Ольга Юрьевна Виноградова
Якобинец
С нескрываемым удовольствием касалась она мускулистых плеч, мерно вздымавшейся груди, осторожно, кончиками пальцев гладила шрамы, грубо изрезавшие широкую грудь, худые бока, впалый живот, мягко сжала ладонями крепкие узкие бёдра…
Ради соблюдения приличий Норбер покинул комнату Луизы очень рано и вернулся в отведенную для них комнату к обществу еще спящего Жюсома. Сдержанный и хмурый де Бресси встретил Луизу в гостиной, он встал очень рано, ему не спалось. Он был хорошо воспитанным и деликатным человеком, но под его взглядом девушка чувствовала себя неловко, как воровка, которую застали на месте преступления.
– Думаю, в скором времени нам следует переехать и снять другую квартиру, гражданин Куаньяр с друзьями останутся здесь, теперь они и сами нуждаются в надежном укрытии, а от нас угроза частично отступила», – граф был спокоен и невозмутим, – немного переждём, оглядимся, а когда всё относительно уляжется, возможно, мы даже вернемся в Санлис.
Девушка вздрогнула:
– Я бы лучше осталась в Париже…
– Ясное дело, – граф словно на что-то решился, – ведь гражданин Куаньяр не собирается ехать в Санлис,– и смерив смутившуюся девушку спокойным внимательным взглядом продолжал, – ты всегда прислушивалась ко мне, как к отцу, послушай и сейчас, а потом поступай как знаешь. Я знаю этого человека дольше, чем ты. Мне приходилось общаться с ним и ранее 92 года. Удивлена? Наконец вспомни историю с письмом и цветы, впервые полученные юной выпускницей пансиона, – увидев сияющие нежностью глаза Луизы, граф мрачно кивнул:
– Всё это было, но выслушай меня, не перебивай. Я считаю, что более всего этот человек любит ломать барьеры, добиваться того, в чем несправедливо отказано. Доступное не привлекает его внимания. В нём огромная внутренняя сила, редкий сплав мечтательной души и холодного ума. .
Занятно, но кажется, все эти люди нашли для себя лично смысл жизни. Для таких, как он, участие в революции это не работа, исполняемая ради прибыли, это образ жизни, это вера и страсть, ради чего отдают жизни и убивают, реализация своих идей и является смыслом их жизни!
Я верю в его искренность, по-своему он любит тебя, но никогда не станет рабом любовных отношений, бросающим ради чувства всё, чем живёт.
Остаться рядом с ним можно лишь приняв его образ жизни и мыслей, и не ставя капризного выбора «или я и наши чувства или ваша революционная деятельность», выбор окажется не в пользу женщины, даже самой любимой.
Поверь, во мне нет личной вражды к нему и дело даже не в том, что он не дворянин, я лишь хочу, чтобы ты была счастлива.
Согласись же, ты тоже любишь его как-то странно, отчасти, игнорируя, не принимая в нём того, что для него самого важнее всего, да и то верно, нужно ли графине де Масийяк ломать свою душу, свои чувства, воспитание и привычки, пытаясь переварить его крайний якобинизм?
Не верю я также, что их фантастическая Республика долговечна. Мы еще увидим над Тюильри белое знамя наших королей, торжествующие над триколором Революции золотые лилии и восстановленный трон Людовика, а уж XYII или XYIII, не так важно!
И что за жизнь ждёт «гражданку Куаньяр», жену якобинца тогда? Ваши дети не будут принадлежать к дворянству. Двери в высший свет будут перед тобой и вашими детьми закрыты, вместе с ним тебя ждут лишения, бедность, а возможно тюрьма или даже эшафот! Ты к этому готова? Ты думала об этом?
Грустно и озадаченно слушала его Луиза.
Разгром Якобинского клуба.
Семья графа де Бресси переехала на другую квартиру, но это обстоятельство никак не мешало Норберу и Луизе встречаться, деликатный де Бресси уже раз высказав ей свое мнение по поводу этих отношений не поднимал более этой темы и ни во что не вмешивался, был вполне спокоен и любезен.
