Ольга Юрьевна Виноградова
Якобинец
Глава оппозиции Робеспьеру внутри Комитета Билло-Варенн изначально также настаивал на принятии прериальского декрета, но уже чуть позднее все было представлено так, что инициатор только Неподкупный.
Похоже, что Неподкупный и сам не знал, как выйти из этого замкнутого круга, иначе не настаивал бы на принятии декрета, опасного для него самого, его людей и самой Революции куда больше, чем для их противников.
В эти последние два месяца ближайшие к Неподкупному люди иногда переставали понимать его, он замкнулся и отдалился и от них, принимая решения самостоятельно и часто ставя их уже перед фактом.
Осуществление Большого Террора в реальности находилось в руках группировки Билло-Варенна, в руках противников Робеспьера в Комитете и с конкретной целью его дискредитации. Именно это объясняет дикий размах репрессий последних двух месяцев и наибольшее количество невинных и просто случайных жертв. Враги Неподкупного верно рассчитали, чем больше будет откровенно бессмысленных репрессий и заведомо невинных жертв, тем лучше. Ведь при этом все преподносилось совершенным персонально от его имени…
За два месяца Большого Террора в Париже с 10 июня по 27 июля 1794 года на эшафот было отправлено 1378 человек и лишь 200 из них были оправданы!
Но характерно, кроме двух-трех, ни на одном документе за эти последние полтора месяца подписи Робеспьера уже не было. Он понял, в чьи руки попал проклятый декрет и как они его используют, но был уже бессилен на что-либо реально повлиять…
Для сравнения, за 14 месяцев революционного террора с марта 1793 до 10 июня 1794 в Париже были казнены 1251 человек…
Жертвы этого террора уже по большей части не аристократы, не роялисты, часто это вполне случайные люди, остатки разгромленных фракций Эбера и Дантона, вчерашние противники они объединялись в озлоблении к революционному правительству. А может и не были они искренними врагами друг другу и Неподкупный еще раз прав?
Оппозиция не занялась взаимоистреблением, как может быть и предполагалось Неподкупным, напротив, стало четко видно, что они объединились, перенеся ненависть к правительству на личность Робеспьера.
Забывая при этом, что все решения принимались только коллегиально, большинством голосов и росчерк пера одного человека не решал ничего в якобинских структурах власти, режим, безусловно, жёсткий, но безличный, это «диктатура без диктатора» или по меткому выражению роялиста Малуэ: «Управление Алжиром без бэя».
Равный среди равных среди членов Комитета Неподкупный иногда как сильная личность в чем-то невольно подавлял своих коллег, его крайняя принципиальность, суровая требовательность к себе и к окружающим, выливавшаяся нередко в нетерпимость к чужим слабостям, вызывали неприязнь и склоки, ущемляли самолюбие коллег, временами ощущавших себя менее значимыми.
В этом первоначальный и истинный смысл ядовитого эпитета «диктатор».
Британская пропаганда последних месяцев и усилия их французских коллег не пропали даром, в существование «личной диктатуры Робеспьера» уже искренне поверило немало обывателей, в том числе самих революционеров, депутатов Конвента.
Как уже было сказано, есть сведения, что и американцы, которым французы весьма доверяли и считали союзниками, в это время вели тайный «подкоп» под якобинское правительство Франции.
Оплаченные британским правительством писаки справились со своей задачей.
Сбитые с толку и запуганные обыватели морально уже готовы были принять переворот как благо, чего и требовалось добиться.
А жестокий прериальский декрет, опасный более для самих робеспьеристов, лишь убил надежду на примирение сторон. Обеим сторонам спасение виделось только в физическом устранении оппонентов. В бескровное решение конфликта больше не верил никто…
Якобинец и роялистка
Куаньяр отправился в очередной раз навестить своих «узников», затворниками проживавших уже больше месяца на улице Сен-Флорантэн. Кроме ограничений свободы поводов жаловаться у них не было, в их полном распоряжении неплохо обставленная квартира из трех комнат, не считая гостиной и кухни, где готовит и прибирается лично им нанятая пожилая женщина.
