Ольга Юрьевна Виноградова
Якобинец
Дерзкое перо выдавало темные тайны карьерного роста и уничтожающие характеристики на каждого из главных «героев Термидора», выразив особое уважение депутату Энграну, которого заговорщикам не удалось увлечь идеей уничтожения Робеспьера, тот оказался дальновиднее и заметил, что вслед за этим падет и сама Республика! Злосчастный Энгран в текущих событиях едва ли порадовался неожиданному комплименту. Начались массовые аресты…
Вскоре люди с ордером на арест явились и на квартиру Куаньяра, но не застали его, предупрежденный, он успел скрыться, заставив Луизу скрыться у дяди.
Но его ожидал скверный сюрприз, на одной из улиц Норбера узнала толпа воинствующих мюскаденов и с дикими криками и ругательствами бросилась за ним… Яростные, злобные выкрики, в которых явственно звучала жажда крови, заставляли его бежать быстрее..
На минуты ему удалось оторваться от толпы убийц, он остановился перевести дыхание.
После Термидора при виде преследуемых людей ставни домов парижан, как по команде закрывались, хотя бы этих людей жестоко били и даже убивали под их дверьми. Вступаться рисковали только бедняки из Сент-Антуана, но и то уже не всегда, люди дезинформированы, сбиты с толку, они устали…
Миролюбивые аполитичные люди нешуточно боялись агрессии «золотой молодёжи», уставшие от эксцессов последних месяцев они также зачастую не желали защищать якобинцев, богатые парижане, довольные последствиями переворота, а также скрытые роялисты откровенно ненавидели якобинцев и с трудом сдерживали злорадное удовлетворение от участившихся зрелищ кровавых расправ над ними.
В отчаянии Норбер оглядывался вокруг себя, переводя взгляд с одного дома на другой, вот и сейчас ставни закрылись, спасения нет… В эту минуту дверь дома, рядом с которым он стоял, приоткрылась и женщина на пороге сделала быстрый жест в его сторону:
– Входите, ну, скорее…сейчас они будут здесь.
Выбора у него не было, Норбер воспользовался неожиданным гостеприимством.
– Меня зовут мадам Пермон,– любезно сообщила хозяйка, – пройдёмте в гостиную.
Куаньяр молча последовал за ней. Отчего-то его даже не удивила её старорежимная манера представляться – «мадам»…
Мадам Пермон было лет 40-45, она была еще весьма недурна собой, но и моложе своих лет при этом не выглядела.
– Будьте добры, мадам, …я очень хочу пить,… принесите мне воды, – вдруг сорвалось с пересохших губ.
Через минуту мадам Пермон подошла к нему со стаканом воды. Он пил жадно, не отрываясь, стакан в руке слегка дрожал, женщина с откровенной жалостью наблюдала за ним.
Поймав её взгляд, Норбер почувствовал смущение и досаду, подумалось вдруг:
«Думаешь «бедный, несчастный», думаешь, от страха руки трясутся? Да устал я как собака, не спал всю ночь, готовил новую статью, а тут эти уроды.. Но к чему был вчера коньяк? Даже статью не сумел закончить. Догадалась бы принести рюмку, так руки бы и не тряслись..Чёрт, меня не нужно жалеть! Ненавижу быть объектом благотворительности!» И тут же…
«Возьми себя в руки, стыдись, дикарь, ведь эта добрая женщина действительно спасла тебе жизнь».
Он решил представиться:
– Меня зовут Норбер Мари Куаньяр, мадам, я глубоко благодарен вам. Вы спасли мне жизнь. Но вы должны знать правду, я… якобинец, бывший комиссар Конвента ,– и добавил тихо, одними губами, – вы …сочувствуете нам или …просто ошиблись и теперь жалеете, что впустили меня?
