Линда Летэр
Дым осенних костров
Еще до собственного совершеннолетия он осунулся и помрачнел. Столь несчастно влюбленный юноша не мог никому рассказать о своих страданиях. Их сочли за переживания хрупкого ребенка; атмосферу дворца переполняло напряжение надвигающейся опасности. Под угрозой оказалось само существование Королевств, но за них Алуин на самом деле беспокоился мало. Он лишь понаслышке и из книг знал, что такое лишения, ужас войны. Все это казалось расплывчатым и далеким. Гораздо ощутимее было лишение любимой, столь близкой и столь бесконечно желанной. А если не могут они быть вместе, к чему стоять Королевствам, для чего жить?
Тяжелее всего далась Алуину собственная подготовка во Дворе Перехода. Если во время прошлой столь же долгой разлуки он был еще наивным восторженным мальчиком, теперь в нем бушевали вполне осознанные взрослые переживания. Без возможности даже видеть Амаранту ощущал он себя в неволе, в то время как нахальный кузнец там, на свободе, рядом с ней, и возможно, уже не стеснен ничем, владея ей по праву брака.
Младший принц с ревностью приглядывался к своему наставнику – не мелькнет ли на этом уверенном точеном лице нечто, что выдаст тайну, какая-то особая, таинственная радость, какую видел он у родителей или у старшего брата с женой. Приглядывался – и боялся увидеть, ибо это означало бы конец. Какая жестокая ирония – оказаться на полгода взаперти с тем, кто вот-вот отнимет у него его зимнее утро!
Тонкую, чуть заметную усмешку очень хотелось стереть с лица наставника в бою. Казалось, тот понимает несчастье Алуина и смеется над ним. Но вот беда: ни меч, ни шпага, ни кинжалы или копья, не говоря уже о боевом топоре, не давались младшему принцу и в половину так хорошо, как нужно было для победы.
– Удивительно бездарный год, – сказал однажды Наль в коридоре после тренировки ментору Эльгарту.
Слышавший это Алуин сжал от обиды зубы, стоя за дверью. Несомненно, из всех воспитанников речь именно о нем.
– Ты еще увидишь, – прошептал он, сам точно не зная, что имеет в виду.
Принц, тем более младший, не должен махать клинком, разве что для красоты и забавы. Весь Исналор и этот самый кузнец будут сражаться за него, если придется. Разумеется, такого исхода Алуин никому не желал, но все же… Никто ниже королевского Дома не может вызвать его на дуэль, а чем не забава дуэль с каким-нибудь младшим кузеном? Старшие не опустятся до вызова, других же угроз для него не существует. Самая страшная угроза – разлука с той, что красотой своей затмевает первый луч солнца на снегу.
Однако оказалось, что к тому Дню совершеннолетия Амаранта еще не вышла замуж. Неожиданно для самого себя Алуин понял, что собирается делать. Сострадать кузнецу было выше его сил: хотя принцу не нравились нехорошие чувства, поднимающиеся в душе, Наль был ему соперником. К тому же повзрослевший принц понимал, что соперник этот хорош, слишком хорош, а сам он оставался в проигрыше. Смазливое его личико и вышколенные аристократические манеры вызывали восхищение, в то время как Наль был красив, словно холодная точеная статуя. Притом на полголовы выше, с каким-то врожденным шармом, отточивший за много зим познания в придворном этикете и вдобавок совершенно превосходный воин.
Как усердно ни тренировался Алуин, ему не хватало ни запала, ни увлечения, ни таланта, которым обладал оружейник. Никогда не стать ему таким. Они вылеплены из разной глины. Однако, последнее слово еще не сказано. И принц кинулся в бой! Он не желал быть жестоким, ломать чужие судьбы, но был избалован, самолюбив, и привык получать желаемое.
На балу Дня совершеннолетия он оказал Амаранте большую честь, подарив свой первый танец.
– Что если бал был бы для нас четвертым испытанием? – спросил принц, и она засмеялась в ответ, как нежный хрустальный колокольчик.
– Для нас, Выше Высочество?
– Разумеется, ведь эту нашу победу мы разделим на двоих.
