Ольга Юрьевна Виноградова
Якобинец
Иногда это было похоже на многократное повторение кровавых сентябрьских убийств в Париже. Но к этим жертвам старались не привлекать всеобщего внимания, и эта бойня уже никем не называлась Террором.
Так и в этом случае. Ни юридические формальности, ни банальная справедливость их не смущали, так, бывший комиссар Конвента, Клод Жавог был схвачен в районе далеком от Гренельского лагеря, в кафе, куда пришел поужинать. Так как при обыске в его кармане нашли перочинный ножик, то в протоколе задержания тут же сделали запись – «схвачен с оружием в руках!» Бред? Верно! Но эта деталь означала смертную казнь и стоила Жавогу жизни…
Народ уважал этого человека, он был идейным человеком, не озверелым палачом, не вором, и когда Жавога в числе прочих якобинцев везли на казнь, в толпе зашумели:
– Куда их? За что?!
А когда в толпе какой-то человек осмелился сказать:
– За что, что он был за нас, за народ…, – в ответ на это конвойный офицер рассек ударом сабли лицо дерзкого санкюлота.
Гражданин Куаньяр и мадемуазель де Масийяк
Норбер искренне считал Луизу своей женой «перед Богом», это моральное обязательство было в его глазах выше церковного обряда. Разве суть в штампе? Так считали многие республиканцы. Сначала ему показалось, что молодая женщина также безразлично относится к идее официального брака, как и он сам, и лишь через несколько месяцев понял, что жестоко ошибся.
Луиза де Масийяк, в отличие от господина де Бресси уже не слишком верила в возможность возвращения старого порядка и статуса дворянства, поэтому она желала официально стать «гражданкой Куаньяр», её угнетало, отчего он не предлагает ей это решение, намёки и размолвки на этой почве стали нередки.
Поглощенность любимого общественной жизнью и опасным делом, которого сердцем не могла понять и разделить, лишь вызывало у молодой женщины чувство легкого раздражения. Часто оставаясь одна, она ощущала себя ненужной и брошенной.
Её болезненное неприятие и ужас вызывали открыто высказываемые им взгляды и люди, которых он считал товарищами, у него же вызывали невольную неприязнь те черты её воспитания и привычки, которые создала аристократическая среда. На расстоянии, при редких романтических встречах эти различия не казались такими ощутимыми.
Однако, едва не потеряв его навсегда 9 термидора, она тяжело переживала долгие месяцы заключения Норбера в 1795 году, постоянно навещая его в тюрьме.
Страстное примирение после амнистии в октябре сменилось новыми обидами и непониманием со стороны Луизы. Характер молодой женщины как, оказалось, состоял не из одной лишь мягкости и нежности, привычное воспитание всё чаще брало верх…
Май 1796 года…
– То, что ты якобинец, это мне еще ничего, – заявила она как-то, – потому что я знаю это и в то же время, будто не верю. Ты добрый, милый, совсем не грубый, не свирепый, как все они… Но другие, эти лохматые парни в красных колпаках мне органически чужды, враждебны, страшны! А твой Жюсом? Чудовище! Серьга в форме крошечной гильотины, это что такое?! Не моргнув глазом, он говорит такие ужасные вещи, а этот жестокий тост вчера за столом: «Пусть бы у всех аристократов была одна голова на всех, чтобы ее можно было снести одним ударом гильотины!» И это он в моем присутствии! Это возмутительно, наконец! Он еще беззаботно улыбается при этом и глаза такие чистые, невинные, бр-р! Норбер… я стараюсь не вспоминать об этом, но он напомнил мне кошмарную сентябрьскую ночь в Аббатстве и того кровожадного санкюлота, едва не убившего меня и моих близких …Да замолчи же наконец, я не могу слышать спокойно эти ужасные песни в своем собственном доме!
Норбер поднял голову от письма, перестав беззаботно мурлыкать «Ca ira!», улыбка сошла с его губ, он слегка нахмурился:
– Во-первых, Жак Арман, «тот кровожадный санкюлот» погиб во время последних народных волнений в мае 95-го, во-вторых, петь «Боже, храни короля!» ты всё равно меня не заставишь, в-третьих, милая, не клевещи зря на Пьера! Поверь, он куда добрее и мягче меня, и наконец, в-четвертых, – чёрные глаза провокационно и лукаво засверкали, – авторство этого тоста принадлежит мне, этот тост родом из 93 года, так вдохновила меня жестокость шуанов Майенна!
