Ольга Юрьевна Виноградова
Якобинец
Служил в «роте Марата», нами командовали Фуке и Ламберти. Слыхал?
Сузив глаза, Арман внимательно наблюдал за реакцией Куаньяра.
Норбер вспомнил, что «рота Марата» при Карье это карательный отряд, в том числе ответственный за массовые утопления неприсягнувших священников и вандейских мятежников в Луаре… Ясно…
Добровольный участник сентябрьской резни в сентябре 92-го, добровольный исполнитель приговоров при комиссаре Карье в 93-м…
Брат Жако, товарищ детства… Вырвался вздох.
– А дальше, что было дальше, уже в этом году?, – Норбер наверняка знал, что именно услышит, хотелось лишь подтверждения своим мыслям. Закрытие клуба кордельеров вспомнил. Значит, наш Жако почитатель «папаши Дюшена». Какое же чудо спасло его, когда арестовали Эбера и ближайших к нему людей?
– А я скажу тебе, чего бы мне не стоила эта правда… наша правда. , – низкий рычащий голос Армана резал слух, – я же отлично знаю, с кем ты и где служишь. Я считался человеком Марата в 93-м… и горжусь этим… Убил бы эту ублюдочную шлюху Кордэ своими руками,– он нервно сжал кулаки, – если бы мне это позволили…, – губы Армана побелели, зрачки расширились. С трудом взяв себя в руки, он продолжал:
– Настоящей замены ему быть, конечно, не могло, но Эбер, Шометт, Ронсен, Майяр, пусть не идеальные во многом, знаю, кто из нас без недостатков, они все же были вождями простого народа, санкюлоты доверяли им, уважали, они были для нас своими.
Они защищали наши интересы, до которых состоятельным «господам-гражданам» никогда не было дела, им важнее с трибуны громогласно защищать свободу торговли и свою собственность. А то, что мы голодаем, как при старом режиме, то, что ваш «максимум» соблюдается только в отношении оплаты труда, а максимум цен торгаши ловко обходят, так плевать на нас, мы сделали свое дело, привели их к власти! Так вы действительно неспособны взять за горло новых господ или не хотите это сделать? Ваши вантозские декреты так и остались на бумаге. Эбер, Шометт и другие руководили штурмом Тюильри, они отстаивали наши права и интересы перед Конвентом, мы не забываем ни добра, ни зла…
Дантон и его люди… они теперь ничем не отличались от клики Бриссо!
Медленно стянул с головы шерстяной красный колпак с трехцветной кокардой и протянул его на ладони к Норберу:
– Ты еще хранишь это?.. Правильно, храни всю жизнь, он заменит доброму санкюлоту и орден и медаль за 14 июля, за 10 августа, за 21 января и 31 мая…Впрочем, передо мной уже не тот человек, которого я знал до 92-го года. Член Якобинского клуба Парижа, депутат и бывший комиссар Конвента… агент Общественной Безопасности, человек Робеспьера, так говорят о тебе… Не перебивай меня!
Норбер хмуро смотрел на него, не опуская глаз, и Жак продолжал жёстко и отрывисто, как всегда:
–А ваш Неподкупный? Что сделал он?! Что наделали все вы, сукины дети!
Норбер! Мы, простые санкюлоты и якобинцы из образованных, вместе брали Тюильри, вместе основали Республику и что в благодарность? Вы вырезали весь Совет Парижской Коммуны и насажали туда своих людей! Вы убиваете нас и при этом обзываете экстремистами!
Вы стали сильны только в союзе с нами, без санкюлотов, без народа вам скоро конец! Что же будет дальше? Никто не знает…может конец нашей Революции? Конец всему?!
Вспомни своих родителей, свое происхождение, Норбер, ты и сам настоящий санкюлот, а не буржуа, и Жюсом тоже, разве что Дюбуа будет из семьи побогаче, но и это не суть. Я хотел сказать совсем другое.
Ваши не хотят понимать, что обособившись от народа, вы действуете на руку только затаившимся господам, и бывшим, и новым… Только вместе мы можем спасти Революцию!
