Ольга Юрьевна Виноградова
Якобинец
С минуту помолчал, поправляя манжеты, успокаиваясь.
– Чёрт! Кажется, я слегка погорячился, но меня бесят фанатики, которые носятся со своими принципами. А если серьезно, я могу устроить так, что ничье вмешательство тебя не спасёт, ты у меня исчезнешь по факту рождения! И никакой добрый самаритянин Масье не спасёт твоей шкуры, цепной пёс Робеспьера!
Куаньяр, сузив глаза, рассматривал его, как ядовитую гадину, в мыслях мелькнуло: «Руки коротки, братец. Преувеличиваешь ты свою значимость».
А тот продолжал:
– Я почему-то уверен, что ты приложил руку к исчезновению секретного архива клуба в ночь на 10 термидора..
Узник слабо улыбнулся, насмешливо и зло:
– Ты должен знать, в это время я был в Ратуше.
Клерваль чувствовал новый прилив ненависти:
– Значит это произошло раньше..
– Бездоказательные инсинуации, любезный, – темные глаза Куаньяра загорелись насмешкой.
Бертэ неодобрительно покачал головой:
– И правда, никаких доказательств нет, трибунал не станет рассматривать это.
Клерваль желчно сморщился:
– Для робеспьериста, Сансон не поленится отдельно наточить лезвие «национальной бритвы» и ты знаешь это.
И добавил сквозь зубы:
– Хорошо, я готов на уступки, бешеный ты ублюдок! Не тронем тему архива, но отдай мне чертов доклад, мы перерыли всё Секретное Бюро при Комитете, но не нашли его!
– Неужели, всё ещё боишься, тварь? У меня есть иные условия, жизнь и безопасность Луизы де Масийяк и де Бресси с детьми в обмен на доклад..
Жестокая улыбка тронула губы Клерваля:
– Ты не просишь за себя?
Норбер проглотил тяжелый комок:
– Ты слышал мои условия.» И помолчав добавил, – революционеру бессмысленно грозить смертью, в наши планы и не входило преимущество долгой жизни. Так сказал Робеспьер и я готов подписаться под его словами.
– Вот как.. Но разве мы аристократы, роялисты? Или для фанатиков Неподкупного мы недостаточно чисты? Ах, да, ты же у нас верующий… нет Бога кроме Руссо и Робеспьер пророк его!
– Вы изменники и враги Революции, преступники в трехцветных шарфах ненавистнее самих роялистов, – слова вырвались как плевки в лицо сквозь стиснутые зубы, – думай, тварь, доклад в обмен на безопасность этих людей. Иначе не отравляй своим присутствием мои последние дни и не мешай мне умирать. А копию доклада друзья опубликуют в случае моей смерти. Весело будет всем, обещаю…
Клерваля трясло от подавляемой злобы, он вытер пот со лба и кивнул Бертэ:
– Проклятый якобинец, бешеный фанатик! Прикажи увести это дикое животное! Еще немного и я его убью!..
Через несколько дней Норбера навестил Масье. Поддержанный набирающими силу друзьями в Конвенте, он чувствовал себя весьма уверенно. На нём изящно сидел сюртук и кюлоты из чёрного бархата, пышный галстук и манжеты сливочной белизны. Оглядев Куаньяра, он озабоченно постучал тростью по сапогу.
Норбер окреп после полученного ранения, но выглядел неважно. Длинные чёрные волосы в беспорядке свешивались на лицо и плечи. На худом лице воскового цвета с резко обозначившимися скулами живы только темные глаза, тяжелый отсутствующий взгляд, оживлявшийся временами лишь дерзким огоньком непокорности, не понравился Масье.
– Мне кажется, вы больны, гражданин, уверяю, после моего визита с вами будут лучше обращаться. У меня добрые новости, скоро вы будете свободны…
Куаньяр наклонил голову:
– Я мертвец, гражданин, последний из жертв ночи Термидора и сам желал бы умереть, унизительная милость Барраса, Тальена и их общей шлюхи Кабаррюс мне не нужна… и всё же я благодарен за все ваши усилия. У меня к вам очень важное дело, вот, возьмите и спрячьте, – он передал Масье грязный клочок бумаги,– достаньте документ из тайника и сумейте правильно его использовать!
