Илья Борисович Гейман
А еще был случай… Записки репортера
С этой точки разложите материалы для набора по полосам в папки и в строгой последовательности. Чтобы ничего не пропустить и не перепутать.
– Давайте мне начало и, если можно, чаю с куском хлеба.
Я включил машину и мы с девочкой начали работать. Дальше пошло привычное – гранки, полосы, резолюция “В печать”…
В цех зашла женщина средних лет, очень энергичная.
– Я – главный инженер такой-то типографии (одной из самых крупных в Риге). Меня срочно выдернул с работы начальник управления. Послал сюда для того, чтобы я организовала лично для вас условия работы и быта. Что за пожар?
Я коротко рассказал, что произошло, как мы пытаемся быстрее выйти из неприятности.
– Вы приехали кстати. Понимаете, здесь провинция и люди не очень поворотливы. Боюсь, они не все поймут.
Что нам нужно? Материалы для набора разложить строго по номерам газеты, чтобы из-за путаницы не терялось время. Каждый номер верстать в таком порядке, в каком удобно печатникам. Вы знаете, у них уходит время на подготовку машины. Здесь будет реальная экономия не минут, а часов. Не хочется терять того, что я попробую сберечь.
– Понятно, я займусь оргработой.
С каждым днем задолженность сокращалась. Газетные номера выходили один за другим. Правда, я никак не мог понять, когда подписчики успевали читать такую уйму материалов съезда партии.
В один из вечеров я решил пойти в гостиницу и отоспаться. Номер мне забронировали щедро – трехместный. Это сейчас так звучит. А по тем временам – большая комната с тремя койками и печным отоплением.
Разделся и почувствовал жуткий холод. Собрал подушки и одеяла со всех трех коек, смастерил себе теплый кокон и поспал всласть. На следующий день моя опекунша спросила, как отдохнул. Я сказал, что выспался, хотя и было холодновато.
В тот вечер я снова дал себе передышку. Зашел в гостиницу и вижу: у моей двери у открытой печки стоит на коленях старик и разжигает дрова. Подошел ближе и узнал в старике директора типографии.
– Что вы делаете, – в ужасе закричал я. – У меня проблем нет. Собрал одеяла со всех коек и стало тепло. Да и не живу я здесь.
– Это вам тепло. А мне уже из Риги звонили: “Почему холодный номер забронировали?”.
…Газета вошла в график. Моя кураторша уехала в Ригу. Я остался до тех пор, пока не будут напечатаны все материалы съезда.
В Риге ко мне в цех снова пришел министр.
– Заехал тебя поблагодарить и сказать твоему начальству, чтобы тебе командировочные и премию выплатили. Вопрос о Лиепае обсуждали на заседании бюро Центрального Комитета. Меня бог миловал, на этот раз пронесло. Правда, человек из Лиепайского обкома партии сказал, что я прислал чемпиона и выскользнул. А что, дескать, будет теперь, когда чемпион уехал?
– И правда, – спросил я, – Что теперь будет? Девочка-то одна осталась.
– Не беспокойся. Самое главное дело сделал ты. Теперь мы мобилизовали несколько человек в ремесленном училище полиграфистов и они на тех двух линотипах работают круглые сутки.
Да, кстати, главный инженер, которую я присылал в Лиепаю, просила отдать тебя в ее типографию начальником цеха. Я сказал, что такие ребята нам самим нужны. Правильно?
* * *
О нас думают плохо те, кто хуже нас.
А те, кто лучше нас… Им просто не до нас.
Омар Хайям.
Я был в неплохих отношениях с одной нашей работницей. Она, инженер, руководила цинкографией. Это такой участок, где изображение с фотографии переводилось на цинковую пластинку. А с цинка уже печаталась в газете, книге, журнале.
Однажды я спросил:
– Почему вы не вступаете в партию?
– Для чего?
– Ну, вы знаете, без партбилета карьеру сделать невозможно. Вы первоклассный специалист, умны, доброжелательны. Могли бы уже работать главным инженером или директором типографии. И это не конец.
– Нет, Илья, все, что вы говорите, – не для меня.
