Ольга Юрьевна Виноградова
Якобинец
Что же такое революционер… якобинец? Это идейный крестоносец. Он точно знает для чего нужна его жизнь и в чем его долг. Это знание помогает человеку пережить всё, что не в состоянии взвалить на себя другой,лишенный идеи и внутреннего стержня, личную неустроенность, материальные трудности, самую угрозу жизни.
Такой человек должен быть внутренне готов встретить враждебное непонимание невежественных людей, должен быть готов к несправедливости, к жестокости идейных противников…
Должен быть готов стать терпеливым добрым учителем для простого человека, брата и не должен бояться стать суровым воином, …а когда нужно, то и палачом перед лицом фанатичных защитников старого мира.
В чем смысл нашей жизни? Нам выпал титанический труд поднять цивилизацию на новый уровень развития, создать новый мир, крайне суровый только в час выживания и установления, но гуманный в своей основе…
Каков итог? Пожалуйте. Думаю, каждый из нас на своем месте и делает то, что должен сделать и не сможет быть другим, не изменив себе…
Усталые зелёные глаза сверкнули мягко и насмешливо:
– А вы не только революционер, вы еще и в своем роде философ..Вы говорили, что росли в бедной семье, но ничуть не похожи на малограмотного человека..
– Я действительно вырос в бедной семье.. сын сапожника..как в народной песне: «Я санкюлот, горжусь тем я, назло любимцам короля», но мы с братом учились.. не в университете конечно, увы, откуда такие деньги у отца? Учились самостоятельно, по внутренней потребности, физический труд никогда не приносил мне чувства внутреннего удовлетворения.
Я никогда не мог смириться с окружающей нищетой, безысходностью и униженностью, меня возмущала унылая пассивность, фатализм, примитивность потребностей и узость жизненных интересов окружавших меня людей, соседей и даже родственников .. уже подростком я знал твердо, я так жить не буду..Я был безмерно рад, когда наш нотариус Дюбуа, отец моего друга, взял меня к себе в контору учиться..
И еще раз повторю то, что уже говорил. Человек мыслящее существо и работать должен, прежде всего интеллект, а не одни мускулы, как у рабочей лошади..
Преступно использовать миллионы людей только как мускульную массу, сколько талантов гаснет в безграмотном народе, люди так никогда и не узнают, кем они должны были быть и могли бы стать, если бы им дали доступ к образованию, дали шанс проявить свои лучшие, сильные качества. Наконец, разве Руссо или Вольтер дворянского происхождения?
Никто и никогда не убедит меня, что в мире есть такие никчемные люди, которые действительно годятся только на роли прислуги, землекопов или посудомоек. Нет такого призвания для души человеческой, как мыть полы или вывозить навоз! Хоть и невозможно поспорить с тем фактом.. что это тоже нужно делать… Но к такой примитивной и низкоплачиваемой работе принуждает человека только самая беспросветная нужда и ни что иное…
Мой старший брат подростком трудился на строительстве Пикардийского канала.. по 16 часов в сутки.. в холоде и грязи, вечно голодный как собака..и настолько же всеми презираемый.. Любой труд почетен? Увы, это не так, пока такого понятия, как статус, к сожалению, никто не отменял, разве одинаковое в обществе отношение к нотариусу и рабочему? Равное уважение?..Но простите, кажется я невольно увлекся, мне эта тема небезразлична…
Внимательно слушавший его Робеспьер спокойно кивнул:
– Всё это безусловно интересно и все таки… Насчет судеб нашей Революции.. что вы об этом думаете? То кажется, еще чуть, немного терпения, суровой непреклонности и усилий.. вот же он, свет в конце туннеля. Но… может это жестокое заблуждение и это… тот свет?
Помолчав с минуту, показал Куаньяру на бумаги, лежащие на столе:
-Один из депутатов, некто Энгран, то ли трусливый, то ли действительно честный человек, сообщил, что его коллега Лекуантр готовил против меня заговор и уже набрал сообщников, он предлагал убить меня прямо на очередном заседании Конвента.. Это произошло еще весной…
– « Неужели это не имело никаких последствий.. для Лекуантра и его сообщников, разумеется?»,– помрачнел Куаньяр.