– Что?! Как ты мог такое придумать! А как же наши чувства, как же я? Я и моя семья, мы тоже «из этих», значит и нас… и меня тоже…на фонарь?!
– Научись не принимать всё это на свой счет, любимая.
Луиза распрямилась:
– Значит, я должна забыть о своем происхождении? Боюсь, это будет не так просто, как тебе кажется!
– А я и не думаю, что это просто. Но ты должна попробовать, если тебе действительно дороги наши отношения. Тебе мерзок «ужасный якобинец»? Отлично! И мне весьма неприятно видеть в тебе вздорную и надменную аристократку, а не только лишь любимую женщину, за которую я без колебаний отдам жизнь!
Луиза окончательно встала в позу:
– Ах, вот как ты, в самом деле, думаешь обо мне?
Норбер бросил перо:
– Милая, кажется, ты твердо решила поссориться? Могу я узнать, зачем?
– Это твои слова постоянно задевают и больно ранят меня, Норбер.
Норбер отодвинул свой стул от стола движением ноги:
– Прости меня, малышка, прости и не дуйся на бестактного дикаря, подойди, сядь ко мне на колени, вот так. Кстати, вечером к нам снова зайдет «этот ужасный» Жюсом и очень прошу тебя, Лулу, обращайся с ним просто и вежливо, версальского этикета тут и так не требуется..
Смягчившаяся было Луиза, снова посмотрела на него косо:
– Ты считаешь, что у меня скверные манеры? Графиня де Масийяк недостаточно воспитана, чтобы говорить с санкюлотами?
– Ну что ты, любимая, – Норбер взял тон сдержанной иронии, – где мне плебею учить тебя. Манеры у нас по части аристократов…
Луиза фыркнула как рассерженная кошка и вскочила с его колен:
– Так кто же из нас хочет поссориться?
Приход Жюсома очень вовремя прервал выяснение отношений. За столом Луиза держалась напряженно-скованно, ее простота и вежливость были так чрезмерно подчеркнуты, так что даже Жюсом, неискушенный в светских манерах почувствовал это. Поэтому желание подольше посидеть со старым другом испарилось у него весьма быстро. Окончание вечера грозило стать неприятным и для Норбера, искренне обиженного за друга и для Луизы, убежденной, что быть еще более любезной «с этими людьми» она не сумеет.
Норбер сознавал, кому обязан неприятным изменениям в их отношениях, начинавшихся так феерически. Чем чаще Луиза гостила у дяди с семьей, тем больше недовольства и претензий предъявляла потом. В присутствии Норбера де Бресси был любезен и вежлив, но что он говорил племяннице, когда его не было рядом? Был ли де Бресси до конца искренен с ним?
– Волчья кровь!, – мрачно вырвалось у него сквозь зубы, когда за Жюсомом закрылась дверь.
– Что?, – в лице молодой женщины он увидел недоумение.
– Вашей расе господ не важна ни искренность чувства, ни лучшие намерения, нет, ничто не имеет значения, они всегда тебе напомнят, «ты иной», «не такой, как они, ниже и хуже, не их общества, живая грязь! Даже звери не откусят руку, которая защищает и ласкает их!, – вырвалось обиженно и оттого особенно резко.
– Так и я волчица?! – в возмущении Луиза впервые повысила голос, – мы все волки? А кто вы, ваши товарищи – «воплощенное всепрощение? Может, ваши якобинцы добры и милосердны? А эта жестокая надпись… ужасная татуировка у тебя на руке?! Ну надо же! «Святая Гильотина – спаси Отечество!» Ну и компания, у Жюсома серьга в виде гильотины, у тебя это… При взгляде на эту татуировку мне всё чаще кажется, что у тебя совсем нет сердца! Ты не один раз спас жизнь мне и моей семье, и… я догадываюсь, что не только нам… всё так. Эта страсть, поцелуи и ласки, эти добрые глаза…с одной стороны и эти жестокие идеи и речи с другой…Что же в тебе правда, а что обман?! Этого я так и не поняла за два года,… я люблю моего заботливого и доброго Норбера, каким тебя вижу дома, но революционер, якобинец Куаньяр мне непонятен и страшен! Ты и твой любезный Жюсом… Et savez-vous que vous etes terrible avec votre air innocent! (фр. «А знаете ли, вы ужасны с вашим невинным видом!»)