Он никак не выказал своих чувств и тогда, когда «в духе нового времени» его « благородная» племянница просто переехала к Норберу, главное что о браке пока речь не шла…
Необходимость исполнить требование новой власти представить отчёт о прошлогодней командировке в Майенн заставила Норбера явиться в Якобинский клуб, чувствуя недоброе, Жюсом и Лапьер отправились с ним.
Дурные предчувствия полностью оправдались, с самого начала на трибуне началось яростное столкновение якобинцев с термидорианцами. Вокруг Норбера сгруппировались левые монтаньяры, депутаты Конвента Караф, Файо, Тало, Юмбар, Дестрем.
Враги также пытались взять слово в стенах этого «последнего бастиона» побеждённых, Баррас и Тальен прислали своих людей, в том числе Клерваля и Кавуа, бросивших лишенного полномочий и власти Амара на произвол судьбы и перебежавших в лагерь победителей, как это успели сделать многие вчерашние якобинцы…Безопаснее и выгоднее сегодня было сделаться «выкрестом» Революции…
Скопление людей, духота, шум, грубые выкрики, взгляды, обжигающие ненавистью. В воздухе повисла острая нервозность и злоба.
Норбер с трудом протолкался к трибуне, но быстро понял, что возможности произнести хоть слова ему не дадут:
– Граждане! Во имя разума и совести, я прошу тишины!
С разных сторон понеслись выкрики:
– Для того ли с великой опасностью мы свергли диктатора, чтобы нам здесь читала мораль его тень!
С другой стороны кто-то монотонно скандировал:
– Свободу слова, печати, собраний!
Вот тебе раз, к чему бы это на пятом году Революции?
Пришлось повысить голос:
– Всё это у вас есть. Назовите закон, который их отменяет! Разве не ради них всё было сделано? А теперь задам прямой вопрос: для кого, для патриотов или для врагов Республики здесь требовали свободы слова? Кому здесь на руку оживление роялистской прессы?
Повисло неловкое молчание. Сказать было явно нечего.
– Патриоты обладают этими свободами в полной мере, видимо кто-то желает предоставить врагу трибуны для агитации и призывов к свержению Республики? Называйте вещи своими именами, это не гуманизм и не милосердие, а черная измена, которую следует жёстко пресекать!» , – Норбер в сильнейшем возмущении, ударил кулаками о пюпитр, сила эмоций вызвала ту страсть, за которую враги якобинцев окрестили их «бешеными…
Яростные крики и шум усилились.
Раздался дикий крик:
– А-а!!..Опять требуешь жёстких мер? Снова кровожадность замучила? Дайте же ему кто-нибудь стакан свежей крови! Ему не хватило жертв Майенна и Лаваля!
Норбер невольно пошатнулся от холодного отвращения, на лбу мелко выступил пот.
Но тут же оправился и резко возразил нападавшему:
– Игра в милосердие и гуманизм это новая политика? Избирательный «гуманизм», исключительно в отношении врага это позиция изменников, типичная для жирондистов, а теперь вижу и для вас! Ваш «гуманизм» глубоко фальшив, он демонстрирует двойную мораль! Убивая патриотов, вы кричите о полном прекращении террора! Изображая «защиту» революции, вы амнистируете её врагов! Да о чём мы?
Кто из моих обвинителей кроток и пушист?
Невротик Карье? Приказавший топить священников в Луаре?
Может Фуше, расстреливавший связанных в кучу людей картечью, а может Тальен, ничтожный вор и покровитель шлюх?
Или профессиональный расхититель национальной собственности Баррас?
Ну да, теперь все они «герои» и «борцы с тиранией», совсем забыл.. Теперь все они само благородство и умеренность!
Я лишь хочу сказать, что общество, обманутое вами, имеет право узнать правду о преступлении Термидора! Я не прекращу издавать свою газету, даже если меня станут преследовать и загонят в «подполье», как некогда обошлись с Маратом! Угрожать мне смертью бессмысленно, ибо, как верно сказал Робеспьер: «В наши планы и не входило преимущество долгой жизни!»
Его снова прервал тот же голос:
– Он еще будет цитировать нам сдохшего тирана?! Твоя жизнь уж точно не будет долгой, чудовище!