Удивленный Масье развернул листок:
– Какие странные чернила или это…
Норбер энергично кивнул:
– Да, это кровь. Они не дают мне чернил.
– Но что в этих бумагах? И стоит ли их вообще куда-либо передавать?
– На основании этих материалов можно обвинить некоторых членов Комитета Общественной Безопасности в измене и устранить ближайших к ним агентов. Пока они у власти этот доклад для них опасен. Там много интересного, Масье. Это может спасти жизни небезразличных мне людей, которым всё еще угрожает опасность…
Масье выразительно прищелкнул языком:
– Считаете, этот доклад сделает Амара или Тальена с Баррасом более благосклонными? Что касается прежних членов Комитетов, почва под ними уже и так шатается, они недолго еще останутся в их составе.
– Гражданин Масье,.. Жером, если действительно хотите помочь мне, возьмите под защиту ту семью, имена и адрес которой я указал ниже, – Норбер пошатнулся и опустился на матрас.
– Думаю, это будет несложно. А вы держитесь, скоро я приду за вами, – ободряюще хлопнув Куаньяра по плечу, Масье вышел.
Норбер задумался, по опыту он знал, что не ошибся, что поделать, Масье не якобинец, но всё же республиканец и порядочный человек, личная честь и политическая заинтересованность, не одно так другое заставят его использовать доклад при угрозе его «подзащитным» или помимо этого.
Он удобно устроился на матрасе, прислонившись к стене. Нервозность ушла, оставив в душе место для более интимных и приятных мыслей. Он вспоминал Луизу, ее милое лицо, сияющие любовью глаза, золото волос, горячие влажные губы.
Откуда вдруг всплыли в памяти жизнеутверждающие строки:
«Век золотой мы завоюем вновь,
И преисполнилась страданий наших мера,
Отмстим за пролитую в Термидоре кровь,
За Родину, за Робеспьера!»
Масье честно сдержал слово, приложив все усилия для освобождения Куаньяра, хотя это было и нелегко, анти-якобинский террор набирал обороты…
Но эта последняя ночь в тюрьме всё же принесла с собой сюрприз. Ему снилась Луиза, но яркий эротический сон был снова неожиданно прерван ласками таинственной незнакомки, оказавшимися на этот раз слишком кстати.
Дикое желание на этот раз не очень долго боролось в нём с отвращением к её бесцеремонной навязчивости. Отсутствие света не помешало почувствовать её гладкую молодую кожу и стройное тело. Оба молчали, в тишине слышалось лишь частое прерывистое дыхание. Норбер резким движением перевернул молодую женщину на спину, и жёстко держа её за бёдра, пристроился сверху, действовал он нетерпеливо, решительно и грубо, верно почувствовав, что она и сама не ждет от него нежности и деликатного обращения.
Одно досадное обстоятельство запомнилось ему надолго. Прямо во время близости, девушка вдруг начала задавать неожиданные вопросы вроде, состоит ли он в Якобинском клубе, верно ли, что он был комиссаром Конвента в провинции, приходилось ли ему подписывать смертные приговоры роялистам. На каждое глухое, короткое «да», она лишь сильнее прижималась к нему, отвечала еще более энергичными движениями бёдер и глубоким стоном, словно эти факты возбуждали её сами по себе… В этом было что-то глубоко ненормальное…
Дикая страсть Норбера возникла не только лишь от долгого воздержания, но имела и другую причину, свыкнувшись с холодной липкой мыслью о близкой смерти, теперь он возвращался к жизни. Наконец, издав тихий стон, он резким движением отстранился от незнакомки, и молча, откинулся на матрас…
В тишине прозвучал приглушенный серебристый смех:
– Я не ошиблась, якобинец, и отнюдь не разочарована, хотя произвести на меня впечатление нелегко… Ты хороший любовник, даже жаль, что тебе придется умереть.. Но именно поэтому я могу назвать тебе свое имя, меня зовут Тереза Кабаррюс.. Диктатор погиб и очень скоро я буду свободна. Прощай, якобинец…
Легкая изящная тень поднялась с матраса, деловитым жестом спрятала в низкий вырез платья обнаженную грудь, поправила юбку и бесшумно растворилась в темноте.