Ее синие глаза, обычно спокойные и нежные, теперь зловеще сверкали едва не враждебностью.
Норбер молча, сжав зубы, смотрел на нее и медленно, запинаясь, произнес, наконец:
– Мы.. должны остановиться… и успокоиться, Лу. Остановись.., не продолжай.., прошу тебя. Тебе удалось причинить мне боль…, но поверь, злобы во мне нет,… я всё равно люблю и прощаю тебя. Успокойся и подумай. А эту татуировку я сделал еще в 93-м во время миссии в Майенн, тогда их делали многие…Шуаны там получили всё, что заслужили, поэтому я не раскаиваюсь в том, что сделал её…Сегодня я переночую у Пьера.
А повод для беспокойства у Норбера был, чутьё как всегда не подвело бывшего агента Общественной Безопасности.
В ушах Луизы еще звучали слова дяди, заменившего ей отца, Этьена де Бресси:
«…Это жестокий и холодный человек, пусть и не лишенный своеобразного дикарского благородства. Вспышке его страсти к тебе все мы обязаны свободой и жизнью, но не строй себе иллюзий о глубине его чувства, девочка.
Эти люди фанатики идеи, они не умеют любить, их единственные богини – Свобода, Революция и Республика и только этим богиням они пожертвуют всем. Пойми же, совместная жизнь резко отличается от романтических встреч.
Ты боишься санкюлотов? Тебе неприятны его товарищи-якобинцы, бывшие депутаты Конвента, бывшие агенты Общественной Безопасности? Но ведь он один из них и полностью разделяет их идеи..
Ты не сможешь преодолеть ужаса и отвращения к его убеждениям и он никогда не простит тебе этого! Не поймет, не пожалеет и не простит, твои чувства разобьются об это бронзовое сердце! Я могу услышать возражения.
Он не такой? Тогда почему он с ними? Что? Он добрый, ласковый, он любит тебя? с ним можно приятно и интересно говорить о философии, литературе, истории и многом другом? Вполне возможно, но как бы иначе он и мог привлечь такую утонченную девушку, как ты?
Но никогда не забывай, этот «добрый и нежный» кавалер легко подписывал сотни смертных приговоров роялистам, людям нашего с тобой круга, он же был агентом Комитета Общественной Безопасности и руководил арестами здесь, в Париже… и это тоже правда.
Куаньяр добрый?! Побойся Бога, дочка! У тебя наивная и чистая душа! У него свои особые понятия о добре и зле, о справедливости. Тигр тоже умный и красивый хищник, но лучше любоваться им с почтенного расстояния!..»
В своих письмах де Бресси также твердил о том же..
К несчастью Норбер не узнал вовремя об этом…
Исчезновение несостоявшейся «гражданки Куаньяр»
После этой истории наступило примирение и временное затишье.
Норбер снова рискуя, дерзко возобновил подпольное издание враждебной новому правительству газеты. Последняя ссора произошла в мае 1796 года прямо накануне его нового внезапного ареста по делу заговора Бабёфа во имя Равенства.
Сидя перед зеркалом, Луиза задумчиво расчесывала длинные русо-золотистые волосы:
– Любимый, мне надоело скрываться под чужой фамилией, согласись, «гражданка Куаньяр» звучит куда лучше, чем какая-то фальшивая «гражданка Дюпон?
Этот намек звучал уже не впервые. На него следовало ответить.
Норбер оторвался от коррекции рукописи:
– Да, милая, я тоже так думаю. Но пока эта идея несвоевременна, ты в любой момент можешь стать «вдовой Куаньяр», неприятно тебе об этом напоминать, но это так.