Норбер спокойно и выразительно наклонил черноволосую голову:
– Благодарю вас. Ненависть врагов – лучшее украшение патриота.
И помолчав, продолжал с искренней горечью:
– Это Робеспьера вы окрестили тираном? Но настоящий диктатор пережил бы вас всех, вы сами бы признали его главенство, и возвели в его честь статую или триумфальную арку! Он обвешал бы вас орденами и титулами, закрыл глаза на ваши злоупотребления и вы назвали бы его «гением века!
Лишь через пять лет Норбер понял, насколько оказался прав..
Но сейчас он резко продолжал:
– Ощущаю себя участником завоевания Америки, вот только вижу его глазами обречённых на истребление индейцев, которых американцы оболгали также кровожадными дикарями, не имеющими права на жизнь, …я клянусь вам…, – тут его снова грубо перебили:
– Не поднимай руки для клятвы, с неё, того и гляди, закапает кровь!
От сильнейшего нервного напряжения и ужасной жары Норбер был готов разорвать на себе пышный галстук, пот стекал по шее за воротник, пряди длинных волос слиплись. Он задыхался… И всё же он выскажет здесь всё, что успеет!
Из рядов термидорианцев в его адрес небрежно и насмешливо брошено:
– Якобинцы умеют произносить цветистые речи и приправлять их блестящими афоризмами, но сути это не меняет, мы слышим свирепое рычание зверя, жаждущего крови…
Норбер живо отозвался на этот выпад:
– Якобинцы? Ты говоришь отстранённо, будто уже не считаешь себя членом этого общества? Что ж, это справедливо. Ведь иначе, честным патриотам пришлось бы основать новый клуб, сидеть на одних скамьях с подобными тебе – унизительно…
И не дожидаясь вспышки гнева, жёстко продолжал, отлично сознавая, что это последний шанс публично высказаться на эту тему:
– Это Неподкупный диктатор? У которого не было даже рычагов реальной власти, чтобы уничтожить своих будущих убийц?!
Да настоящий диктатор одним росчерком пера отправил бы всех их на эшафот и ему, безусловно, повиновались бы, с диктаторами не спорят, не кидают оскорблений и обвинений прямо в лицо!
Безусловно одно, для аристократов и всех врагов революции он был опасен, для чиновных воров он деспот, посмевший требовать у них декларацию о происхождении их богатств, как на палача смотрели на него аферисты и военные преступники, отозванные для отчета за вымогательства и дикую жестокость, они четко знали, что их ждёт, для нуворишей и нашей олигархии он был тиран, дерзнувший указать им место.
Для этих негодяев он вправду был опасен, но не для общества в целом, не для французского народа и нашей Республики, ради которых он отдал все силы и время, а сейчас и жизнь..
А теперь все они строчат гнусные опусы, в которых бесчестят убитого ими человека, приписывая ему собственные преступления, ведь из могилы нельзя возразить, им важно лишь одно, чтобы самое имя его вызывало у людей ужас и ненависть! Те же надругательства, впрочем, творятся и над памятью Друга Народа, это звенья одной цепи! Теперь можно сделать себе имя грубым очернительством духовных вождей и истинных героев Революции!
Ответом были дикие крики и свист. Рядом раздалось бешено:
– Хватит!! Заткнись и убирайся с трибуны! Мы устали слушать хвалебные гимны кровожадным фанатикам! Или отвечай по существу, нас интересует миссия в Майенн, точнее резня, которую вы с Лапьером там устроили!
Ах, Майенн.. неужели эта тема никогда не будет закрыта…
– Читайте мой отчет Комитету и Конвенту от декабря 93 года, ничего нового я не смогу добавить! К слову, мой отчет был принят без замечаний, что вы сейчас придумали и что нового надеетесь услышать?!
– Что-то слишком осмелел и разошелся этот «цепной пёс Робеспьера», вам не кажется? Не пора ли отправить бешеного пса на живодёрню?!
– И правда, в негодяя словно вселилась душа диктатора, так похожи были поза, мимика и жесты, что во время его речи я оцепенел от ужаса, словно вернулись мертвецы с заставы Монсо…
– Ничего, скоро он замолчит навсегда, гражданин, мы устроим этим тиграм настоящий отстрел и отомстим за гибель Дантона!