Он был невероятно галантен и обходителен, развлекал приятной беседой. Амаранта купалась во внимании. Ей льстило, что сам принц выделяет ее среди придворных. Все происходило и в присутствии Наля, ведь не было здесь ничего зазорного.
Старший принц в ту пору уже был женат, средний не проявлял особенной общительности, предпочитая книги. И все же дети королевского дома, тайр-лордов и первых домов продолжали общение. Младший принц оказывал Амаранте знаки внимания, взял на себя инициативу приглашений на общие прогулки, пиры и охоты. С годами между ними возникла искренняя теплая привязанность. Никто, включая Амаранту, не мог заподозрить, во что это выльется.
Если Наль отлучался в дозор или военный поход, Алуин утешал девушку, помогая ей отвлечься от ожидания и тревожных мыслей. Он все чаще приглашал ее танцевать, разделить обед со своей свитой. Когда же тончайшее, как осенняя паутинка на цветке, по замку прошло смущение, выражавшееся сначала в мимолетных взглядах, а потом и в перешептываниях, и Наль, и Амаранта улыбались нелепой сплетне. Потом общение сделалось совсем близким, но никто не смел говорить – прежде всего, подозревая в бесчестном поведении королевского сына.
Однажды Амаранта будто проснулась от приятного сна – расположения принца; ее охватил страх. Она отметила его взгляд, когда руки их, как бывало, по-дружески соприкоснулись во время игры в кнефтафел. Такое видела она ранее лишь в глазах Наля, и оно было исключительным, чудесным, согревающим, сближающим до боли. От взгляда Алуина девушка ощутила себя одновременно польщенной и униженной. Он вторгался в неприкосновенное, видел ее так, так должен был видеть лишь один эльнор в целом свете. Самой себе показалась она оленухой перед охотником, горячо желанной добычей. Уши почему-то вспыхнули, сердце забилось сильнее. Разве может дружба вызывать такие порывы?
Она ужаснулась осознанному и отдалилась от принца. Не отвечала и не распечатывала письма, кроме самого первого, в котором было много вопросов, недоумения, извинений. Здесь не осталось места гордости. «Скоро год как избегаешь ты наших балов и пиров, уклоняешься от приглашений на охоту, – взывали непрочитанные строки. – Скажи мне, что случилось, чем я оттолкнул тебя?» Алуин страдал, даже плакал у себя в покоях горячими юношескими слезами. Он не знал, что делать, и ужасно боялся, что она вот-вот выйдет замуж. Тогда все будет кончено. Разрывать соединенных священными узами брака он страшился. Но помолвка ведь еще не брак…
Амаранта нашла другие занятия, однако леди Первого Дома невозможно постоянно уклоняться от придворных торжеств, как и от приглашения на танец, когда принц сделал это в главном зале при всех гостях в день годовщины правления Ингеральда.
– Мое счастье вновь видеть тебя, – прошептал Алуин во время танца.
Амаранта опустила ресницы.
– То лишь призрак счастья, Ваше Высочество, изменчивый и неверный, как дым на ветру.
– Если и призрак его столь отраден, каково же само счастье?
Она поняла, что скучала по этому вниманию, голосу, даже по взгляду, от которого так вспыхнули уши во время невинной игры. Принц более не смущал ее, по крайней мере, в этом она себя убеждала. Общение их восстановилось. Вновь Наль уезжал, и Алуин с Амарантой гуляли по королевскому саду, охотились, пировали и танцевали. Но однажды Амаранта поссорилась с Налем перед его отъездом, а в разлуке заметила, что мысли ее занимает Алуин. На краткий миг вернулись страх, смущение, но ведь она любила своего жениха. И когда тот вернулся, все сомнения и обиды забылись.
Она думала, Алуин добился уединенной встречи, чтобы наконец развеять оставшуюся между ними недосказанность, что неясным облачком маячила вдалеке после той злосчастной игры. Все станет ясно и легко, как раньше. Тот много говорил, в конце концов проговорился о своем чувстве – и требовал решить его судьбу.
– Вот я перед тобой, вольна ты поразить меня смертельно или сделать счастливейшим из эльноров…
Глаза у него были больные. Она убежала в смятении. Принц признался ей в любви!