– Что не для вас? Карьерный рост?
– В том числе и карьерный рост.
Я поднажал и услышал такую историю.
Отец моей коллеги в тридцатых годах работал секретарем обкома партии в Сибири. Очень крупная фигура. В годы большого террора его арестовали. Затем расстреляли. Девочку исключили из пионеров. Не приняли в комсомол. Она с огромным трудом попала в институт – не секретный, в полиграфический. Забилась, как мышка в норке, нигде не показывалась, ни в чем не участвовала.
– На меня словно порчу напустили. А вы говорите – в партию вступать. И на порог не пустят.
– Да при чем вы? Дочь за отца не отвечает…
– Так говорят для словоблудия. А пожили бы с мое…
– Все равно. С вас спрашивать нечего. Давайте попробуем. Вы могли бы у кого-то из знакомых попросить рекомендацию в партию?
– Да.
– А я дам свою. Этого достаточно. Тем более, что характеристики вам напишут самые лучшие. Вы их заслужили.
– Илья, вам нельзя этого делать. Вас будут преследовать…
– За что? Да и терять мне нечего. Я человек рабочий – что с меня возьмешь?
Быстро ли, медленно ли я ее уговорил. Написал рекомендацию, она все бумаги передала парторгу. Тот вызвал меня:
– Что ты делаешь? Как ты можешь рекомендовать в партию дочь врага народа? Хочешь, чтобы мне в райкоме по шапке надавали?
– История с ее отцом пятнадцатилетней давности. Лично ей никаких обвинений не предъявляли. Сегодня она отличный работник, лучше другого коммуниста. Хороший товарищ. Коллектив ее уважает. И в каком партийном документе написано, что такому человеку нельзя давать рекомендацию в партию?
– Ладно, посмотрим, что на партийном собрании скажут.
На собрании, вопреки мнению парторга, за нее проголосовало большинство.
Недели через две-три она прибежала ко мне в цех, поцеловала и закричала:
– Илюша, они меня приняли! На бюро райкома!
…Вскоре моя симпатичная коллега уехала из Риги. Ее пригласили в другой город на огромный полиграфический комбинат.
Через несколько лет я попросил своего знакомого – он вращался в полиграфических кругах – узнать, работает ли она на том комбинате. И выяснилось, что да, попрежнему там. Только работает не в цинкографии.
Она – секретарь парткома комбината.
* * *
Из горя, как из болота, —
Рвитесь всегда вперед!
Не ждите, чтоб вынес кто-то.
Болото всегда болото —
Задержитесь – засосет.
Эдуард Асадов.
Мы с женой зашли в гости к знакомым ее родителей. Хозяин не был здоровяком. Так, мужчина среднего роста и такого же среднего телосложения. А вот супруга его была женщиной не слабой. Как говорится, все при ней.
Судя по всему, они собирались уходить. Может быть, в гости или на какое-то торжество. На нем был надет новый костюм. В нем человек совсем преобразился: стал как бы крупнее, с лихим разворотом плеч, с могучим торсом.
– Новый костюм купили? – с одобрением в голосе спросил я.
– Нет, сшили.
– Замечательный портной. Вы в нем как-будто заново родились. Грудь как у Геркулеса! – Я дотронулся до его бюста и тот слегка подался под моей рукой.
– Муляж?
Супруги потупились. А когда смущение прошло, рассказали довольно забавную историю.
Хозяйка, как и моя теща, активно участвовала в революционном движении в буржуазной Латвии. Обе сидели в тюрьме. Теща всю жизнь, когда слышала по радио звуки “Интернационала”, вставала и оставалась в почтительной позе до тех пор, пока мелодия не замолкала.
Когда освободили Ригу от гитлеровцев, все вернулись домой из эвакуации. Новая власть рассаживала на ключевые позиции своих людей. Тещу отправили в организацию Главлит. На общепринятом языке – работать в цензуру. Ее приятельницу – в тюрьму. Не надзирателем, конечно. Она все-таки относилась к плеяде старых большевиков.
И теперь она рассказывает о костюме для мужа.