Третий, сидящий рядом, слегка поморщился при упоминании Дантона, он явно был ультра-левым, эбертистом.
Из верхнего ряда вскочил человек:
– Против этого свирепого тигра свидетельствуют все уважаемые жители Лаваля! Жестокость и произвол они могут засвидетельствовать письменно, прочтите письмо респектабельного коммерсанта гражданина Арно! Тот пишет, что они с Лапьером брали под защиту всяких тёмных оборванцев, анархистов и экстремистов, вроде Макэ и Моро и угнетали людей состоятельных, почтенных и мирных! На его совести более тысячи казненных!
Но ему резко возразил хмурый мужчина, обернувшись из нижнего ряда:
– В его защиту тоже писали и немало и это нельзя не учесть. Некий врач, гражданин Розели прислал открытое письмо, а также местный кюре гражданин Фуке, также многие другие жители Лаваля по его настоянию одновременно собрали подписи в защиту бывшего комиссара. А свидетельства депутата Конвента гражданина Масье.. Разве это не говорит в его пользу?
Но человек, потрясая письмом Арно, не унимался и со злобой кричал:
– Отнюдь нет! Он мнит себя ярым патриотом, а его защищают то жирондист, то священник, то какой-то «умеренный», едва не аристократ! Интересно за что ему так благодарен этот Розели, за казнь своей младшей сестры?! Мнит себя чище нас, а сам что? Под сурдинку общается с роялистами, вот что! Смерть охвостью Робеспьера! Вырвать кишки ублюдку!
– Тебе отмеряют по справедливости люди с чистой совестью, сентябрьский убийца! Вам известно, что в сентябре 92-го его видели в Аббатстве рядом с Майяром?!
Норбер обернулся на окрик, он узнал голос Клерваля:
– Может, это твоя совесть кристально чиста? Возможно, но лишь потому, что ты никогда ею не пользовался!
Враждебные выкрики не прекращались:
– Робеспьеристы вечно обвиняют других, но за собой решительно ничего не замечают! Вспомним злодеяния ставленника тирана Карье в Нанте, скоро он ответит за них своей поганой шкурой!
Якобинцы не задержались с ответом:
– Скоро сюда придёт гражданин Робер из Нанта, он утверждает, что Куаньяр спас жизнь его сестре и её ребёнку, о бесчинствах Карье в этом городе мы еще поговорим чуть позднее!
– Неудачный пример! Карье принадлежал к фракции Эбера и отозвали его из Нанта именно по настоянию Робеспьера!
Раздался возмущенный вопль:
– Протестую! Я всегда был врагом Робеспьера и лично участвовал в свержении тирана!», – это вскочил взбешённый и нешуточно озабоченный неожиданным выпадом Карье, бывший комиссар из Нанта, неожиданно он почувствовал угрозу и себе и не мог понять, как это случилось, ведь это он должен здесь быть обвиняющей стороной…
– Значит, предлагаю вспомнить вашего Колло!
На что отозвалось сразу несколько голосов:
– Признаём досадный факт! Вы призываете нас всех отвечать за преступления отдельных негодяев? Разве это Комитет Общественного Спасения давал им приказ топить людей в Луаре, расстреливать арестантов из пушек в Лионе, отправлять на эшафот детей? Разве наша общая вина, что эти разбойники превратили борьбу с контрреволюцией в неразборчивую бойню? Именно Неподкупный больше других настаивал на отзыве Карье, когда его защищал Билло, и лионского «палача-изобретателя» Фуше, хотя этому гаду покровительствовал Колло, только поэтому он всё ещё жив!
– Революция отменила пытки и телесные наказания, у нее есть всего два законных метода исполнения приговора, для преступлений против революции и Отечества – гильотина, для военных преступников – расстрел. Всё, что сделали эти люди лежит только на их совести…
– Граждане! Во имя Разума! Осуждая суровые реалии 1793 года, черня память лучших людей Революции, вы отвергаете и саму Революцию, всё, что произошло с 1789 года, справедливость борьбы с интервентами, установление Республики, отрекаетесь от своего прошлого, от вчерашних боевых товарищей, от остатков совести, чести и достоинства, наконец! Или вы думаете, Бурбоны за эту измену пощадят вас, если сумеют вернуться?