Боитесь… боитесь вы нас, считаете грубыми, неуправляемыми, жестокими, жадными до крови… Я вас поправлю… до вражеской… до господской крови, заметь, не всякой…
Да, при звуках нашей «Са ира» аристократы мочатся в штаны, а их титулованные шлюхи с ароматными волосами и нежной, как теплый бархат кожей готовы на всё, чтобы пика в твоих руках безопасно опустилась…
Может я и такой, Норбер, таков мой опыт, не видел я вокруг примеров христианской любви и милосердия, со мной и моими близкими аристократы обращались иначе…
Я убивал аристократов 10 августа 92 года в Тюильри – Жак откинулся на стуле, забросив ногу на ногу и скрестив на груди руки, – я убивал их в стенах Аббатства в сентябре, я убивал роялистов и интервентов при Вальми. Я не щадил вандейцев в Нанте в 93-м. И униженно каяться в этом я не собираюсь…
Но разве таков весь наш народ? Я так не думаю…к сожалению, многие из нас обычные миролюбивые трудяги, рабочие лошадки, которые умеют только терпеть и терпеть, бессильно стонать и жаловаться. Наверно, всё еще верят в «добрых господ» старых или новых без особой разницы…
Жак остановился перевести дыхание, облизнул пересохшие губы:
– Хочешь правды, Индеец, не боишься её? Я о многом думал… я конечно необразован в отличие от тебя… но я тоже учусь… нас учит наше время…
Обсуждали у кордельеров зимой твой доклад в Клубе, когда ты осудил Карье. Жёстко так прошелся.
Сукин ты сын, Норбер, сукин сын, не нравится тебе Карье, нашелся великий гуманист нах…, а сам… за четыре месяца до этого, в Майенне… разве там не гремели выстрелы, там не стучал нож гильотины? А когда после твоего отзыва в Париж Майенн только вздохнул с облегчением, туда нагрянули «адские колонны» Вестерманна и Тюрро…после них, конечно, ты вспоминался майеннцам, как «ангел-покровитель»…
Содержание ваших докладов так незначительно отличается…те же описания зверств шуанов над местными республиканцами, те же ссылки на чрезвычайные обстоятельства. Или вся разница в том, что Карье был близок к Эберу, которого вы уже тогда задумали свалить, в то время как ты…вхож в дом Дюплэ на улице Сент-Онорэ?
Хочешь меня арестовать? Я – Жак Арман, санкюлот, сторонник умерщвленных вами Эбера и Шометта, «левый ультра-радикал», как вы нас называете или по-новому «недобиток» и «охвостье Эбера». Что же ты молчишь, тень Робеспьера, мать вашу?! Почему ты молчишь?!
Куаньяр молчал. Ему впервые стало страшно оттого, что в грубой страстной речи Армана услышал определенную долю правды. Мы стали сильны только в союзе с санкюлотами, без народа нам скоро конец! И даже в чем-то заслуженный?! Что же будет дальше? Никто не знает…Конец Революции?! Нет…нет…
Нервно встряхнул головой, словно защищаясь от недопустимых мыслей и новых неуместных эмоций. Наконец усилием воли взял себя в руки. Ну его к черту, Арман сам слишком многого не знает про своего любимца Эбера.
И как же удачно, гад, ткнул в нос миссию в Майенн… впервые Норбер не нашел, что ответить…
Разумеется, он всегда считал, что действовал строго в рамках революционной целесообразности, в отличие от неадекватного самодурства Карье, старался избегать всякой лишней жестокости и спасти от гильотины невинно заподозренных, но как же всё это относительно…
Но неужели в чьих-то глазах он ничем не отличается от Карье или Колло?! Или от карателей генерала Тюрро?!
Ну их к черту, сентиментальных слюнтяев и провокаторов. А Жако… просто затаил зло за судьбу Эбера и Шометта.
Куаньяр решил прощаться, он медленно встал из за столика и тяжело опустил руку на плечо Армана.
Санкюлот понял его по-своему, губы иронически дернулись:
– Именем Республики… и всё такое? Да, братишка? Понимаю… Идейная правота дороже всех чувств и всякой дружбы? Неужели так вдохновляет пример Робеспьера и Демулена?
