Илья Борисович Гейман
А еще был случай… Записки репортера
При имени Брандао в моей памяти всплыли многочисленные рассказы матери об этом человеке, много значившем для нашей семьи. Когда умер отец, мама осталась одна с маленьким ребенком на руках, в чужой, незнакомой, холодной, заснеженной стране. Без знания русского языка. В городе, в котором не знала ни души.
Она, понятно, растерялась, не представляла, что с ней будет дальше.
И тут из Москвы приехал Брандао – левый бразильский депутат, выдворенный, как и мы, из страны за противостояние диктатуре. Без лишних разговоров он тут же забрал нас обоих в Москву и давал нам хлеб и кров до тех пор, пока не помог маме определить ее дальнейшую судьбу. Иными словами, Брандао буквально спас нас в тот критический момент.
– Скажи мне, где напечатано интервью, – в волнении стал я теребить Марка.
– Я пришлю тебе вырезку из газеты по почте, – пообещал тот.
Материал оказался перепечаткой из московского журнала “Эхо планеты”. После того, как я это узнал, дальнейшее уже было делом техники. Связался через интернет с редакцией журнала, попросил дать мне координаты автора интервью. Им оказалась симпатичная журналистка “Эха” Анна Пясецкая. Я рассказал ей свою историю, рассказал о всех перипетиях моих поисков и попросил связать меня с внуком Брандао Сергеем – его имя я узнал из интервью.
Все это происходило в быстром темпе. Через день-другой Анна передала мне электронный адрес Сергея и сообщила, что успела с ним переговорить и тот ждет меня.
Дальше пошла серия удач и огорчений. Я рассказал Сергею о случае в заснеженной Твери после смерти отца и попросил посмотреть, нет ли в наследии его деда или в преданиях семьи упоминания о Маркусе Пятигорском. Сергей сообщил в ответ, что в семье Брандао он эту фамилию слышал, но ничего конкретного не помнит, а в бумагах деда он ее не нашел. Сергей пообещал поискать дальше, но на это требовалось время.
Дело в том, что самого Брандао уже нет в живых. У него было четыре дочери с непривычными для нас именами – Сатва, Воля, Волна и Диониза. Сатва – мать Сергея – тоже умерла. Одна из его теток – Волна – живет в Москве, но две другие – за пределами Росии: Воля, отличающаяся отменной памятью, живет в Мексике, а Диониза – в Бразилии, в Рио-де-Жанейро. Пока с ними свяжешься…
Тогда я на всякий случай спросил, а не знает ли кто-нибудь из его семьи человека по имени Леон Пятигорский? И тут случилось неожиданное:
– Моя тетя Волна говорит, что в 80-е годы она встречала в своей редакции в Агентстве печати Новости переводчика с таким именем. Он даже рассказывал ей, что жил в одном доме с Брандао в начале тридцатых годов.
Это уже было что-то! Это уже реально походило на то, что тетка Сергея встречалась – и не так уж давно – с моим дядей Леоном. Как я понимал, Волна работала в португальской редакции АПН, а родной язык Леона был именно потругальский. Да и то, что он жил в одном доме с Брандао! Уж больно велики получались совпадения.
Замечу, что, занимаясь интенсивной перепиской с Москвой, я не забывал и о своих родственниках в Бразилии – они интересовались всем, что было у меня связано с поисками Леона. Прочитав в одном из моих писем сообщение о воспоминаниях Волны, Клаудио прислал из Сан-Пауло электонную депешу, заполненную сплошными восклицательными знаками. Это, писал он, похоже на приключенческий роман. “Меня просто переполняют эмоции. Я рассказал маме о твоем сообщении и она теперь сильно волнуется – мы все живем предчувствием, что Леон жив или живы хотя бы его дети. Ведь Волна видела его в 1980 году!” Не менее взволнованными были письма Марсии из Рио-де-Жанейро. Она писала, что ждет новых и новых сообщений.
