Ольга Юрьевна Виноградова
Якобинец
Нужно спасать Республику каким-бы то ни было способом, преступно лишь то, что ведёт к её поражению и гибели..
Лишь победив, мы позволим себе роскошь дать волю сердцу и чувствам!…
Толпа, запрудившая площадь Майенна была разношёрстной. Резко различалась беднота, основная часть публики и богатые обеспеченные люди. Треуголки, цилиндры, крестьянские широкополые шляпы и рядом красные колпаки активных патриотов.
Трехцветные кокарды, однако, не у всех означали искренность республиканских убеждений, нередко они служили просто знаком лояльности аполитичных обывателей, желания не привлекать к себе лишнего внимания или даже следствием страха перед новой властью, Норбер не мог не думать об этом. Это было отчасти верно даже для Парижа.
А здесь, на охваченном контрреволюционным мятежом Западе…сколько искреннего неприятия и даже ненависти скрывалось за внешней лояльностью обывателей, за их принужденным: «Да здравствует Республика!»
Майенн и Лаваль не Париж, опасная близость роялистской Бретани и Вандеи чувствовалась во всём. Шуанское змеиное гнездо…
Слушая парижского комиссара, в толпе перешёптывались разные группы горожан, обменивались впечатлениями.
– Красавчик, и ещё так молод, – женский шёпот.
– Тьфу, всё же дуры вы бабы, ты его лучше послушай, чем разглядывать.. да он же свиреп, как дикарь из Новой Гвинеи.. не лучше Мэнье.. он ещё наведёт шороху, только держись… Казни уже начались…
– Пхе, может, хоть порядок наконец будет!, – пожала плечами хорошо одетая женщина.
Из кареты высунулся солидный буржуа:
– Порядок может и будет, мадам… не будет нас с вами, – бросает он сквозь зубы.
Обоих меряет мрачным подозрительным взглядом коренастый низкорослый мужчина в шерстяном красном колпаке санкюлота, возможно, член местного Революционного комитета.
А вот совсем другая группа. Прислонясь к углу дома трое хорошо одетых молодых людей и один, одетый как крестьянин, наблюдают за про исходящим на площади.
Один из юношей зло цедит сквозь зубы:
–«Француза француз убивает… как брат,
В пылу якобинской морали…
Прекрасная картина:
Проблемы все и козни
Решает гильотина
Без споров и без розни…»
Сдавленный шёпот:
– Ты погляди на него, Шарло.. Якобинцы дьявольски живучи.. Мы его превратили в сырой ростбиф, много ли прошло времени? Он уже гарцует здесь.. и ещё угрожает всеми карами.. земными и небесными?! Правоверный якобинец… речи толкает, нет Бога, кроме Руссо и Робеспьер пророк его! Кто бы тогда знал, что в наши руки попал депутат и комиссар Конвента?! Если бы знать, действительно содрал бы шкуру чулком.. и засолил живьем, как свинину!
Шарло, крестьянский парень с жёсткими чертами лица, сплёвывает себе под ноги:
– А я тогда еще говорил, господин граф.. добить надо.. А вы что? Сам сдохнет! Как бы не так.. вон.. речи толкает.. хромой бешеный пёс!
Майеннская Шарлотта Кордэ. Комиссар Куаньяр и доктор Розели
Утром в кабинет Куаньяра тихо и почти бесшумно зашел Лавинь, увидев секретаря, комиссар поднял глаза от документов.
– Гражданин комиссар, там молодая девушка, третий день приходит, дожидается, чтобы вы приняли ее, говорит, что дело ее очень важное.
Норбер поднялся из-за стола.
– Ну, раз важное дело, так впустите ее.
На пороге кабинета появилась стройная девушка не старше 22 лет, дорожный плащ, расходящийся на высокой груди, открывал струящееся шелковое платье светло-зеленого цвета, гармонировавшее с копной густых и блестящих темных волос.
Тонкое бледное лицо показалось Куаньяру почему-то смутно знакомым. Норбер сделал приглашающий жест. Девушка дошла до середины кабинета и остановилась, неуверенно покосившись на секретаря. Красивое лицо выражало решимость и с трудом подавляемое напряжение.