– Иди ты знаешь куда, поклонник папаши Дюшена!, – огрызнулся Норбер и убрал руку с его плеча, – только перестань так орать, тебя могут услышать другие....Я ухожу, но если какая крайность, сообщи мне через Жюсома… вот, – он бросил на стол клочок бумаги, – это его новый адрес. Впрочем, Пьер сам бывший кордельер, ты и так, думаю, знаешь его адрес.
Жак Арман вызывающе расхохотался и вытер красным колпаком влажный лоб:
– Аттракцион неслыханного гуманизма, приятель! Тронут до глубины души! Это чудо! Среди правоверных и «неподкупных» у меня старого грешника всё же есть друг!
Норбер проигнорировал эту насмешку, и, не оборачиваясь, ушел.
Арман задумчиво сузив глаза, мрачно смотрел ему вслед:
– Хороший парень и добрый патриот…каким всегда и был… и чем его привлек Робеспьер? Ну что ж, если мы сумеем объединиться и возьмем верх, это зачтется в его пользу… ни за что не дам его уничтожить …
Приглашение в дом Мориса Дюплэ
Куаньяр бесцельно блуждал по набережной Сены уже более часа, пытаясь привести в порядок мысли и чувства.
Болью отозвалась память на эту неожиданную встречу с прошлым.
Тяжелый осадок оставила короткая встреча с Арманом, тем удивительнее, что даже хищная жестокость и крайний радикализм Жака не вызывали у Норбера отвращения к нему, скорее досаду и сожаление, и только мысли о Луизе де Масийяк смогли изменить настроение к лучшему.
Пять лет назад было это, в столь памятном, но теперь уже далеком 1789-ом году.
Видным представителем дворянства Санлиса был граф Оливье Этьен Луи де Бресси. Тогда ему было лет 45 с небольшим, жена умерла, он больше не женился, жил уединенно, вдали от Двора с двумя детьми 11-летним сыном Анри-Кристофом и 12-летней дочерью Жюли Габриэль.
В семье графа де Бресси жила также его рано осиротевшая племянница Луиза Мари Флоранс де Масийяк, очаровательная молодая девушка 19 лет с добрыми чуть грустными глазами.
В отличие от многих других аристократов Санлиса граф де Бресси был весьма «умеренным» , то есть конституционным роялистом, гуманные идеи Века Просвещения оставили свой след в этой феодальной душе. Его трудно было обвинить в кастовом высокомерии, в брезгливом отвращении к «низшему классу», чертам печально характерным для его сословия.
Поэтому, когда в 1789-1792 годах санкюлоты спалили немало дворянских особняков и замков, поместье графа де Бресси уцелело. Норбер не знал, что имение особенно ненавистного бедноте маркиза де Белланже спалили тотчас по его отъезду в Париж, обозленный и напуганный старик Белланже после тех событий подался в эмиграцию. С его сыном Норбер встретился 10 августа 1792-го в Тюильри «по разные стороны баррикад»…
И всё же, несмотря на сдержанный и гуманный нрав, «либерализм» господина де Бресси дальше некоторого ограничения королевской власти конституцией не шёл, а потому, развитие революции по нарастающей отталкивало и отвращало его с каждым годом все сильнее.
И разве кому в это время могло прийти в голову, что непримиримый к роялизму и дворянству председатель местных якобинцев Куаньяр тайно и безнадежно любит его племянницу…
Как влиятельный человек, де Бресси мог бы легко уничтожить «опасного агитатора и бунтовщика», к чему его склоняло местное светское общество, но он ограничивался умеренными административными мерами воздействия увещеваниями, впрочем, совершенно бесполезными.
Противостояние взглядов между ними было полным, но, как ни странно, личной ненависти при этом не возникло…
Мысли Куаньяра прервал приветливый молодой голос, окликнувший его:
– Добрый вечер, Норбер! Не слышит… Весь в своих мыслях.. Но не забудь, сегодня четверг, мы ждем тебя часам к восьми. Будут все наши, мы с Максимом, Сен-Жюст, Леба, Буонарроти, Дартэ…
Куаньяр поднял глаза. Перед ним стоял изящно одетый молодой человек не старше 30 лет. Светлые напудренные волосы, связанные сзади в хвост, бледное тонкое лицо с высокими скулами, серо-зеленые глаза. Огюстен Робеспьер был очень похож на своего знаменитого брата. С искренним чувством Куаньяр подал ему руку:
– Я буду к восьми, Огюст, это приглашение большая честь для меня!