Но вернемся к нашей истории. Я спросил Сергея, не могла бы его тетя помочь мне поискать следы Леона в отделе кадров АПН? Ведь она работник этого агентства, а своему, инсайдеру, всегда легче преодолеть преграды бюрократов. Но ответ Сергея был неутешительным:
– Моя тетя немолода, не очень здорова, да и в агентстве не работает уже больше десяти лет. Попробуйте сделать это своими силами…
Можете понять, какое чувство досады испытал я, получив такой ответ. Выходило, что я стоял уже у самого порога, за которым находилась разгадка огромной тайны, но не в силах был сделать последний шаг.
Как мог я, сидя в Нью-Йорке, наводить справки в отделе кадров АПН, этого информационного агентства, которое всегда было тесно связано с КГБ? К тому же, в АПН, которое к тому времени было уже ликвидировано и на его месте существовало другое информационное агентство – РИА Новости. Допустим, я позвоню по телефону, либо пошлю по интернету или обычной почтой письмо-запрос – как воспримут это там, в Москве? Я до сих пор помню, как враждебно относились обычно кадровики ко всему иностранному и особенно к переписке с заграницей. А тут – запрос прямо из США…
Размышляя таким образом, я все-таки нашел нужные номера телефонов в новом информационном агентстве и позвонил в Москву. Нет, позвонил я не в РИА Новости, где должны были храниться архивы АПН, а… все тому же моему многострадальному другу Юрию Лапину.
– Выручай, старик, – попросил я и рассказал о своих опасениях насчет кадровиков. – Позвони им – ты ведь все-таки не американец, не испугаешь… Или напиши запрос на своем бланке – это тоже их не насторожит. – Фирменный бланк, действительно, не насторожил бы чиновников в агентстве, потому что Юрий руководит известной телевизионной компанией, не способной вызвать недоверия.
– Хорошо, – согласился Лапин без раздумий. – Только звонить я не буду, а поеду туда сам. Ты же знаешь, как нетрудно отшить человека по телефону… А так я приеду лично, найду какого-нибудь старичка-кадровичка и тихо-мирно уговорю его.
Так и вышло.
Через несколько дней позвонил Юрий:
– Записывай, – деловито произнес он, пряча за официальностью тона свою радость от благополучного исхода дела. – Пятигорский Леон Леонович. Родился 24 июня 1912 года в Одессе. Работал в АПН в качестве переводчика. Его адрес: Большой Коптевский проезд… Домашнего телефона в личном деле нет.
Еще задолго до этого я запасся через Интернет номерами домашних телефонов всех Пятигорских мужского и женского пола, проживающих в Москве. Список велик.
Теперь, после юриного звонка я открыл его и нашел-таки в нем тот самый Большой Коптевский проезд с аналогичным номером дома, корпусом и квартирой. Был тут и телефон. Но вот ведь какие невероятные совпадения случаются в жизни! Прежде, будучи в Москве, я обзвонил всех Пятигорских из моего списка. К сожалению, ни один из них не оказался тем, кого я искал. Но, как ни старался, не смог я тогда дозвониться только по одному-единственному номеру: он либо не отвечал, либо откликалась какая-то контора. И этим номером, конечно же, оказался именно тот, который находился в Большом Коптевском проезде! Получилось, как с бутербродом, который всегда падает маслом вниз.
Теперь, получив координаты Леона, я снова засел за тот же телефон – на этот раз из Нью-Йорка. Как на беду, несколько дней у меня опять ничего не получалось – отвечала какая-то контора. За время своих попыток я успел перезнакомиться со всеми ее работницами, но ни одна из них не смогла помочь мне в поисках квартирного телефона моего дяди. Тогда я нашел через интернет телефонный узел, в зону которого входит тот злополучный Большой Коптевский проезд.
Снова, превозмогая стыд, обращаюсь к Лапину:
– Позвони, пожалуйста, на узел, узнай, что там случилось с телефоном Леона?