Норбер еще долго лежал, глядя в потолок широко раскрытыми глазами, чувственная буря улеглась, её место снова заняло отвращение к ситуации, презрение к сексуально озабоченной незнакомке и стыд за самого себя.
Вспомнилась малосимпатичная тюремная история с Клервалем и заключенными аристократками… Лучшим выходом было отключиться, выбросить из памяти сомнительный эпизод…Это был лишь чувственный яркий сон, сон человека вернувшегося с того света…
Политика термидорианцев
Сентябрь 1792 – июль 1794. .. Пока одни погибали на фронтах, защищая границы Французской Республики, другие подавляли мятежи, раскрывали заговоры союзников интервентов внутри страны, эти «герои» наживались на обстоятельствах, делали деньги «на революции» и деньги немалые. Скупив дворянские земли, и имения они ощущали себя «новыми господами».
И этим «господам» не хватало только власти.
К лету 1794 они окрепли: к чёрту народовластие, равенство и братство, пора закрепить за собой захваченное дворянское имущество, они «новая элита», и смерть якобинцам и Робеспьеру, если они стоят на их пути к безраздельному господству и бесконтрольному обогащению!
Робеспьер для них «диктатор и чудовище» уже оттого, что посмел требовать у нуворишей декларации о происхождении их доходов! Поэтому еще в 1793 году они мало что имели против Робеспьера и ничего не имели против казней аристократов, так как сами же начали скупать их конфискованные земли и замки…
Крупным собственникам нужно послушное «ручное» правительство, привилегии для новой буржуазной «знати» и гильотина для всех «друзей народа» и «неподкупных», кто еще осмелится напоминать о высоких принципах Революции, об интересах нации, о совести и чести патриота!
Но открыто так говорить всё же нельзя, надо придумать благородную цель! А значит, Робеспьер станет «козлом отпущения за всё и всех», своего любимца парижане должны возненавидеть…
Отныне любое непопулярное, неудачное или жестокое решение приписывается лично Робеспьеру и преподносится совершённым «по его приказу». Как кролики плодились клеветнические брошюрки Монжуа, Дюперрона, Лекуантра, последний уже давно набил руку на доносах.. он писал подобные пасквили еще при жизни Неподкупного.. с весны 94-ого..
Один из депутатов дантонист Куртуа присвоил себе немалую часть переписки Робеспьера и почти открыто торговал письмами, за их возвращение авторы готовы были платить нешуточные суммы..
И неважно, что все решения в обоих Комитетах принимаются только большинством голосов, а не волевым решением одного человека. Эти настроения умело нагнетались в течении нескольких месяцев 1794 года раздуванием внутренних склок, взаимного недовольства и подозрений.
В ход шла перепечатка английских контрреволюционных брошюр, в которых Робеспьер изображался зверствующим самодуром, вроде восточного падишаха, лично гильотинирующим людей, а французских санкюлотов изображали полу-обезьянами с дегенеративными физиономиями, в длинных рубахах, но без штанов, нередко на изображениях такого сорта они пожирали обрубки человеческих тел…
Будущие термидорианцы против якобинцев, поиски наживы, выгоды и беспринципность против республиканской чести, беззастенчивые политические и финансовые конкистадоры против воинов идеи, брюхо против духа..
Коллеги Неподкупного, участники заговора воображали, что устраняют неудобного им человека и только, но у их теневых сообщников куда более обширные планы, уже через месяц состав обеих Комитетов будет по большей части обновлен.
Коллеги Робеспьера, считавшие себя «мозгом заговора» сами были репрессированы, Билло-Варенн, Амар, Вадье..