Робеспьер мрачно и насмешливо отмахнулся:
– А сами как думаете? Разумеется нет, коллеги из Комитета пустили дело на самотек, объявив Лекуантра «сумасшедшим маньяком и не более», однако «сумасшедший» до сих пор заседает в Конвенте и злоумышляет далее..
– Дело не было передано в Трибунал, вы не настояли?!, – Норбер сказал это по инерции и тут же пожалел об этом.
Насмешливая усмешка стала иронической и грустной:
–Неужели и вы туда же? Всё время забываю, что всё в моих руках, и я «диктатор-самодержец», решающий судьбы одним росчерком пера…Страшнее иное…, – Робеспьер умолк, меряя Куаньяра испытующим взглядом, и нервно облизнул губы, решившись на необычную откровенность: «Разумом – не сердцем, я уже начинаю сомневаться в реальности той Республики добродетели, которую намеревался создать…
Лишь на секунды он позволил себе этот всплеск эмоций, тонкое бледное лицо снова стало спокойным и бесстрастным.
– Забудьте мои слова. Это лишь минутная слабость. Человек смертен, но Идеи вечны, ими жив Бог. В этом вся правда…
Но усталость и душевная боль в расширенных зрачках парализовали Норбера липким ужасом. Он был потрясен до глубины души, и, протестующе сжал руки в кулаки, будто защищаясь…
Он, в обычном своем состоянии холодный и мало-эмоциональный, эти идеи воспринимал не только как политическую концепцию умом, но отчасти и сердцем, как религию, поэтому сейчас чувствовал себя, как искренне верующий человек, которому священник признался, что усомнился в существовании Бога…
Домой Куаньяр шёл в совершенно особом расположении духа, не разбирая дороги, тот Робеспьер, каким он увидел его здесь, почти ничем не напоминал знаменитого и грозного трибуна Конвента…
Но важнее другое, реальный и живой, Неподкупный стал ему ещё ближе. «Не идол и не просто Учитель, но друг и брат. Я делил с тобой славу, хочу разделить и твою судьбу»…
Только сейчас он осознал до конца, что так сильно привязало его к Неподкупному, он вспомнил ту сумбурную характеристику, которую Дюбуа дал ему самому еще в 92 году: «Редкий сплав мечтательной души и безупречной логики, скрытые под маской холодного бесстрастия…»
Что там еще говорил обо мне Дюбуа? А, вот. Судьба таких людей печальна, почти никто не понимает их правильно…Верно. Таких проще понять умом , поэтому люди живущие преимущественно сердцем и чувством, считают вас холодными и жестокими и неспособными на живые спонтанные эмоции в принципе!» То есть, Максимильен человек близкий не только по идеям, но по темпераменту и духу? Пожалуй, что так…
«Холодный ум, горячее сердце и… чистые руки?» Да. И это так…
Свое отношение к Неподкупному он не мог изменить в худшую сторону, что ж, если всё так плохо, значит он нужен и ему и другим товарищам как никогда…А теперь дело. Немедленно забрать из тюрьмы де Бресси. Времени больше нет.
Куаньяр и граф де Бресси. Тюрьма Сен-Лазар.
Анри Клерваль, еще весной принадлежавший к фракции Дантона, ровесник Куаньяра, высокий худощавый шатен лет 30 в должности регистратора революционного трибунала, который должен был произвести по спискам вызов осужденных, в это утро явился в стены Сен-Лазар не один, его сопровождал агент Общественной Безопасности Куаньяр.
Внешний вид Клерваля немного удивил Норбера. Красный колпак, из под которого выбивались длинные рыжеватые волосы, на плечи наброшен плащ, из под которого виднелась карманьола. Сам Норбер выглядел вполне официально, чёрный сюртук, трехцветный пояс-шарф, шляпа с кокардой, высокие сапоги.
Начальник охраны, коренастый мужчина в потертой засаленной куртке и в красном колпаке, лихо сдвинутом набок, шел перед ними, звеня связкой ключей и стуча о камни двора деревянными сабо. Предупредительно открыл перед молодыми людьми ржавую решетчатую дверь.