Перед зеркалом Норбер внимательно и критически оглядел себя и обнаружил не без удивления недостатки, на которые прежде не обращал внимания, сюртук был потёртым, низкие сапоги стоптаны, галстук небрежно полуразвязан, лёгкая небритость также явно его не украшала, чрезмерно длинные чёрные волосы, выбивавшиеся из под шляпы, едва ли не до лопаток, лоснящиеся и сальные придавали ему немного дикарский вид…
Впрочем, типичный санкюлот, обитатель рабочего Сент-Антуанского предместья.. ничего особенного.., но это совсем не то, что может вызвать симпатию молодой графини…
Все эти недостатки следовало немедленно устранить, сменив старый сюртук на новый, а главное – аккуратно связать чёрную гриву в хвост, как делал всегда из уважения к Робеспьеру, когда посещал дом гражданина Дюплэ..
Остановив фиакр у подъезда, Норбер поднялся на третий этаж и открыл дверь, ключи от этой квартиры были только у него и служанки.
Решительно вошел в гостиную, но замер и остановился, держа в руке шляпу с трехцветной кокардой, увидев, как Луиза де Масийяк, непозволительно красивая в ярко-розовом, струящемся до пола платье встала при его появлении из-за стола и отложила в сторону книгу.
В больших грустных глазах он ясно читал озабоченность и легкий испуг и испытал смутную обиду, она по-прежнему видит в нём «свирепое революционное чудовище», бледнеет, вздрагивает и отстраняется при его приближении и малейшем прикосновении.
– Я присяду, вы не против?, – мягко произнес Норбер, – отчего вы так насторожены? Мы с вами общаемся достаточно часто, за это время я не сделал вам никакого зла, почему вы меня боитесь? Давайте я сам попробую угадать причину, а вы скажете прав я или нет? Вы чувствуете себя зависимой и беззащитной, обязанной мне жизнью и боитесь, что я назначу особую цену своему покровительству?» Норбер выразительно взглянул на девушку и её нежные щеки залил румянец, – а также ваш страх вызывают все революционеры, все якобинцы, вы приучены видеть в каждом из нас врага и злодея, это заметно. Итак, я прав? ответьте же мне…
Луиза внимательно рассматривала его смуглое лицо с правильными, чуть резкими чертами и не находила в нём ровно ничего зверского или гнусного, скорее напротив. «Он весьма привлекателен для санкюлота», – вдруг подумалось, и тут же она устыдилась этой мысли.
Он как-то неуловимо изменился за этот месяц, ввалились глаза, оливковая кожа приобрела болезненный зеленоватый оттенок, резко обозначились скулы. Смутная предательская жалость змейкой вползла в сердце. Что это с ним случилось?
– Вы совершенно правы, гражданин. Если вы об этом спрашиваете, значит вам небезразлично, что мы чувствуем, мне от этой мысли гораздо спокойнее, – девушка принужденно слабо улыбнулась.
Сердце Норбера бешено стукнуло и куда-то провалилось, он проигнорировал эту досадную принужденность тона. Неужели она больше не чувствует себя беззащитной жертвой, а значит не должна видеть в нём тюремщика и злодея!
– Значит мир?, – улыбаясь, он протянул ей руку через стол.
– А разве между нами была война?, – в глазах девушки мелькнуло удивление.
– И всё же дайте мне вашу руку в знак того, что вы не видите во мне больше злодея и мучителя, мне это очень важно, я прошу вас.
Девушка неуверенно и осторожно протянула к нему маленькую узкую кисть. Осторожно и очень нежно Норбер сжал её в своей ладони, прижал её к губам. Это не слишком походило на дружеский жест.
Луиза тревожно вгляделась в лицо собеседника. Обычное выражение холодного бесстрастия совершенно исчезло, она почувствовала беспокойство. Норбер еще раз осторожно коснулся губами тонких пальцев.
Луиза слегка вздрогнула:
– Пустите, гражданин, – нервным жестом отняла у него руку.