– Если нас враг люто ненавидит и боится, то вас будет презирать! Враг крестит нас «свирепыми тиграми», а вас назовёт «шакалами», трусливыми перед чужой силой и жестокими с побеждёнными! – сильный, резкий, рычащий от страсти и гнева голос принадлежал Куаньяру.
Из рядов термидорианцев бешено неслось:
– Заткни, наконец, глотку, недобитый прихвостень Робеспьера, ублюдок! Граждане! В Конвенте мы поставим на повестку дня вопрос об аресте этого кровожадного выродка, ты встретишь своего любимого героя в аду! Зверьё, вам всем уже недолго осквернять природу своим существованием!
Агрессивные настроения нарастали.
Якобинцы озабоченно и мрачно переглядывались. Нужна ли кукушка, чтобы понять, что многим из них жить осталось недолго…
Люди в бешенстве кричали, шипели, обзывались, зло оглядывались друг на друга, кто-то выразительным жестом хватался за шпагу или пистолет, кто-то уже яростно тряс за воротник соседа.
Караф.. вот это человек… с пистолетом в руке вскочил на трибуну, и встал, рядом с Норбером, возмущенно крича:
– Вы хоть для приличия определитесь, в чём его обвиняете! Он у вас, то тень Робеспьера, а то вдруг защитник священников и аристократов! Нельзя быть то ли чёрным, то ли белым одновременно! Обвиняя Куаньяра, вы разом обвиняете всех нас, не дав труда разбираться, кто виновен персонально, кто нет! Или теперь что, раз якобинец, значит, уже виновен и достоин смертной казни по определению?! Запомните, конец якобинским обществам – конец самой Революции! Вы своими руками убиваете её!
Гул усилился. Вокруг Норбера сгруппировались защитники интересов клуба. Влияние якобинцев всё еще было сильнее, термидорианцы и их приспешники временно отступили, затаив злобу, твердо намеренные отомстить.
Они с трудом протолкались к выходу. Когда все трое уселись в ближайшем кафе на углу Сент-Онорэ, Лапьер улыбаясь, сказал Куаньяру:
– Ты же должен знать Антуана Лавале, брата Жерома, он тоже был агентом Общественной Безопасности.. Так вот, братский привет из Петропавловской крепости! Говорят он там уже полгода …
Норбер удивленно отложил в сторону вилку:
– А это где?
– Российская империя. Санкт-Петербург!, – Лоран раскатисто расхохотался, глядя на озадаченное лицо товарища.
– И что он для этого сделал? Или лучше сказать, какого хрена его вообще туда занесло? Может быть поручение Комитета?, – и подумав добавил, – а какого чёрта нам нужно в России..?
– Какая-то глупейшая история страсти, надумал вернуть из эмиграции свою любовницу из бывших, видимо, русское «сюртэ» работает не хуже нашего..Схватили нелепейшим образом, в театре один из посетителей, из наших эмигрантов, аристократ, узнал в нём агента Общественной Безопасности! Ха! Бедняга, он наверное замучился доказывать, что не шпион Комитета и не собирался убивать императрицу или обучать русских революционным принципам! Впрочем.., – Лапьер помрачнел, – если к нему решили применить пытки он скажет всё, что хотят услышать, чтобы избежать боли человек сознается даже в колдовстве и в полёте на Луну!
Норбер хмуро поднял бокал:
– Давайте выпьем за его удачу и спасение! Это всё, что мы можем..дипломатических отношений между нами и Россией нет со времени штурма Тюильри. Если они приговорят его к смерти, еще одним мучеником Революции будет больше…
– Но эта история действительно какая-то глупая, – пожал плечами Жюсом, – скорее всего эта любовная история прикрыла реальную причину его появления в Петербурге. Ну, убейте, не верю я, что он так рисковал из-за припадка страсти, к тому же, по слухам, эта актриса сама бросила его из-за аристократа, именно с ним она уехала в эмиграцию в Россию…
– Эй, что я слышу, любимец женщин не верит в любовь?, – с добродушной насмешкой отозвался Норбер, – скептицизм больше подходит мне…
– Ты знаешь, у него был такой больной и несчастный вид, стало быть, он по-настоящему любил эту женщину.. и всё возможно.. Только следователи в Петербурге вряд ли окажутся в состоянии поверить в эту историю…, – добавил Лапьер.