Огромное помещение изнутри выглядело весьма странно, как и большая часть тюрем того времени, наспех переоборудованных из бывших дворцов и монастырей.
Большое количество людей свободно перемещались в разных направлениях, люди сидели, лежали на матрасах, играли в карты, ели, пили вино. Молодые и старые, подростки, мужчины и женщины, нередко с детьми.
Однако при появлении чиновников с роковыми списками оживленный шум голосов сразу прекратился, десятки глаз с ужасом смотрели на них, как на вестников смерти. Все напряженно смотрели на молодого человека в центре зала, в его руках списки вызываемых в трибунал. Чьи имена в списке на этот раз?
Красивая, но жутко бледная молодая девушка чуть старше двадцати, с безуминкой отчаяния в глазах вдруг резким движением упала перед Клервалем на колени и, ухватившись за рукав, умоляла не мучить ожиданием и сказать, в списке ли она.
– Ne me tourmentez pas… Vous savez tout… (фр. «Не мучьте меня… Вы всё знаете…»)
Клерваль резким движением вырвался из ее цепких пальцев и оттолкнул девушку, увидев расширенные зрачки товарища, небрежно пожал плечами:
– Ты просто не привык. Здесь такое бывает часто. У некоторых совсем сдают нервы, не только у женщин. Сам будешь искать своего аристократа или мне назвать фамилию, он сам и выйдет?
– Можно осмотреть зал?
– Только недолго. У меня в списке сегодня пятьдесят человек.
Молодая женщина, не поднимаясь с колен, уцепилась теперь за руку Куаньяра, пытаясь поймать его взгляд.
– Ради Бога, скажите, есть мое имя в сегодняшнем списке?! В списке ли я, вы же все знаете, сжальтесь! Моё имя Анжель де Сен-Мелен!
– Поднимитесь же, – холодно обратился Куаньяр к молодой женщине, – и поколебавшись добавил чуть менее жёстко, – не унижайтесь зря.
Девушка поднялась, шурша юбкой о плиты. Куаньяр обернулся к Клервалю:
– Дай-ка мне свой список. Ну же, ты ничего этим не нарушаешь.
Быстро пробежал глазами длинный перечень фамилий и глухо произнес только одно слово:
– Нет.
Молча подал ей платок, который она машинально поднесла к покрасневшим глазам. Норбер отвернулся, не желая видеть удивления и благодарности в глазах несчастной, не желая видеть насмешливой улыбки спутника.
А Клерваль все же не выдержал:
– А тем временем между нами есть разница, пусть я читаю эти списки, но не я росчерком пера отправляю их под нож. А твоя чувствительная душа подавляла восстание в Вандее и здесь тебе приходится лично руководить арестами…
– Чудовище!, – Норбер резко обернулся, услышав гневный женский голос.
Молодая женщина, лет 30 стояла, прижимаясь спиной к колонне и не спуская с него ненавидящего взгляда.
Недоумение и растерянность Норбера быстро сменились раздражением, вскинув голову, он смерил неизвестную женщину ледяным сумрачным взглядом и отвернулся, не удостоив никакого ответа.
Подняв глаза на Клерваля, Норбер буквально обжёгся об его недобрую кривую усмешку, этому типу ответить стоило:
– Департамент Майенн, а также департаменты Луарэ и Нижняя Луара, но я никогда не был в Вандее.
Клерваль отмахнулся:
– Какая разница! Без пяти минут Вандея. Это тот же запад…те же шуаны… Тебе приходилось подписывать смертные приговоры сотни раз!
– Аристократам, врагам свободы и Республики, схваченным с оружием в руках, изменникам и пособникам интервентов, – резко оборвал его Норбер, – клянусь честью республиканца, невинных мирных людей среди них нет! Мой отчет был принят и Клубом и Комитетами и Конвентом, если ты помнишь!