Сердце Амаранты все еще принадлежало Налю, и ее начала тяготить эта тайна, это беспокойство. Она вспоминала лихорадочно блестящий взгляд Алуина, его горячечный голос. И иногда – как и раньше, правда же? – мысленно примеряла на себя платье и венец принцессы. Ведь леди Первого Дома почти принцесса…
Алуину не составило труда найти ее в лесу. Оказалось, за эти зимы он узнал ее слишком хорошо, выучил привычки и места, которые она посещала в том или ином настроении.
– Ты не отказала, и это оставило в душе моей надежду.
Она и тогда не ответила определенно. Но его настойчивость, смелые слова и этот запретный взгляд кружили голову. Оставшись одна, она сокрушенно опустила голову, свела брови, и вдруг засмеялась, закрывая лицо руками. Кошмарные сны потеснили грезы о сверкающем адамантовом венце и безмятежном счастье.
* * *
В час Первой Ночной Стражи, повинуясь наказу Наля, Бирк забрал выстиранный и вывешенный для просушки в саду темно-зеленый охотничий плащ и отправился на край торговой площади. Плащ был еще сырым. Бирк не стал его складывать. Он холодил ладони, напоминая о влажной ткани для промокания лба страдающему от горячки.
Остановившись у палаток, над которыми были прибиты деревянные раскрашенные пирожки, паренек стал ждать. С тех пор, как жителей в Исналоре прибавилось, на площади сделалось действительно тесно. Мимо сновали такие же как он слуги с продуктовыми корзинами, из которых виднелись оленьи и бараньи окорока, бугрящаяся многодольная репа, торчали бутыли яичного ликера и «лунного сияния», рулоны тканей и кожи, свисала разветвляющаяся наподобие корня мандрагоры бледная морковь, лисьи хвосты и длинные желтые хохолки лесных шаперонов. Простоэльфины скупали маленькие разветвленные рога кроленей для резки, кости пещерных медведей, краски, лак, рабочие инструменты. Аристократы выбирали в глубине площади и уносили с собой книги в тисненых кожаных переплетах с чеканными застежками, свернутые карты, благовония в фарфоровых баночках и флаконах из хрусталя, дорогие украшения. Откуда-то издалека мелодично звенели музыкальные подвески. Для всех желающих то тут, то там разливался бодрящий эль. Акробаты в ярких трико показывали представление в сформированном зрителями круге. Из-за спины Бирка тянуло от палаток жареными грибами в чесночной подливке, пряными печеными яблоками, горячими пирожками и медовыми пряниками.
Из толпы выделился и приблизился к Бирку усталый эльф с пустой охотничьей сумкой за плечами.
– Это тебя я должен встретить? Я узнаю мой плащ в твоих руках.
– Как звать тебя и почему он у меня?
– Звать меня Оррин; я дошел с раненым лордом в алой тунике до этой площади. На тебе я вижу его цвета. Плащ понадобился ему, чтобы остаться неузнанным.
Бирк протянул плащ его владельцу.
– Прости, он еще сыр.
– Пустое. Не следовало беспокоиться о стирке. Как чувствует себя твой господин?
– Бредит, – грустно сказал Бирк. – Очень сильный жар.
– Да не погаснет его очаг. – Оррин приложил ладонь к груди. – Будем надеяться на милость Создателя. Я желал бы узнать, когда лорду станет лучше.
– Встретимся через трое суток в «Шустром Барсуке». Надеюсь, что принесу хорошие вести. – Бирк подал охотнику небольшой кожаный мешочек.
– Да тут, верно, целый статер! – испугался Оррин, взвешивая мешочек в руке. – Не для того помог я лорду, да и негоже брать плату за должное. – Он попытался вернуть дар.
– Господин сказал, жизнь бесценна. Отплатить невозможно. Он лишь желал ответить на добро, как мог. Он сказал, сам найдешь, куда применить.
Оррин покачал головой, снова прижимая к груди руку.
– Благодарю его и тебя. Кто и какого рода лорд, чтобы я мог просить о нем Создателя?