– Время тяжелое. Одежду не купишь. А в тюрьме персоналу нужна форма. Без нее порядка не добьешься. Мы задумали решить проблему своими силами.
Среди заключенных нашелся очень хороший портной, Мы подобрали ему подмастерьев и довольно скоро весь наш персонал щеголял в хорошо сшитой форменной одежде.
Время было трудным и для нас, работников тюрьмы. Приняли решение – в порядке исключения шить одежду и нуждающимся сотрудникам.
Мне сделали еще большее исключение: позволили вместо меня сшить костюм мужу. Я оформила все резолюции, но встал вопрос: с заказчика нужно снять мерку. Но как это сделать? В тюрьму постороннему человеку вход запрещен. Даже в виде исключения. Оставалось только одно – снять мерку с меня. Сняли. Что получилось – перед вами.
А ничего и не случилось. Костюм со временем “притерся”. Правда, могучий торс остался, округлые линии никуда не делись. Но к этому привыкли и владелец, и окружающие.
Наш знакомый не один год щеголял в костюме, сшитом лучшим портным рижской тюрьмы.
Под опекой Посейдона
Редактор сказал:
– Ваше первое задание – оно же экзамен. По нему и решим судьбу. Поедете на судоремонтный завод. Найдете такой-то пароход. Напишете, почему его медленно ремонтируют.
Поехал. На заводе сказали, что судно находится в доке. Пришлось вызнавать, что такое док, а потом петлять в его поисках. В итоге нашел. А в нем – пароход.
Что дальше делать?
Попробовал поинтересоваться у одного – другого, почему медленно идет ремонт. Понял: никто мне этого не скажет. О премиях скажет, о Доске почета тоже скажет, а о нарушениях графика – ни в жисть.
Полез на пароход. Работа не кипит. Поспрашивал рабочих, мастеров. Но уже не в лоб, а в деталях. Появилась какая-то ясность.
Дома, за письменным столом, мне помогли кое-какие знания техники. С горем пополам написал корреспонденцию. Вроде бы все понятно, но мне не нравилось. Казалось, так написать мог любой инженер. Но не журналист. Газете нужен не технический отчет, а что-то такое, что можно было бы себе представить. Но где его взять, это что-то такое?
Долго ломал голову. В нее лезли только графики и детали парохода, которые не привезли поставщики.
И надо же! Именно в этот момент перед моими глазами встал огромный пустой трюм корабля. И на дне его колыхалась молодая трава.
Я с отчаяния взял и написал:
“Если бы поблизости находилась молочная ферма, сюда можно было бы пригонять коров на выпас. Корма есть.”
Принес свой первый материал редактору. С абсолютной уверенностью, что сегодня меня из редакции выпрут. Зашел в кабинет, положил свой опус на стол и – бочком за дверь, с глаз долой.
– Нат, Илья, так дело не пойдет, – сказал мне вслед редактор. – Ты автор. Сиди и красней.
Сам принялся читать. Взял ручку, зачеркнул мой сопливый заголовок и написал:
“В трюме уже выросла трава, а конца ремонта не видно.”
– Молодец! Справился. Теперь ты корреспондент нашей газеты.
С этого момента я стал профессиональным журналистом.
Меня поражало, каким чутьем руководствовались мои начальники, когда решали кадровые вопросы. Нас, сразу троих неоперившихся журналистов, приняли в только что открывшуюся газету без долгих разговоров. Все мы были практически с одинаковым образованием и без опыта.
Понятно, что начальство брало нас на работу, как кота в мешке. И вот что из этого получилось.
Я оттрубил в журналистике полвека. И вроде бы не напрасно. Одного из нашей троицы забрала себе “Правда”. Он работал собственным корреспондентом в нашей республике. Еще один спустя время ушел на всесоюзное радио – вещание на заграницу. Стал известным журналистом.
Думаю, и до сих пор где-то по морям и океанам плавает судно, названное его именем.
К несчастью, во время военных действий он поехал в командировку в Афганистан. Отравился чем-то там. Вылечить его не смогли. Умер молодым человеком.
Я задаюсь вопросом: как нужно знать человеческую природу, чтобы из многих претендентов так точно отобрать людей, пригодных для журналистики.