– Разумеется, – глаза Клерваля зло смеялись, – я помню твой отчет в Якобинском клубе о бурной деятельности в Лавале. Как бенгальский тигр рычал с трибуны: «Если для спасения молодой Республики нам необходимо будет уничтожить всех слуг старого режима, то мы перед этим не остановимся и с честью выполним трудную задачу, возложенную на нас Революцией!» Это от души, ничего не скажешь! Тебе можно верить.
В одном Майенне их было около тысячи, сколько же роялистов всего отправилось на гильотину с твоей легкой руки? Всех отбрила начисто «национальная бритва». А шуанов в Лавале ты вообще приказал не брать живыми. Откуда знаю? Ну как же, этот приказ капитану Жютлэ был приложен к твоему докладу от декабря, ты же сам зачитал его с трибуны Клуба.
– Что же, ты теперь осуждаешь меня?, – сдержанно отозвался Куаньяр, – Я действовал строго в рамках закона и революционной целесообразности. Я готов отвечать за свои решения, на мне нет того, за что отозвали из миссии Карье и Барраса, я только выполнял свой долг. Если меня призовут к ответу, я знаю, что мне сказать. Лучше нам уйти от этой темы, тем более у нас мало времени, – насмешливый тон Клерваля раздражал его.
Нетерпеливо начал он оглядывать зал и не видел, как зло сузились глаза Клерваля за его спиной, не слышал его хриплого шипения:
– Как же! Уверен, что не посмеют призвать к ответу? Проклятое охвостье Робеспьера! Достанет ли у нас сил свернуть вам шеи?
За их спиной перешептывались молодые женщины:
– А это еще кто.. Может с ним повезет больше? Надо привлечь внимание этого красавчика .. Клерваль змея подколодная.. ни одну из тех, с кем он переспал, не только не освободили, они казнены также, как и те, кто ему отказывал…
– Умоляю, не делай этого! Слышала, он человек Робеспьера, эти еще более прочих якобинцев носятся со своей республиканской честью и неподкупностью…
– Пхе! Это всё слова.. чем же они отличаются от других мужчин? А этот якобинец молод и чертовски привлекателен…с ним хотя бы будет приятно заниматься любовью…
– Тсс! Пока он не услышал, говорю тебе, забудь об этом…
Обругавшая Куаньяра женщина всё еще стояла у колонны, она не пряталась, сузившиеся глаза неотступно следили за ним и Клервалем. Норбер подошел к ней близко, некоторое время они в упор мерили друг друга глазами. Заложив руки за широкий трехцветный пояс, он медленно спросил:
– Я вас не знаю. Что вы имеете против меня? За что вы арестованы, гражданка? Я имею какое-либо отношение к вашему аресту? На что или на кого вы жалуетесь?
Красивое бледное лицо по-прежнему выражало лишь отвращение и презрение, стиснутые губы, наконец, разжались:
– Разве в сегодняшней Франции нужны серьезные основания для ареста, неправедного скорого суда и казни?! На всех вас надо жаловаться, да некому! Что?
Её недоумение вызвала слабая и беззлобная усмешка якобинца, холодная маска оказалась живым человеческим лицом:
– На всех подряд жаловаться не надо, заключение озлобило вас. Расскажите вашу историю и если ваше задержание необоснованно, я мог бы содействовать вашему освобождению. Я готов выслушать вас.
Клерваль стоя за спиной Куаньяра, сузив глаза, выразительно, иронически прищелкнул языком, вынудив Норбера хмуро покоситься в его сторону.
Тонкое лицо женщины ежесекундно меняло выражение, но всё же предубеждения и ненависть перевесили:
– Чтобы вы кого-то освободили?! Вы один из тех, кто сотнями отправляет невинных на эшафот!
Смуглое лицо Норбера отразило легкое отвращение, губы чуть дрогнули, он с трудом сдержался от грубости и всё же он решил уточнить:
– Вы обо мне лично или ваша ненависть распространяется на всех монтаньяров?
– «Вы все для меня на одно лицо, якобинец! Вы все для меня одинаковые, «неподкупные»…, – яркие губы женщины побелели, кулаки сжались, – «друзья народа»!