Куаньяр по-прежнему спокойно и мягко смотрел на неё:
– Я сделал что-то выходящее за рамки приличий?
Она не успела ничего ответить.
В гостиной бесшумно возник де Бресси, ставший невольным свидетелем последних минут разговора и успевший отметить положительные изменения в костюме и в причёске республиканца, под его особенно внимательным взглядом Норбер смутился, но принял свой обычный невозмутимый вид.
– Чем обязаны столь важным визитом?, – с едва уловимой иронией произнес он, и вглядевшись в помрачневшее лицо Куаньяра спросил прямо:
– Скажите как есть, что случилось?
Норбер откинулся на спинку стула и глядя поверх голов невидящими, обращенными «в себя» глазами заговорил, ни к кому конкретно не обращаясь:
– Если всё произойдёт в течение июля, всех вас придется снова отправить в тюрьму…
Серьёзное лицо де Бресси застыло в напряжении:
– Это следует понимать так, что-то изменилось и мы вам больше не нужны. Значит снова тюрьма, а оттуда …»
Норбер резко вскинул голову и, взглянув де Бресси прямо в глаза, поднять глаза на Луизу у него не хватило сил, он тяжело вздохнул:
– Вашим жизням по-прежнему ничто не угрожает. Люди Вадье осмотрели уже все списки заключенных, обыскали все тюрьмы Парижа и не обнаружили вас. Теперь очередь частных домов и квартир. Мы поместим вас либо в Карм, либо в Сен-Лазар в последний момент, перед тем как…, не суть, это будет скверный сюрприз для моих любезных коллег. Скоро им станет совсем не до вас. Чем бы для нас это не закончилось, в любом случае вы будете свободны, либо я снова приду за вами, либо.., – он горько улыбнулся, – вас освободят… по амнистии, как «жертв якобинской тирании…
Чтобы слегка сгладить жуткое молчание, слегка улыбаясь, Куаньяр добавил:
– Сегодня утром люди из Общественной Безопасности едва не порвали меня в клочья из-за вашего исчезновения, они боятся ваших показаний, гражданка Масийяк и моего доклада…
Положив ухоженные руки на стол, де Бресси цепким и внимательным взглядом изучал молодого республиканца. Этот визит показался ему особенно значимым.
О прошлом между ними не было сказано ни слова, но граф помнил давнюю страсть Куаньяра к своей племяннице и составил себе твердое представление относительно истинных мотивов своего спасения.
Накануне в разговоре с Луизой граф осторожно коснулся этой щекотливой темы, но девушка лишь удивилась такому предположению, ведь этот красивый, но такой холодный и деловой молодой человек ничем не обнаруживал теплых чувств. А то письмо и цветы.. это было так давно..
Разве после сегодняшнего визита она не задумается? При всей доброте нрава и относительном либерализме эта мысль была графу немного неприятна.
И всё же он сам прервал молчание:
– Мы можем предложить вам кофе, гражданин Куаньяр?
Норбер наклонил голову:
– Не откажусь, гражданин Бресси, если бы все аристократы были так любезны к нам…, – тон беззлобной насмешки он сдержать не сумел.
Граф этой иронии не принял:
– Революционная тюрьма в ожидании смертной казни хорошая школа нового этикета, в нашем положении трудно в чём либо вам отказать.
Куаньяр стал серьёзен и поднял ладонь в знак примирения. Чувствовалось, что ему немного неловко, но, ни одного слова не сорвалось с его губ.
Де Бресси с минуту молча мерил молодого человека внимательным взглядом. И думал о своем.
«Проклинают дворянскую спесь, а что же он показал иное или якобинский «кодекс чести» мешает ему извиниться? Однако всё же по-своему недурной человек, интересный, умный, у него немало личных достоинств, вынужден по справедливости признать.
Но при всем этом фанатик революции, опасная и беспокойная судьба, в силу принципов обреченный приносить смерть и ждать смерти, упаси Бог Луизу увлечься им», – вот о чем думал де Бресси, не сводя глаз с властного гостя, хмуро изучавшего в это время его самого.