Тут же раздался ответный звонок:
– Там сменился номер телефона, – сказал Юрий. – Запиши действующий. Да, кстати, – подчеркнуто без эмоций добавил он, – я уже позвонил по этому телефону. Там, действительно, квартира твоего дяди Леона. К сожалению, он уже умер, но в квартире живет его сын Марк с женой и тещей. Я поговорил с тещей. Она – в отпаде. Позвони туда попозже, когда Марк придет с работы – они будут волноваться и ждать твоего звонка…
Да, это, действительно, была семья Леона! Невозможное случилось. На ровном месте, где нет ни малейшей зацепки, удалось вернуть из небытия человека – собственного дядю! Иначе, как чудом, это не назовешь. Чудом, которое и есть счастье.
Само собой понятно, что в тот же вечер я позвонил в Москву. В ответ, как мне помнится, раздавались сплошные бесконечные паузы – Марк не в силах был справиться с волнением. И все-таки, шаг за шагом я узнал, что Марку 48 лет. Свое имя он получил в память о моем отце Маркусе. Мой двоюродный брат, кузин – програмист. Живет с женой Тамарой и тещей Раисой Васильевной.
Что касается его отца, то Леон умер 23 декабря 1987 года – заметьте совпадение: Маркус скончался 21 декабря, Леон – 23.
Но как жил Леон? Где он пропадал бесконечные десятки лет?
О, это большая и трагическая история.
* * *
Теперь, когда мы научились летать по воздуху, как птицы, плавать под водой, как рыбы, нам не хватает только одного: жить на земле, как люди.
Бернард Шоу.
Если вы обратили внимание на сообщение Юрия Лапина, Леон приехал в Советский Союз, когда ему было 19 лет. Тинейджер, подросток. Судьба-злодейка оставляет его, как и мою маму, один-на-один с холодной, непонятной страной, с непонятным языком и совсем неясным будущим.
Да, там, в Бразилии, они много говорили об СССР, восхищались государством рабочих и крестьян, но, попав в эту страну, Леон быстро понял, что любовь особенно хороша на расстоянии.
С самых первых его шагов в Советском Союзе ему дали понять, что на дармовой стол и кров рассчитывать не приходится – страна была чрезвычайно бедна, лишних ртов ей было не прокормить. Но что мог сделать для себя в этой бедной стране бразильский паренек, если у него не было за душой ни профессии, ни образования?
Да к тому же те первые шаги стали по своему трагическими. Вскоре после приезда в Москву его постигла первая неудача – при странных обстоятельствах украли заграничный паспорт. Если до этого у Леона еще существовала иллюзия отступления в случае, если жизнь сложится для него неудачно, то теперь, с утерей паспорта, всякая надежда испарилась.
Дверка мышеловки захлопнулась навсегда.
Надо отдать должное Леону – он не пал духом, быстро понял, что в СССР в то время были в большом ходу книги о борьбе трудящихся в других странах против капиталистов, о мужественных революционерах, идущих на смерть с именем Ленина на устах. Ему, не раз арестовывававшемуся и побывавшему в бразильских застенках, ему, чей племянник носил имя Ильич в честь Ленина, все карты были в руки.
Он взялся за перо. Он испытывал муки творчества, безжалостно переводил бумагу, но, увы, ничего из его энтузиазма не получилось – не было у 19-летнего паренька достаточного для писательства жизненного опыта, нехватало культуры и грамотности.
Но, как известно, молодости свойственен оптимизм. С сожалением расставшись с мечтой стать знаменитым пролетарским писателем, Леон решил попробовать себя на поприще перевода. Однако, и тут не все пошло гладко. Само собой понятно, что он, выросший в Бразилии, в совершенстве владел португальским языком. Но в переводе, как известно, участвуют минимум два языка. В Советском Союзе одним из них должен был быть русский. Но вот русского-то Леон почти не знал, хотя и перебивался кое-как с хлеба на воду в должности переводчика в международной организации профсоюзов. Следовательно, надо было начинать с изучения трудного русского языка.