– Это я благодарю. Ты спас моего господина. – Немного подумав, Бирк решил, что Оррин имеет право знать. К тому же, тут важна вся возможная помощь. – Род Фрозенблейдов, королевский оружейник Нальдерон. Дай слово не говорить никому, если не позволит сам господин.
Они пожали руки. Охотник пошел в сторону низших гильдий и быстро скрылся за другими эльфами в сгущающихся сумерках площади.
29. Колыбельная
В то недоброе для младшей семьи Фрозенблейдов утро Айслин и Эйверет с тревогой ожидали возвращения главы семьи на крыльце. Они видели, как Наль зашатался, и подбежавший Эйверет едва успел подхватить на руки уже безвольное, бесчувственное тело. Когда больного перенесли в постель, раздели и размотали повязки, под ними открылись багровые с почерневшими краями, воспаленные раны. Отек вокруг усилился. Началось нагноение. Едва помрачневший, молчаливый магистр Лейтар приступил к очищению ран, Наль сдавленно закричал и заметался. Его едва удерживали четверо мужчин. Потом он бессильно обмяк.
– Все позади, Огонек, – ласково прошептала Айслин, гладя сына по голове. – Ты дома и скоро выздоровеешь.
Она не ожидала ответа и похолодела от услышанного. С сухих, растрескавшихся губ срывались бессвязные речи. Там были мрак и ужас, кто-то преследовал его, безжалостно терзая. Наль вздрагивал, стонал, беспокойно поворачивая голову. Грудь вздымалась часто и с трудом; ему не хватало воздуха, хотя двойное стрельчатое окно не закрывали с утра. В какой-то момент он широко раскрыл глаза и попробовал встать, но никого не узнавал и не понимал, где находится. Стоило больших трудов уложить его назад в постель.
Деор, не успевший в этот раз увидеться с другом, просидел у изголовья больного весь вечер. Рядом потерянно молчал Меральд, комкая в руках перчатки. Бред Наля то сменялся отрывистыми хрипами, то возвращался с новыми кошмарами. Несмотря на уверения магистра Лейтара, что роковое решение было принято гораздо раньше – и самим оружейником, а последствия в таком случае неизбежны, Меральд твердо знал только одно. Он отправился на дежурство на городскую стену, не проводив больного друга до дома.
* * *
Амаранта дивилась, когда ноги вели ее в королевскую оранжерею, где Алуин открыл ей свое сердце. Это было как наваждение. Она вновь сидела на краю обвитой вырезанными в дереве и живыми растениями скамьи, растерянная и потрясенная, а принц шептал признания.
– Зачем говорите вы это все, Ваше Высочество, ведь вам известно, что я люблю лорда Нальдерона.
– А меня? – с отчаянием вопрошал Алуин. – Меня ты совсем не любишь? Не раз замечал я расположение в твоих глазах, а дружба наша открыла и сблизила наши сердца…
Ее ужаснул этот ход мыслей, которому она невольно потакала восемь зим. Невольно ли? – кольнула совесть ледяной иголочкой.
– Ни днем, ни ночью не могу я перестать думать о тебе!
Она качала головой в ответ, но приходила в оранжерею и в следующие дни. А Алуин убеждал, молил о пощаде, рисовал пленительные образы.
– Зимнее утро Исналора должно быть с принцем Исналора, – шептал он. – Мы предназначены друг для друга, как Селанна и Атарель. На что тебе вздорный кузнец с мозолистыми ладонями, пропитанный табачным смрадом?
– Не говорите дурно о моем женихе, Ваше Высочество.
– Если пожелаешь; однако, слова мои правдивы.
– Лорд Нальдерон вовсе не курит так много… – Амаранта поняла, что оправдывается, и замолчала.
– Все, что сможет он дать тебе, я дам втройне. Никогда, со всеми его инструментами, не оправить ему твою красоту в достойную раму.
Разве неправ был Алуин? И да, и нет, одновременно. Она должна была выбрать, чтобы не обманывать ни того, ни другого. И предстоящий выбор этот отчаянно пугал ее.