Молодая женщина резко повернулась к нему:
– О, да ты милый хочешь сказать, что я должна ждать, пока ваша революция, наконец, закончится? И когда же это случится, милый друг, ты сам это знаешь? Через месяц, через год, через пять лет, а может через десять?! Ты предлагаешь мне ждать «второго пришествия» и первой седины?! О, да это утонченная форма отказа! Бедная графиня де Масийяк, она не годится даже в жены санкюлоту!
Норбер отложил бумаги и тяжело вздохнул:
– Лулу, не начинай сначала. Я очень хочу назвать тебя женой, но нам нужно немного подождать. Нет, не месяцы, не годы, совсем чуть-чуть. Причина отсрочки крайне серьезна, скоро всё решится. Немного доверия и терпения, Лу..
Прелестное лицо Луизы стало грустным, она подняла на него свои большие выразительные глаза:
– Я очень люблю тебя, Норбер. Но я устала ждать. Эти вечные опасности истязающие нервы, сначала всё вокруг угрожало мне и моей семье, теперь что-то угрожает тебе. К тому же эти стесненные условия, эта бедность, ты же должен понять, я не привыкла жить так…
Встав из-за стола, Норбер сел на ковер у ее ног и положил голову к ней на колени:
– Потерпи немного, скоро всё решится. Когда меня и моих товарищей перестанут преследовать, я смогу рассчитывать на подобающую должность и доходы станут на много порядков выше. Я сумею обеспечить тебе достойную жизнь, не бойся, ты не будешь нищей, хотя придворных балов, особняков и золота Перу всё же не обещаю. Ты же знала, что я не аристократ, не банкир, не коммерсант и принципиально не желаю иметь с ними ничего общего?
Луиза гладила его густые чёрные волосы, нежно касаясь слегка небритой щеки:
– Я верю тебе, любимый. Но боюсь и предчувствую, что-нибудь случится опять и разрушит наши планы. Надеюсь, ты ни во что такое не замешан, милый мой мальчик, беспокойная душа?
– Не думай о худшем. Лучше поцелуй меня и успокойся.
Этот арест был кратковременным, но вернувшись домой через две недели Норбер не нашел Луизы. Четыре месяца он метался в отчаянных поисках любимой, Луизы нигде не было, не было ни письма, ни записки, в Санлис она не возвращалась. Приезжая в Санлис трижды, де Бресси он не застал в своем имении. Или тот просто приказал слуге сказать, что хозяина нет дома? Все его письма оставались без ответа.
Только через пять месяцев получил от него короткое письмо:
« Гражданин Куаньяр!… Норбер, не ищите Луизу, оставьте её в покое! Эти отношения не могли быть долговечны, у них нет будущего. Вы слишком разные люди, многое вас разделяет и это не только её дворянское происхождение и привычка к комфорту. Её коробило от вашего образа мыслей и ваших революционных принципов, наконец, вас слишком часто не было рядом, служение идеям для вас всегда было важнее любых отношений и чувств, ей это было больно и непонятно. Найдите себе девушку вашего круга, способную понять и разделить ваш образ жизни и мыслей. Я не желаю вам зла, Норбер, я всегда помню, что в страшном 94 году вы спасли нам жизнь. Но не ищите её, не мучайте воспоминаниями. Да, вынужден заметить, пока Луиза отнюдь не забыла вас, но она выходит замуж и её будущий муж, герцог де (фамилия в тексте письма была густо зачеркнута), человек хорошего рода и с немалыми достоинствами, надеюсь, рано или поздно, займет ваше место в ее сердце, и она успокоится. Мы благодарны за всё, что вы сделали для нас и никогда не забудем этого. Всего доброго и удачи, Норбер!»
Из груди вырвался глухой стон, закрыв лицо руками и уронив голову на стол, сидел Норбер над этим листком бумаги уже целый час.
– Почему так… за что?! Разве я причинил тебе зло? Почему не дождалась, не объяснилась, не прислала хотя бы одного письма, наконец? А может, это я ничего не понимаю в области чувств и отношений? Может, поддалась на вечные уговоры Бресси? Похоже, что сам и подсуетился подыскать мне замену! Пожалуй так, он никогда не оставлял попыток вбить клин. А с виду так благожелателен и прост.. Проклятый аристократ!», – горячая волна боевой, поддерживающей силы ярости затопила душу..