– Завтра мы соберемся у Кретьена, там будут все, нужно выработать план совместных действий. Сегодняшнее бешенство лишь пробная атака на нас.. Ну всё, до завтра!, – Норбер кивнул друзьям и вышел из кафе.
– Гражданин Куаньяр… Норбер! – его окликнул молодой женский голос.
Он обернулся. Светловолосая молодая женщина улыбаясь, смотрела на него.
– Гражданка Робер! Я рад видеть вас. Вы все-таки решились приехать в Париж!
– Я уже здесь с августа. Да, ведь сейчас стало безопаснее.., – она осеклась, наткнувшись на полный горечи взгляд Куаньяра.
– Для кого безопаснее? Вы бы видели, как меня здесь встретили.. Вы собрались защищать меня в Клубе, я очень благодарен вам, но не стоит уже этого делать.. Я уже был там и выслушал в свой адрес всё, что можно…
– Давайте присядем, – гражданка Робер взяла его под руку, показывая на ближайшее открытое кафе, – а я очень хотела увидеть вас.. вы не против идеи познакомиться с моим братом, с дядей и его семьей, они уже наслышаны о вас…
Норбер встретился с ней взглядом, мягко взял её руки в свои, поднося их к губам. Анриэтта Робер вызывала в нём самые тёплые чувства и всё же..Миловидная и очень добрая, она была в него влюблена, глаза выдавали всё, что она напрасно пыталась скрыть.. Если бы они встретились еще полгода назад.. но не сейчас.. не сейчас..
Запинаясь, стыдясь того, в чём ничуть не виноват:
– Анриэтта.. я бы с удовольствием принял ваше предложение и пришёл в ваш дом.. но это будет не слишком удобно.. есть женщина, которую я… люблю больше жизни и.. она этого не поймет и не простит.. Я не одинок, Анриэтта… я собираюсь в скором времени жениться. Знаю, что большинство мужчин не смутило бы это обстоятельство, но.. я не из их числа, к тому же…именно с вами.. с тобой я не могу так обойтись…
Норбер с жалостью наблюдал, как медленно гасли искорки в больших и добрых глазах и проклинал себя за то, что не мог сказать ей ничего другого.
Некоторое время Анриэтта молчала, пытаясь примириться с тайной мечтой, разрушившейся за одну минуту..
– Это даже хорошо.. что вы сказали мне правду… Она должно быть очень счастливая женщина и достойна своего счастья.. И всё же, вы знаете, что в этом доме вас всегда примут, если вам будет трудно или понадобится помощь…
Норбер на доли секунды прикрыл глаза, глотая комки и думая, неужели можно быть виновным в том, что счастлив? Или в том, что не встретились раньше?
– Я провожу вас?, – это всё, что он смог сказать.
–Спасибо, этого не нужно, Норбер. Меня проводит кузен, он сидит в ближайшем кафе…Прощайте.. и будьте счастливы, вы этого заслуживаете…
В оцепенении Куаньяр долго смотрел ей вслед…
А утром 12-го ноября в дверь его квартиры на улице Сен-Флорантэн колотился взбешенный Жюсом, его лицо было перекошено гневом, задыхаясь, он зарычал с порога:
– Эти уроды закрыли клуб! Они всё-таки решились открыто напасть на нас! Понимаешь ли ты, это начало конца? Они уничтожат отлаженную годами сеть «народного контроля» по всей стране! Можешь не торопиться, тебе вообще лучше не показываться там. Вокруг собралась бешеная улюлюкающая толпа мюскаденов, этих агрессивных контрреволюционных «ультра», уже начались погромы, кого-то бьют…
А после собрания в кафе Кретьена, где якобинцы обсуждали проблемы и опасности сложившегося положения, к Куаньяру подошёл Фредерик Ламар, они были знакомы давно, но никогда не были друзьями.
– Норбер, можно тебя на минуту!