Всех вас ждет гильотина! Свобода, задушенная вами 31 мая, восторжествует, черни укажут ее место и к власти вернутся подлинно достойные люди! И тогда вам не дождаться ни пощады, ни жалости!
Захлебнетесь собственной кровью! Запомни мои слова, якобинец! На эшафоте ты вспомнишь меня, палач Майенна! Долой якобинцев! Смерть Робеспьеру!»
Куаньяр отшатнулся, и резко развернувшись на каблуках, быстро отошел от женщины.
– Действительно хочешь узнать, за что она арестована? – усмешка Клерваля была неприятной и начала раздражать Норбера, – её имя ничего тебе не скажет, она из тех, кто буквально поклоняется убийце Марата, она была в первых рядах, когда её везли, выкрикивала всякую хрень в адрес революционного правительства…, – Клерваль поморщился.
– Ах, так, – Норбер небрежно пожал плечами, его интерес к незнакомке и искреннее желание помочь ей совершенно угасли, – очередная роялистка фанатичка…
– Явление типичное для современных женщин, лезущих в политику. Существа без собственного мнения, точнее заимствующие его у мужа или любовника, чувственные и легко внушаемые, падкие на личные симпатии-антипатии, легко переменчивые. Влюблена девица в патриота и вот она уже республиканка, полюбила другого, а он роялист, и вот все прежнее по боку, она уже за короля! А эта… по существу, конечно же, роялистка, но отчего-то воображает себя республиканкой, да еще и «подлинной», то есть, в отличие от нас!
– Поклонница демагогии Бриссо», – коротко и метко уронил Норбер, – такая позиция очень типична для господ Жиронды, наших «либералов-миротворцев». Чёрт с ней, послушать, так все они сплошь безвинные и благородные миролюбцы, а при случае режут нас без лишней сентиментальности, вспомни развязанный этими «гуманистами» федералистский мятеж прошлого года. Чёрт с ней. Идём дальше…
Заключенных между тем взволновало исключение, сделанное для девушки.
– А моё имя есть в списке? Меневаль, Арман Меневаль!
– А мы, Анна Мария Клеман и моя дочь Жермена, ей всего 19 лет, неужели она тоже должна умереть?!
Клерваль зло фыркнул:
– Можете плюнуть мне в лицо, если найдете хоть одного ни в чем не виновного аристократа!
Неосторожные слова… В этот момент какая-то молодая дама вдруг поднесла к нему своего ребенка, которого держала на руках.
Не ожидавший подобного выпада, Клерваль немного смутился и на всякий случай, если та вздумает плюнуть, резко отодвинулся от женщины и мрачно буркнул себе под нос:
– Ему то что угрожает?
Глаза женщины блеснули, ненависть прорвалась в истерическом крике:
– Отца и деда вы его уже лишили, после моей казни он останется сиротой! Бешеные фанатики! Убийцы, будьте прокляты!
Толпа заключенных вдруг опасно заволновалась и вышла из состояния прежней апатии.
Норбер оперся о колонну. Ему словно передались чувства этих людей, липкий ужас, отчаяние и боль, роковой вызов в трибунал разлучал навсегда мать и сына, мужа и жену, жениха и невесту. Это совсем не то, что было в Майенне, там шла война, жестокая борьба вооруженных людей, это совсем не одно и то же.
Он вдруг ясно понял, что в глазах этих людей он почти ничем не отличался от Сансона. Рука невольно потянулась к галстуку, будто он стал душить его, на лбу мелко выступил пот. Нет… нет… я не палач… я не испытываю никакого удовольствия… я представитель революционного порядка…
Но если возникнет тюремный бунт, то это будет просто подарком Фукье-Тэнвилю, количество казней резко возрастет. Такое уже случалось в других тюрьмах Парижа. Иногда люди из Трибунала даже провоцируют эти вспышки нарочно.
Но сейчас? Что произошло сейчас?! Неужели их так задело исключение, неосторожно сделанное им этой девушке? Неужели они не понимают, чем их волнение может закончиться? Как это остановить?!
Он встряхнул головой, защищаясь от взрывной волны чужих эмоций, боли, чужой ненависти. К черту все чувства, сейчас он восстановит порядок.