Люди поддерживают огонь гнева прежде всего от страха, когда уходит гнев, его место занимают пассивное уныние, пустота и боль, и от них уже не уйти…
Активная общественная жизнь помогала Норберу отвлечься, справиться с душевной болью и пустотой. Жюсом держал себя на удивление деликатно, не задав ни одного лишнего вопроса.
Вскоре Лапьер познакомил друзей со своей любовницей, видной молодой женщиной с 6-летним сыном от первого брака.
Личная жизнь Жюсома и вовсе «била ключом», в ней постоянно появлялись и исчезали женщины.
Но с Куаньяром всё было сложнее, яркий брюнет, он не был обделен вниманием молодых женщин, им интересовались, но всех он держал на расстоянии, его личная жизнь оставалась тайной даже для друзей, ни одну из знакомых женщин с полным основанием нельзя было назвать его любовницей, проституток он и вовсе брезгливо сторонился.
Он жил аскетично и одиноко в своей комнате на улице Сен-Жак, скромно обставленной и своеобразно украшенной лишь портретами Робеспьера и Сен-Жюста, он теперь сильно рисковал, сохраняя их, держался подчеркнуто строго и отстранённо, с головой ушёл в общественную жизнь.
Норбер Куаньяр возвращается в Санлис
В июне 1797 года Норбер приехал в Санлис, где был избран мэром, местные патриоты хорошо помнили его, слава участника штурма Тюильри и репутация человека близкого к Робеспьеру создала ему среди них отличную репутацию. Избрание стало возможным еще благодаря тому, что репрессии против якобинцев к этому времени значительно ослабли.
В 1796-м году де Бресси вернулся в Санлис, выкупил свое имение, в годы правления Директории стало возможно то, что было бы совершенно невозможно еще 2-3 года назад при Конвенте. Пост-термидорианский режим был весьма терпим к аристократам, если они неагрессивны и жестоко враждебен к вчерашним коллегам-якобинцам.
Назначение Куаньяра мэром сильно озадачило де Бресси, хотя и по совершенно иной причине, чем могли предполагать со стороны. Он заметно опасался нового мэра, но тот подчеркнуто игнорировал владельца крупнейшего в городке особняка.
Лишь однажды ему передали от нового мэра письмо, смысл которого заставил его пережить неприятные минуты и что-то вроде стыда:
«После Термидора вы как-то сказали мне: «Гражданин Куаньяр.. кажется, за последние годы не было в Париже таких событий, в которых вы не ухитрились бы принять живейшее участие?» Ваша обычная ирония, понимаю.. Тогда у меня хватило сил промолчать, мне ничего от вас не нужно и давайте наконец закроем эту неприятную для нас обоих тему… Для вас моя «бешеная активность» всегда была только к лучшему. Я никогда не преследовал намеренно вас и вашу семью. Это судьба…
Хочу, чтобы вы знали, если бы ряд обстоятельств не привел меня в ту страшную ночь сентября 1792 в стены Аббатства Сен-Жермен, ваш труп давно сгнил бы в одном из монастырских колодцев, звучит это грубо, но верно, Луиза и ваши дети также были бы давно мертвы.
Не знаю, зачем мне захотелось написать вам сейчас. К чему? Каждому моему движению и слову, самому появлению рядом, вы всегда приписывали исключительно чёрный умысел. Вам тогда ничего не стоило заявить, что это я сам донес на вас и сам пришел освободить, чтобы предстать «благородным героем» ради низких целей. Я не готов был выслушать подобные обвинения.
А после вы и вовсе решили распорядиться моей судьбой, в том, что Луиза ушла я сильно подозреваю ваши «добрые советы», но не бойтесь, живите спокойно, насколько вам позволит ваша дворянская честь и совесть. «Кровожадный якобинский монстр» приложит все усилия, чтобы никогда более не встретиться на вашем пути».
Избрание мэром якобинца сильно обеспокоило как расслабившихся после Термидора аристократов, так и нуворишей Санлиса. Что, опять контроль над деловыми людьми, аресты аристократов, опять отчеты о доходах и патриотические пожертвования для этих оборванцев, опять террор?! Или что еще этот jacobin способен затеять?