Однако, когда даже эта новая преграда была преодолена ценой нелегких усилий, выяснилось, что и с португальским языком не все благополучно в этой стране. Оказалось, что его родной язык здесь не в больно-то каком ходу – не было на него особого спроса. И Леон принимается учить французский.
Для меня навсегда останется неразрешимой загадкой, почему он выбрал именно этот путь в своей жизни. Ведь мог пойти на завод, освоить любую рабочую профессию и жить небогато, но в почете в роли рабочего – революционного борца. Таким путем пошел брат моей мамы Семен, который вместе с Маркусом и Леоном был депортирован из Бразилии. Он стал работать на заводе в Харькове электриком, был уважаемым человеком, растил детей, но, к несчастью, погиб в рабочем батальоне, защищая свой город от гитлеровцев.
Однако, Леон не пошел этим путем. Выбрал свою, совсем неблагодарную дорогу. Стремясь стать писателем, он заводил знакомства с известными литераторами, в том числе и с Бабелем. Те покровительствовали ему скорее всего из-за его революционного прошлого, но на деле помочь ничем не могли – никто не в силах был отдать ему свой талант, культурный багаж, понимание тонкостей языка и многое другое, необходимое преуспевающему литератору. В силу всего этого Леон так и не опубликовал ни одного своего литературного произведения, ни одну пробу пера – то ли рассказ, то ли повесть, то ли роман. Хотя до конца жизни оставался человеком с романтической, возвышенной душой и его переводческие работы отличались стремлением к литературному слогу.
Пока продолжались творческие искания Леона, приходила в норму и его личная жизнь. В то очень трудное для себя время он встретил девушку по душе и женился на ней. Об этом периоде его жизни мне удалось узнать немногое. Молодая супруга француженка Марго, к счастью, была профессиональной переводчицей с французского. Она помогала ему осваивать свой родной язык, посвящала супруга в тонкости своего ремесла и дело у Леона пошло живее. Да тут еще у них родились две дочери – лучшего и не придумаешь.
Но, как ни печально, у этой сказки нет счастливого конца. Когда личная жизнь в новой для Леона стране стала постепенно налаживаться, произошло то, что безвозвратно сломало его судьбу – в тридцать седьмом его арестовали. Он был осужден по 58-й статье за контрреволюционную деятельность к пяти годам заключения и отправлен в стандартное место отсидки – на Колыму. Тут я не могу не воскликнуть с горечью, что всего лишь за семь лет до этого трагического события он был осужден в Бразилии за революционную деятельность.
…Еще в сталинские времена мне довелось жить несколько лет в районном центре, на территории которого находился знаменитый Ванинский порт – морские ворота для жертв репрессий на Колыму. На огромных суровых просторах вокруг порта раскинулись концентрационные лагеря. Я видел в них десятки, сотни тысяч бедолаг-заключенных, ожидавших в тех пересылочных лагерях отправки на пароходах в Магадан. Зрелище, можете мне поверить, было ужасным. И сейчас, восстанавливая мысленно трагический путь дяди Леона, я с содроганием вспоминаю тот “пейзаж” вокруг порта Ванино. Голодные, опустившиеся и вконец растерянные люди – не самое подходящее общество для юного бразильского мечтателя.
На Колыме Леон попал в лагерь, где на прииске открытым способом добывалось золото. Все самое худшее он получил там полной мерой – и трескучие морозы за сорок градусов, и голод, и цынгу, и дырявую робу, в которой впору щеголять в Сочи, а не поблизости от Полярного круга, и разбитую обувь. И это при том, что золота, которое добывали зеки, было так много, что они даже спали на нем.