Дрожащей рукой вытер влажный лоб и снова поднял на женщину глаза, готовый принять любой ответ. Спрячет у себя после такого признания или с ненавистью выставит за дверь, под ножи и дубинки мюскадэнов? Всё может быть…
Мягко и спокойно она смотрела на него:
– Ваше признание ничего не меняет… Неужели простое сострадание без политических мотивов удивляет вас? В какое жестокое время мы живем! Может, пройдем в столовую, должно быть вы голодны? Не стесняйтесь, сейчас как раз время обеда.
Норбер сделал неопределенное движение, он действительно был очень голоден, но самолюбие его отчего-то было ущемлено этим покровительством. Возможно оттого, что ему казалась унизительной роль жертвы, зависящей от чужого милосердия, на которую всех их обрек Термидор…
Мадам Пермон была деликатна, но настойчива. Наблюдая, как он ест, она поняла, что этот человек не только очень голоден, но и смертельно устал, просто измучен. Но под ее взглядом Норбер тут же брал себя в руки, распрямлял спину и начинал есть более спокойно и размеренно, это откровенное сострадание в ее взгляде выводило его из равновесия.
После обеда он узнал, что милосердие мадам Пермон уже спасло от расправы мюскаденов одного его коллегу по Конвенту, также бывшего комиссара, корсиканца Саличетти. Открылась служба спасения для якобинцев? Забавно и грустно…
– Я вижу, вам плохо, вы очень устали. Предлагаю отправиться отдохнуть, на втором этаже я выделю для вас комнату…, – она слегка коснулась его руки.
Ну, это уже слишком! В знак благодарности Норбер поднес ее руку к губам:
– Благодарю вас, мадам, вы очень добры ко мне, но это лишнее. Дождавшись темноты, я уйду…
Мадам Пермон была настроена решительно, отпускать невольного гостя она не собиралась:
– Как же вы горды и самолюбивы, друг мой! Это ровно ни к чему вас не обязывает, поверьте. Ну, куда вы сейчас пойдете? На квартиру возвращаться нельзя, мюскадены тоже караулят вас. У вас есть, где укрыться прямо сейчас же? Вы молчите, значит, нет. Не упрямьтесь, оставайтесь, вам очень нужен отдых, сейчас вы далеко не уйдете… Возразить на это было нечего.
В доме мадам Пермон Норбер остался на несколько дней. Женщина была неизменно внимательна и добра к нему.
О чём думала мадам Пермон, когда Куаньяр временами ловил на себе её быстрые, внимательные взгляды.
Неужели этот странный человек, добрый в личном общении, разносторонний и умный, любящий литературу и историю, так непохожий на этих грубых, малограмотных санкюлотов Сент-Антуана, действительно искренне придерживается таких крайних убеждений? Женщина не могла этого понять.
Сама из «бывших», вдова политического деятеля начала Революции, либерала и конституционного роялиста, гражданка Пермон была поклонницей учёного и мистика Сведенборга.
Но и вся мудрость мистика не очень помогала ей понять этих крайне упрямых в своих принципах, суровых и жестоких людей – якобинцев. Откуда ей было узнать, что и они, подобно всем людям, совсем не одинаковы, не «на одно лицо».
По крайней мере, знаменитый философ научил её терпимости и состраданию, явлению, итак не слишком развитому, а сейчас и вовсе изгнанному из общественного сознания, и тайной жалости к ним ко всем без различий партий и классов. Жалости ко всем жертвам этих лет – сначала к преследуемым дворянам-роялистам, позднее к жирондистам, а теперь и к якобинцам.
И верно, думалось мадам Пермон всё чаще:
– Если христианская любовь, хоть кого-то не касается, что ей вообще делать на Земле, задыхающейся от взаимной ненависти, сословных и политических, религиозных и расовых предрассудков.
Эта фраза мадам, прозвучавшая за обеденным столом, заставила Норбера задумчиво склонить голову, застыв над тарелкой, чуть удивленно, задумчиво, но уважительно. Ему нравились идейные, принципиальные люди, даже если эти идеи не были ему особо близки.
Мадам Пермон чем-то неуловимо напомнила ему доктора Розели из Лаваля, столь же искреннего аполитичного идеалиста. Добрые, наивные, как дети и безвредные люди.