Норбер с интересом разглядывал девушку:
– Гражданка, вы так и намерены стоять? Подойдите же сюда, ближе, еще ближе. Неужели я так страшен?, – его бархатистый баритон звучал ровно и спокойно, – я готов выслушать вас..
Девушка приблизилась на расстояние вытянутой руки, ее лицо не выглядело испуганным, скорее сосредоточенным, карие глаза внимательно и холодно изучали Куаньяра. Она сделала нервный жест и оглянулась на секретаря:
– Этот человек так и останется здесь? Я хотела бы, чтобы у нашего разговора не было лишних свидетелей, – и добавила с нажимом, – это очень важно.
Норбер задумался на минуту, затем спокойно пожал плечами:
– Гражданин Лавинь, оставьте нас ненадолго.
Секретарь поднялся и вышел…
Менее чем через четверть часа национальные гвардейцы ворвались в кабинет, услышав проклятия комиссара и грохот падающих стульев. Куаньяр прижимал к полу, отчаянно отбивающуюся девушку, заломив ей руку за спину.
На полу валялся пистолет и нож с узким длинным лезвием. Солдаты связали ей руки и подняли с ковра. Искаженное бешеной ненавистью юное лицо стало почти неузнаваемым. Она тяжело дышала и отказывалась отвечать на поставленные вопросы.
Под конвоем девушку препроводили в городскую тюрьму. Орудия неудавшегося покушения, нож и давший осечку пистолет Норбер спрятал в сейф и, шатаясь, морщась и постанывая от боли, тяжело опустился в кресло.
Подумал, держась за полузаживший раненый бок: «Стерва, будто знала точно, куда бить, в глазах чернеет. Судя по горячему приему, контрреволюция сильна в этих краях. Нужны показательные процессы, столько, сколько потребуется. Скоро здесь будет порядок, наш республиканский порядок и мир…»
Стиснув зубы, он беззвучно корчился от боли. Искажённое лицо побелело совершенно, на лбу выступила испарина…
Через некоторое время пришел заместитель председателя Революционного Комитета гражданин Клод Макэ:
– Гражданин комиссар! В результате допроса удалось установить, эта аристократка сама маркиза д, Эспаньяк, жена одного из командиров контрреволюционных формирований и активный член его банды. Того самого д, Эспаньяка, именем которого была подписана злосчастная прокламация.
Норбер побледнел от сосредоточенной ненависти и нахмурился:
– Считаете, эту бешеную вдохновил пример убийцы Марата? Передайте Эрбо, чтобы не совершал опасной ошибки Монтанэ, не давал ей шанса красоваться на суде и корчить из себя героиню и мученицу, пусть люди увидят ее истинное лицо, лицо роялистской фанатички!
Макэ склонил голову в знак согласия и как-то неуверенно продолжал:
– Я думаю, – запинаясь, начал он, – то, что еще просил передать вам гражданин Северьёф вам не понравится, но вы должны это знать.
Доктор Розели с младшей сестрой только что уехали, их прислуга молчит, делают вид, что не знают куда. И главное: роялистская фанатичка дЭспаньяк, тоже сестра доктора Розели, к которому вы так расположены, кстати, его полное имя Арман Андрэ Мари де Розели, он из обедневших дворян, барон. Всё как-то руки до него не доходили, уж очень тихим и безвредным он выглядел, ни в какой политической организации не состоял, ни в чем не участвовал.
По озабоченной побледневшей физиономии Макэ было заметно, что он ждал взрыва бешенства всесильного парижского делегата, ждал самого худшего. И не без оснований, знали, что доктор приходится родственником роялистскому командиру, терроризировавшему республиканцев Майенна и Лаваля и он до сих пор на свободе?
– Ах, вот как…, – секунду Норбер молчал, затем рывком поднялся и треснул по столу ладонью – срочно отправляйте людей из Революционного Комитета на поиски! Найдите мне их обоих! Розели сразу доставьте ко мне! А после я хочу видеть гражданина Кенеля! В какую задницу вы заткнули свою революционную бдительность?! Живее гражданин за Кенелем , докажите оба мне свой патриотизм, иначе я рискую потерять терпение, а вы головы!