В интересах новых членов правительства устранить народный контроль над властью, то есть разгромить якобинскую клубную сеть, путем всеобщей амнистии освободить из тюрем «умеренных» жирондистов и вернуть их в Конвент, освободить также и сторонников «ancien regime» («старый режим») аристократов, роялистов под видом «гуманной акции».
Истинные цели Термидора не только убийство Робеспьера, но и ряд контрреволюционных преобразований режима, что и произойдет в ближайшие месяцы.
Общественность опомнится от анти-якобинской пропаганды, добром еще вспомнит казнённых без суда патриотов, но будет годом позже.
Термидорианцы обещали смягчение режима. Но забыли сказать для кого…
Не для народа, так как голодные самоубийства стали часты в рабочих предместьях Парижа в ту необычно суровую зиму с 1794 на1795 год.
Если в 1793-1794 люди ощущали, что их проблемы и нужды интересуют власть, принимаются конкретные решения, их участие в общественной жизни дает реальные результаты, их голосование в секциях и народных обществах не формализм, то сейчас от них снова почти ничего не зависит.
Полицейские отчеты зимы- весны 1794-1795 гг. покажут, что парижане впервые после бешеной анти-якобинской истерии последних шести месяцев стали добром поминать казненного Робеспьера и прежнее правительство. Это их сильно обеспокоило…
Зато главарей Термидора благословляли в богатых кварталах «новые французы»: коммерсанты, фабриканты и банкиры, которым надоело играть в «демократию» и изображать «уважение» к интересам нации.
Конституционные роялисты – дворяне тоже оживились, если так пойдет и дальше, реставрация монархии Бурбонов не такая уж несбыточная мечта, вопрос времени и цены.
День и ночь работают рестораны и увеселительные заведения, парижане голодные и злые открыто увидели «новых хозяев жизни», не смевших показать нос при власти якобинцев.
Увидели разбогатевших депутатов, коммерсантов, военных поставщиков, разодетых по последней моде франтов и их спутниц, украшенных золотом и бриллиантами красоток, нередко даже из «бывших аристократок», чаще содержанок, чем жён, или девиц с манерами дорогих проституток типа госпожи Тальен.
Восхваляемая вожаками Термидора свободная рыночная экономика уморит голодом не менее миллиона французских рабочих и ремесленников – санкюлотов. Но об этих жертвах и их страданиях никто никогда не писал и не напишет, кому до простолюдинов дело, ведь главное, что новый «бомонд» процветает не хуже, чем дворянство при королях!
Термидор принес «порядок и мир, покончено с террором»? Снова двойная мораль, господа?
По стране кровавым пятном расплывался контрреволюционный, анти-якобинский террор, казни и просто безжалостные неразборчивые уличные убийства, а газеты кричали, что с любыми репрессиями покончено или жизни этих людей ничего не стоили, у них не было жён и детей, а их кровь в отличие от крови дворян и богатых буржуа – «вода»?! «Расе господ» всегда свойственна двойная мораль…
Улицы стали небезопасны, повсюду разгуливали вооруженные шайки мюскаденов, они нападали на якобинцев, жестоко избивали и убивали их. Чаще всего эти изящные господа сочетали жестокость с трусостью и нападали на патриотов в соотношении пять-шесть к одному. Новая власть методом невмешательства косвенно поощряла эти расправы.
Кафе также делились на «свои» и «вражеские», в последних собирались мюскадены. И не дай Бог случайно зайти не в «своё» кафе…Кафе мюскадэнов это своеобразные штабы, где обдумывались и откуда совершались налеты на «якобинские» кафе, которым в связи с нападениями пришлось обзавестись охраной!
Если изувеченным или убитым оказывался санкюлот из Сент-Антуанского предместья или якобинец, полиция вежливо закрывала глаза, но свирепые меры принимались, однако, если патриоты, отбиваясь, намылили шеи сынкам ультра-правых депутатов или нуворишей. Как же, ох уж эти невинные развлечения …les indiscretions d ,une jeunesse doree («шалости золотой молодёжи»!)