За время уединенной жизни, разбитых надежд, горьких воспоминаний и пережитых мучений замкнутой и гордой души он глубоко изменился. Давно никто не слышал его смеха, о развлечениях давно не было и речи.
В мае 1797 года ему сравнялся 31 год, он оставался всё тем же ярким и сильным красавцем, каким, почти наравне с Сен-Жюстом блистал на вечерах в доме Дюплэ. Но переживания последних 3 лет оставили в его внешности и душе определённый отпечаток жёсткой мрачности, отпугивающей людей, особенно при первом впечатлении.
В нём было нечто, не допускающее бесцеремонного панибратства со стороны мужчин и желания кокетничать со стороны женщин.
Его боялись без реальных причин и выдумывали о его прошлом всякие «ужасы», то есть сентиментальный вздор о «трёх тысячах казненных по его личному приказу, но, конечно же, что главное, совершенно невинных людей»…
Впрочем, этими мифами увлекались и слепо верили им только богатые люди Санлиса, местные якобинцы отлично помнили своего прежнего председателя, простой люд был также расположен к нему, здесь помнили небогатую, трудолюбивую семью Куаньяров, его отца, мать и брата.
Когда Норбер верхом, в строгом чёрном костюме с трёхцветным шарфом и чёрной шляпе с трехцветной кокардой, в сопровождении ряда членов местной администрации и охраны ехал к зданию мэрии, люди с любопытством разглядывали их, кто с одобрением и надеждой, но кто-то и с затаённым ужасом и ненавистью.
У тротуара в тени под деревьями стояла оживлённая группа из четырёх изысканно одетых молодых девушек:
– Maman рассказывала, что еще перед выборами, она с тёткой была вынуждена обратиться к этому ужасному якобинцу…Возмутительно, этот грубиян самого последнего революционного образца, даже не встал, не поклонился, когда в кабинет вошли дамы, хуже того, он даже не снял перед ними шляпы! Но это ещё не всё, обращаясь к ним, хам даже не называл их титулы, а только лишь фамилии, словно они жёны поваров и лакеев! А ведь на календаре уже не 93 год!
– Господи! А вы ждали благородных манер от санкюлота?
– Беатрис, это который наш новый мэр, не тот ли стройный, яркий брюнет, красавчик, не старше 30? Вот бы познакомиться… Почему же я его нигде не видела, он не местный?
– Фу, у тебя дурной вкус, Софи, папенька говорит, он кровавый фанатик, из тех, что 3-4 года назад сотнями казнили порядочных людей в Майенне и в Лавале и его место на эшафоте, а не в кресле мэра!
– Зачем ты так жестока, я не узнаю тебя, Беатрис?! И якобинец все же человек… живая душа… Может быть всё клевета, и он не так уж и виноват? По-моему он очень даже интересный, в нём нет ничего ужасного, скорее, напротив, у тебя что-ли нет глаз?
– А ты не заметила, какая у этого красавчика мрачная и свирепая складка губ, ты легкомысленна и невнимательна Софи, как всегда…А он местный, причём сын сапожника, папенька говорит, раньше он был председателем местных бунтовщиков, а лет 5 назад уехал в Париж, мутить воду там! Когда он уехал из Санлиса, тебе было 14 лет, где ж тебе его помнить, да и где бы девушке из хорошего общества встретиться с этим оборванцем…Говорят из-за него погибли семьи маркиза де Белланже и его соседа де Ласи! И вот теперь это чудовище наш мэр, бр-р…
К ним обернулась скромно одетая темноволосая девушка и возразила строго и резко:
–Он друг простого народа и добрый патриот, его брата с семьёй убили роялисты, а вы меньше слушайте вашего папеньку, гражданка, и живите своим умом! А что касается его происхождения, так у нас теперь равенство!
Беатрис с нескрываемым презрением оглядела скромный, немодный костюм девушки и не сочла нужным отвечать ей. Но юная особа этим не смутилась, она первой отвернулась от барышни и задумчиво глядела вслед процессии.
Что ж, раз его ненавидят все надутые индюки Санлиса, значит точно, добрый патриот, и к гадалке не ходи…
А Норберу невольно думалось, когда проезжали мимо дома де Бресси:
Выкупил особняк.. Значит дела его не так уж и плохи. Проклятым аристократам сейчас послабления, это нас держат на коротком поводке с острыми шипами вчерашние коллеги.