В тесном общении с Куаньяром, внимательно наблюдая за ним, женщина невольно поразилась своему открытию.
А ведь он сам и люди его типа, абсолютно искренни и серьезны. Умный, разносторонне развитый человек, но верит как в Бога в демократию и социальную справедливость для людей всех классов и рас, в возможности построения радикально нового миропорядка, который готов защищать крайне решительно и свирепо, в достоинство простого человека, и теперь, очень глубоко страдает.
Страдает за свое дело, за свои убеждения и судьбу страны, не за себя лично, хотя потерял почти всё, не за карьеру и доходы, которые дает человеку власть.
При этом, что особенно интересно, не из наивных энтузиастов, видно хорошее знание движущих пружин политической и общественной жизни, подлинные мотивы поведения и интересы партий и их вождей, рассуждает четко и очень холодно, не чужд при этом бессознательной жестокости, но это скорее следствие абстрактного мышления, резкого преобладания рассудочности над чувством…С высоты птичьего полёта хорошо видны позиции различных партий и классов, но совсем не видно отдельных людей, с их судьбами, мыслями и чувствами.
Кто они на самом деле? Побежденные в Термидоре люди? Честные и таинственно замкнутые, романтики-идеалисты и жестокие практики, при этом одно не перечеркивает другого… Их главная беда в том, что обществу легче поверить банальному карьеристу или властолюбцу, чем таким искренним сторонникам равенства и братства, как он. Он уже и сам это понимает. Когда открывается такая правда, человека ненавидеть трудно, почти невозможно.
Мадам Пермон невольно вспомнила имена и лица многих знакомых ей республиканцев, уничтоженных в необъяснимых для неё процессах весны и сейчас, в свирепом вихре репрессий Термидора. И все они были братьями этого Куаньяра, все, наверное, были между собой на «ты», все разделяли ту же самую веру и принципы, у многих, наверное, остались молодые вдовы и маленькие дети…
Женщина заботилась о своем невольном госте с немало смущающей его тщательностью, Норбер не мог понять ее подлинных побуждений.
Как не мог даже подумать, что вечерами, закрывшись в своей комнате, в своих мысленных молитвах она поминала его имя, наряду с именами своих родственников-роялистов, племянников и кузенов, частью погибших на эшафоте, частью эмигрантов.
На пятую ночь он проснулся от прикосновений к своему телу, женские руки проникли под сорочку и слегка поглаживали его грудь и бока. Норбер напрягся, но продолжал изображать спящего. Стало неловко, в памяти всплыл подзабытый тюремный прецедент. Неужели и добрая мадам Пермон из этих сексуально озабоченных сторонниц либертинажа?
Мадам Пермон была очень добра и заботлива, но Куаньяр почти не воспринимал ее как возможную любовницу. Да и в её отношении к нему женский интерес причудливо смешивался с чем-то напоминающим материнское чувство, что было ему особенно неприятно.
Наконец он не выдержал:
– Мадам, что вы здесь делаете… зачем?
При этом он старался сдерживаться, не обидеть свою спасительницу.
Она вздрогнула и тут же убрала руки:
– Извините, я не думала, что разбужу вас.. Не думайте обо мне плохо, Норбер…, – и помолчав вдруг спросила, – откуда у вас такие ужасные рубцы и шрамы на боках, на груди, я почувствовала их, они похожи скорее на следы пыток, чем на боевые ранения?
Норбер не любил эти воспоминания, и нехотя разжав губы, ответил коротко:
– Майенн. Шуаны…
– Господи, но это же настоящее зверство!, – она прижала ладони к губам.
– Мадам, простите, но я вынужден напомнить, что я чудовищно устал и безумно хочу спать, поговорить мы с вами можем и днем, простите еще раз.
Она встала с его постели:
– Да, конечно, вы правы, это вы простите меня, и повторяю, не думайте обо мне плохо.