Пардон, на работу в редакцию приняли еще одного человека – фотокорреспондента. Тут и гадать не следовало о его пригодности – он был глубоко предан своему фотографическому ремеслу.
По нашим тогдашним молодежным меркам это был старик. Наверное, с возрастом у него отрос огромный нос с набалдашником. Тот набалдашник был все время сырой и поэтому привлекал внимание. А нас провоцировал на подначки.
Однажды пришла к нему незнакомая женщина, старушка.
– Я знаю, что вы фотограф. У меня к вам просьба.
– Слушаю вас.
– У нас случилось горе. Сестра моя преставилась. Хочется похоронить ее по-людски. Не можете ли вы, за деньги, конечно, сфотографировать ее? Чтоб память осталась.
– Как сфотографировать?
– Да у нас дома. Тело-то нам до похорон домой отдали.
– Я бы рад вам помочь. Но таких снимков не делаю. Я работаю в газете, фотокорреспондент. Снимаю события, живых людей в движении. А тут мертвое тело. Нет, не могу.
– Так я заплачу хорошо, не пожалею. А фотография на память любых денег стоит.
Как и все мы, он жил небогато. А на халтуре подработать считалось у нашей братии святым делом. Он согласился.
Старушка обитала в небольшом домике. Провела гостя в горницу.
– Подождите здесь немного. Я там приберусь.
Через несколько минут вернулась, позвала с собой.
В комнате на скамье стоял гроб. В нем старушка. Неживая.
Мой коллега сориентировался. Ему надо было создать точку, с которой гроб мог полностью поместиться в кадре. Поставил на стол стул, скамейки, чтобы можно было вскарабкаться. Наконец, из-под самого потолка определил, что кадр будет нормальным.
И принялся за дело. Начал щелкать затвором, менять выдержки, диафрагму – работал, как всегда, на совесть. И вдруг видит в видеоискателе: покойница открыла глаза, обвела вокруг взглядом и капризно спросила:
– Ну, скоро вы? Я уже совсем сомлела…
Сомлел и наш фоторепортер. Он с перепугу выронил фотоаппарат, а затем и сам свалился из-под потолка на пол.
Потом выяснилось, что старушки-двойняшки решили под конец жизни посмотреть, как они будут выглядеть на смертном одре. Купили гроб, продумали сценарий и взялись за дело.
Остатки своих денег они выплатили в виде компенсации нашему каскадеру.
…Сломанную ногу моему коллеге подправили. Но он все-таки немного хромал. Однако, это не мешало ему забираться в трюмы кораблей и карабкаться на борт по штормтрапу.
* * *
Счастье – что подвижны ум и тело,
Что спешит удача за невзгодой,
Счастье – осознание предела,
Данное нам веком и природой.
Игорь Губерман.
Теперь уже пришло время рассказать о газете, корреспондентом которой я был зачислен. Она принадлежала морскому пароходству – крупной судоходной организации. Оно владело десятками пароходов и теплоходов, танкеров и сухогрузов, банановозов. Его флот плавал на всех широтах и меридианах планеты. В собственности пароходства были также три морских порта и крупный судоремонтный завод, склады, разветвленная сфера обслуживания.
Обо всем этом должна была сообщать газета моряков из номера в номер.
Сначала в редакции все делали что под руку подвернется – не было деления по роду деятельности. Сегодня я мог заниматься портом, завтра бежать на зашедший в нашу гавань пароход или на судоремонтный завод.
Делить было нечего – на троих нам выделили один стол. За ним мы по очереди что-то писали.
Как-то мне позвонил приятель:
– Я слышал, ты в редакции работаешь. У меня есть талантливый паренек. Ему 16 лет, знает английский – его мамаша учительница английского языка. Мечтает стать журналистом. Не мог бы ты его приютить?
– Понимаешь, газета у нас небольшая. Вряд ли шеф возьмет в штат еще одного человека, да к тому же не журналиста.
– Нет, о штате речь не идет. Просто надо дать ему понюхать журналистского пороха, поднатаскать парня.
– Пусть придет. Хочу его увидеть.