А она, где она сейчас, как её новая фамилия? Ну и где в мире справедливость?!
Откуда он взялся, этот чёртов герцог, чтобы ему не попасть под трибунал до Термидора?!
Отчего она согласилась на этот брак или ей как большинству женщин всё равно с кем жить и спать, лишь бы быть замужем и рожать детей, или ей самое важное, что он богат, что он представитель ее сословия?!
А может всё красивый самообман и она никогда не любила меня? Развлекались же тайком и при старом режиме дамы с плебеями, а жёны и дочери плантаторов Сен-Доминго с чернокожими рабами?! Но нет, она не такая, её искрящиеся любовью глаза, её ласки, нежность, даже её слёзы не были фальшивыми.
Чёрт! Что теперь думать об этом! Она вернулась к той жизни, среди какой и выросла. А как же я?… что я,…похоже, есть люди, не созданные для личного счастья,…умереть я всегда был готов, а жить так и не научился…
Но причинить боль разлуки судьбе, видимо, было мало…
Убийство Жюсома
В середине июля 1797 года Лапьер письмом неожиданно вызывает Куаньяра в Париж, новость ударила в самое сердце, Жюсом убит! Каменея, принял Норбер эту страшную новость, лишения, опасности и страдания последних лет притупили эмоции, по крайней мере, внешне.
Врач предупредительно тронул Норбера за рукав, когда он потянулся к окровавленной простыне, покрывавшей тело:
– Гражданин, не стоит этого делать, он сильно покалечен, мы сумеем привести тело в порядок, насколько вообще это возможно…
Но было поздно, искаженное страданием лицо друга с полуоткрытыми полными застывшей боли глазами, скорчившееся изломанное тело снилось Норберу затем не раз, в ночных кошмарах спустя годы…
– Как это произошло?, – медленно проглотив тяжелый комок, спросил позеленевший Норбер, пошатнувшись, слабеющей рукой опуская угол простыни, – кто?!
– Мюскадены, гражданин, теперь это происходит постоянно.. Суды систематически оправдывают «золотую молодёжь, – словно извиняясь за что-то добавил врач, – кто же сейчас станет защищать якобинца?, – и невольно отшатнулся, увидев страшную смесь ненависти и почти физической боли в расширенных зрачках..
– Сделайте всё возможное…
Пошатываясь словно пьяный, Норбер резко повернулся к выходу, нельзя допустить, чтобы этот чужой человек увидел его скупые, тяжёлые слёзы..
Переночевать он мог только у Лапьера, где другие?, кто затаился, кто казнён, кто арестован и ждёт казни, кто растерзан как Пьер..
Пьер, весёлый и добрый товарищ, любимец женщин и душа компании, умирал в муках под ударами сапог озверевших франтов на скользкой от крови мостовой в глухом переулке Парижа, почему, за что?! У врага куда больше счётов к нему самому!. Из горла вырвалось глухое рычание, переходящее в стон. К Лапьеру позже, сначала в ближайшее кафе..
На пороге Лорана Норбер появился глубоко за полночь, хмурый и пьяный до последней крайности, с бутылкой в руке, Лапьер молча открыл дверь, не спросив ни о чём, даже когда увидел припухший глаз и ссадину на скуле.
Норбер упрямо молчал и правду о событиях той ночи Лоран узнал со стороны.
По счастью, Куаньяр пришёл в то кафе впервые и никто из посетителей его не знал в этом районе. Объяснить причины возникшей драки точно не смогли и всё списали на сильное опьянение обеих сторон.
Наливая коньяк, и лукаво посмеиваясь, Лоран комментировал ему рассказы свидетелей:
– Неизвестный брюнет» подошёл к соседнему столику и в резком тоне заговорил с сидящими двумя молодыми людьми, что один из них ему ответил точно не слышал никто, парень вскочил, требовал извинений и выхватил шпагу, но неизвестный, молча нанёс одному из них удар в глаз, другой вскочил и заработал каблуком в пах, этого буйного гражданина с трудом оторвали от своей «жертвы», вырвавшись от защитников пострадавшего, этот человек вышел через им же разбитое пустой бутылкой окно и еще одну бутылку прихватил с собой… , – и помолчав добавил: – «Ну и дела! Надеюсь в этом «неизвестном» никто не признает мэра Санлиса?! Я и сам тебя не узнаю! Во имя Разума, что там произошло?