Мадам Пермон тихо закрыла за собой дверь…
Через несколько дней Куаньяр, к большому огорчению мадам Пермон, проникшейся доброжелательным интересом к нему, нашел себе новое убежище в доме знакомого по Якобинскому клубу человека, который еще не попал под репрессии. Тогда же он переслал Луизе весточку о себе..
Последние волнения парижских санкюлотов. Апрель-май 1795
Народные волнения в Париже жестоко подавлены.
Якобинцы, оставшиеся в Конвенте… уже не Гора 1793 года, не прежняя Вершина, были слабы, и даже не решились поддержать требования восставших, но всё равно были репрессированы, многие казнены, многие брошены в тюрьмы на основании свирепого закона Сийеса, принятого еще в марте.
Что, господин аббат, в отличие от произведения прериаля II года теперь можно действовать открыто и не подсовывать никому свое произведение?
Лето 1795 года. Кровавый «белый» террор захлестнул провинции запада и юга Франции, якобинцев убивали с особой утонченной жестокостью, нередко с применением пыток и надругательств.
Роялистские убийцы и сочувствующие им буржуа, наслаждались предсмертными страданиями жертв… Волны безнаказанных зверских убийств, прокатились по крупнейшим городам Франции, особенно столицы, а также запада и юга страны.
В тюрьмах Марселя и Лиона убиты сотни арестованных якобинцев, убийцы вооруженные саблями врывались в камеры, несчастные жертвы, метавшиеся в замкнутом помещении, не имели возможности ни скрыться, ни защищаться…
Эти расправы палачи называли «местью за сентябрьские убийства 1792 года в Париже», но если это так, они за один жестокий эксцесс отомстили много сотен раз подряд! За этой бойней на расстоянии и, не вмешиваясь, наблюдали новые комиссары Конвента, вчерашние коллеги разделились теперь на жертв и палачей.
Характерно, когда из толпы жертв один человек закричал: «Я не политический, не якобинец, я обычный вор!» его пощадили и он единственный, кто выжил…
На юге, в Тарасконе убийства якобинцев обставили как театральное зрелище. Расставили кресла, в которых рассаживались довольные предстоящим зрелищем роялисты, рядом их дамы, обмахиваясь веером и не присягнувшие, враждебные революции священники, забывшие о христианских чувствах, бок о бок с ними мюскадэны, эти новые «хозяева жизни» со своими увешанными бриллиантами потаскухами…
Заключенных со связанными руками выводили на край утеса, служащего основанием замка-тюрьмы, вешали им на грудь таблички с запрещением хоронить убитых и сбрасывали вниз на острые камни под рукоплескания зрителей…нарядные дамочки и даже священники и не думали призывать роялистов к милосердию.
Провинция, сбитая с толку после Термидора агрессивной правительственной пропагандой и привыкшая слепо доверять прессе, также крестила якобинцев «извергами и чудовищами!» и поначалу присоединила свои проклятия к воплям крупных собственников и дельцов столицы.
Больно и горько сердцу патриота! Но даже в такие моменты он не станет проклинать невежественных, обманутых простых людей! Ведь даже Бабёф с эшафота успел сказать: «Прощай, народ! Я умираю с любовью…»
Этот печальный факт сам по себе отнюдь не доказательство ненависти народа к людям, честно умирающим за его интересы, но так пытались представить это злорадствующие роялисты…
Возросшей агрессивностью ответили роялисты на мягкую бесхребетную политику термидорианцев и те опомнились только после подавления молодым генералом Бонапартом попытки роялистского переворота в Париже в октябре 1795 года.
Роялисты решили взять власть хитростью, раз не выходит силой, они должны были добиться избрания верных людей в Конвент, которые на первое время станут изображать из себя республиканцев, в результате должен был получиться бескровный переворот и этот новый «Конвент» вернул бы во Францию абсолютизм и монархию Бурбонов!
Видя усиление роялистов, правительство издало закон о «двух третях», закреплявший за многими прежними членами Конвента большинство в новом парламенте, это было необходимо ради предотвращения роялистского переворота!