Паренек ничем не отличался от таких же, как он, пацанов. Не раскормлен. Боек на язык.
– Что умеешь делать?
– Для газеты ничего.
– Зачем же пришел?
– Хочу быть корреспондентом.
– Для чего?
– Хорошая профессия. Позволяет больше, чем обычно, видеть, много знать, думать.
– Это правда, что владеешь английским?
– Да.
– Хорошо?
– Разговариваю свободно. Читаю.
– Ну, вот и ладно. У меня есть для тебя особое задание. Ты знаешь, кто такой Херлуф Бидструп?
– Знаю.
– ?
– Художник в Дании. Рисует смешные картинки. У меня есть две его книжки.
– Совсем хорошо. Он очень популярный художник. Сейчас отдыхает в Юрмале. Никому не дает интервью. Его заблокировали на даче корреспонденты центральных газет. Но Бидструп прячется, не отвечает ни на один вопрос.
Я хочу, чтобы ты достучался до него. Задай несколько вопросов. Скажи, что ты из газеты моряков и тут же попроси хоть что-нибудь нарисовать для читателей и написать два-три слова на рисунке. Если сделаешь это, будешь героем.
На следующий день смотрю – стоит в дверях мой соискатель Пулитцеровской премии.
– Проходи. Ну, что, сорвалось?
– Нет, я с ним поговорил.
– Садись, рассказывай.
Паренек раскрыл принесенную с собой книгу, вынул из нее листок бумаги, протянул мне. Я посмотрел и – о, боже! – на ней был нарисован Рижский залив. В нем по колени в воде – Бидструп. Он гротескно дрожит. На рисунке написано: “Морякам Риги. Я купаюсь в вашем море и мне не холодно”…
С рисунком в руках я побежал к редактору:
– Можно в номере найти немного места?
– Зачем?
– У нас бомба. Ни один журналист не может пробиться к Бидструпу в Юрмале, а у нас – горячее интервью. Вот его рисунок для нашей газеты.
Конечно, это была сенсация. Ради нее стоило заново рисовать макет полосы.
Я вернулся к парнишке.
– Рассказывай.
– Во дворе дома, где он отдыхает, и вправду, стояло несколько корреспондентов. Я незаметно рошел мимо них. В корпусе узнал, где живет художник из Дании. Стучать к нему не стал. Сел на пол в уголке и принялся ждать.
Потом смотрю – выходит. Я к нему. На счастье, он говорит по английски. Я ему: дядя Бидструп, спасите меня!
– Что случилось?
– Я молодой журналист. А знаете, как здесь трудно устроиться в редакцию. Сегодня мне шеф сказал: если принесешь интервью с датским художником, завтра приму на работу. Если не принесешь, больше тебе у нас делать нечего.
– Почему так строго?
– У меня опыта еще нет. Вы же тоже где-то начинали в молодости. И вам кто-то помогал…
– Пойдемте. Вижу, вам, действительно, надо помочь.
В его комнате я рассказал о вашем задании. Показал вопросы – их я придумал еще вчера. Ему особенно понравилось, когда я спросил, как бы он отозвался о профессии моряка с позиции человека, который рисует добрые карикатуры. Ответ есть в интервью. По поводу рисунка не сопротивлялся. Тут же сел и нарисовал. Даже расписался, когда я попросил.
Вот и все. Мы попрощались.
Так паренек и прилип к нашей редакции. Собирал информацию, писал небольшие заметки, помогал по неизбежному редакционному хозяйству.
Однажды подошел ко мне:
– Я бы хотел еще что-нибудь серьезное сделать. Как с Бидструпом…
– Хорошо. Дам тебе еще одно специальное задание. Ты знаешь, что такое маяк?
– Конечно, знаю. Он ночью показывает кораблям дорогу.
– А вот многие не знают. Потому что никто о маяках не пишет.
Сделаем так. Для начала ты узнаешь, где на побережье стоят маяки. В один из них поедешь. Напишешь очерк о смотрителе. Об одиночке в ночи у ревущих морских волн.
– А как я узнаю, где маяк?