Когда за Макэ закрылась дверь, потрясенный до глубины души, Норбер тяжело облокотился об стол и закрыл голову руками. Добрейший Розели и туда же?! Что же это?! Кому после этого можно доверять?
Может написать Вадье в Комитет Общественной Безопасности о том, что его провинциальные коллеги из Майенна плюют в потолок от преступного безделья, когда вокруг рыскают банды шуанов? Впрочем, не стоит, справимся с провинциальным разгильдяйством собственными силами. Они быстро научатся оперативно работать, не хуже, чем в Париже.
Чуть позже Норбер решил отправить людей из революционного комитета в тюрьму за доктором Розели. Когда того ввели в кабинет, Норбер не смог поднять на него глаз и лишь негромко процедил сквозь зубы:
– Садитесь.
Чем более скверно или неловко он себя чувствовал, чем сильнее были эмоции, тем неподвижнее и холоднее становилось его оливково-смуглое лицо.
– Что вы можете сказать мне, гражданин Розели, я доверял вам, относился к вам, как к другу…почему…, – Куаньяр упрямо смотрел в пространство сквозь собеседника. От гнева и возмущения горло сжалось, он замолчал.
– Для себя я не прошу ничего, – неузнаваемым хриплым голосом начал Розели, – лишь справедливости и милосердия к моей сестре, она еще так молода и ни в чем не замешана, она не заслужила смерть.
Темные глаза Куаньяра бешено загорелись, он резко вскинул голову, скулы обозначились резче на побледневшем лице, но голос, дрогнувший от сдержанной ярости, звучал обманчиво холодно:
– По-вашему Элен д, Эспаньяк ни в чем не замешана, она – невинная жертва?!
– Да простит меня Господь, причем здесь Элен, просить за нее бессмысленно, но у меня есть и другая сестра. Мария ничего не знала до последнего о двойной жизни Элен, скажу больше, именно я запретил Марии общение с ней около года назад. Проявите хоть каплю милосердия к Марии, после моей казни она и так останется одна… Неужели вы намерены и её… тоже…? – Розели запнулся, в его взгляде мелькнул ужас.
– О чем вы, Розели?, – удивлённый Норбер впервые взглянул собеседнику прямо в глаза.
– Но разве я… мы не арестованы… – запинаясь, произнес смертельно бледный Розели, – как родственники Элен д, Эспаньяк и предполагаемые сообщники?
– А вы .. вы сами.. что можете сказать об этой истории? Я хочу услышать это лично от вас. Скажите мне правду, мне не всё равно, я хочу знать правду, это ваш последний шанс. В глазах моих коллег вы, безусловно, виновны в соучастии, а потому обречены, но последнее слово здесь будет за мной, – и, помолчав, добавил другим, более мягким тоном, – Арман, вы спасли мне жизнь, всё это время были очень внимательны и добры ко мне, а я не забываю, ни добра, ни зла, а потому, будьте же искренни сейчас..Неужели вы всё это время..пока я находился в вашем доме, думали о том, …как убить меня? Ну же, я хочу видеть ваши глаза!
Побледнев еще сильнее, доктор Розели поднялся, прижимая руки к груди:
– Знаю, что учитывая мое происхождение и… близкое родство с Элен, вы всё равно не поверите мне. И всё же я это скажу. Я не был в отряде д,Эспаньяка, хотя тот меня не раз агитировал, взывая к долгу дворянина. Да, он изредка бывал в моем доме… но только как муж моей сестры. Наши личные отношения были более чем прохладными. Он не доверял мне, считал слишком мягким, «умеренным» и даже терпимым к республиканцам, таково было его мнение. Вам должно быть понятно, что из-за наших глубоких разногласий я не мог выполнять никаких их поручений и заданий, не знал и местонахождения отряда, схронов и прочего. Я ничего не знал, кроме самого факта, что муж моей сестры является командиром этого отряда, а она…, – тут Розели невольно запнулся, – участвует в… акциях… наравне с прочими шуанами… У нас были слишком разные взгляды на происходящие события, в последний раз мы расстались почти враждебно и я просил обоих, не посещать больше наш дом. Мари может подтвердить мои слова.