Но заметно смягчилась власть в отношении аристократов, в чём вскоре пришлось жестоко раскаяться, их вооруженные формирования резко активизировались после Термидора, новую власть Республики они более презирали, чем боялись.
Как конституционные роялисты в 1791, жирондисты в 1792, дантонисты весной 1794, так и термидорианцы (сложившиеся главным образом именно из дантонистов, уцелевших бриссотинцев и маскирующихся сторонников монархии образца 1790 года), получив всю полноту власти, заняв барские особняки и сколотив состояния, самоуверенно полагали, что «революция окончена».
Кому из этих Баррасов, Тальенов, Роверов на самом деле нужна «демократия, права человека», кого из них волнуют «интересы нации»?, надо торопиться делать деньги, господа, ах нет, всё еще граждане.. А простому народу, санкюлотам, то бишь «черни» следует снова надеть узду и заткнуть рот. И верно, кого интересует их мнение, а то ведь разбаловали это малоимущее быдло проклятые якобинцы, всерьез людьми себя вообразили!
После Термидора национально-освободительная война с интервентами, которые были оттеснены от французских границ еще до переворота была превращена постепенно в серию захватнических войн, вчера еще отстаивающая свой суверенитет и право на существование в окружении враждебных королевств и империй Французская Республика после падения якобинской власти унизилась до роли нападающей стороны, прикрывающей хищные амбиции буржуазии «привнесением демократии угнетенным народам»!
Что же говорил Робеспьер еще в декабре 1791 года, предвидя подобное развитие событий в случае победы Жиронды:
– «Никто не любит вооруженных миссионеров и единственное решение, которое диктует природа и благоразумие это выгнать их вон, как врагов!»
Эти слова Робеспьера стоит почаще напоминать идейным наследникам Термидора во всем мире, «разносчикам» демократии на штыках…
Отныне чистые идеи революции для буржуазной власти фикция, в которую мало кто из них всерьез верит, однако это то, что следует продолжать вещать с трибуны, утверждая, что революция продолжается, усыпляя бдительность нации, о, или следует опять говорить «простолюдинов и черни»?!
Некоторые молодые аристократки, графини и герцогини, маркизы и виконтессы, желая поблистать в богатстве и комфорте в «высшем обществе», хотя бы и при новом режиме, и не желая прозябать и рисковать жизнью ради принципов монархии рядом с мужчинами своего класса, становились любовницами крупных чиновников, депутатов термидорианского Конвента и Директории, по сути, становились содержанками вчера еще презираемых ими республиканцев.
В этом не было никакого подобия искреннего чувства, трудно поверить в любовь большинства этих аристократок-роялисток к республиканцам, к тому же «низкого» происхождения… Исключения здесь скорее подтверждают правило.
Половые отношения в обмен на отличное содержание и безопасность, на уровнеклиентов и великосветских проституток. Это характерная примета пост-термидорианской Франции.
В их числе была и красотка модельной внешности Тереза Кабаррюс, 21 года, дочь банкира из Мадрида и маркиза де Фонтенэ по первому мужу, «богородица Термидора», как теперь её называли, легкомысленная и добродушная любительница развлечений, очень чувственная и циничная молодая дворянка с внешностью модели и манерами сексуально озабоченной кошки.
Любовница бывшего бордосского комиссара Тальена, вошедшего в состав нового правительства и брошенного красоткой сразу и без зазрения совести, стоило ему утратить прежнюю власть, влияние и прежний уровень доходов .
Недаром Кабаррюс метко прозвали в народе «переходящей собственностью» членов правительства. Среди ее очередных любовников будущий глава правительства Директории термидорианец Баррас, банкир Уврар.
В числе женщин этого типа и её подруга, Жозефина Богарнэ, женщина аналогичных нравов, переходящая от одного влиятельного любовника к другому, с откровенным презрением бросая предыдущего, как только он терял прежнее благосостояние, положение в обществе и власть. Любая крестьянка или женщина среднего класса вели себя достойнее и скромнее, чем эти «благородные дворянки».