Они вышли на открытую веранду.
– Норбер, я не знаю, как лучше это сказать, при всех я не решаюсь это сказать…, – Ламар запинался, его взгляд блуждал, он явно боялся встретиться с ним взглядом. Вытер влажный лоб.
– Говори короче и проще, – Норбер прикурил от свечи, стоящей на одном из столиков.
– Да? Наверное, так действительно будет лучше. Норбер, я больше не приду на наши собрания…стало слишком опасно… Пойми, ситуация вышла из под нашего контроля, от закрытия клуба один шаг до арестов. Я не трус, Норбер, и не предатель, но я должен думать о семье, у меня ребёнок! Я хочу совсем отойти от политики и жить, как частное лицо. Будет лучше, если товарищи не будут искать встреч со мной. Почему ты молчишь? Конечно же, ты осуждаешь меня?…
Куаньяр, откинувшись на спинку стула, мерил Ламара холодными глазами и молчал, стыд и крайняя неловкость заставили того перейти в позицию защиты, резко повысив голос:
– Можешь жечь меня взглядом сколько угодно! Наверное, гордишься своей непреклонностью, бесстрашием, считаешь себя мучеником при жизни?! Ты всего лишь одинокий волк, над трупом которого никто не станет рыдать и вправе распоряжаться своей жизнью, а у меня престарелая мать, жена и 6-летний сын!, – последние слова Ламар выкрикнул, не сдерживаясь более.
Чем больше он чувствовал неловкость и стыд, тем больше повышал голос, запутавшись в оправданиях, он сам не сознавал всей жестокости своих слов.
Но этот крик услышал Лапьер, он тут же появился на веранде.
Норбер сделал глубокую затяжку и глухо произнёс:
– А у тех людей, что сидят в этом кафе, по-твоему, нет жён и детей или другие тысячи наших братьев по всей стране одиноки и их смерть никому не причинит боли? Почему нужно из семьи делать щит, маскирующий собственный страх? Убирайся, мы тебя не держим. Это всего лишь дело чести и совести… всего лишь, – на Ламара глядели расширенные темные глаза с остановившимися зрачками, – но запомни мои слова, Ламар, ты слишком много знаешь о каждом из нас, если с кем-либо из нас выйдет в скором времени неприятность, вроде ареста и увеселительной прогулки до площади Революции, я найду тебя и убью… Убью своими руками…
– Ты сошёл с ума, Норбер.. я не предатель, я сказал всё честно.., – Ламар побледнел и отшатнулся, он был нешуточно напуган, встретив взгляд Куаньяра, он словно наткнулся на дуло пистолета.
И всё же зло, закусив губы, Ламар решился продолжать:
– А ты не думал, что не всё тут так просто. А вот меня последнее время посещает нечто… Если же ты искренне считаешь себя невиновным, то жестоко ошибаешься. Мы с тобой невинны?! На мне, хотя бы, нет крови, я бывший секретарь Комитета Общественной Безопасности, но сейчас и таких отправляют в тюрьму и на эшафот! А ты сам?! Вспомни август-сентябрь 92-го года, член парижской Коммуны, вспомни 93-й год, комиссар Конвента. Вспомни последние месяцы до 9 Термидора, агент Общественной Безопасности… Чистый, безвинный… разве посреди всего этого ты сам не заслужил гильотины, к которой присуждал, там, в Майенне, печатью и росписью,… сколько их было, Норбер? Человек семьсот? Тысяча? Больше? Ты никогда о них не вспоминаешь? Знаю-знаю, считаешь, что тогда так было нужно и всё-таки?!
Растерянность на мрачном лице Куаньяра сменилась отвращением, сквозь зубы вырвалось со злобой, но как обычно, холодно и четко:
– И как давно тебя посещает «нечто»? И как называется это «нечто»? Не плети мне здесь про внезапную вспышку христианских чувств, да и к кому вдруг? К роялистам, к врагам Республики? Не говори о чудесном нравственном прозрении, которое теперь принято понимать как ненависть к Революции, прикрытую её же именем и флагом! Я не медик, но поставлю единственно верный диагноз этой бабьей истерике, это твой липкий страх, животный ужас! Ты уже готов унижаться, лизать, кому потребуется руки и даже задницы, наконец, даже послушно каяться, в чём прикажут! У меня положение иное, слышишь меня, вчерашний товарищ, мне не в чем каяться перед этими выкидышами Термидора! Лично я виновен лишь в глазах аристократов- роялистов, врагов Республики и этих, новых выродков, но перед Революцией, перед народом Франции я чист! С меня этого сознания достаточно!