Что касается подготовки вашего предполагаемого убийства…
Подумайте сами, вы тогда были совершенно беззащитны и если бы я замыслил убийство, это было бы совсем нетрудно… но я не убийца. Совесть моя чиста, ничьей крови на мне нет, – спокойно и твердо Розели смотрел в глаза Куаньяру, – я умру невиновным – он умолк, руки бессильно опустились, взгляд метался, – конечно же, не верите? Тогда к чему было вызывать меня на откровенность? Хорошо, вам никто не помешает казнить Элен и меня, но Бога ради… не губите Марию! Она всегда была добра и внимательна к вам, ухаживала часами, когда вы в этом нуждались, неужели вся ее вина в дворянском происхождении и в родстве с Элен?!
Прямо перед Норбером на столе лежали материалы, поспешно собранные на доктора Розели гражданином Кенелем и Макэ. Рядом лежала папка от председателя местных якобинцев гражданина Северьёфа.
– Скажите, гражданин Розели, Кенель и Макэ долго допрашивали вас?
Бледный Розели с трудом поднял на комиссара ввалившиеся глаза, ответ прозвучал хмуро и резко:
– Не особенно.
– Что за тон? С вами грубо обращались?
Розели смотрел в пространство прямо перед собой.
– Мне кажется, они почти не слушали меня, писали что-то свое, будто уже заготовленное. И вот все Розели семья шуанов и заговорщиков.
Озабоченный угрозами парижского комиссара Кенель развил теперь бурную активность, буквально «рыл землю», чего он теперь не повесил на несчастного, которого еще недавно сам спокойно игнорировал, как безвредного субъекта…
Но все эти неожиданные и тяжкие обвинения, Норбер отлично это понимал, сплошная штамповка.
Но скольким людям подобные штампованные обвинения стоили жизни, прежнего комиссара Мэнье такие решения трибунала вполне устраивали…
Среди местных жителей ходили упорные слухи, что «бедному доктору Розели конец» и тихо сожалели о жестокой участи Марии. Люди не сомневались в том, что они отправятся на эшафот вместе с Элен дЭспаньяк. Об этом докладывали комиссару агенты местного революционного комитета.
Вероятно, что затаившиеся шуаны в своем кругу, сквозь зубы призывали проклятия и кровавую месть на головы якобинцев за смерть «героини-роялистки» мадам д,Эспаньяк. Но об этом можно было только догадываться.
Санкюлоты рассуждали совершенно иначе и совершенно открыто:
– Чёртов аристократ, туда ему и дорога, если б не энергия комиссара Куаньяра и сейчас разгуливал бы на свободе…
Но со стороны всё выглядело иначе, внешне всё население заняло лояльно-выжидательную позицию.
Для сравнения, данные представленные невозмутимым и чуждым малейшего страха перед парижским делегатом председателя якобинцев Северьёфа были куда скромнее, но что важнее всего, куда реальнее.
Розели дворянин? Да. Факт. Роялист? Возможно, даже, скорее всего, это так, но в поведении нейтрален, в проявлениях ненависти к Республике на словах или в действиях не замечен.
Одинаково доброжелателен и вежлив в обращении с окружающими, будь-то богатый буржуа или бедный санкюлот.
Всё его несчастье в бурной контрреволюционной деятельности младшей сестры и ее мужа. Но сам он действительно «не участвовал, не состоял…»
Гражданин Кенель обеспокоен опасными обвинениями в отсутствии бдительности и терпимости к явному роялисту, увидел в этом прямую себе угрозу, но при этом Куаньяр имел в виду усиление бдительности в целом, повышение эффективности работы Комитета, но он и не думал призывать к штамповке заведомо сфабрикованных обвинений, тем более в угоду лично себе.
Стоит еще раз вызвать к себе и Кенеля и Макэ, чтобы раз и навсегда разъяснить ситуацию и свою позицию по этому вопросу.
Норбер положил руку на плечо Розели. Чрезмерно блестящие глаза доктора были полны отчаяния, но совершенно чисты.