Последовательные в достижении своих целей, суровые и принципиальные, отважные и непримиримые, которых не удается ни запугать, ни подкупить, ни заставить молчать, якобинцы были этим новым «господам-гражданам» особенно опасны, а потому и особенно ненавистны. Термидорианцы оказались «между двух огней», они боялись одинаково как победоносной реставрации монархии Бурбонов, так и возвращения к власти якобинцев.
Обвинения Робеспьера в диктатуре абсурд еще и потому, что в реальности созревшая олигархия с радостью примет любого диктатора, если он станет их покровителем, не станет доискиваться источника происхождения их богатств, защитит законом их награбленные состояния и оградит их от народа с его идеальным стремлением к «настоящей чистой» демократии, словом даст им почувствовать себя «новым дворянством». Именно поэтому Бонапарт для них «герой и гений».
– «Это я диктатор и тиран?, – с горечью говорил Робеспьер в июле 1794 года, – я был бы им, если бы позволял им безнаказанно совершать преступления, я осыпал бы их почестями и золотом и тогда они были бы благодарны мне…»
Неподкупный решительно преградил нуворишам путь в осуществлении этих надежд, оттого и погиб, оклеветанный до последней крайности, временщики и «прожигатели жизни» Баррасы и Тальены на эту роль и не годилисью
Но через 5 лет в 1799 году нувориши таки накликали себе военного диктатора-покровителя, его они благословляли, объявили «сверх-человеком», курили фимиам и ему они простили всё: свёртывание демократии, военную диктатуру, удушение Республики и провозглашение Империи, тюрьмы и эшафоты (казнили то чаще всего кого? ненавистных нуворишам якобинцев, последних защитников Республики), смерти миллионов французов в ненужных народу агрессивных завоевательных походах. Но что же? В их глазах этот корсиканский конкистадор Бонапарт «герой, гений и сверх-человек, которому позволено всё»…
Аристократы и санкюлоты, якобинцы и роялисты под одной крышей
Вместе с Масье вышли они за ворота тюрьмы. Куаньяр почти не слышал того, что оживленно говорил его спутник, его взгляд рассеянно блуждал по сторонам, словно в окружающем пейзаже,
в прохожих, в домах и тротуарах появилось нечто новое, интересное. Что это, трава стала зеленее или солнце светит ярче? Может быть.
Он уже не рассчитывал покинуть серые стены тюрьмы с иной целью, чем проехаться в телеге палача до площади Революции…Жаркий августовский вечер вернул его к жизни. Подняв голову, Норбер с видимым удовольствием подставил лицо под теплый ветер.
– Как вы себя чувствуете?, – Масье только сейчас заметил его состояние.
– Представителем побеждённого племени среди торжествующих захватчиков…, – мрачно заметил Норбер, оглядывая разряженных в яркие дорогие костюмы самоуверенных молодых людей с тросточками и ухоженных надменных юных особ, одетых в вызывающие полупрозрачные платья в античном стиле, среди бела дня щеголяющих в бриллиантах, словно на придворном балу. Откуда взялись эти новые аристократы? Месяц назад таких господ на улицах Парижа было не увидеть.
– Осторожнее с ними, – Масье опасливо покосился на весёлую компанию, – эти изящные франты легко превращаются в погромщиков и безжалостных убийц, в особенности же люто ненавидят они якобинцев и санкюлотов и хвалятся между собой, кто больше их убил. Их изящные трости имеют свинцовый набалдашник и могут служить оружием. Извините за любопытство, Норбер, но правда ли, что робеспьеристы носят трости, но полые внутри с вложенной в них шпагой или кинжалом?
– Да, бывает и так, – Норбер обернулся в их сторону с новым интересом: – Раз вы не якобинец, тем более не санкюлот, вас они не тронут?
– Не факт, – Масье с сомнением покачал головой, – я же говорил, одни из них кидаются только на якобинцев и санкюлотов, а некоторые, явные роялисты, и ненавидит любого республиканца без различий «оттенка окраски» и отвернитесь же, не привлекайте их внимания. Было бы глупо избежав казни тут же погибнуть в уличной драке.