* * *
Хотя Фрозенблейды не проявляли враждебности, сделавшийся частью Дома Эйверет Аэль-арнредар испытывал знакомое чувство вины. Все знали, что он любил Айслин, и гибель Лонангара обернулась для него приобретением. Теперь при смерти находился Нальдерон. Каждый вечер приносил неизвестность, доживет ли юноша до рассвета. Одновременно память о Лонангаре вспыхнула так ясно, словно тот ушел вчера. А он, появившийся после, продолжает ходить по коридорам и залам, где затихли шаги сначала одного, затем другого Золотого Цветка. Не было враждебности. Не было здесь ни малейшей его вины, и никто не винил его…
Однако Эйверет ощущал нечто в глубине взглядов, в едва уловимых паузах, в неясной, как вечерняя мгла, натянутости, что скапливалась в помещении, фальшивой нотой проскальзывала в голосах. Эльфы так сильно ценили легкость, потому что та привносила в жизнь равновесие, примиряла с вещами, которые давались им медленно и с великим трудом: потеря своих, залечивание сердечных ран. Боль от утраты Лонангара была еще слишком свежа. Пришелец понимал эту подчеркнутую внешнюю вежливость и невольное внутреннее отторжение. Когда ушел такой живой, яркий, сильный Лонангар, как бы то ни было, он фактически занял его место. Его приняли с открытыми ладонями, как знак исцеления, без условий и упреков.
– Раз Айслин мне сестра, ты для меня теперь сводный брат, – сказал ему Эйруин в день после свадьбы, смотря прямо в глаза. Он более ничего не добавил тогда, однако последующими поступками доказал, что верен своему слову. Только когда Наль, будучи не в духе, изредка дерзил Эйверету, Эйруин опускал глаза и ничего не говорил. Он не вмешивался в отношения взрослого племянника и нового родственника. И братом последнего тоже более не называл.
Во всем доме стояла тяжелая тишина, как обычно там, где лежит смертельно больной. Даже самые младшие, дочка Эйруина и Дэллайи, девятилетняя Дирфинна, и младший сын Бринальда, семилетний Уннар, старались играть шепотом и бегали только во дворе. Всех тяготила и неизвестность: что за цепочка событий провела Наля от застолья у Нернфрезов до гиблых болот Сумрачного леса? В то утро он не успел рассказать. Он был слишком поглощен поставленной целью – визитом к королю.
Расспрашивать Амаранту ни у кого не поворачивался язык. Мадальгар и его отец Электрион молча трудились с помощниками в кузнице королевского двора и лишь провожали пока еще леди Нернфрез взглядами, когда та, старательно отводя глаза, проходила мимо. Женщины и мужчины Дома обходили ее в коридорах, залах и на лестницах замка.
В притихшем, словно опустевшем, несмотря на многочисленные визиты, особняке Фрозенблейдов Эйверету было тепло только с Айслин. Он готов был вынести что угодно, лишь бы она осталась рядом. Страшило одно – что его может не хватить.
– Я помню наш уговор, – заверял он, склоняясь над больным, и в памяти сам собой всплывал сад в далекий безмятежный весенний день, когда небо было ласковым и ясным, а над головами их порхали по цветам яблонь белые бабочки. Эйверет не сомневался, что Наль тоже ничего не забыл. И не забудет до последнего.
Каждую ночь Айслин проводила у постели сына. Эйверет беспрекословно отпускал ее от себя. Один, без сна ожидал в темной пустой спальне, но сердце его было с ней и Налем – самыми дорогими ему существами. Не раз предлагал он Айслин разделить эту тяжесть, подежурить у больного вместе, однако та неизменно отказывалась. Из-за нее оставил он свой Дом и пошел за ней. Она не желала обременять супруга, испытывая его безграничное терпение. Лишь после Часа Росы, когда отступала власть ночи, Айслин возвращалась к Эйверету, чтобы встретить его протянутые руки и найти утешение.
* * *
Бирк потерянно бродил по темной кухне со свечой, собирая на серебряный поднос масло облепихи и зверобоя в прозрачных пузырьках, листья морошки, горшочек с медом и очередную порцию сон-травы. Все это он отнесет госпоже наверх. Сама она не может отлучиться от постели сына.
Встреча с Оррином в «Шустром Барсуке» прошла не так, как оба ожидали.