Норбер уже сделал свои выводы и не хотел затягивать тяжелую сцену, в которой он вдруг осознал себя мучителем, едва не палачом для невинного человека.
– Возвращайтесь домой, и успокойте Марию. Видите, сейчас я допишу приказ об освобождении вас обоих. Если вы не против, через несколько дней я навещу вас дома. Когда это будет удобно для всех нас», – Куаньяр отлично понимал, неловкость внесла судьба Элен, – вы оба в безопасности, но её судьба решена, ничего личного, Розели. Она покушалась на жизнь депутата Конвента и делегата революционного правительства, то, что я жив, спасибо только вам, она не только жена, но активный член банды д Эспаньяка. На её руках кровь республиканцев и сочувствующих нам местных жителей, молодая дама, дворянка, она не уклонялась от роли палача наших пленных, так что ничего личного, Розели… Идите домой, Арман…
Доктор Розели вышел из тяжелого оцепенения и медленно произнес:
– Как… домой? Но разве нас не ждет трибунал? После тех обвинений, которые выдвинул гражданин Кенель…, – он боялся поверить тому, что слышал.
На смуглом лице Куаньяра мелькнула слабая улыбка:
– Вы оба совершенно свободны. Единственно о чем прошу вас, не как представитель власти, как человек, искренне расположенный к вам, избегайте импульсивных поступков, не вздумайте снова скрыться, этим вы признаете себя виновным и погубите и себя и Марию.
Тёмные глаза Куаньяра снова потеплели, к нему вернулось всё прежнее расположение к Розели.
– Благодарю вас, – дрогнувший голос доктора выдал сильнейшее душевное волнение, – я даже не рассчитывал… избежать гильотины… и беспокоился лишь о судьбе Марии…
Норбер вскинул голову и нахмурился, сузив глаза, и бросив резко:
– Заранее презирали меня как кровожадного хищника?
Розели на секунду замолчал и опустил глаза, затем осторожно и неуверенно протянул якобинцу руку:
– Примите мои извинения, гражданин комиссар, мне и сейчас не по себе. Но если революционный комитет решит иначе и в ночь за нами придут?
Куаньяр порывисто сжал протянутую руку:
– Я ничего не подпишу. С комиссаром революционного правительства люди из местного комитета даже спорить не станут. Поезжайте домой, Арман, у вас совершенно измученный вид…, – и секунду помолчав, с немалым усилием выдавил из себя, – простите меня… за судьбу сестры… поймите правильно, если сможете. Меньше всего хотел я причинить вам боль. Честно, мне очень жаль, что всё так вышло.
И вдруг резким движением обнял Розели. И тут же, словно опомнившись, пока доктор не успел отреагировать, отстранился:
– Ну, всё, идите домой, Арман, и никого не опасайтесь, пока я здесь и в должности комиссара Конвента. Опасность может вернуться только после снятия с меня полномочий и отзыва в Париж, но и тогда я обязательно придумаю, что еще можно сделать для вас и Марии.
Гражданская война во Франции или Св.Гильотина – Спаси Отечество»
"Пусть погибнут сотни тысяч ради рождения нового лучшего мира, я согласен заплатить эту цену и нести этот груз. Я принимаю твои условия, отвечает Провидение, но и ты войдешь в число погибших…"
Уже состоялся суд над маркизой д, Эспаньяк и на следующее утро ее ожидал эшафот и гильотина. В 1793-м, до жёсткой централизации власти, комиссар Конвента автоматически являлся и председателем трибунала. Он же сам выбирал людей на роль присяжных.
Комиссар Куаньяр счёл необходимым лично присутствовать при казни, в грозном 93-м году это поощрялось.
Но он делал это не из наслаждения жестокостью, это повышало чувство ответственности, нашёл обвиняемого виновным, мог подписать обвинительный акт, должен иметь силу духа увидеть последствия. Судья должен видеть работу палача.