Ради скорейшего подавления роялистов они амнистировали якобинцев, зная, что только их боятся обнаглевшие «господа».
Представители буржуазных секций Парижа, эти «новые французы» рассвирепели, узнав об освобождении якобинцев, они забрасывали вожаков Термидора открытыми угрозами и наглыми требованиями: «Прогоните от себя этих тигров! Пора отправить этих бешеных псов на живодёрню, стереть их, до последнего с лица земли!» – кричали их газеты и это те самые люди, которые совсем недавно ужасались революционному террору… Генерал Мену затеял миндальничать с восставшими буржуазными секциями, выказав этим симпатии к ним и был заменен 26-летним корсиканцем Бонапартом…
Временно забыв и ненависть и обиды, репрессированные «люди 93 года», патриоты, встали на защиту Республики, вместе со своими вчерашними товарищами по Конвенту и сегодняшними палачами… Норбер был амнистирован в числе прочих якобинцев в октябре 1795-го.
Лишь много позднее он узнал о той чудовищной глупости и подлости термидорианцев, свидетелем которой стал Лапьер…
Якобинцы и Директория
В мае 1795 года правительство Французской Республики решило организовать мирные переговоры с командирами роялистских отрядов, жестоко терроризирующих уже третий год западные департаменты страны, в надежде склонить их к миру в обмен на полную амнистию.
В 1793-1794 году Республику неизменно выручала крайняя неорганизованность и разобщенность в рядах шуанов и вандейцев, соперничество их полевых командиров. Командиры-роялисты подчеркнуто не подчинялись друг другу, формально признавая в роли высшего командования принцев-эмигрантов и их эмиссаров.
В среде правоверных роялистов не считалось зазорным упоминать, что вожаки мятежного Запада и Юга Франции получали оружие, субсидии, инструкции далеко не только и даже не столько от братьев Людовика Шестнадцатого, находившихся в затруднительном финансовом положении, сколько из Лондона.
Итак, стоит подумать, с чего вдруг роялистам садиться за стол переговоров, если «мир» для них это возвращение трона и массовые казни республиканцев? На чём были основаны эти странные надежды?
Переговоры, однако, состоялись, проходили они в замке Ла-Превале в одном из западных департаментов. От правительства Республики были откомандированы несколько «граждан-представителей», от роялистов, которых приехало очень мало, о чём уже стоило бы задуматься, выделился главный и весьма подозрительный «миротворец» барон де Корматэн.
Такого взрыва цветистого бессодержательного пустословия Лоран не слышал давно, насмешливо выслушивал он преувеличенные изъявления «братских» чувств, которые внезапно вспыхнули в людях, еще недавно с лютой ненавистью, глядевших друг на друга через прицел. Что-то здесь не так, но в чём подвох? Было видно, что далеко не все роялисты довольны этой встречей, хоть и проявляли выдержку и вежливость.
Сегодня утром из Парижа пришло письмо, по старым налаженным каналам связи, Лоран вдруг узнал, что «миротворец» Корматэн получил от правительства за содействие ни много ни мало миллион ливров золотом! Вот где источник внезапных «братских» чувств к республиканцам! Незавидна его участь, если свои догадаются, а им надо помочь…
Странно было видеть на улицах городка, затянутых в синие мундиры республиканцев бок о бок с одетыми в белые мундиры роялистами. Трехцветные кокарды революции рядом с белыми королевскими… Противоестественный бред! С нарочитой подчеркнутой любезностью «белые» и «синие» офицеры отдавали друг другу честь.
Лоран услышал, как Жорж Кадудаль, известный командир отряда шуанов довольно громко пробурчал:
– Чёрт! С такими настроениями нельзя перерезать друг другу горло!
Слыша в его тоне явное сожаление, Лапьер даже слегка улыбнулся. Этот роялист, по крайней мере, честен. Всё лучше, чем надменная вымученная вежливость многих прочих.
В честь подписания мирного договора на вечер был назначен настоящий банкет, за счет казны Французской Республики. Граждане-представители источали сладкую любезность к дорогим гостям.