– Вот тут для тебя начинается журналистика. Самое трудное для нас – получить информацию. Понять, где ее добыть. Я бы, наверное, пошел за справкой к пограничникам. Они на побережье знают все. Потому что это не только пляж, но еще и граница. Думаю, они охотно расскажут о маяках. Я дважды бывал на заставах, ночевал там. Ребята охотно мне помогали.
– А без документов меня к ним пустят?
– Не пустят.
Мы быстренько сделали ему временное удостоверение на редакционном бланке с печатью. К сожалению мальчишки – без красных корочек.
– Надеюсь, ты и до постоянного документа доживешь. А пока тебя по этой бумаге пропустят.
Два дня юноша не показывался в редакции. Наконец, явился.
– Получилось?
– Не знаю. А маяк я нашел.
– Тогда рассказывай.
– У пограничников мне, и правда, помогли. Дали адреса двух ближайших маяков. На одном оказалась большая семья – огород, козы… Нет романтики.
Я поехал на другой. Там, как мне показалось, интересно.
Маячник живет один. Немолодой человек. До войны жил в Ленинграде. Художник. Приобретал все большую известность. Выставлялся.
На фронте был тяжело ранен в кисти рук. Вылечить-то его вылечили, но пальцы после после этого не в состоянии держать кисть. Он уже не художник.
Уехал из Ленинграда подальше от бомонда. Захотел стать смотрителем маяка. – Там подлинное уединение и близость к натуре. Жаль только, что кисть в руке не держится…
– Я думаю, что из этого выйдет очерк. Больше души, твоих переживаний и рассказанных им деталей. О его творчестве, его тоске по работе над полотном…
Материал, действительно, удался. Редактор похвалил, да и публика тоже.
…После той истории прошло несколько лет. Наш паренек возмужал, стал профессиональным журналистом. Ушел работать на радио.
Как-то я заходил по делам в радиокомитет. Возвращаюсь и вижу: дежурный милиционер неестественно хмурый и, кажется, у него глаза на мокром месте.
Подошел:
– Что-нибудь случилось? Нужна помощь?
– Спасибо! Только что слушал по радио передачу о своем фронтовом друге. Он маячник. У него трагическая судьба.
– Художник?
– Да. А вы откуда знаете?
– Несколько лет назад я готовил этот очерк в печать. Вы слышали сегодня?
– Да, только что. Никак не могу успокоиться. Друг-то мой умер три года назад. А сейчас послушал – как живой…
…Вот так наш паренек оказался не рутинно резвым. Для того, чтобы реанимировать старую байку, он с приятелем записали как бы прямую речь художника. Так что в эфире был не только мертвый человек, но и неживой голос.
Позже он эмигрировал в Канаду. Оттуда до меня дошла информация, что он представлялся журналистом, который писал речи генеральному секретарю ЦК КПСС.
* * *
Даже самого ослепительного света не бывает без тени.
Уинстон Черчиллль.
На первом этапе существования редакции у нас не было деления по темам. Каждый писал о том, что под руку подвернется.
Я чаже всего работал в порту. До него было рукой подать и темы там были разные.
Первое, с чем я столкнулся, это воровство. Мне, например понравилась одна выдумка грузчиков. В порт потоком шел запакованный в мешки кубинский сахар. Его складировали в огромные штабеля прямо на причале. Умельцы в связи с этим придумали на удивление простую штуку. Уходя из дома на работу, они надевали зимой или летом кальсоны, завязывали их на щиколотках и отправлялись на работу.
Когда на причале не было посторонних глаз, доставали латунную трубку, силой протыкали ею мешок, а второй ее конец вставляли через дырявый карман брюк в кальсоны. Путь сахару был открыт.
Теперь оставалось чем-то оправдать свое безделье у сахарного саркофага. Делать это было нелегко, но люди справлялись.
Когда исподнее белье было полностью затарено, грузчик вынимал трубку и неспеша, вразвалочку уходил – то ли разгружаться, то ли прямо домой через проходную.
За эти проделки отвечал человек, которого мне не очень хотелось критиковать.
Он был начальником складского хозяйства порта. Величина большая. VIP. Но в жизни – человек без чванства. Прост, открыт, искренен. К тому же и лицо у него было открытое, располагающее. Словом, симпатичный во всех отношениях человек.