Улыбаясь, тот кивнул:
– Знаю, ты всегда был большим поклонником Максимильена. Мало кто еще может цитировать его на память и хранит у себя столько его брошюр за последние пять лет. Давай присядем в тени,– Робеспьер-младший жестом показал на ряд скамеек, – мне очень интересно, что сказала тебе мадемуазель де Масийяк?
Норбер сильно побледнел. Огюстен лишь беззаботно улыбнулся:
– Ты удивлен, что я не назвал ее гражданкой Дюпон? Но это очевидно. В Париже она проживала со своими родственниками Жюайезами после ареста ее дяди де Бресси с детьми. Молодых де Бресси отправили временно в Ла-Форс, самого Бресси в Сен-Лазар, почему вышло, что их разделили, я не знаю.
– Огюст, они точно под нашим контролем? Это принципиально важно. Прочитаете на днях мой отчет, всё поймете. Луиза Масийяк четко описала некоего гражданина Кавуа, это же Арман Кавуа, агент Общественной Безопасности. Им срочно нужно перехватить их у нас. Если это произойдет, я буду бессилен спасти ее- Норбер опустил голову на руки.
Однако сообразив, что эта предельная откровенность может произвести скорее неблагоприятное впечатление и иметь последствия, усилием воли взял себя в руки.
Подняв глаза на брата Робеспьера, он с удивлением увидел во взгляде молодого человека теплоту и сочувствие. Помолчав, тот заметил:
– Вечером приходи, а об этом я попробую поговорить с Максимом отдельно. Ничего твердо обещать не могу, но сделаю все возможное.
Несмотря на вечерний час, солнце палило нещадно. Лето обещало быть редкостно жарким, такого Париж не помнил, очень много лет.
Масса интересных фактов касается весны 1794 года. Май 1794 года отмечен двумя чрезвычайными событиями, неудачными и чрезвычайно странными покушениями на Робеспьера.
21 мая мелкий клерк Амираль, конторский писарь, роялист в душе, задумал убить Неподкупного, но осознав сложность задачи, избрал себе более доступную жертву, другого члена революционного правительства Колло-д, Эрбуа, соседа по подъезду, но пистолет дал осечку и фанатик был схвачен.
А дело Рено еще более странное.. вечером 23 мая к дому Дюплэ на улице Сент-Онорэ № 76 пришла девушка по имени Сесиль Рено и сказала, что хочет видеть Робеспьера. Ее не впустили и после весьма нелицеприятных пререканий задержали. В ее легкой корзинке нашли два небольших ножа.
Она не скрывала своей ненависти к Робеспьеру. Кто же она, новая фанатичка, вдохновленная кровавой тенью Шарлотты Кордэ или просто экзальтированная дурочка? Так или иначе, девушка была осуждена и гильотинирована.
Но может это дело создано искусственно и с конкретной целью? Как живо за него уцепились Билло-Варенн и Колло-д,Эрбуа, главы оппозиции Робеспьеру внутри Комитета, давно ненавидевшие Неподкупного, как быстро и главное крайне поспешно отправили девушку под трибунал и осудили на высшую меру, да еще с ближайшими родственниками. Перебор? Очевидно.
Противники Робеспьера разрекламировали дело Рено так, что оно способствовало снижению популярности Неподкупного, выставляя его «кровавым тираном». Писали даже, что в деле Рено больше личной ненависти, чем идейной, будто бы её любовник был гильотинирован, и взбалмошная девица считала Робеспьера лично виновным в этом…
Романтическая чушь, но такому объяснению обыватель особенно охотно верит…О Шарлотте Кордэ выдумывали примерно то же самое.
Также искусственно и «высосано из пальца» было инспирированное врагами Робеспьера примерно в это же время «дело» Катрин Тео, полусумасшедшей старухи гадалки, считавшей Неподкупного новым Мессией, собравшая вокруг себя кучку сектантов «единомышленников».