– Больше ничего не могу сказать, – грустно покачал головой Бирк. Он сжал окованную металлом деревянную кружку эля и заглянул в нее, чтобы успеть справиться со вставшим в горле холодным комом, прежде чем посмотрит на Оррина.
Охотник долго молчал.
Обычное шумное вечернее веселье таверны выбило у Бирка невольный тяжкий вздох. Если господина не станет, они точно так же придут сюда на следующий день, будут играть в выпивку, «Дивные Кристаллы», кнефтафел, бороться на руках, петь песни. Мир не дрогнет.
Но некогда отвлекаться на мысли о таверне. Из лекарств нужно принести наверх что-то еще.
– Белозор болотный, – прошептал он вслух.
Сказал и покрепче сжал было поднятый поднос в руках: применять этот настой казалось неправильным. Слишком нехорошую связь создавало название, призванное отражать суть вещей. В ночи уже не стоило поминать лесных и болотных тварей, но как назло, Бирку настойчиво вспоминалось: он пропустил рассказ господина о том, что случилось в лесу. Приходилось бегать в кухню, носить воду, тряпки, и стараться не попасть на глаза другим обитателям особняка. Потом он все же заметил на краю стола и развернул тот самый листок, что Наль протянул ему утром.
На измятой бумаге нетвердой рукой был выведен свивающийся кольцами длинный двулапый змей с распахнутой зубастой пастью.
Нерешительно постояв перед полкой, Бирк протянул руку и взял злополучную склянку. Представив себе, как прямо сейчас из болот в глухой тьме сырой беспросветной чащи выползает напавший на господина линдорм, паренек отчаянно зажмурился.
Скоро седмицу длилась изнурительная лихорадка. Жар то опасно усиливался, то спадал по нескольку раз в сутки, оставляя больного совершенно истощенным. Самыми тяжелыми были ночи. Наль горел и метался в бреду. Он боролся с одному ему видимыми чудищами, вновь переживал смерть отца, первые свои битвы. Иногда он звал Амаранту, и сердце Айслин сжималось от горя. Жестокие страдания ожидали ее сына по выздоровлении, но лишь бы он только выздоровел! Он все еще никого не узнавал, не говоря уже о том, чтобы вставать с постели.
Магистр Лейтар приходил ежедневно. Кошки особняка запрыгивали на постель, старались устроиться под раненным боком, следили за посетителями своими разноцветными глазами. Фрозенблейды старались по возможности ухаживать за больным, но с приходом темноты Айслин отправляла всех на необходимый отдых. С убранными в несколько переплетенных между собой свободных кос волосами, в дневном платье, внешне спокойная, она оберегала сына до рассвета. Подавала отвар брусники от мучительной жажды и воду из серебряного кувшина, где лежал рог единорога – для облегчения горячки и болей. Промывала незаживающие укусы болотного змея; под повязками выступал обильный гной. Бережно, стараясь не усугубить страданий, наносила на очищенные раны охлаждающую мазь с вытяжкой на основе корня мандрагоры, заживляющие снадобья с геранью, морошкой, маслом облепихи, соком полыни, зверобоем…
Более всего ее страшил Час Волка, самый тяжелый и мрачный час, охотнее других забирающий жизни, время кошмаров, игр сознания на грани мира яви. В эту ночь было полнолуние; Наль дышал особенно тяжело. Тени страдания пробегали по его лицу, из груди вырывались надрывные хрипы. Иногда он глухо жалобно стонал и начинал метаться, и Айслин склонялась над ним, пытаясь облегчить делавшуюся невыносимой боль. «Оно жжет, оно жжет», – твердил он, сбиваясь на лихорадочные речи. Золотые пряди слиплись от пота, на скулах расцветали пунцовые болезненные пятна.
Вся ночная тьма навалилась на Фальрунн, на остывающий каменный особняк, на обессиленно мерцавший под ее неумолимой пеленой маленький теплый огонек. Он еще боролся, но угасал на глазах. Первый Лайзерен рода погиб в ночном дозоре, по неизвестным причинам сойдя с безопасной лесной тропы. Второй стал славным варлордом, но повредился рассудком в орочьем плену. Не зря ли Огоньком прозвали того, кому, казалось, так подходило это прозвище?