Нас свело то, что он обладал обширной информацией, связанной с портом. В любой момент я мог приехать к нему на работу или позвонить по телефону – без материала для газеты не останусь.
Он был старше меня. Воевал. Однажды зашел в редакцию:
– Из военкомата иду. На, посмотри, – протянул мне коробочку. Там лежал орден.
– Как ты пишешь, – улыбнулся, – награда нашла героя. Сколько времени прошло… А он вот шел-шел и нашел все-таки.
Как-то так получилось, что о его прошлом я не знал. К слову не приходилось. А тут увидел на ладони орден – зауважал еще больше. Надо же, какой героический парень. Война давно кончилась, а награды приходят.
К моему приятелю хорошо относились и другие люди. Только один раз услышал я неуважительные слова о нем. Не враждебные. Может быть, завистливые.
Построили редкий по тем временам жилой дом для порта. Пошли новоселья. На одном из них по заданию редакции побывал и я. Гуляли грузчики. Всей бригадой. Истово гуляли. Напились, пошли нескладные разговоры. Ругали, как водится, начальство. Зашла речь и о моем приятеле.
– Умеют же люди устраиваться, – расшумелся один парень. – Всю жизнь мы вроде вместе. Но поди ж ты – одному пышки, а другому шишки. В концлагере вместе сидели. У меня понос от травы, а он на хлеборезке работает. Не хлеб в руках держал. Жизнь. Богач был… Приехал я сюда. Поступил в порт, спину гну. Глядь, а он в больших начальниках ходит. Считай хлеб жизни опять в руках держит. Ну, и гляди – кому везет в жизни, а кому и нет…
На пьяную болтовню внимания не обращают. Пропустили мимо ушей и эту. Тем более, что никто за столом и лыка не вязал. Не обратил на треп грузчика внимания и я. Хотя меня покоробила враждебная зависть пьяного человека.
С тех пор прошло какое-то время. Однажды мне звонят из порта и рассказывают, что моего приятеля арестовали.
– За что? Неужели воровал на своих складах?
– Нет, не за воровство.
– Тогда за что?
– За политику…
– Да я от него ни одного политического анекдота не слышал!
– Не знаю. Меня там не было. Пришли в порт и прямо тут арестовали. Под конвоем увезли…
Я поехал в порт. Собирать информацию. И услышал жуткую историю.
Туда и вправду приехали какие-то люди. Собрали всех в красном уголке. Привели приятеля и стали читать бумагу от имени украинского правительства. Из нее вытекало такое.
Он, действительно, воевал. Был ранен – отстал от части. Прижился в каком-то селе. Когда залечил раны, пошел к полицаям на работу проситься. Его приняли. Он быстро отличился – был храбр, жесток, общителен. Вскоре назначили уже командиром карательного подразделения. Настолько важного, что ему была придана немецкая механизированная часть. Стал заметным человеком. Ценным работником. По этой причине его отправили на учебу в Берлин. В высшую полицейскую школу.
Назад он уже не вернулся. На восточном фронте к тому времени произошли перемены. Немцы откатывались назад. Начальство решило странно распорядиться его судьбой. Распорядилось не по чину – направило в концентрационный лагерь. Не начальником – заключенным.
Цели были две. Вербовать пополнение в армию Власова. А если Германия потерпит поражение, сохранить его, как ценного работника. Такой была вторая цель. Для освободителей он будет жертвой фашизма, заключенным.
В лагере его не бросили просто так, на нары. Пристроили в блок питания, на хлеборезку. Дали ему в руки мощное оружие. Кусок хлеба в тех условиях ломал чью хочешь психику. Этим хлебом он и вербовал добровольцев. Вконец изголодавшиеся, опустившиеся люди были за него готовы на все.
Именно ту зловещую краюху я и вспомнил, когда рассказывал о своей тоске по горбушке. Не по арестантской, конечно, по ароматной современной. У нас оказались разные судьбы, разная тоска и разный хлеб.