Лоран брезгливо поморщился, у него вдруг вырвалось вслух:
– Что отмечаем? Сговор по выгодной продаже Республики? Корматэн отработал свой миллион!
Рядом с ним нервно курил мужчина средних лет в светло-сером мундире «королевской католической армии Вандеи», при этих словах он резко обернулся:
– Сударь, что вы хотели этим сказать?
– Я сказал всё, что хотел сказать, месье… извините, не повернется язык назвать вас гражданином.
– И не надо. И всё же? Вы в состоянии ответить за свои слова?
– Вы не имеете в виду дуэль? Эта забава не входит в мои привычки, я не дворянин…. Но я имею прямые доказательства, приехавшие сегодня утром из Парижа.... Протянул роялисту письмо.
Какое-то время мужчина молчал и, собравшись с мыслями, спросил прямо:
– Почему вы, республиканец, говорите мне это? Ведь именно вы, заинтересованы в этих переговорах…
Лоран всем видом изобразил отвращение:
– Не я, не мы, а изменники Революции, засевшие в новом правительстве в них заинтересованы…
– «Вы понимаете, что я передам это письмо нашим людям, его должны прочитать наши командиры из тех, что поддались на уговоры барона и переговоры будут с треском провалены?»
– «Как и вы, я буду только счастлив от результатов, странно, что впервые наши интересы совпали, вам не кажется?»
Лоран впервые протянул руку роялисту. Подумалось лишь, ответит ли «белый» господин на этот жест или брезгливо спрячет руку за спину?
Роялист, однако, колебался секунды.
– Вы честный человек, гражданин…
– Лапьер,– он слегка наклонил голову.
– Барон де Сент-Эрмин, к вашим услугам. Пока еще царит мир, хоть и фальшивый, но завтра мы снова станем врагами.
– Всё верно, господин барон.
Оставшись один, Лоран поморщился, вспомнив «граждан-представителей». Он знал их. Да это же редкие моральные уроды, достойные кунсткамеры, как по конкурсу подобрали! А точнее по образу и подобию пославших их Барраса и Тальена.
Правительство! Конспирация негодяев, разлагающих Республику, вот их точное определение! А теперь снесённое ими совместно с Корматэном «тухлое яичко» разобьётся, и вонь заставит разбежаться принципиальных людей обеих партий!
Неискренне миролюбие роялистов, не мира, а временной передышки искали они, да и то, большинство было откровенно против каких-либо переговоров.
Временной передышки желало и правительство, напуганное усилением активности роялистов после Термидора и их возросшей агрессивности, при якобинцах эти господа не смели так нагло поднять головы! Сейчас банкет, сидят бок о бок, пьют, закусывают, беседуют, ухаживают за дамами, а завтра?
Трусливые вожаки Термидора озвереют, узнав о срыве переговоров, и устроят охоту на Корматэна, не оправдавшего их надежд, интересно, он получил только половину обещанного или миллион сразу?
Миролюбие термидорианцев? Блеф! Пустое! Они осознали, что не справляются с ситуацией и только поэтому дружелюбно вильнули хвостами перед врагом, а вдруг поможет?
По этой же причине они скоро будут вынуждены амнистировать якобинцев, дабы мобилизовать их против роялистов, продажных выкидышей Термидора господа скорее слегка опасаются и брезгливо презирают, зная, что их «терпимость» нетрудно купить, но «люди 93 года» действительно страшны для бывших господ… Внезапно мысли его приняли иное, более приятное направление: «Наверное, мадемуазель де Сенваль тоже на этом банкете?»
На переговорах в Ла-Превале присутствовали молодые жёны, взрослые дочери и сёстры роялистов. Девушки и молодые женщины устали скрываться и вести спартанский образ жизни, а тут представилась возможность нарядиться и побывать на банкете, как «в добрые старые времена».