«Честный, добрый человек, гордый без барства, по-своему принципиальный, и что? Дворянин. Роялист. Может его мягкость и простота обращения маска, а окажется на свободе и первым делом схватится за оружие и перережет мне горло? Но всё же как он непохож на д ,Эспаньяка, Белланже, Желамбра, на генерала-палача Лантенака, на всех этих Пюизэ, Шареттов, Ларош-Жакленов… Вынужден сознаться, мне он нравится, не хочу его казни, нет…», – при последней мысли Норбер ощутил себя почти изменником революции и смутно устыдился её, как непозволительной слабости. Вырвался тихий вздох.
Пожилая служанка Петронелла принесла наконец кофе.
– Вы оба любите читать. Здесь есть Руссо, Рейналь, Гёте, Шиллер, из классики Корнель, Расин, если что-то нужно ещё, скажите мне сейчас.
– Мы нашли здесь еще кое-что, – вежливо заметил успокоившийся де Бресси, – похоже, что вы решили еще заняться нашим политическим воспитанием в духе радикального якобинизма? Предупреждаю сразу и честно, это напрасный труд…
От удивления Норбер поставил на стол ароматно дымящуюся чашку:
– «О чём вы, Бресси?
– Ну как же, а десятки брошюр с речами вашего патрона, кое-что я даже пролистал, грешен, на досуге. Особенно две крупные темы, доклад «О принципах революционного правительства» от 25 декабря 1793-го и «О принципах политической морали», более свежий февральский.
Читая последний доклад, едва с ума не сошел на шестом десятке, оказывается у наших революционеров совершенно особый тип мышления, я бы сказал уникальная логика, не поняв её, не понять подлинных мотивов их поведения, не понять всего, что произошло с нами с 1789 года! Что же вы застыли, как идол с острова Пасхи, кофе остынет, это и к тебе относится, Лулу, – де Бресси мягко коснулся плеча племянницы.
– Уже довольно поздно, – заторопился слегка растерявшийся Норбер, – я снова навещу вас через пару-тройку дней, если позволите, – последние слова он произнес, повернувшись в сторону молодой женщины и отдельно для де Бресси:
– Вы интересная личность, – и не удержался, – для аристократа.
– Могу вернуть вам ваш комплимент и сказать о вас то же самое, рыцарь Красного Колпака.
Мужчины обменялись всплеском иронии, но, кажется, остались вполне довольны друг другом. На пороге Куаньяр слегка поклонился в сторону девушки, от волнения это вышло сдержанно и слегка неловко.
Когда за Куаньяром закрылась дверь, де Бресси обернулся к Луизе:
– Ну и скажи, что я был неправ, этот человек глубоко неравнодушен к тебе, в этом и наше спасение и наша проблема! В зависимости оттого, что ты сама думаешь об этом..Соседи в Санлисе не зря иронизировали над буржуазным отношением к морали в нашей семье, хотя я всегда считал, что это скорее плюс, чем минус..
– Что вы говорите, дядя Этьен, – слегка смутившаяся Луиза звонко рассмеялась, – этот свирепый революционер, фанатик идеи… и вдруг банально влюблён? Конечно, я помню, что он защитил нас с Жюстиной от взбешенной толпы, помню про это письмо, и всё же это было так давно…Я даже невольно вздрагиваю, когда он подходит ко мне близко и касается моей руки..
Он спас всем нам жизнь и благодарности ничто не может отменить, но разве в качестве агента Общественной Безопасности он не выслеживал сторонников Бурбонов, людей нашего круга, не подводил их под трибунал и гильотину? Мои чувства смешаны, и хотя он не сделал нам ни малейшего зла, я не знаю, что думать и как к нему относиться…»
– А что, он хорош собой, разве ты не замечаешь, Луиза? И нет в нём ничего злобного или мерзкого, – вмешалась в разговор 17-летняя кузина Жюли и покраснела под строгим взглядом отца, оборвавшего её щебетание.
– Он революционер, якобинец, милая, и это надо помнить прежде всего, и вообще ты сегодня целый день говоришь глупости! Учись рассудительности у Луизы!