История была совершенно идиотской и имела одну определенную цель, выставить Робеспьера в смешном и нелепом виде. Показательно, что чем больше он прилагал усилий закрыть эту тему, откровенно развлекавшую депутатов, тем больше она раздувалась…
Что же касается разрекламированной роялистами и термидорианцами «кровожадности» Неподкупного: с осени 1793 в течение нескольких месяцев своим вмешательством он не раз спасал жизни 73 заключенных жирондистов, которых безосновательно пытались отправить на эшафот люди из Общественной Безопасности, эти 73 человека остались живы именно благодаря тому, кого они так ненавидели.
Владелец столярной мастерской Морис Дюплэ жил на улице Сент-Онорэ в доме № 76, вход в который был лишь через ворота со двора. Кроме одноэтажного узкого корпуса с окнами на улицу, во дворе находились два флигеля, в одном из них и жил с 17 июля 1791 года Робеспьер, он занимал одну комнату.
В большой семье Дюплэ было пятеро детей, взрослые дочери Элеонора, Элизабет, Виктория, Софи и 16-летний сын Жак.
Элеонору Дюплэ иногда насмешливо называли «мадам Робеспьер», родители втайне рассчитывали на ее брак с Неподкупным, если не сейчас, то хотя бы в ближайшем будущем, их беспокоило устройство личной жизни 25-26-летней дочери, она считалась «уже не слишком молодой, даже перезрелой» невестой.
Никто не мог тогда предположить, что этой девушке никогда не стать ничьей женой и матерью, так и считаясь « невестой Робеспьера» она умрет в возрасте 64 лет…
Добрую и скромную, не очень красивую Викторию Дюплэ также ждала незавидная участь «старой девы».
Вторая дочь Элизабет в августе 1793 года вышла замуж за Филиппа Леба, молодого депутата Конвента близкого к Неподкупному и в апреле 1794 уже стала матерью маленького Филиппа Леба.
Постоянными гостями дома были ближайший друг Робеспьера молодой красавец Антуан Сен-Жюст, и юная 19-летняя сестра Леба Анриэтта, влюбленная в Сен-Жюста, а также Филипп Буонарроти, итальянский революционер, видный якобинец и прямой потомок Микеланджело, будущий руководитель филадельфов и «отец» карбонариев Франции и Италии начала 19 века, опаснейший враг и корсиканского конкистадора и коронованных тиранов Европы! Но никто не знает своего будущего…
Выросший без родительской заботы, одинокий и недоверчивый, Робеспьер отвечал большой привязанностью и нежностью семье Дюплэ, ставшей ему вполне родной.
С этими людьми он не был ни холоден, ни резок, младшая дочь Дюплэ Элизабэт на всю жизнь сохранила о нём очень тёплые и добрые воспоминания: «Когда мне становилось грустно, я рассказывала ему всё. Он не был строгим судьёй, это был друг.., очень добрый брат..»
Историк, через много лет выслушавший воспоминания дочери Дюплэ о Робеспьере, наблюдавшей его ежедневно в течение трех лет, находясь с ним в тесном и непринужденном общении, словно с членом семьи, даже возмутился, старая женщина говорила совсем не то, что он хотел от неё услышать.
Спокойный, мягкий в общении с близкими человек, кабинетный интеллектуал, добрый друг семьи, где же то «кровавое чудовище и тиран», которого все боялись, о котором он собрался писать?! Он с готовностью счел, что мадам Леба от возраста выжила из ума..
В доме Дюплэ по четвергам устраивались вечеринки, Буонарроти аккомпанировал на фортепиано, Леба на скрипке, молодой Сен-Жюст декламировал стихи, госпожа Дюплэ с дочерьми суетились, накрывая стол и угощая гостей.
Часто до рассвета друзья не расходились. Иногда вечеринки в гостиной, солидно обставленной обтянутой красным утрехтским бархатом мебелью посвящались чтению классиков. Освещенный огнем камина Робеспьер выразительно читал отрывки из Корнеля или Расина.. Стены гостиной были увешаны портретами Неподкупного работы Давида и Лефевра.
У ворот дома на улице Сент-Онорэ Куаньяра ждал Огюстен, Норбер бывал там не очень часто и каждый раз испытывал смутный трепет восторга и гордости, переступая этот порог.