К счастью, судьба-злодейка время от времени ослабляла свою мертвую хватку. Однажды обрушился на золотом прииске карьер, в котором работали заключенные. Леону каким-то чудом удалось выскочить наружу, спастись от обвала. Когда спасательные работы закончились, выяснилось, что бразилец оказался единственным, кому удалось уцелеть – вся его бригада погибла под пластами земли, перемешанными с золотом. Конечно, остаться живым в гулаговском аду, не такое уж огромное счастье, но все-таки…
В другой раз на несчастного парня бросился человек с топором в руках. Но в самый последний момент он присмотрелся к Леону, выругался: “Уж больно ты тощий!”, махнул рукой и двинулся дальше. Тому, кто следующим встретился человеку с топором, повезло меньше – его убили и съели.
Так тянулись лагерные будни. А когда, наконец, истекли назначенные приговором пять лет и его в 1942 году выпустили на волю – вот тогда-то вчерашний зек узнал, что такое настоящая трагедия и с какой легкостью она может порвать сердце.
Вдумайтесь только: став вопреки всем смертям вольным человеком, бывший заключенный неожиданно обнаружил, что домой, в Москву, он поехать не может – у него просто-напросто не было денег на проездной билет. И в стране, которую он боготворил в своей романтической юности, не существовало ни единой души, которая могла бы помочь ему какими-то жалкими рублями, чтобы вырваться из ада концентрационного лагеря.
А семья? – спросят меня.
Семьи не было. К несчастью Леона, жена Марго после того, как его арестовали, расторгла с ним брак и вернула себе свою девичью фамилию.
Даже не знаю, можно ли осуждать ее за такой поступок, хотя иначе как предательством назвать его невозможно. Тем более, что нечто подобное уже встречалось в моей жизни.
Где-то в сороковых годах арестовали по политическим мотивам отца моего одноклассника и хорошего товарища. В масштабах области, где я тогда жил, он был крупной общественной фигурой. На воле у него осталась жена да двое детей-школьников. И вот вскоре после ареста его супруга сделала публичное заявление: не желаю, дескать оставаться в законном браке с врагом народа, развожусь с ним и возвращаю себе свою девичью фамилию.
Город, где происходила эта драма, был невелик – почти все его жители знали друг друга. После столь драматического заявления матери моего приятеля горожане разделились на две части – одни возненавидели женщину, в глаза называли ее изменницей, трусихой, перестали с ней здороваться. А тут еще примешался и межнациональный конфликт интересов – арестованный был евреем, а его жена русской. Это подлило масла и в без того ярко пылавший огонь. Но и другая часть горожан имела свои доводы. Если бы женщина не отреклась от арестованного мужа, говорили они, она, вероятнее всего, отправилась бы за ним в тюремную камеру, а их детей распихали бы по детдомам. Разве так было бы лучше?
На этом история не кончилась. Через несколько лет, когда глава семьи вернулся на свободу, он был бесконечно благодарен жене за ее мужественное решение, за ее стойкость перед злоязычной толпой. Семья не растаяла в хаосе арестов, тюрем и лагерей. Семья сохранилась, родители стали любить друг друга даже крепче, дети благополучно выросли и, насколько мне известно, стали вполне приличными людьми.
Ну, а что касается нашей истории, то она закончилась не столь благополучно, хотя мой дядя никогда впоследствии не укорял Марго за этот ее шаг.
Получив свободу, Леон узнал, что его семья безвозвратно распалась, а о моем с мамой существовании он ничего не знал уже много лет. Других родственников у него в СССР не было, а за океаном… Не будешь же писать из колымского края в Бразилию – пришлите, мол, немного денег на проезд из концентрационного лагеря в Москву. Особенно не будешь писать, если ты – только что получивший вольную политический заключенный, враг народа. Да и полетит ли такое письмо дальше Магадана? Да и останется ли его автор после этого на свободе?