Куаньяр в бешенстве треснул ладонью по колонне:
– Всем молчать!
Вооруженные санкюлоты из охраны действительно очень быстро восстановили порядок.
Немного успокоившись, Норбер продолжал свой обход.
Молодая девушка, сидя на каменных плитах пола в страхе жалась к коленям старого священника. Рядом сидела молодая мать с ребенком на руках. С тревогой вглядывались они в Клерваля, который развернул свой список и начал читать.
Интересно, кто эти несчастные, что они оказались здесь, но уж точно не контрреволюционеры, трудно в это поверить, и можно ли что-нибудь для них сделать?
У колонны стоял крупный мужчина, одетый богато, но несколько старомодно. Породистое и надменное бледное лицо его сейчас застыло в напряжении. К нему со слезами прижималась молоденькая девушка лет 17-18, очевидно дочь. Красивая женщина лет 35-36 в черном изящном платье плакала навзрыд. Его жена.
Куаньяр сделал несколько шагов в их сторону и задумчиво разглядывал несколько секунд. Все трое замерли, мужчина напрягся, женщины бросали взгляды полные нескрываемого страха на посланца Конвента. Почему он ими заинтересовался, неужели их имена в роковом списке и сейчас последует вызов в трибунал?!
Эти точно из «бывших», но тоже интересно было бы узнать о них больше. Чем-то эти люди невольно привлекли его внимание. После истории с девчонкой стоит ли вообще подходить к ним? И всё-таки…
Норбер подошел к ним еще ближе:
– Могу я узнать ваши имена и причины ареста?, – голос прозвучал отрывисто и резко.
Мужчина слегка выступил вперед, словно прикрывая собой женщин:
– Шарль Анри Габриэль де Бельмар, со мной жена и дочь. Причина нашего ареста, месье…то есть гражданин, крайне неоригинальна.
– И всё же прошу быть точнее. Аристократ, роялист, эмигрант, контрреволюционная деятельность, иное?
Де Бельмар слегка нахмурился, видно, что он старался лучше сформулировать ответ и не подставлять под удар свою семью ради самолюбия.
– Я не участник заговоров против Франции, не эмигрант. То же касается и моих родственников.
Губы Куаньяра невольно расплылись в легкой усмешке, удовлетворенной, но совсем не злобной. Что ж, по крайней мере, честный человек этот Бельмар, отмел сразу два последних обвинения, но ничего не ответил поводу двух первых. Всё верно, отрицать свое дворянство в его положении унизительно и бессмысленно, но гордость всё же не позволила также отрицать и роялистские убеждения. А в этом нешуточный риск…
– Хорошо. Давно вы здесь?
– Уже почти полгода…
– Это вам повезло, – не удержался Норбер и наткнулся на гнев, блеснувший в глазах де Бельмара, который явно не считал эти страшные полгода в тюрьме в каждодневном ожидании вызова в трибунал и эшафота, под охраной изрядно грубых и очень бдительных санкюлотов за особое везение.
Но Куаньяр вовсе не насмехался над чувствами заключенного, он хорошо знал систему, в которой работал, ее сильные и слабые стороны. Она либо работает чрезмерно оперативно, и тогда человек предстает перед трибуналом через несколько дней и отправляется на площадь Революции через 24 часа, либо может находиться в заключении долгие месяцы, но это может быть его шанс быть «забытым» и сохранить жизнь.
Видимо обвинение де Бельмара во многом было формальным, и он не имел ни сильного покровителя, способного спасти его, ни сильного врага, способного ускорить процесс отправки в трибунал. Так есть за ним что-то реальное или нет?
Норбер дал себе слово при первой же возможности еще раз навестить этих людей и допросить со всей тщательностью. Следовало также позаботиться о том, чтобы их имена не попадали в роковой список.
Можно задействовать доброго патриота Беньона, служившего начальником Бюро наблюдения за исполнением революционных законов при Комитете Общественного Спасения или Робера Вольфа, секретаря общественного обвинителя Фукье-Тэнвиля.