– Что у вас происходит, Норбер?, – Лоран растерянно нахмурился.
– Ничего особенного, Лоран. Ничего такого, чего нельзя было бы предсказать.. Это лишь первая крыса…, – Норбер взял себя в руки, лицо приняло обычное невозмутимое выражение.
– Что?!
– Крыса… из тех, что первыми бегут с тонущего корабля.. Можно поздравить нас с почином…таких будет немало!
– Ах, так…оставь его, Норбер… пусть убирается. Это хорошо, что он честно сообщил об этом, было бы хуже, если бы он затаился и дальше прикидывался нашим товарищем. Уходи, спасай свою шкуру, Ламар, вались на колени и кайся перед Баррасом и Тальеном в чём прикажут. Стелись ковром перед шлюхой Кабаррюс, умоляй о пощаде, если думаешь, что эти унижения спасут тебя от гильотины и сохранят для тебя служебный кабинет, в чем лично я сомневаюсь, – тон Лапьера был безразличным и чуть брезгливым.
Норбер и мадам Пермон
А спустя несколько недель Жюсома арестовали по обвинению в «драке в общественном месте». Как это случилось?
Накануне друзья узнали о том, что после официального закрытия клуба появилось новое решении властей снести самое здание старого монастыря на Сент-Онорэ и … устроить на этом месте рынок!
– Отчего же не рынок, – пожал плечами побелевший от ярости Норбер, – раз вся страна превращается в гигантский базар, где всё и вся покупается и продается? Где говорить о принципах, долге и чести республиканца означает отныне «глупца или фанатика»…
Старый монастырь доминиканцев прекратил свое существование. Его снесли до фундамента…
На воротах нового рынка кто-то повесил глубоко оскорбительные, грубо срифмованные вирши о прежних обитателях этого места и Жюсом дрожа и холодея от возмущения, читал их:
« Клика злодеев здесь долго
Пыткам народ обрекала
И неповинную кровь
Не насыщаясь, пила.
Ныне Отчизна свободна
Ныне разрушен застенок…»
Не дочитав, дрожащей от бешенства рукой он сорвал проклятый листок и в этот момент сзади кто-то с силой ткнул его стальным набалдашником трости между лопаток, заставив лбом вписаться в ворота, неожиданно и очень больно.
– Тебе что-то не нравится, якобинец? Чем-то недоволен, сентябрьский убийца?
Молодой мюскаден, изящный и надменный франт, сынок одного из новых «хозяев жизни» вел себя агрессивно и вызывающе, с видом победителя в завоёванной стране. От новых ударов трости Жюсом ловко увернулся и вырвал ее у нападающего, они жестоко сцепились.
Порядком избитый мюскаден, непривыкший к свирепому отпору потенциальных жертв, стал звать на помощь. Он оказался сынком крупного дельца, армейского поставщика. Жюсом был представлен нападающей стороной, и арестован… «Безвинный юноша из «хорошей семьи» – жертва агрессии кровожадного санкюлота»… Такое теперь происходило повсеместно.
Чуть позднее взяли и Лапьера. О Дюбуа так и не было никаких известий и Куаньяр с Жюсомом сами поняли, что друг погиб…
Норбер вынужден был временно притихнуть, издаваемая им с сентября 1794 газета «Защитник конституции» также вызывала раздражение и глухую злобу новых хозяев тюильрийских кабинетов.
Название его газеты было вызывающе дерзким, о какой еще конституции идет речь? Конечно 1793 года! К тому же, именно так называлась газета, издаваемая Робеспьером в 1792 году…
Имелась в виду та самая конституция, которая оказалась «слишком демократичной» для термидорианцев и которую они задумали заменить более подходящей для обеспечения защиты крупных собственников от народа…