Словом, к ужасу своему Леон вынужден был остаться на Колыме, чтобы заработать денег на проезд и кое на какую одежонку. Он остался жить и работать в поселке, который находился поблизости от его бывшего лагеря. Остался в поселке, название которого звучало оскорбительно для слуха вчерашнего зека. Поселок назывался Ларконовая и в этом имени легко угадывалось сокращение от слов “лагерный конвой”.
Добровольное продолжение колымского ада длилось не неделю, не месяц, и даже не год. В том конвойном поселке он проработал три года – топил печи, брался за разные дела, даже кашеварил. Любопытно, что когда он работал на кухне, к нему стал прибегать какой-то дикий зверек – то ли ласка, то ли горностай. Леон не прогонял его, не пугал, не пытался поймать – прикармливал, разговаривал с ним. Это был его единственный друг в том суровом краю.
Затем ему посчастливилось там же поступить на работу в аэрогеодезическое управление Дальстроя (так называлась гигантская организация, использовавшая на Дальнем Востоке труд миллионов заключенных во время сталинских репрессий). Должность у Леона на сей раз – кассир. Можно смело утверждать, что смена работы стала для него сказочным вознесением – он попал чуть ли не в элиту окололагерного мира, который ведь тоже делился на касты. Тем более, что с работавшими в управлении людьми у него сложились хорошие отношения – аэрогеодезисты даже добивались одно время, чтобы с их кассира сняли судимость. Но, в соответствии с нравами тех времен, пользы от их усилий не было никакой.
Я пишу эти строки и перед моим мысленным взором разворачивается жуткая картина – ее я видел через много лет после того, что пережил Леон на Колыме. Я приехал в Заполярье, в Ямало-Ненецкий национальный округ, Салехард в поисках материалов для книги о людях, которые в активные шестидесятые годы находили и осваивали нефть и газ Западной Сибири. Я попросил тогда геологов провезти меня на вертолете над арктической тундрой. Перед тем, как завести двигатель, пилот маленького МИ-2 сказал мне:
– Мы полетим над знаменитой в прошлом пятьсот первой стройкой. Всюду под нами будут бывшие лагеря. Смотри на них…
И мы полетели. Под нами тянулись обрывки железной дороги – ее-то и строили в прежние, сталинские времена в вечной мерзлоте и болотах заключенные, оставляя за собой не только стальную колею, но и многолюдные кладбища. Теперь над тундрой вздымались разорванные лютым морозом и свитые в спираль рельсы никому больше не нужной магистрали. Застыли брошенные на ходу тракторы, бульдозеры… Это было ужасно.
Это – те круги ада, через которые прошел некогда романтически, революционно настроенный паренек из далекой, очень теплой и утопающей в зелени Бразилии.
…Но вот, наконец, копейка к копейке накопил он деньги для возвращения домой. Но тут оказалось, что никакого дома у Леона-то и нет – как бывший политзаключенный, он не имел права жить не только в Москве, но даже ближе чем в 101 километре от советского столичного города. Однако, Леон решил рискнуть – в его многострадальной жизни бывали страхи и похуже. Вопреки запретам, он все-таки приехал в Москву, даже устроился на работу диктором в португальскую редакцию всесоюзного радиовещания на зарубежные страны. Руководство вещания закрыло глаза на нарушение им паспортного режима – в то время в столице трудно было найти человека, в совершенстве владевшего португальским языком. И платили ему неплохо – так что он смог снять крохотную квартирку в знаменитом московском доме на набережной.
То, что Леон поселился в таком знатном месте – характерный штришок к его образу. Дело в том, что мой дядя – видимо, потому что он был красивым мужчиной – любил немного покрасоваться, выделиться из общей массы. Из-за того он из последних сил, на считанные гроши одевался элегантно – я обратил на это внимание еще тогда, когда рассматривал его фотоснимки в альбоме Леи в Рио-де-Жанейро. Удивительно, но даже тогда, когда он работал истопником в конвойном поселке на Колыме, Леон становился к печи, одетый во все белое. Это было как бы вызовом судьбе, которая его, тонко чувствующего красоту, поставила в такие скотские условия. Он окружал себя красивыми вещами, был любим женщинами даже тогда, когда вышел из юношеского возраста и нес на себе печать пережитых страданий. Да и сам он не гнушался женщин.