И помолчав, добавил мягче:
– Мадемуазель де Масийяк ждёт вас. Она и так очень много выстрадала в последнее время, ей стало совсем плохо, она в ужасной депрессии с того дня, когда де Бресси сказал ей, что все защитники Ратуши, до последнего, казнены 10 термидора …ведь все так и думают. Счастливую весть принесла ей мадемуазель де Сен-Мелен, добрая девушка, она в точности исполнила вашу просьбу в день своего освобождения.
Может вам будет интересно, но пришла мадемуазель де Сен-Мелен в сопровождении некоего гражданина Лавале, я видел его в тюрьме, он из ваших, являлся туда вместе с людьми из трибунала. »
– Благодарю вас за всё, что вы сделали для меня, Жером. Я ваш должник. Иду к ней прямо сейчас, – энергично кивнул Норбер, жестом остановив фиакр.
С бешено бьющимся сердцем, затаив дыхание перешагнул Норбер порог квартиры на улице Сен-Флорантэн.
Луиза смертельно бледная, с изменившимся лицом и блестящими от сдерживаемых слёз покрасневшими глазами встала из-за стола и застыла, прижав тонкие руки к груди. Присутствие посторонних стесняло обоих.
Анжель де Сен-Мелен сочувственно улыбалась.
Де Бресси, серьёзный и торжественный, искренне протянул ему руку:
– Я рад видеть вас.. живым…
Юные де Бресси молча и серьезно смотрели на него.
– Парень, чёрт побери, как же тебе повезло!, – из-за штор прихожей высунулась рыжеватая голова Жюсома, – я скрываюсь здесь с самого 10 термидора! Какая злая насмешка судьбы, теперь де Бресси, эти «бывшие», наши домохозяева! Если бы я был мистиком, сказал бы, что тебя спасло чудо, ведь и действительно ты один из защитников Ратуши, кто остался в живых! Кстати, о судьбе Филиппа пока вообще ничего неизвестно, да жив ли он ещё?…
Коренастый брюнет с резкими чертами лицами протянул Норберу руку:
– Жером Жозеф Лавале, гражданин. Ваш коллега по службе… Общественная Безопасность, а теперь и коллега по несчастью!
Куаньяр сжал протянутую руку. И все же… он считал, что убежище семьи де Бресси никому неизвестно, кроме него самого, Жюсома и Дюбуа. Кто его знает, чей это человек?
– Вы то как оказались на этой квартире?
Анжель де Сен-Мелен подошла к ним и слегка коснулась плеча помрачневшего Лавале, голос молодой женщины звучал тихо и мягко:
– Ради Бога, извините, гражданин Куаньяр, это всё я. В тюрьме вы дали мне адрес, чтобы передать весточку мадемуазель де Масийяк. Когда мне грозил вызов в трибунал и смерть, гражданин Лавале…Жером… был добр ко мне, – она бросила неуверенный взгляд на Лавале, но тот отчего-то вообще нахмурился и опустил глаза, – а теперь ему угрожает арест и смерть… теперь я не могу бросить его…
Лавале резким движением натянул красный колпак с трехцветной кокардой.
– Если гражданин Куаньяр против моего присутствия здесь, я немедленно уйду!
Мадемуазель де Сен-Мелен умоляюще коснулась руки Норбера:
– Ради Бога, куда же ему идти, квартиру караулят жандармы… его схватят, бросят в тюрьму и осудят на смерть, куда же еще, на улицу, прямо под ножи мюскадэнов!
Норбера удивил вид Лавале, заметно, что он был искренне тронут вниманием девушки, но в то же время ему явно было неловко принимать ее заботу. Что за странные отношения связывают этого санкюлота и молоденькую аристократку?
Жестом гостеприимного хозяина Куаньяр указал Лавале на кресло:
– Оставайтесь, пожалуйста, гражданин. Мы действительно товарищи по несчастью. Вы не против моего решения, господин де Бресси?