Порыв ветра из раскрытого окна пролетел по комнате, всколыхнув единственный источник освещения – пламя свечей. Заплясали по стенам густые тени. Запах настоек и снадобий рассеял дух прелых и сухих листьев сада с привкусом рябины. Потянуло прохладной гнильцой затерявшихся в траве яблок, отдаленным дымком осенних костров, пронизывающей беспокойной сыростью из леса. Айслин зябко повела плечами. Ночь была свежа, а на ней тонкое летнее платье с широким воротом и рукавами чуть ниже локтя. Однако даже поздней осенью не это заставило бы белую кожу норди похолодеть за несколько часов. Магистр Лейтар сказал, Наль слишком ослаб, чтобы бороться. Откладывать лечение было нельзя, не говоря уже о безрассудном выходе во дворец, выжавшим из тела последние силы. Айслин не признавалась самой себе, что причина дрожи – тошнотворный страх. Просто она немного устала.
Особняк был полон. Многие Фрозенблейды ночевали здесь, готовые сменить ее при первой необходимости, но никто не говорил вслух о том, что мелькало теперь уже у каждого в мыслях. Возможно, оставаться рядом необходимо, чтобы успеть проститься.
Этим днем у ворот Фальрунна показался худой золотисто-рыжий конь с сухими листьями, обломанными ветками и хвоей в спутанной светлой гриве. Все тело его было испещрено длинными царапинами разной глубины, а ноги изранены. Животное и искало защиты, и дичилось, когда стражи попытались приблизиться к нему. Кто-то узнал коня командира Нальдерона. Нервно прядущий ушами, дико косящийся по сторонам Каскад был передан Фрозенблейдам. Эйверет и конюший с трудом успокоили коня и занялись лечением. Похоже, тот долго блуждал по Сумрачному лесу, изголодал и чудом не погиб. Его изранили тесно растущие в чаще ветви деревьев и острые камни в горных распадках. Разодранный круп свидетельствовал о нападении какого-то хищника. Он один мог бы раскрыть тайну произошедшего с Налем, если бы только умел говорить.
К ночи Каскад немного пришел в себя, хотя вздрагивал от каждого неожиданного звука. Он признал ухаживающих за ним эльфов, но высматривал кого-то еще, тревожно ржал, искал во дворе и в конюшне, стремился выйти из стойла. Наль лежал двумя этажами выше, и ни один, ни другой не могли найти утешения во встрече.
В очередной раз промыв, смазав и перебинтовав раны, Айслин прислушалась к хриплому трудному дыханию. Все жаропонижающие отвары были испробованы, однако не принесли в этот раз и малого облегчения. Измученный Наль уже почти не метался – должно быть, не осталось сил на движения и стоны. Поглаживая его по горячечному лбу, она запела колыбельную тихим, немного дрожащим голосом, как пела когда-то розовощекому златокудрому малышу с ясными блестящими глазами.
– Селанны челн, челн небесной реки
Звезд зажигаются в ней огоньки
Ветер играет в небесной тиши
Трогает дольней реки камыши
Вольно идет по лугам, где роса
Как капли жемчуга; тихо глаза
Леса глядят в ожидании в высь
Елям таинственный свет не забыть
Что серебрит густой сумрак ветвей
Дарит мерцание, танцы теней
Светит пучинам бескрайних морей
Глазки свои закрывай поскорей
Айслин надеялась, что там, в глубине своих кошмаров, Наль слышит ее, и ему передается далекое ощущение детского безмятежного покоя, в который не было возврата.
Селанна плывет в отражении вод
Склоняется звездный к земле небосвод…
Уловив за спиной шорох, Айслин обернулась. В покои шагнул Эйверет в расшнурованной нижней сорочке. Волосы немного спутаны, будто он только встал, и перекинуты через плечо. В бирюзовых глазах ни тени сна.
– Что-то случилось? – тихо спросила Айслин, поднимаясь.
– Да. Я хочу разделить эту ношу с тобой. – Он подошел к постели.
– Мы и так несем ее вместе.