– А по мне так все они одинаковы!, – хмуро буркнул под нос младший брат Жюли 16-летний Анри Кристоф, – если волк вас не сожрал, это не значит, что он добрый, просто он сыт.
Действительно, в июле визиты якобинского агента Куаньяра на улице Сен-Флорантэн делались всё более частыми и на первый взгляд как будто беспредметными.
Если поначалу он долго и тщательно записывал показания племянницы де Бресси, то позднее общие темы, совсем не касающиеся политики и текущих событий всё чаще звучали в гостиной, Луизу весьма интересовала современная литература, она немало удивленная такими переменами не отказывалась поддержать разговор, 16-летний младший де Бресси держал себя сухо и сдержанно, но его сестра 17-летняя Жюли-Габриэль по примеру кузины перестала дичиться «страшного санкюлота» и весело поддерживала разговоры, почти подросток, она видимо хотела скорее забыть о пережитом в тюрьме ужасе.
Граф де Бресси, привыкший относиться к Луизе как к старшей дочери с тревогой отмечал, как постепенно теплели глаза девушки, как она оживлялась при очередном появлении Куаньяра, как медленно таял страх и отчуждение.
Наблюдая визиты революционного агента, он часто думал: «Упрямец! Он приметил ее еще в Санлисе, тому уже 5 лет. Понятное дело, Луиза не могла воспринимать его как кавалера. Этот «революционный негодяй», эпитет скользнул в мыслях скорее с досадой, чем со злобой, умён и вполне образован, а вдруг… Нет, этого быть не может, девочка не сможет его полюбить, она просто испытывает к нему благодарность, кто бы он ни был, но он спас нам жизнь.»
Тогда он нарочно старался привлечь ее внимание к тем проявлениям натуры нежелательного кавалера, которые не могли не быть остро неприятны и даже враждебны ее дворянскому происхождению и роялистскому воспитанию, намеренно вынуждая Куаньяра высказываться по поводу текущих событий, в особенности политики революционного террора.
Снова увидев в нем защитника революционной Республики, якобинца и сторонника Робеспьера, молодая женщина опасливо и неприязненно вздрагивала, отстранялась и снова становилась холодно-сдержанной.
Но Норбер, заметив проблему, умело и мягко уходил в сторону от углубления в эту тему и через некоторое время де Бресси с неудовольствием замечал, что все его попытки поддерживать у племянницы прежний страх и холодность к этому человеку терпят полное фиаско. Задумчиво-грустная она вдруг стала заметно оживать в присутствии этого «якобинского монстра», всё чаще улыбается ему. Да, она по-прежнему относится к нему настороженно и опасливо и все же что-то едва уловимо изменилось…
Де Бресси и Луиза остро ощущали неуверенность и двусмысленность своего положения. Граф сознавал, точнее, составил себе твердое представление, чему обязан жизнью он сам и его дети, это «крайне низкий поклон» в сторону Луизы, дикое желание самолюбивого санкюлота, во что бы то ни стало обладать его благородной племянницей..
Но отчего же Куаньяр так ни на что и не решился?
Девушка полностью в его власти, от него зависит скрывать их дальше или вернув в руки коллег из Общественной Безопасности, отправить на гильотину. Де Бресси хорошо знал, что многие женщины в таком положении, отдались бы своему покровителю, но зная характер Луизы и воспитание, в котором он и сам принимал участие, ему было ясно, спасаться таким способом племянница не станет и… погубит всех их? Но с другой стороны, нельзя же упрекать её за это…
Впрочем, девушка была не вполне искренней, когда сказала дяде, что не замечала знаков внимания со стороны якобинца. Они были крайне деликатны и почти незаметны, но обмануться было трудно, это не просто формальная вежливость…
Луиза, обдумав ситуацию, вдруг принимает ужасное для неё решение, она должна забыть о гордости, о своих чувствах и спасти юных кузенов, еще почти детей и доброго дядю Этьена, заменившего ей отца…
Но, как чудовищно трудно перешагнуть через свое достоинство, свои чувства, какое унижение предлагать себя человеку, который имеет возможность говорить с позиции силы, не ухаживать мягко и терпеливо, а грубо потребовать… благодарности за спасение.