Правда из кавалеров почти одни республиканцы, «эти проклятые якобинцы»… Но слишком юных или уставших от одиночества дам даже это уже не смущало…
Тем более, что «проклятые якобинцы» оказались вполне симпатичны, вежливы и образованы, большинство весьма молоды и совсем не напоминали те «гнусные чудовища» и представителей «темных сил», какими их рисовала роялистская пропаганда.
Следующий день поразил обе стороны, едва оправившиеся от последствий банкета. Опубликованное письмо Лапьера вызвало бурю отвращения к изменнику и возмущения в среде роялистов, они в резких выражениях отвергли то, что подписали накануне, будучи грубо обмануты «миротворцем» бароном. Корматэн отчаянно защищался, но всё было напрасно, роялисты начали покидать отведенный для их ночлега лагерь… «Граждане-представители» остались ни с чем, в недоумении и бешенстве, миссия была неожиданно провалена, когда всё шло так гладко, кого благодарить за это злосчастное письмо?!
Месть Парижа не заставила себя ждать, с терпимостью к «бывшим» снова было покончено. Репрессии против роялистов обрушились так активно, как того не бывало после Термидора, усилились меры по обороне Республики и не случайно.
В июне того же года произошла высадка «белого» англо-эмигрантского десанта на полуострове Киброн.
Узнав об этом, Лоран даже застонал от досады и злобы, доигравшись в толерантность с непримиримым врагом, они допустили то, что ему удалось с немалым риском предотвратить в 1793-м: «Слепые идиоты! Уроды и предатели! Неужели вправду поверили, что роялисты искренне решили принять Республику и побрататься с нами?!»
В самом мрачном настроении Лапьер ехал в Париж… Там он узнал об арестах Куаньяра и Жюсома. Сняв шляпу, с окаменевшим лицом выслушивал он известия о казни многих старых знакомых, друзей и коллег…
Норбер и Гракх Бабёф
Куаньяр знал многое о «заговоре Равных», знал лично Бабёфа, познакомившись с ним еще в тюрьме, летом того же 1795-го.
Он уважал этого искреннего и честного человека, но в душе оставался робеспьеристом, и многие пункты учения Бабёфа, особенно из области экономики при всем уважении казались ему утопией в духе Кампанеллы.
Многие примкнувшие к организации Бабёфа вчерашние робеспьеристы также крайне скептически относились к идеям полной отмены частной собственности и некоторым иным особенностям нового учения, считая эти детали вредной, опасной затеей и утопией.
Но примкнуть им, более было не к кому, сами по себе «люди Робеспьера» после пережитых репрессий и казней были недостаточно сильны и даже малочисленны. В организации Бабёфа их было, однако, не менее 3 тысяч человек.
Сам Норбер принадлежал не к бабувистам непосредственно, а к их ближайшим союзникам, якобинской группе, собиравшейся в кафе гражданина Кретьена «Китайские купальни».
Забавнее всего то, что к анти-термидорианскому фронту примкнули и члены прежнего революционного правительства, участвовавшие в заговоре против Робеспьера!
Убивая Неподкупного, они не предвидели своей собственной судьбы, уже через месяц в составе Комитета Общественного Спасения почти не осталось прежних людей.
Амар, Вадье и остальные гордо считавшие себя «мозгом» заговора оказались банально использованы своими «теневыми союзниками» из олигархов, нуворишей и английских агентов, действовавших руками проворовавшихся депутатов и комиссаров. Уже через месяц они лишились должностей и сами подверглись террору и репрессиям.
Позднее осознание масштаба содеянного, не в меньшей степени, как и потеря прежнего влияния и власти, объясняет их раскаяние, теперь основную свою вину эти люди видели в том, что не сумели побороть собственное самолюбие, не оценили Робеспьера по достоинству и позволили уничтожить его, а вместе с ним саму систему «народной демократии» во Франции…
Бывшие члены революционного правительства теперь настойчиво искали согласия и примирения с репрессированными по их вине сторонниками Робеспьера.