Нелегальная жизнь в столице требовала от Леона соблюдения правил конспирации, которые он начинал познавать еще в Бразилии. Ради собственной безопасности он выбрал для работы только ночные часы. Это не было ни прихотью, ни странностью, ни чудачеством. Тут таился тонкий расчет. Известно, что участковые милиционеры предпочитают обходить квартиры жильцов для проверки паспортного режима по вечерам – и именно в то время Леона, благодаря его хитрости, никогда не было дома – он находился на работе. Это помогало ему довольно долго избегать столкновений с законом из-за отсутствия прописки.
Но даже так – работая по ночам, прячась от властей, испытывая постоянный страх перед арестом или высылкой из Москвы, Леон был счастлив. Счастлив свободой, которая далась ему ценой стольких страданий.
Но, увы, счастье оказалось совсем недолгим. Его снова арестовали – нет-нет, не за нарушение паспортного режима, а по все тем же политическим мотивам. Но теперь вместо пяти лет лагерей ему дали десять лет ссылки в Красноярский край, в самую сибирскую глухомань, где текут угрюм-реки и выживают только счастливчики.
Когда этот очерк был написан, мне неожиданно стало известно, почему все-таки вторично арестовали Леона и почему приговор на сей раз оказался таким суровым. Я позвонил в город Мехико, где живет одна из дочерей Отавио Брандао 79-летняя Воля. Несмотря на возраст, она сохранила отменную память. Воля рассказала, что вконец отчаявшись после возвращения с Колымы, Леон пошел в Бразильское посольство просить помощь и вполне вероятно просить вызволить его из советского ада. К несчастью, вскоре после столь опрометчивого шага бывшего зека Советский Союз разорвал дипломатические отношения с Бразилией и крайним, козлом отпущения стал мой дядя.
Свое трагическое влияние на судьбу Леона оказала и начинавшаяся в то время в стране антисемитская кампания против безродных космополитов. Как вспоминает его сын Марк, именно в то время отца выгнали с радио. Ну, а следователь после второго ареста сказал ему: “Мы знаем, что вы сидели ни за что. Мы знаем, что вы честный коммунист. Но партии нужно, чтобы люди, которые сидели тогда, были высланы сейчас. Так что вам придется еще раз пострадать за идею”.
Мне довелось побывать в местах его ссылки, когда началась прокладка Байкало-Амурской магистрали. Я приехал с группой строителей БАМа на северный Байкал, провел там несколько недель в палаточном таежном поселке и облетал на вертолете те глухие края. Не дай Бог очутиться там не только в роли бесправного ссыльного, но и обычного жителя! Ни дорог, ни магазинов, ни электричества с телевидением и радио, ни газет, ни всего остального, без чего уже не может жить человек цивилизованного мира.
Не знаю, какой величины была счастливая звезда Леона, но светила она ему в ту пору не особенно ярко – попал он в ссылке в село Мотыгино, раскинувшееся на берегу Ангары рядом с урановыми рудниками. Это – в ста километрах от места слияния Ангары с Енисеем.
Не выпало на его долю ни социальной помощи от государства, ни посылок от несуществующих родственников. Вокруг дикая природа, сибирская тайга и случайные заработки у зажиточных аборигенов – кому дров наколоть, кому доску отвалившуюся приколотить.
Жил Леон в черной бане у одной доброй женщины – это была крошечная избушка без окон, без пола – с одними палатями в парном отделении.
Никаких вестей из большого мира. Если и приходили новости, то лишь местного, таежного масштаба.