Она много слышала о том, что такое сейчас происходит совсем нередко. Но почему же наконец он не делает этот шаг и ставит ее, как женщину в еще более унизительное положение?!
Девушка решительно открыла дверь в дальнюю комнату, Норбер сидел за столом, приятно удивленный её появлением, поднял на нее глаза, но увидев ее состояние, он словно онемел и не смог произнести ни слова.
Она стояла перед ним с обреченным видом жертвы насилия, отводя взгляд, бессильно опустив руки и нервно покусывая побелевшие губы.
– Вы… долго этого ждали… гражданин, ваше терпение и деликатность заслуживают… вознаграждения…, – она буквально давилась этими словами.
А затем не произнеся ни слова стала расстегивать платье…
Норбер медленно поднялся из-за стола и побледнел, зрачки расширились, как от физической боли.
– Не надо… так, – он сделал отстраняющий жест и отступая к выходу, – за что же так…до какой же степени вы презираете меня…
У двери остановился и оперся о косяк, низко опустив голову, бросил не оборачиваясь:
– Вам и без этой жертвы ничто не угрожает. Я никогда и не думал… ставить перед вами это бесчестное условие.., – он говорил это медленно, запинаясь, – все вы будете свободны.. когда это станет достаточно безопасно. У вас будет время успокоиться и обдумать то, что я вам сказал. Завтра же я уезжаю, возможно, надолго, и не буду мучить вас своим присутствием, раз оно, что бы я ни делал, вызывает у вас только страх и отвращение!
Изменившаяся в лице Луиза ощутила облегчение, но одновременно и отвращение, от самой ситуации и мучительный стыд, неожиданно ей вдруг стало жалко этого молчаливого, сильного человека, подчеркнуто сторонящегося всякой жалости.
– Простите.. ради Бога, я.. вовсе не чувствую отвращения к вам! Я.. рада, что ошиблась и… чувствую себя невыносимо глупо и мерзко…
Так и не обернувшись, он, вышел быстрым шагом из комнаты, резко хлопнула входная дверь.
Де Бресси проводил его настороженным взглядом. Зная характер племянницы, он сделал свои выводы, республиканец настаивал, Луиза не сумела совладать с гордостью и в резкой форме отказала ему,… что же теперь с ними будет? А теперь обозленный и униженный Ромео вернет их в руки Комитета Общественной Безопасности? Всё кончено?!
Граф вспомнил прошлое, Санлис…нет, этот человек может быть свирепым, но не подлым. Впрочем, думал он с мрачным юмором, где ему, дворянину и роялисту, проникнуть в тайны якобинской души?
– Что произошло?, – в комнату вошел крайне озабоченный де Бресси,– он выскочил из дома, как бешеный, я всё правильно понял, девочка? Ты оттолкнула его домогательства? Он угрожал тебе? Еще раз, что между вами произошло?!
Девушка густо покраснела и метнула на родственника быстрый взгляд из-под пушистых полуопущенных ресниц:
– Нет, напротив .. это я .. решилась..думала, так всем будет лучше. Но он оказался гораздо человечнее и благороднее, чем мы о нем думали..он не принял моей жертвы и.. был глубоко задет.. у него сделались такие несчастные глаза.. Наверное, немногие мужчины на его месте, имея власть потребовать… отказались бы… Мне так стыдно…Он сделал для меня…для нас всё что мог, а я так унизила его… Несчастный Норбер… А теперь он ушел… Но он же еще вернется… или нет?!
Де Бресси выслушивал её молча и растерянно. Что же это, выходит не домогается, а действительно любит, нет, этого не может быть с его крайними революционными принципами , при всей его лютой ненависти к аристократам? Участник штурма Тюильри.. человек Робеспьера!.. Но если действительно любит, то не бросит её погибать, а вместе с ней и их, её семью..
Но что же она так переживает, только ли из благодарности, неужели эта сцена разбила её предубеждения против этого человека? Вот не знал он только радоваться этому обстоятельству или огорчаться..