В глубине души, по-человечески, Норбер не любил зрелища казней и когда позднее, на этом условии перестали особенно настаивать, с облегчением перестал их посещать, разве по крайним случаям, каковыми можно назвать знаковые политические казни Людовика Шестнадцатого, за высшую меру для которого сам голосовал в числе прочих, Шарлотты Кордэ, Марии-Антуанетты, наконец Дантона…
Еще в Париже, присутствуя на казни Шарлотты Кордэ, он заметил для себя, что радостное буйство, грубые насмешки и циничные издевательства над осуждёнными вызывают в нём чувство стыда и отвращения. Не так следовало вести себя истинному республиканцу.
Он скорее испытывал нечто вроде холодного морального удовлетворения от мысли, что одним врагом у Республики меньше, а значит, победа и мир всё ближе, но смерть любого человеческого существа, даже если это роялист, враг нации или, наконец, обычный преступник, это слишком серьёзно и следует вести себя крайне сдержанно и бесстрастно…
Впрочем, как винить санкюлотов, этих невоспитанных, невежественных людей, «добрый старый режим» повинен в том, что они такие как есть. Кто занимался их просвещением, образованием, кто мог показать примеры гуманного обращения? Уж не сиятельные ли господа? О, у этих бедных людей были отличные учителя!
А проповеди христианского милосердия всегда оставались чем-то теоретическим, умозрительным, в реальности их жизнь всегда была наполнена нуждой и лишениями, чёрствостью и безнаказанной жестокостью вышестоящих, которые пожинают теперь то, что сеяли веками…
Не Революция – а королевская власть за долгие столетия приучила народ к посещениям публичных казней, когда из смерти сделали зрелище, театр, куда ходят семьями и еще водят детей! Дети с их хрупкой психикой, кем могли вырасти они, видевшие зверские методичные истязания человека при «старом режиме»?!
Не напугать гильотиной тех, кто видел при королевской власти публичные пытки и четвертования живьём, в сравнении с методами «доброго старого режима» дочка Гильотена действительно гуманистка!
Наследственная власть королей и дворянства калечила душу народа веками, конечно, наше общество действительно глубоко нездорово!
Об этом писал жене гражданин Гракх Бабёф еще в июле 1789 года, когда наблюдал дикарские пляски в свете факелов с отрубленными головами на пиках.
Господ устраивало, что простой народ безграмотен, груб и даже несколько дик, но как жестоко им аукнулась эта народная дикость…
А мы, революционеры-якобинцы, и есть те самые врачи общества, гильотина всего лишь орудие Возмездия за столетия анти-народного Террора.
Хирург тоже может резать по живому, вскрывая нарыв, но он не желает причинять страданий, тем более не наслаждается ими, он посвятил свою жизнь спасению людей, он не палач, он не психопат-сатанист, «хирург» – якобинец действует только ради общественного спасения, с добрыми намерениями, но без лишних эмоций, но вот проблема, сумеют ли нас правильно понять?
Неужели враг сумеет очернить наши побуждения, надавив на слезливую сентиментальность?
Высший класс всегда был отменно черств и жесток к народу, привилегированные взвыли зверем и вспомнили о «попранных варварами санкюлотами христианских чувствах» только тогда, когда с плеч покатились титулованные и коронованные головы, но не секундой раньше…
И поверьте, наивные люди, если господа вернут себе прежнюю полноту власти, они тут же забудут свои причитания о гуманности, терпимости и христианских чувствах, начнется кровавый, «белый» контрреволюционный террор.
Мы, побежденные революционеры, якобинцы, еще услышим, что в отношении нас гуманность неуместна, что все мы полу-звери, дегенераты, больные фанатики, нам откажут в самой принадлежности к человеческой расе, какие к нам христианские чувства, какая жалость, будут твердить неприсягнувшие священники, если мы все, как класс «нелюди, порождения сил тьмы», что там стесняться – « сатанисты»…
И эти массовые аресты, казни и уличные убийства господа-монархисты уже не назовут «террором и ужасами»…
Под сильнейшим впечатлением от происходящего доктор Розели приехал домой. Сестра встретила его со слезами, девушка долго не могла успокоиться и поверить, что арест, трибунал и гильотина не угрожают им.