Куаньяр искренне преклонялся перед Робеспьером и сдержанный, суровый в оценке людей Неподкупный отвечал молодому человеку столь же искренней симпатией.
« Как же он изменился за эти три года»– с горечью подумалось ему. Среднего роста, сухощавый в свои 36 лет как юноша Неподкупный очень сильно изменился, высокие скулы резко обозначились на иссиня – бледном лице, серо-зеленые глаза смотрят устало, в каждом движении чувствуется напряжение и нервозность. Но одет он по-прежнему безукоризненно, русо- рыжеватые волосы по-прежнему напудрены, вопреки новой моде, однако синий фрак, узкие бриджи, высокие сапоги соответствовали последним её требованиям, полосатый короткий жилет, уже прозванный подражателями «a la Robespierre», высокий пышный галстук под самый подбородок и кипельно-белые манжеты.
– Рад видеть вас, Норбер, – и сдержанно кивнув, протянул ему узкую руку, – располагайтесь, отдыхайте, пока я у себя в кабинете, срочное дело.»
– Максим, а как же мы?, – Элеонора Дюплэ подошла сзади и мягко опустила руки ему на плечи на глазах удивленного Куаньяра.
– Через час-полтора я весь в вашем распоряжении, – мягко коснувшись губами руки девушки, Робеспьер вышел. Буонарроти тем временем сел за фортепиано. Огюстен жестом указал Норберу на кресло, тот неуверенно сел.
– Можешь не опасаться за жизнь интересующих тебя людей, Сен-Жюст сдает дела Бюро лично Максимильену. Но Кавуа каким-то образом узнал, что девушка у нас, в Комитете Общественной Безопасности Вадье и Амар снова метали громы и молнии.. По поводу? Разве за три месяца мы уже не привыкли к обвинениям в тирании, да, они снова обзывали Максимильена «диктатором»! Однако хорош же «диктатор», которому можно бросать подобное обвинение прямо в лицо», – тонкие губы Огюстена презрительно дёрнулись, -но еще немного и в этот злостный бред поверят и наивные парижские обыватели. Революция в опасности больше чем в худшие дни 1793 года, заговор спаял опальных комиссаров, отозванных за хищения, вымогательства, злоупотребления террором, все эти преступники обьединяются, эти Фуше, Баррасы, Тальены, Роверы, проворовавшиеся чиновники, все они кричат о «тирании и ущемлении демократии», когда их бьют по преступным рукам . .
– А что же Максимильен? Почему их не бросить под нож гильотины раньше, чем они похоронят Французскую Республику или продадут ее англичанам или Бурбонам или по сходной цене?, – на лбу Куаньяра выступил холодный пот липкого ужаса.
– Только наши враги считают, что власть принадлежит ему единолично, но он лишь один из десяти членов правительства, к тому же у них есть сообщники даже в обоих правительственных Комитетах, среди депутатов. Они затормозят принятие обвинительного акта. Умело выставят нас «кровожадными чудовищами». Лишь выстояв, мы сможем доказать чистоту наших намерений, побежденных, нас оболгут, втопчут в кровавую грязь все эти крикливые, лицемерные лже-демократы, торгаши и военные преступники, Тальены, Кавуа и Баррасы…
– И что же теперь?, – Норбер словно заглянул в раскрывшуюся пропасть, в самую тьму могилы.
– Повидайся со своей Луизой, – грустно улыбнулся Огюстен, – и возвращайся. Ты нужен нам. Ты всегда хотел быть ближе к Максимильену, это твой шанс.
Куаньяр молча поднялся, прижав руки к груди. Есть ли он, бескровный выход из Террора?
Впрочем, оппоненты и сами не пойдут на мировую, по крайней мере честно. Раз так, его судьба – спастись или умереть рядом с Неподкупным, нет, иного решения для него не существует.
