника работал еще лучше первого. Но он же и самый бредовый и бессовестный.
Так, против непокорного Бонапарту генерала-республиканца Моро распространяли клевету такого рода… Якобинец, чья неподкупность и принципиальность известна, союзник роялистов? Банально подкупленный?
Этому отказались верить не только товарищи, реакция представителей «белой» партии тоже характерна, роялисты сами смеялись над столь грубым вымыслом бонапартистов, и они отлично понимали, для чего диктатору нужна эта клевета…ему нужно любой ценой свалить опасного противника…
Что же на самом деле произошло? Бонапартистский агент Меэ де Ла Туш, по заданию прикидывавшийся якобинцем, сумел выманить из Лондона вождя шуанов Кадудаля. Ла Туш, человек с тёмным прошлым, приспособленец без чётких убеждений, без совести и каких-либо принципов, начинал свою «карьеру», как полицейский агент еще при короле, затем тщательно изображал «пламенного революционера», но после трагедии Термидора без колебаний отрекся от прежних товарищей, участвовал даже в репрессиях против них, теперь агент бонапартистской тайной полиции…
Он выманил Кадудаля из Лондона фантастической историей о том, что он действует от имени «тайного якобинского клуба» Парижа и якобинцы «в свете текущих событий согласны отказаться от идеи Республики и демократии и стать союзниками роялистов в борьбе с Бонапартом, согласны даже на установление монархии после победы! Переговоры с Кадудалем должен вести генерал Моро…»
Большей дикости, чем альянс «белых» и «синих» нельзя было придумать, непонятно, как провокатор Ла Туш сумел убедить Кадудаля в физической возможности такого чудовищного альянса революционеров и контрреволюционеров?! Как бы там ни было, вождь шуанов с риском для жизни, приехал в Париж и встретился с Моро, крайне удивленным и сразу категорически отвергшим всё вышеизложенное…
Но провокатор свое грязное дело сделал: Кадудаль и Моро встретились, их встреча зафиксирована агентами, остальное дело техники…
Известно, что куда терпимее относился диктатор к роялистам, активно привлекая аристократов на свою сторону. Его «двор» состоял частью из изменников Революции, научившимися гнуть спины ради орденов, гордившихся обретенными титулами, частью из смирившихся с режимом аристократов!
Эти люди, вчерашние враги в гражданской войне сошлись при дворе самозванного монарха!
«Ни красных колпаков, ни красных каблуков»? О да, при его дворе сошлись только конченые предатели и лизоблюды от обеих, враждующих в недавней гражданской войне партий!
Некоторая часть крайних роялистов отреклась от слабых, не умеющих отстоять свою власть Бурбонов. Их приход ко двору корсиканца вполне объясним, этим был важнее сам принцип жёсткой авторитарной власти в стиле Людовика Четырнадцатого и отказ от всяких уступок простолюдинам. Всё что угодно для них лучше, чем якобинская Республика!
Для предателей Революции, термидорианцев, всё обстояло также, всё лучше, чем возвращение к власти якобинцев!
Оскорбленными в своих лучших чувствах остались либо верные Бурбонам роялисты и их либерально-конституционные собратья, либо уцелевшие якобинцы, "люди 93 года".
Характерны в числе предателей-якобинцев Гюллен, участник штурма Бастилии, о, пардон, теперь он бонапартист и граф Империи, женатый на аристократке, не так удивляют превращения Фуше из сторонника Жиронды в якобинца, притом из крайних ультра, в термидорианца и убийцу вчерашних товарищей, затем бонапартиста и наконец, свершилось чудо, сторонника монархии Бурбонов! Здесь хотя бы всё предельно просто, у Фуше не было никаких принципов и убеждений, интриган и карьерист, такие как он, всегда на стороне победителя, и горе побежденным!
Наполеона откровенно ненавидел якобинцев, тех, кто оставались таковыми вопреки выгоде и личной безопасности, эти отважные непокорные люди, которых ему не удавалось ни подкупить, ни запугать, ни заставить смириться и молчать.
Вспомним расправы над якобинцами после взрыва на улице Сен-Никез. Наполеон сразу же приказал Фуше начать составление проскрипционных списков, предварявшие аресты, казни и ссылки сотен людей. Своих противников с правого фланга – роялистов, сторонников монархии Бурбонов он не тронул. Хотя «адскую машину» применили именно они.
Даже когда расследование выяснило невиновность якобинцев и роялистский след, это не произвело на диктатора ровно никакого впечатления, он приказал Фуше молчать и составить списки самых видных республиканцев, аресты и высылки уцелевших якобинцев на каторгу в Гвиану продолжались.
По поводу арестов, казней и ссылок невиновных людей он сказал:
– Они осуждены за то, что сделали и за то, что еще могут сделать…
Бессудным арестам и казням якобинцев бонапартисты нашли обоснование: «защита существующего строя против мятежников и заговорщиков»…
Но когда примерно также республиканцы обходились с роялистами, «белыми» интервентами и шуанами в 1793-м, аристократы, священники и все сочувствующие монархии называли это «якобинским зверством».
Стенания иных историков и писателей по судьбе дворян и иных крупных собственников это вовсе не оскорбленные «христианские» чувства, а обычная классовая солидарность богатых.