Он качнул головой:
– Что Нальдерон?
Айслин хотела что-то сказать, но губы ее задрожали. Она поднялась со стула, отворачиваясь.
– Все также, – проронила она наконец. – Я не знаю… как еще помочь ему.
Вдалеке протяжно закричала сова. Наль вздрогнул, поднимая руки к лицу, словно для защиты. Эйверет поймал эти горячие худые руки и бережно опустил их на простыню. Успокаивающе пожал судорожно сведенную кисть. «Как же он ослаб», – мелькнула непрошенная мысль.
– Магистр Лейтар говорит… мы более ничего не можем сделать. Никто из нас, даже он, – продолжала Айслин. – Остается ждать девятого дня болезни. Если… все не решится еще раньше.
Она отошла к окну. Пламя девяти свечей в ажурном канделябре неровно подрагивало, отчего густые тени в углах зловеще шевелились. Свет преломлялся в шаровидных и вытянутых склянках с бледно-оранжевым, зеленоватым, белесым и полупрозрачным содержимым, выхватывал бок серебряного графина, где, как в кривом зеркале, отражались покои, спинку стула, по которой, словно живые в игре бликов и тени, бежали длиннотелые лесные животные. За окном начиналась иссиня-черная тьма кейол-саэллона. Повисшую тишину нарушали доносящийся издали волчий вой, одиночные голоса ночных птиц и неровное хриплое дыхание в комнате.
– Кровавая луна, – прошептала Айслин. – Какую жатву соберет она этой ночью?..
Эйверет подошел сзади, бережно обнял, вдохнул цветочный аромат ее волос, коснулся губами заостренного уха. Она не отрывала взгляда от словно залитого кровью, изрытого впадинами диска над черной остроконечной кромкой леса. То была не Селанна из колыбельной, с тихо струящимся на землю серебристым светом. Это вставала другая Селанна, зловещая, мрачная, огромная. Земля-Аред заслоняла от нее Атареля, и лик ее помрачался от скорби, вызывая кошмары, заставлял осмелевших тмеров и лесных троллей рыскать совсем близко к честным жилищам, нарушать сон и пугать домашний скот, оставляя на стволах деревьев и стенах домов глубокие борозды когтей в знак своего присутствия.
Несколько падающих звезд прочертили небо короткими вспышками. Теплое дыхание Эйверета привело Айслин в себя. Он заключал ее в объятиях, принимая как свою всю ее боль, исцелял своим теплом. От него успокаивающе пахло брусникой и свежим сеном из конюшни. Айслин нашла его руку у себя на плече и сплела с его пальцами свои.
– Я буду здесь с тобой, – прошептал он. – Мы не отдадим Огонька Часу Волка.
30. Ни тени сожаления
Король Исналора Ингеральд III выслушивал говорившего в своих покоях, куда запрещен вход большинству придворных, внешне оставаясь почти спокойным. Только в нескольких местах рассказа он высоко поднимал подбородок, сдерживая подступающий гнев, и глаза его коротко вспыхивали. «Где, – металась в душе сокрушенная мысль, – где, где же я так ошибся?»
Повернувшись к супруге, он заметил ее молчаливую скорбь, и успокаивающе накрыл ее напряженную, похолодевшую ладонь своей. Они справятся с этим ударом вместе. Как прошли рука об руку через малую эпидемию Алой Чумы – отголосок большой и ужасной; чудовищные морозы, когда при натопленных каминах подогретые напитки в бокалах затягивались льдом. Перенесли вместе почти полтора века бездетности, несколько войн, потерю близких, две осады Исналора в Последнюю войну. Однако то были удары извне, этот же оказался нанесен из оплота, выстраданного и выстроенного как последняя защита. Из самой королевской семьи.
Его Величество бессильно стискивал подлокотник кресла. Пока он с болью на сердце радел об Исналоре, не спал ночами, заключал альянсы, держал советы, собирал армии и участвовал в смотре войск, которые посылал на смертельную опасность, искал и рассчитывал угрозы и возможности, прямо у него под носом, в его собственном доме, собственный сын его замышлял и приводил в исполнение вероломный, коварный план.