Их прервало появление Виктории, стройной блондинки в шелковом струящемся платье цвета морской волны:
– Мальчики, мама ждет вас в столовой, ужин остынет. Как утомила нас, бедных девушек ваша политика…Максимильен, мы все.. в нашей семье…вас так любим…уделите же внимание и нам…
Они уже собрались в столовую, когда на ступенях лестницы ведущей наверх появился Робеспьер:
– Огюстен, Норбер, поднимитесь в мою комнату. Виктория, скажи маме, мы ненадолго…
Комната располагалась в мансарде второго этажа и была весьма маленькой и скромной, всю обстановку составляла узкая кровать, застланная голубым одеялом, письменный стол, несколько полок с книгами и документами и несколько стульев. Максимильен жестом указал брату и Норберу на стулья, сам сел на кровать.
– Мадемуазель Масийяк и ее родственники могут остаться на улице Сент-Флорантэн – при этом он метнул быстрый взгляд из под полуопущенных ресниц в сторону побледневшего Норбера – работайте и дальше, и закончите свой доклад к последним числам июля, мы сумеем его использовать в нужное время. Как поживают наши общие «друзья», Норбер, есть сведения, они едва не растерзали вас по поводу этого доклада и исчезновения девицы Масийяк?, – на его тонких губах появилась слабая усмешка.
– Да, это происходит постоянно в эти два месяца, на днях отбита очередная атака, гражданин Робеспьер. У меня есть предположение, что перепечаткой английских брошюр, обвиняющих вас в диктаторстве и тирании занимаются отнюдь не одни роялисты, но и некоторые наши доблестные коллеги…, – Куаньяр чувствовал себя крайне неловко.
Робеспьер сделал небрежный жест, на его тонком бледном лице появилась легкая гримаса усталости и отвращения:
– Это не предположения, а факты. Знаю даже конкретно, кому этим обязан…
Из-за двери послышался мягкий девичий голос: «Мы вас ждём!»
– Мы идем!, – и мягко обращаясь к собеседникам, – сегодня у нас вечер отдыха и литературы, то есть мы можем ненадолго позволить себе отвлечься от жестокого мира политики и грозящих опасностей в обществе друзей и красивых девушек.. Кстати, Норбер, слышал, вы неплохо умеете декламировать стихи наших классиков?
Норбер не успел ответить. Огюстен рассмеялся:
– У него немало талантов и отличная память. Он сможет процитировать почти дословно и твой доклад «О принципах политической морали», а он немал объемом. Знает даже кое-что из твоих юношеских стихов, но я тут не при чем, в этом проболталась Элизабэт!
Робеспьер слабо улыбнулся, холодность взгляда испарилась, по смягчившимся чертам лица было видно, что ему приятно это слышать, но он сказал лишь:
– Нет, меня цитировать не надо, особенно сегодня. У нас вечер отдыха, прошу всё же не забывать об этом, это очень редкое и тем особенно ценное удовольствие..
– На меня произвел сильное впечатление ваш портрет в полный рост работы Жерара, уверен, у этого юного художника большое будущее, – Норбер не сводил внимательных глаз с лица своего собеседника.
– Я тоже так думаю. Но сейчас нас ждут, мы должны спуститься, – и чуть помедлив, Робеспьер добавил, – мне хотелось бы поговорить с вами, Норбер, в иных обстоятельствах…
– Когда вам будет удобно, я всегда в вашем распоряжении, – глаза Куаньяра светились. Горячая волна поднималась к сердцу.
– Всё куда серьезнее, чем вы думаете…– внимательный к искренней симпатии Неподкупный не мог не заметить гордости и счастья в серьезных глазах Норбера, – вы интересная личность, с вами приятно общаться. А пока спуститесь в гостиную и скажите, пусть садятся за стол, мы с Огюстом присоединимся к вам через пять минут.
Когда за Норбером закрылась дверь, Максимильен обернулся к брату:
– Ты прав, таких людей нам не хватает. Умён, предан и чист.
Робеспьер и Куаньяр
Кабинет Робеспьера в Тюильри, расположенный на втором этаже был полутёмен и слабо освещён кенкетом. Темнело, начался крупный дождь, капли тяжело стучали в стекло, дорожками размывая пыль.
Неподкупный бросил на стол перо и тяжело опустил голову на руки, лицо было бледным и сосредоточенным, поза напряженной. Медленным движением он отодвинул от себя лист бумаги, на котором только что написал своим мелким неровным, нервным почерком:
«Кто праведен – идёт в последний путь страданья,
Но не страшусь, что смертный час грядёт.