Сейчас он защитит их от эшафота, огромный плюс. А дальше что? Графиня де Масийяк, девушка хорошего рода, из семьи верноподданных роялистов – любовница якобинца?! При этой мысли де Бресси вздохнул. В какие ужасные времена мы живем! А что делать? Лишь бы не придумал официально жениться на ней. А ведь и отказать будет невозможно! Но нет.. едва ли.. иначе и сам отправится на гильотину вместе с нами, к тому же, сейчас в моде сожительство без брака, пока это, увы, будет лучшим вариантом для моей бедной девочки…
Нет, никак не возможно поверить в искреннее чувство этого фанатика.. ничего они не любят, кроме своих идей, а страсть.. так это, пожалуй. Так, выходит, рисуется.. добиваясь доверия?
Странно.. к чему изображать чуткость и деликатность.. когда в его власти в жесткой форме потребовать? Якобинец не напоминает галантного воздыхателя времен королей…
Что от него ждать? Умён, но при этом непредсказуем. Quelle delicatesse…С чего? Comme с, est un home в esprit… c,est a cause de cela peut-etre qui l me fait peur… (фр. «Какая деликатность…с чего? какой умный человек.. может быть, от этого-то я и боюсь его…»
Норбера не было целых три недели..
Де Бресси с недовольством замечал, как погрустнела и как-то сникла Луиза, казалось даже, что она чего-то боится, но при этом скучает и молчаливо страдает…Хочет извиниться за невольно нанесенную обиду, ведь, если бы не он, что бы ожидало их всех… или ждет его возвращения с иными чувствами?
По счастью де Бресси не читал мыслей…
Гражданин Жюсом и аристократки Сен-Лазар
Поздно вечером во дворе тюрьмы Сен-Лазар появился Жюсом. Муше, начальник тюрьмы, вытерев руки о засаленную куртку, поспешил к нему. Было заметно сразу, что агент Общественной Безопасности был весьма нетрезв, но тем важнее и серьёзнее старался он выглядеть.
– Муше, освободи мне комнату, ту самую, ты понял, – он говорил врастяжку, нарочито четко выговаривая каждое слово, – и приведи эту, которая устроила представление перед Клервалем..
Муше понимающе улыбнулся. Это было не в первый раз. В отличие от Куаньяра Жюсом не видел ничего дурного в том, чтобы слегка разнообразить суровые служебные будни яркими чувственными эпизодами.
Тут содержалось немало молодых и красивых аристократок, готовых на всё, чтобы отсрочить вызов в трибунал и получить более комфортные условия.
Чаще всего эти женщины ради помощи и защиты предлагали себя сами, так что Жюсом чувствовал себя свободным от угрызений совести. В конце концов, он не заставлял их делать это силой, не угрожал и не запугивал… Помочь в чем-то он мог бы и так, но раз они сами предлагают такое решение, отказать себе не мог…
Пьер критически оглядел комнату. У стены старое видавшее виды канапе с полинявшей обивкой, пара-тройка стульев, у окна стол, на окне массивная решетка, не дававшая забыть, что это тюрьма. Аккуратно задернув зеленые в полоску шторы, Жюсом подошел пошатываясь к старому треснутому в углу зеркалу и оглядел себя. Скинул синий сюртук и бросив на стул трехцветный пояс – шарф, расстегнул воротник сорочки.
В дверь постучали.
– Гражданин Жюсом, арестованная Анжель де Сен-Мелен…
– Пусть войдёт, – крикнул он, не оборачиваясь.
Визгнула тяжелая несмазанная дверь и тишина. Жюсом повернул голову и молча рассматривал девушку. На вид ей было не больше 23 лет. Мягкие волнистые волосы цвета светлой бронзы, серо-голубые глаза с пушистыми ресницами. Скромное платье красиво обрисовывало соблазнительную грудь и гибкую талию. Жюсом облизнул пересохшие разом губы.
Девушка стояла, опустив руки и почти не поднимая глаз. Это было странно, прежние маркизы и герцогини ради достижения своих целей вели себя более чем уверенно и раскованно.