Столь убогое существование было скрашено лишь однажды – к товарищу Леона по несчастью, тоже политическому ссыльному, приехала на побывку жена, а с ней – подруга. Сейчас уже и не узнаешь, каким ветром ее сюда занесло – не от безделья же пустилась она в путь в сибирскую глухомань. Наверное, это была идея товарища по ссылке – помочь Леону обзавестись собственной семьей. Глянулась подруга Леону, завязался роман. А уж затем Клавдия так и осталась в этой сибирской деревне – в той же черной бане, на тех же палатях.
Это был союз двух, как сказали бы американцы, раненых уток. Их в немалой степени сблизило то, что Клавдия особо остро сочувствовала чужому несчастью. И ее личная судьба сложилась нелегко – во время войны она, как невоеннообязанная, была мобилизована на так называемый трудовой фронт. Мобилизованные, а это были, в основном, женщины, напрявлялись на тяжелые физические работы, от которых и дюжие мужики способны были ноги протянуть.
Клавдия работала на лесоповале в Твери. Ее не отпустили с трудового фронта даже когда кончилась война. Она бежала. Сидела в тюрьме. Однако, на ее счастье попался хороший судья – приговорил освободить девушку от рабской трудовой повинности, отпустить домой. Судья даже велел выдать ей паспорт и она окончательно стала свободным человеком.
И вот эти двое со столь трагическими судьбами создали семью в далекой сибирской ссылке. В той же черной бане без окон и полов, на тех же палатях родился их сын и Леон решил назвать его именем своего старшего брата Маркусом или по-русской традиции Марком. (К слову, одного из моих сыновей зовут Леонидом, Леоном, другого – Марком, Маркусом.)
Им бы еще мучаться и мучаться в таежной деревне, но тут, на счастье, умер Сталин. Леон сразу же начал бороться за собственную свободу. Он написал письмо Хрущеву и, так бывает только в сказках со счастливым концом, вскоре был реабилитирован. Теперь его семья приехала в Москву легально. Они поселились в комнатушке, которую Леону выделили в коммунальной квартире как реабилитированному политзаключенному. Ему больше не нужно было искать ночную смену, не нужно было прятаться от участкового милиционера. Он начал работать переводчиком на португальский и французский языки в разных редакциях и издательствах.
Сломанная жизнь постепенно налаживалась. Разве что иногда он заговаривал о том, что где-то на бескрайних просторах Советского Союза затерялась семья его рано умершего брата. Но разве найдешь ее после всего, что произошло с ним и со страной, в которой он настолько долго задержался.
…В одном из писем Марка – сына Леона – он прислал его, когда получил в Москве по электронной почте имевшиеся у нас фотоснимки моего отца и Леона, мой вновь обретенный кузин написал:
– Когда смотрю на фотографии дяди Маркуса и отца, я думаю о них: бедные, обманутые молодые люди! Красивые и умные, но как прошла их жизнь, чего они достигли…
Да, печальным, трагическим оказался жизненый путь этих молодых революционных романтиков. Светлое будущее, которое они рисовали себе, оказалось химерой. Реальность – ужасной. Мне, как бы со стороны, горько думать об этом. А каково было им самим видеть, как взлелеянный ими светлый мир мечтаний превращался в мир зла, несправедливости и жестокости? В преступный мир.
* * *
Чтоб мудро жизнь прожить, знать надобно немало,
Два важных правила запомни для начала:
Ты лучше голодай, чем что попало есть,
И лучше будь один, чем вместе с кем попало.
Омар Хайям.
В этой связи я не могу не рассказать о судьбе человека, который вошел в круг моих поисков и который когда-то, очень давно сыграл решающую роль в моей жизни. Я имею в виду одного замечательного бразильца, неистового мечтателя, сполна познавшего восторг и разочарование прожитой им жизни. Это – Отавио Брандао. Помните, тот самый Брандао, который пришел мне с мамой на выручку драматической зимой 1931 года, когда в Твери скончался мой отец Маркус?