Пусть так, но как стерпеть, что торжествует злоба,
Что нестерпимее, чем быть у края гроба
Столь ненавидимым
И сгинуть – за народ…»
Робеспьер никогда не считал себя поэтом и не претендовал на публикацию, но моменты вдохновения с юности иногда посещали его, так было и на этот раз.
Странное состояние души.. о чём он думал сейчас? Обо всём и ни о чём.. память оживляла картины тоскливо-одинокого детства и юности, перемешивая их с трудным началом политической карьеры, последующим подъёмом и славой и нервно «перелистывая» последние «страницы».. Что сделала со мной жизнь? Или следует сказать, что я сделал со своей жизнью? Об этом ли я мечтал?
Когда Куаньяр появился на пороге, отряхивая промокший плащ, Неподкупный стоял отвернувшись к окну, опираясь о косяк, он не обернулся на стук.
Крайне удивленный, он услышал неожиданное:
– А вы что думаете, нашли мы свой остров Свободы или заблудились в тумане? Осталось нам пройти чуть или всё вокруг мираж?…Только честно.
Только сейчас Робеспьер резко обернулся.
Под странным взглядом серо-зелёных глаз Норбер смутился, он стоял напряженно, нахмурившись, не зная, что ответить. А может Неподкупный и не ждал ответа и это чисто риторический приём? Что это за вечер грусти и сентиментальных настроений? Впрочем,… разве он не человек, как и все, а с кем это не случается..
А тот продолжал:
– Что же вы молчите, Норбер, не делайте вид, что в последнее время также не задавали себе такого вопроса? Кто из нас его себе не задавал уже с весны.. Так что на самом деле перед нами, желанный свет в конце тоннеля или зловонная общая яма, что вы думаете, только честно?
И добавил резче:
– Или вы не знаете, что в революции заходят далеко тогда, когда не знают, куда идут?
Собравшись с мыслями, Норбер решился ответить:
– Если перед нами хоть один шанс на победу, один из ста, значит стоит бороться до конца.. Если всё иначе,… наша дальнейшая жизнь теряет всякий смысл…
Горькая усмешка скользнула по тонким губам Неподкупного:
– Вы правы, но рассуждаете, как верный присяге и долгу солдат, который верит, что командир всегда знает точный маршрут… А что делать командиру? Его положение куда сложнее и ответственности неизмеримо больше.. и как невыносимо она тяжела…Смысл жизни человека… революционера.. нашей жизни.. в чем он по-вашему?»
Куаньяр задумчиво облизнул сухие губы и медленно произнес:
– Вам не кажется, что древняя китайская поговорка о смысле жизни не подходит людям Века Просвещения? Особенно не подходит она французскому республиканцу, якобинцу..
Вспомним эту китайскую поговорку: родить сына, построить дом и вырастить сад…
Дом и сад подразумевают материальный, физический комфорт и ни что иное, а сын, то есть ребенок символизируют сам процесс размножения.
Разве человек, мыслящее существо, наделенное душой, разумом и талантами приходит в этот мир для того, чтобы руководствоваться исключительно материальным обустройством своего быта, половым влечением и размножением?
Это может быть смыслом существования разве для животных или для наших аристократов. Что может дать миру и себе подобным, свинья или собака, а также герцог или принц?.. Ровно ничего, они способны только жрать, развлекаться, делать детенышей, но разве мыслимо опустить смысл человеческой жизни до животного воспроизводства?
Нет, настоящий человек должен реализоваться в этом мире именно как мыслящее существо с душой, разумом и своими, особенными талантами на пользу окружающим и обществу и это, прежде всего. Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, у каждого человека в этом мире эта миссия индивидуальная, своя…
Все мы для чего-то нужны и не бывает людей никчемных, бездарных, ненужных…Но есть масса тех, кто так и не нашел своего места и не осознал своей миссии и это самое скверное…
Я думаю, человек не может быть просто живым организмом, просто самцом… замкнутым на личных проблемах и шкурных житейских переживаниях, на быте и хозяйстве, деторождении и любовных похождениях.. чуждым всякой интеллектуальной и общественной жизни. Этот равнодушный овощ без пяти минут враг общества…