Чувства обоих были смешанные, с одной стороны казнь сестры, с другой облегчение от ощущения некоторой защищенности и покоя, хотя бы и временного. Мария обдумывала тяжелую ситуацию и уже приняла решение прекратить всякое близкое общение с Куаньяром…
Только вечером за ужином после долгого молчания доктор высказал то, что не давало покоя.
– Кажется, еще так недавно этот человек даже нравился тебе, «добрый и несчастный Норбер», так ты всё время называла его, что же ты думаешь о нём сейчас?
Девушка задумалась и опустила глаза. Не просто нравился, но брат не должен даже знать об этом. Впрочем, теперь всё это уже прошлое.
– Ты имел в виду смерть Элен? Всё это так страшно, я не могу прийти в себя… Но с одной стороны, она стреляла в него и то, что он не был убит, чистая случайность.. Она была в отряде дЭспаньяка и убивала людей вместе с ним… И всё же она была нашей сестрой.. Я не знаю, не могу пока разобраться в себе..
Я не чувствую к нему ненависти, с ним самим обошлись здесь крайне жестоко и не желаю ему смерти и всё-же… Как он может после этого посещать наш дом? Неужели у него совсем нет сердца?!
Кажется, даже эти революционеры… эти якобинцы должны это понимать… Декрета отменяющего всякие человеческие чувства я не знаю…
Да разве такие, как он, привыкшие спокойно отправлять людей на гильотину способны сами испытывать страдания или любить?!
Розели вспомнил последнюю сцену в кабинете комиссара, нет, всё намного сложнее, но промолчал. К чему? Она всё равно не поймет.
При редких встречах с Куаньяром взгляд Марии метался, и она опускала глаза. Конечно, к счастью объясняться не придется, Норбер и сам понял всё. В её присутствии теперь он держался напряженно, несколько раз, она ловила на себе эти неуверенные, почти умоляющие взгляды, иногда на секунды и он отводил глаза.
Норбер показал всем видом, что ему искренне жаль, он понимал, что участь заговорщицы больно ранила чувства ее сестры, но не произнес ни слова на эту острую для всех тему, показал, что не мог поступить иначе и ни в чем не раскаивается.
Осторожно приоткрыть свои чувства Розели, не теряя достоинства революционера и якобинца, у него вполне получилось, но как говорить с женщиной, с Марией, какие подыскать слова, чтобы она поверила в его искренность, он не знал.
Взгляд Марии отражал страх и словно обвинял: « Как можно быть таким бесчувственным?! Ни одного слова раскаяния…»
Розели тяжело облокотился о край стола:
– Фанфароны, не думающие о последствиях!, – и взглянув на удивленную Марию продолжал, – это я об авторах злосчастной прокламации, они угрожали якобинцам кровавой расправой и нападением на городскую тюрьму, если содержащиеся там роялисты не будут освобождены. Они добились лишь того, что вызвали у них вспышку ярости, уже идут показательные процессы. Д ,Эспаньяк лишь погубил тех, кого хотел спасти.
Они забыли, что опасности и угрозы лишь ожесточают якобинцев, но не пугают их. Когда в июле 1792-го герцог Брауншвейгский издал необдуманно-опасный манифест, в котором угрожал якобинцам свирепейшими карами в случае, если хоть один волос упадет с голов августейшего семейства, то чем ответили на вызов якобинцы? Штурмом Тюильри и арестом всей королевской семьи!
Мстительные тупицы, эти господа лишь озлобляются и мстят, но ничему не учатся, а значит движение роялистов рано или поздно обречено! Понимаешь, что это значит?
Но девушка всё думала о своём. Еще совсем недавно ей казалось, что она влюблена в Норбера. Как он мог быть таким жестоким сейчас? Значит, его прежняя деликатность и мягкость были ложью?
Мария никак не могла этого понять, для этого она была слишком женственна, ее чувственному складу ума были недоступны холодные доводы логики, в особенности логики Революции, подчинявшей себе поведение Куаньяра…
Она не смогла промолчать:
– Знаешь, Арман, никогда не встречала раньше таких людей, он добр и свиреп одновременно, и одно не перечеркивает другого. Как это может быть?