Долгое время «мученики Термидора» встречали бывших коллег с мрачным отвращением, но уже к концу 1795 года примирение и объединение всё же состоялось. Их новым лидером стал Гракх Бабёф. Он сумел убедить своих союзников якобинцев в необходимости единения всех патриотических сил, забыть вчерашние счеты, обиды и разногласия, сколь бы справедливы они не были.
Андрэ Амар, адвокат по образованию и бывший член Комитета Общественной Безопасности, примкнувший к заговору 9 термидора, сейчас выглядел искренне раскаявшимся.
Менее чем через год после Термидора Амар сам был арестован, когда рискнул выступить защитником Колло-дЭрбуа, Билло-Варенна и Барера. Его освободила лишь амнистия IY года.
Под холодным тяжёлым взглядом Норбера он чувствовал себя неловко, и всё же первым сделал шаг к примирению, Куаньяра товарищи буквально вынудили подать ему руку. Раскаиваться не пришлось, Амар оправдал оказанное ему доверие, был верным товарищем.
Норбер отлично знал многих людей Бабёфа, после освобождения помогал им прятаться от преследований жандармов. Многие из них в недавнем прошлом были людьми Робеспьера, это и его бывший охранник Дидье, и Буонарроти, и бывшие секретари Неподкупного Симон Дюплэ и Демаре, и Дюплэ-отец и сын…
Он очень уважал одного из бывших членов революционного правительства, из тех, кто не встали в оппозицию к Робеспьеру в событиях лета 1794-го.
Жан Бон Сент-Андрэ заведовал морским департаментом. Работал в Тулоне в августе 1793, известно, что он часто конфликтовал с молодым Бонапартом. Сразу после Термидора за то, что остался верным прежним убеждениям и не выказывал, в угоду новой власти, ненависти к уже мертвому Робеспьеру, был арестован и брошен в тюрьму, как и Амара, его освободила амнистия IY года.
Норбера трудно было назвать слишком явным участником заговора, поэтому он и не был арестован вместе с другими в мае 1796-го, хотя его давнишние враги Кавуа и Клерваль, верные холуи нового правительства – Директории, и пытались найти основания для его ареста.
Тем же летом 1796 года случилась чудовищная провокация правительства Директории в отношении якобинцев, приведшая к их убийствам и новой волне массовых казней.
Провокатором стал молодой офицер Гризель, неискренне примкнул этот легкомысленный молодой человек к людям Бабёфа, по натуре он, скорее фрондёр, нежели революционер, он был лишь обижен на правительство, «не оценившее» его способностей. Когда он осознал, что организация и её цели совершенно серьёзны, испугался и донёс…
Якобинцы рассчитывали на полк, расположенный в Гренельском лагере, но в последний момент этот полк был выведен из лагеря и заменен другим, верным правительству Директории. К ним шли ночью, шли уверенно, как к братьям, люди пели «Марсельезу», ничего не опасаясь.
И в это время в темноте раздался резкий голос командира Мало:
– В сёдла! Руби!
«Марсельезу» сменили крики боли и тягучие стоны умирающих…
Несколько десятков человек были зарублены на месте, несколько сотен арестованы.
Власти намеренно не прибегли к арестам сразу, а допустили массовые убийства. Директория сознательно избавлялась от якобинской оппозиции, от многих сотен людей разом.
Но эта кровавая резня уже не называлась Террором, никто больше не причитал об «ужасах» и не призывал к милосердию к побежденным…
Подобное практиковалось в тюрьмах еще в первые же месяцы после Термидора. Заключенных якобинцев массово убивали при переводе из тюрьмы в тюрьму, а в провинциях подальше от Парижа нередко и прямо в тюрьмах. Искать убийц с целью предать их суду при этом никто не собирался.
Газеты писали, что эти убийства исключительно дело рук роялистов, люто мстившим сторонникам Робеспьера, но на самом деле убивали их главным образом сами охранники и жандармы по неофициальной команде новых хозяев тюильрийских кабинетов, но в департаментах запада и юга Франции нередко совместно с настоящими роялистами.