Норбер молчал, лишь как раненый зверь, страдающий и свирепый, метался по комнатам, не находя себе места. Нервно курил и молчал, не спал почти всю ночь.
Лоран за время общения уже достаточно хорошо знал Куаньяра, этот человек никогда не затевал пьяных драк и вообще он сам никогда не видел его в таком состоянии, как в тот вечер.
Смерть товарища легко объясняла для Лорана это состояние и всё же, что могло привести в дикое бешенство этого холодного, сдержанного человека?
К вечеру следующего дня Норбер, покосившись на товарища, сощурил припухший глаз и, подумав, снизошёл до ответа:
– Лоран, они обсуждали недавние погромы мюскадэнов в рабочем квартале Сент-Антуан, коснулись и убийства несчастного Пьера. Знаешь сам, какие шутки теперь в моде у этих выродков – «хороший якобинец – мёртвый якобинец», «встретишь санкюлота – убей его!
Нет, я не считаю, что они и есть те убийцы, но они говорили об этом в таком злорадном, циничном тоне одобрения, сначала о нём, которого совсем не знали…они оскорбляли его память, Лоран. Тогда я поднялся из-за стола, затем переключились на всех якобинцев…все мы видишь ли мразь… достойная лишь массовой отправки на тот свет и ничего иного, …я был уже рядом с ними.
Когда один из них предложил поставить памятник убийцам Неподкупного, я.. потеряв всякое терпение, предложил щенку выйти и обсудить эту тему по-мужски.
Но придурок выдернул шпагу и стал размахивать передо мной, то угрожая убить, то требуя извиниться и обзывая меня при этом «бешеным фанатиком и недобитком Термидора».
Какая уроду дуэль, я по-нашему, от щедрости народной души, недолго думая и заехал ему в глаз, ну и другому…, я плохо помню подробности, а бутылку я прихватил по праву, я за неё заплатил!»
Лоран лишь качнул головой:
– После похорон, то есть завтра, тебе лучше скорее вернуться в Санлис!
– Что я и намерен сделать, Лоран!
Мэр-якобинец
Раздался стук в дверь кабинета, на пороге мэра Куаньяра появилась темноволосая девушка лет 19-20. Секунды она внимательно разглядывала его и вспоминала высказывания Беатрис Марни: «Брюнет, смуглый как индеец, весьма молод , даже своеобразно красив , всё так, но как ужасно холоден и правда, какая мрачная и свирепая складка губ…»
Неужели он действительно так жесток, как о нём говорят?!
Описание показалось ей вполне верным, откуда ей было знать, что «мрачная свирепость» часто объяснялась напряжением нервов и крайней усталостью, а холодность, прежде всего слабая от природы эмоциональность плюс официальная маска.
– Гражданин Куаньяр, вам чай или кофе?, – услышал он молодой женский голос и с удивлением поднял усталые покрасневшие глаза от документов.
– Кто вы, гражданка? Как вы сюда попали?
– Я сестра вашего секретаря, он сейчас занят с документами, так чай или кофе?
– Если можно кофе, гражданка…спасибо.
– Изабель Ромёф, гражданин…
С тех пор, Изабель Ромёф, совершенно добровольно, разделяла обязанности брата, освободив его для работы с бумагами.
Куаньяр в качестве мэра удивил жителей Санлиса, одни страстно ожидали от него мести за кровь патриотов, казнённых после Термидора, другие со страхом и злобой ожидали этого.
Но Норбер был куда большим реалистом, чем казался, однако о прежних привилегиях нуворишам, конечно, пришлось забыть сразу, казни грабителей и убийц, которых развелось сверх меры, отчасти коррумпированных чиновников и схваченных роялистов также имели место в Санлисе, но в ограниченных по сравнению с 93 годом масштабах. В основном мнения сошлись на том, что Куаньяр оказался способным администратором. И всё же «господа-граждане» заметно волновались..