Заметно повеселевший и оживившийся Жюсом оглядел собравшихся, в его глазах заискрилась беззлобная насмешка:
– У нас тут и так Ноев ковчег, всякой твари по паре, санкюлоты и аристократы, якобинцы и роялисты под одной крышей и за одним столом.
Граф встретился взглядом с Куаньяром, но тот лишь слабо улыбнулся и пожал плечами, призывая не обижаться. Пьер как всегда в своем репертуаре.
– Садитесь к столу, граждане, – распорядился де Бресси, – я думаю, теперь нам можно узнать смысл происходящего, что всё это означает, по крайней мере, для нас?
Куаньяр усталым нервным жестом убрал со лба влажные волосы:
– Для вас это означает некоторые послабления, возможно, очень скоро вы сможете покинуть это убежище..Я ничем более не могу помочь ни вам, ни самому себе…
– Что же тогда это означает.. для вас? – нежный голос Луизы дрогнул. Цепкий понимающий взгляд де Бресси заставлял его чувствовать неловкость и не встречаться глазами с Луизой.
– Эти конкистадоры нашей кровью начнут стены красить, – обращался он скорее к другу, Жюсом мрачно пригнул голову в знак согласия. Лавале опустил глаза и задумался.
Синие глаза девушки расширились от ужаса и жалости. Норбер сильно похудел и был совершенно измучен, даже смуглая кожа приобрела пепельно-серый оттенок, милый, несчастный, ей так хотелось обнять его, приласкать, прижаться, но приходилось против воли принимать сдержанный вид.
Не раз за время этого ужина Луиза отводила глаза, краснея под внимательным, и как казалось осуждающим взглядом де Бресси.
Она рано осталась сиротой и выросла в семье дяди, привыкнув относиться к нему как к родному отцу и считаться с его мнением, хотя давно была совершеннолетней…
Торжество любви над смертью
В двенадцатом часу ночи, отправляясь спать, де Бресси услышал из тёмной гостиной звуки и невольно приостановился, услышав горячий бессвязный шёпот. Норбер обнимал Луизу, она, вздрагивая, прижималась к нему, пряча лицо у него на груди, и что-то говорила, нежно и взволнованно, часто-часто.
Звук поцелуев заставил деликатного де Бресси испытать неловкость и скорее уйти. Он и сам не отдавал себе отчета, что же именно так раздражает его в этой ситуации. Он не испытывал к Норберу лично ни ненависти, ни отвращения, даже признавал за ним немалые достоинства, понимал он и то, что Луиза давно уже взрослая девушка.
Лёгкий роман, поверхностное чувственное увлечение Луизы молодым и красивым республиканцем он еще мог допустить и даже отчасти понять, чего только не случается в это смутное время, смешавшее в единое общество все сословия, но чувства обоих казались слишком серьёзными и потому вызывали в нём стойкое неприятие. До переворота он являлся для них сильным покровителем, а что теперь, когда его собственная жизнь в опасности?
Чего стоит для графа де Бресси перспектива иметь зятем революционера, ярого якобинца, сторонника Робеспьера, Боже спаси и помилуй! Не захочет же молодая графиня де Масийяк в самом деле стать «гражданкой Куаньяр»? Это было бы чистым безумием! Надо с ней серьезно поговорить, она должна внять голосу разума!
Безумное политическими страстями время разбило цепи ханжеской морали и в отношении страстей любовных. Были официально разрешены разводы, немыслимые ранее в католической стране. Во Франции 1790-х распространение получили так называемые «гражданские браки», сурово осуждаемые ранее церковью как банальное сожительство и «грех». Это было вполне уместно, мир разрушался и создавался набело, никто не знал своего будущего. С вершин богатства и власти люди низвергались до тюрьмы и эшафота и наоборот. Жажда жизни обостряла все чувства..
Раннее утро. Луиза с интересом и нежностью наблюдала за спящим. Густые длинные волосы цвета воронова крыла разметались по подушке, с лица исчезла дежурная маска чеканной бронзовой суровости, разгладилась мрачная складка губ, делавшая молодого человека гораздо старше своих 28 лет.