Слегка пошатываясь, Жюсом близко подошел к ней. Она услышала его хриплый шепот:
– Я позже узнаю, чего ты хочешь, хорошо?
Подняв голову девушки за подбородок, Жюсом приник к её горячим губам, дрожащие от сдерживаемой страсти руки стискивали ее талию и плечи.
Жадно целовал лицо, нежные розовые губы, слегка покусывая мочку уха и белую шею. Повернув ее спиной, почти рывком расшнуровал корсаж, платье само сползло с изящных точеных плеч.
В его влажные от возбуждения ладони легли упругие сливочно-белые груди, издав тихий стон неудовлетворенного желания, Жюсом слегка сжал их.
До затуманенного страстью сознания Жюсома вдруг дошли звуки всхлипывания и стон далеко не эротического свойства.
Резко повернул он девушку лицом к себе, она мелко вздрагивала, стыдливым жестом пытаясь натянуть спустившееся с плеч платье и прикрыть обнаженную грудь, из расширенных потемневших глаз катились крупные слезы, она старалась не встречаться с ним взглядом.
Жюсом почувствовал себя насильником и скрыл неловкость за напускной грубостью, он поднял голову девушки за подбородок:
– К чему эти слезы? Лаской бы добилась большего…
– Я так не могу, хотела как другие, но я так не могу, -слабый ее голос от слез прерывался,– я боюсь умирать и не скрываю это. Гражданин Клерваль грозит, если я ему откажу, мое имя скоро внесут в списки. Я совсем одинока и защитить меня некому…
Жюсом успел принять невозмутимый вид представителя власти:
– Не от Клерваля зависит, когда ваше имя окажется в списках и окажется ли оно там вообще.
– Одна из женщин сказала мне, что если забеременеть, это может продлить мне жизнь на эти девять месяцев – эти слова покрасневшая девушка произнесла почти шепотом, не поднимая глаз от острого стыда.
По губам Жюсома пробежала усмешка.
– В этом с удовольствием готов оказать помощь, если только вы решитесь…
Жюсом задумался. Похоже, что Клерваль тоже развлекался как мог в этих угрюмых стенах с той огромной разницей, что действовал скорее принуждением, угрожая эшафотом, на что не имел никаких полномочий. Несчастные жертвы впрочем, не разбирались в этих административных тонкостях и предпочитали не рисковать.
Противно стало при мысли, что в глазах этих узниц нет никакой разницы между ним и Клервалем.
Стыдно и мерзко, что бы там не было, но с эротическими развлечениями в тюрьме покончено, хорошо еще Норбер не знал об этом, стал бы еще презирать или того хуже…, положение нужно срочно исправить, но как?
– Муше!– крикнул он, надевая сюртук и перевязываясь трехцветным шарфом. Когда лохматая голова высунулась в приоткрывшуюся дверь, властно приказал:
– Уведи ее, закрой отдельно и не пускай к ней гражданина Клерваля, как бы не возмущался, не ругался, чем бы не угрожал, если что ссылайся на меня.
Муше звякнул связкой ключей и цинично ухмыльнулся:
– И к маркизе дю Грего его не подпускать, и к графине де Сен-Меран? Гражданин Клерваль никого не обошел вниманием!
«Пинка бы доброго тебе в зад!», – подумалось, но вслух Жюсом сказал:
– Ни к чему, дю Грего семья роялистских заговорщиков, их имена будут в списках, которые сам Клерваль принесет завтра, подлец обещал ей жизнь, зная точно, что это невозможно. Скорее всего, с Сен-Меран история та же. Проще сказать, кто здесь останется завтра после переклички, – Жюсом поймал взгляд светлых расширенных от ужаса глаз девушки и смутно пожалел, что сказал это в ее присутствии, отчего-то ему не хотелось выглядеть злодеем в ее глазах.
Хотя к чему беспокоиться мнением аристократки… роялистки? И то верно… слабость всё это и не безвредная. Но от невольной жалости никуда не деться…