Дальше фашизм был разбит. Концлагерь осободили американцы. Узников передали советской комендатуре. Потом пошли фильтры, карантины и – свобода. Как следствие – работа в порту, быстрый рост по служебной лестнице, активность в партийной организации. Как предполагала группа, арестовавшая его, к американцам попали списки немецкой агентуры и те направили его в порт, на консервацию. До поры, до времени.
Документы с обоснованием ареста читали долго. Основные обвинения относились ко времени, когда он служил в полиции на Украине. Следствие шло долго. Были найдены свидетели преступлений этого человека. Его подчиненные, да и он сам, отличались особой жестокостью – расстреливали, казнили многих людей. Мирных жителей. Несколько очевидцев показало, что он лично убивал евреев. Одного младенца ударил насмерть о косяк двери на глазах родителей.
Где-то на Украине позже прошел судебный процесс. Я пытался на него попасть. Не удалось. В те времена журналистская любознательность не поощрялась.
* * *
В мире, полном ненависти, надо уметь надеяться.
В мире, полном зла, нужно уметь прощать.
В мире, полном отчаяния, нужно уметь мечтать.
В мире, полном сомнений, нужно уметь верить.
Майкл Джексон.
Ситуация в редакции вошла в нормальное русло. Каждый из солдат получил свой окоп. Точнее, свою сферу деятельности. Из уважения к основной нашей социальной группе – морякам – создали специальный отдел флота. Я был рад, когда руководить им назначили меня.
Появились новые темы, проблемы. Я знакомился с людьми мужественной профессии, по натуре своей романтиками. С капитанами кораблей, штурманами, механиками, матросами, лоцманами.
Однажды получил я радиограмму с одного из наших танкеров. От капитана. Мы с ним недавно познакомились и сходу расположились друг к другу симпатией.
В радиограмме сообщалось:
“Полагаю прибыть в порт такой-то такого-то числа. Жду с чистой тарой типа канистра”.
Я был озадачен. Как это следует понимать? Если розыгрыш, то какова его цель? Станет ли уважаемый капитан крупного судна вступать в сомнительные игры с прессой? Но если депеша серьезная, то зачем моему новому приятелю чистая канистра? Неужели боцман не принесет?
Проблема решилась просто – у меня не было чистой канистры и достать ее за несколько часов было невозможно. Жена Бира нашла крупные стеклянные банки и дала мне их с собой в дорогу.
Приехал я в указанный в депеше город. Прохожу к проходной порта. Вижу: на лавочке сидит женщина в шинели.
“Охранница”, – определил я. – Полез за документами. Но вижу – женщина обняла винтовку и спит богатырским сном.
Не стал будить. Пошел через проходную искать свой теплоход.
После первых же шагов удивился: в порту непривычная тишина. Не кружатся стрелы кранов, не снуют автопогрузчики, даже люди не ходят по причалам.
Поднялся по трапу на борт. Тут все, как обычно. Есть вахтенный у трапа. Капитан в своей каюте. К нему, кстати, приехала жена.
Я отдал свои банки, спросил, что происходит в порту.
Он рассказал. Его судно вернулось из рейса. Оно перевозило спирт. Не технический – пищевой. Неимоверное количество спирта. К родным берегам пришли порожняком, или, как говорят моряки, в балласте.
Как бы ни откачивали при разгрузке, ни высасывали из танков груз, на их дне какое-то, и немалое, количество останется. Нефть ли это, керосин, либо спирт. Так случилось и с судном моего приятеля.
Не надо догадываться, что с приходом в порт тут же на корабль потянулись любители дармовых остатков на дне емкостей танкера. Сначала сняла пробу высшая портовая власть. За ней люди с шевронами потоньше. Затем и вовсе простой люд – грузчики, стивидоры, все остальные вместе с женщиной, уснувшей с ружьем в обнимку.
А тут и я пожаловал со своими банками.
– Ну, с проблемами тех клиентов мы всегда успеем. Пойдем нацедим для себя и посидим за чашкой чая.
Капитан взял какую-то тару. Мы вышли на палубу и он стал присматриваться к трубам на надстройке. Надо сказать, что на танкере много трубопроводов. Не знаю их назначение, но они всюду.