С одной стороны, если бы комиссаром остался Мэнье, нас обоих бы уже не было в живых. При Мэнье отправляли на эшафот даже 14-летних вместе с родителями, а он категорически запретил это варварство..
С другой стороны судьба Элен, шуаны, вандейцы и активные представители местных роялистов, уже казнены больше 500 человек… А ты что думаешь?», – Мария смотрела на брата так, словно искала моральной поддержки, – человек жесток или добр по ситуации, но честен в любом случае, и это как? Можно ли его понять? Как можно быть столь привлекательным и страшным одновременно? Я сейчас не о внешности, ты понимаешь? Его проще страстно любить или бешено ненавидеть, а вот сохранить равнодушие это вряд ли…
Доктор Розели задумчиво пожал плечами:
– Сейчас в тюрьме ожидают казни почти около тысячи человек, треть уже казнены. Роялисты из списка д Эспаньяка и шуаны также обречены, «добрый Норбер».. как ты еще недавно называла его, расписался в акте. И учитывая диверсии, жестокие убийства якобинцев и бешеное сопротивление новой власти казни эти будут продолжаться.
Мария грустно смотрела на Розели и заметно сникла:
– Наверное, я скверная сестра и дурной человек, после казни Элен я должна бы люто ненавидеть его, желать ему смерти, страшной смерти, а ненависти во мне так и нет… скорее горечь, страх и отчуждение, я уже никогда не смогу относиться к нему по-прежнему…
Она прижалась к плечу брата, а он гладил ее по волосам, как ребенка.
– И я не сказал тебе, что ненавижу его, но способен оценивать всё трезво. В собственных глазах, для якобинцев, он безупречно честен, действует в строгом соответствии с их принципами, делает лишь то, что считает необходимым, не больше, не меньше.
Мне кажется, его можно понять лишь тем же методом, как и любого из них, приняв их понимание мирового порядка и принципы, а на это неспособен органически человек живущий сердцем и христианскими чувствами! Но он и сам понимает, что казнь Элен поставила между нами незримый моральный барьер, но никогда не сознается в этом, так как это означает признать за собой вину, а он ее не признаёт…
Молодая женщина нервным жестом закуталась в кашемировую шаль и подошла к окну. Некоторое время молчала, а затем тяжело вздохнула.
– И кто же во всём этом прав?, – невольно сорвалось с ее губ.
– А правда тут у каждого своя, в том и проблема. Я много думал об этом и кое-что я и сам понял совсем недавно..
Ты и сама понимаешь, между хищником и травоядным, между рабом и рабовладельцем, между высшим классом и народом не может быть согласия и мира, ибо то, что хорошо и разумно для одних, жестоко и неприемлемо для других. У бесправных и голодающих, правда одна, у богачей и прожигателей жизни другая…Мои рассуждения, вероятно, покажутся тебе сухими и отвлеченными, но я попробую объяснить так, как понимаю сам.
Интересы нашего сословия теснейшим образом связаны с монархией. Только этот режим даёт нам привилегии и все мыслимые материальные блага, но взгляни на всё глазами других сословий и поймешь, что они в ее сохранении не заинтересованы, а их 9/10 населения, она ничего им не дает и не гарантирует, кроме роли бесправной «черни» и это тоже правда.
Я конституционный роялист, однако, сознаю по размышлении, что самодержавие в духе «короля-солнца» живой пережиток средневековья, но после 10 августа понял и еще кое-что, что и мы, фельяны также проиграли. Большинство сделало выбор в пользу Республики.
Кто-то из наших скажет, что «победил сброд, чернь, хамы»! Всё это эмоции, но разве 9 французов из 10 «сброд»? Или мы сами не французы?
Я не принимаю сердцем их «новые идеи» и принципы, мне органически чужды демократия и республика, но рукоплескать жестоким расправам, чьим-либо казням и пыткам, встречать с цветами интервентов не стану! Я не принимаю всем сердцем их «народную Республику», но и не собираюсь делать вид, что на календаре вечер 13 июля 89 года и Бастилия еще стоит… Нельзя быть героем, сражаясь против Отечества…Вот так всё непросто, неоднозначно.