Старина Беньон, близкий к членам правительственного Комитета, оригинал особого рода. Под его резкими и грубыми до невозможности манерами санкюлота таилось доброе сердце…
Он не пропускал ни одной казни на площади Революции и высказывался об этом в тоне одобрения, но при этом втайне спасал столько несчастных, сколько позволяло ему то огромное влияние, которое он имел…
Таков же был и его коллега по Бюро гражданин Лябюссьер, с виду скромный и совершенно незаметный клерк, с его помощью вполне могла исчезнуть целая папка с делами (такое уже бывало) заведомо невиновных людей, обреченных на казнь… и это едва не под носом Фукье-Тэнвиля! Было ли это для них вполне безопасно? О нет…
Притом, что все эти люди искренние революционеры и якобинцы, не агенты роялистов и не сочувствующие аристократам в целом, как классу…
Но… ни слова самому Фукье, ни полнамека, никогда, слишком он склонен угодить вышестоящим, не раздумывая, донесет коллегам, точнее «заклятым друзьям» из Общественной Безопасности, компромату на «человека Робеспьера» они будут очень рады.
Не зря Фукье считался человеком Комитета Общественной Безопасности и Робеспьер уже стал серьезно подумывать о его замене. Впрочем, люди Вадье этого не допустят.
Со стороны Фукье не было замечено никакой инициативы, ни эмоциональной, ни служебной. Вспыльчивый и злобный характер общественного обвинителя ненавидят даже тюремщики-санкюлоты.
А Робер Вольф, с виду элегантный, холодный и безэмоциональный,как и сам Норбер, при этом не только и не столько служака, чье дело исполнять, не размышляя и угождать начальству, но прежде всего честный человек и принципиальный якобинец.
Куаньяр знал, что Роберу тоже противно приспособленчество и бездушный формализм Фукье, не утруждавший себя до конца выслушивать обвиняемых, небрежно и отрывочно записывавший их показания прямо на полях обвинительных актов, а за обедом в присутствии присяжных цинично подсчитывавший, сколько именно «голов» он должен «сдать» помощникам палача в эту декаду…
Прямо сказать, осторожно привлекать Вольфа и Беньона для спасения заведомо невиновных ему уже приходилось прежде, но, только убедившись, что спасаемые от эшафота люди не участвовали в боевых действиях против Республики с оружием в руках и не состояли в контрреволюционных организациях, не занимались роялистской пропагандой.
Просто «дворянин» это еще не диагноз, сколько их среди депутатов Конвента, притом честных республиканцев, отрекшихся от связей с этим классом. Разве Филипп Буонарроти, с которым он постоянно встречался в доме Робеспьера, не принадлежал к старинному дворянскому роду? И что?
Но «роялист» это уже крайне серьезно, независимо от того, граф он, человек среднего класса буржуазии или вандейский крестьянин. Кстати, термин «аристократ» в обвинительном заключении мог означать любого контрреволюционера без различия происхождения.
Но и тут Куаньяр, еще будучи комиссаром Конвента, успел заметить одну деликатную тонкость, которую игнорировало большинство его товарищей, роялисты в свою очередь делятся на «активных» и «пассивных».
Первая категория однозначно определяется как «враги Республики», агрессивные как на словах, так и в действиях и совершенно непримиримые, это шпионское подполье аббата Бротье, это роялистские агенты из сети Аткинс-Кормье и барона де Батца, это солдаты и офицеры Королевской Католической Армии Вандеи, это окружение принцев, это наши «белые» эмигранты. По их вине льется сейчас кровь, и погибают люди.
Это именно их он готов разыскивать, отправлять под трибунал и на гильотину без малейших душевных мук и сомнений.
Вторая категория роялистов намеренно отстранилась от общественных дел, прячет свои убеждения, затаилась, ни в чем не участвует и просто пытается выжить. К этой категории еще в Майенне он отнес доктора Розели. Искренний гуманист, интеллектуал, безопасный и приятный в общении человек, Норбер нередко вспоминал его. Хотелось бы иметь такого человека среди своих друзей… Похожего типа был и граф де Бресси.
– Успокойте своих близких, ваших имен нет в сегодняшнем списке. Но гражданин Бельмар, я вас запомнил… и еще вернусь – голос прозвучал привычно резко.
Судя по бледным изменившимся лицам, Норбер понял, что его слова они приняли за угрозу, но, не желая ничего объяснять, сделал отстраняющий жест рукой.
Круто развернувшись на каблуках, он встретился взглядом с Клервалем, хорошо, что тот не мог слышать разговора, но издали наблюдал очень внимательно и напряженно, сузив глаза и иронически улыбаясь.
Наконец, Клерваль зло буркнул сквозь зубы и сплюнул на пол:
– Палач-гуманист, покойный Руссо отдыхает, мать твою…
В центре зала на стуле, демонстративно отвернувшись от Клерваля, сидел темноволосый курчавый молодой человек, на его тонком лице отражалось отвращение и безграничная усталость. Всем видом показывал он презрение к предстоящей казни и представителям новой власти.
Клерваль свернул список.
Охрана стала выводить арестантов группами во двор. На курчавого мужчину он указал Куаньяру особо:
– Это Андрэ де Шенье, – кивнул в сторону молодого человека, – дерзкая личность, опасный и зловредный публицист, ярый контрреволюционер. Сначала он писал в защиту Капета, потом и вовсе распоясался, мерзавец прославлял убийцу Марата, оскорблял революционное правительство. С трибуны Фельянов этот гуманист миролюбец призывал к расправам над якобинцами. И как долго можно было это терпеть? Его единомышленник дю Шансенэ уже доигрался с законом, гильотинирован еще весной. И этот дождется высшей справедливости…
– Говорят, он очень недурной поэт, но самому читать не приходилось, – Куаньяр, не скрываясь, разглядывал Шенье, спокойное достоинство, гордость и непримиримость которого невольно вызывали у него уважение. Принципиальный противник, но настоящий человек. Жаль обнаруживать таких людей среди врагов…
Якобинцу внушал отвращение откровенный страх в лицах врагов, желание угодить и уцелеть любой ценой. «Шакалы».
Ему были остро неприятны вчера еще надменные графини и герцогини, расчетливо предлагавшие половую близость любому республиканскому чиновнику в обмен на спасение от трибунала, а желательно еще и содержание, и прежний комфорт.
А некоторые женщины, дошедшие до крайности от ужаса возможной близкой казни, не отказывали уже и тюремщику-санкюлоту, вдруг спасет и спрячет от вызова в трибунал. Этих девушек и женщин по-человечески жаль. И всё же… как-то неприятно.
Не вызывали ни тени сочувствия и те роялисты, что даже в тюрьме подчеркнуто демонстрировали свое классовое высокомерие и неконтролируемую животную ненависть. Попадись им в руки, эти не просто убьют, будешь медленно умирать под пытками. «Волки». Майенн…
Но и на «волков» и на «шакалов» неизменно найдется «человек с ружьем»…
Его размышления прервал Клерваль:
– Вынужден признать, талантливый мерзавец! Строчил контрреволюционные пасквили, в том числе в стихах. Чего стоят его «Ямбы». В июле 93-го пел оды Шарлотте Кордэ, величал эту дворянскую фанатичку «героиней», а ее преступление «подвигом»! Его имя в завтрашнем списке. Сама по себе его голова недорого стоит, но злоба контрреволюции опасна вдвойне, когда облечена в талантливые формы. Он сознательно бросил вызов Комитету и должен был понимать, чем всё закончится., – Клерваль сделал характерный жест, ударив указательным пальцем поперек горла, протянул Куаньяру листок, – если хочешь, почитай, что писал этот роялист.. Возможно, твое мнение о нем после этого изменится…
Норбер согласно кивнул.
«Кому ты, Пантеон, распахиваешь своды
И раскрываешь купола?
Что так слезлив Давид, кому несет угоду
Кисть, что божественной слыла?
О Небо! О Судьба! Поверить ли фортуне?
О гроб, залитый морем слёз!
И как небось Барер стенает на трибуне –
Ах, пафос, в клочья, наизнос!
