Илья Борисович Гейман
А еще был случай… Записки репортера
Шагни в Terra Incognita!
Две недели сидел взаперти. Готовился к вступительным экзаменам в институт. И вот – все позади.
Теперь свобода! Vivat!
Я не зря так изъясняюсь. Мне два года придется зубрить латынь и много других премудростей. Чтобы через шесть лет стать редактором, журналистом. Ну, а пока журавль в небе, грешно забывать о моей старой, испытанной профессии. И о том, что хлеб – всему голова.
Пошел устраиваться на работу – не сидеть же на отцовской шее. Да и шеи той, фигурально говоря, пока нет – Борис Григорьевич как ни бьется, не может найти себе места в редакции. В любой газете – без претензий.
Я узнал адрес крупной типографии – в ней печатались русские газеты. Пришел в отдел кадров. Начальник внимательно оглядел меня и я почувствовал: здесь мне не рады. Так и оказалось.
– Мы вряд ли вам поможем, молодой человек, – сказал он. – Линотипный цех полностью укомплектован. Я сожалею, но вам придется поинтересоваться в других типографиях.
– Но у меня большой опыт…
– У других тоже опыт. Некоторые работают здесь и с предвоенных лет.
Пришлось ретироваться.
Я был расстроен. Не верилось, что в большой типографии нет места опытному наборщику. Может быть, не к тому человеку я обратился? Кто знает, какие порядки у них здесь, в Европе? Если вспомнить паренька из рыбацких сетей, тогда наш директор почти взял его в ученики. Но мимо меня не прошел. Все-таки его судьбу решил я. Потому что я, а не директор, знаю, каким должен быть человек для моей профессии.
Откуда чиновник из отдела кадров может знать, подхожу я или не подхожу для работы на линотипе?
Когда искал адреса типографий, приметил еще один – военной газеты. Решил попробовать там. Но на этот раз вести себя поумнее.
В проходной меня пропустили, как человека, приехавшего с Дальнего Востока. А если бы узнали, что я работал на машине, вывезенной из пещеры, наверное, на руках отнесли бы.
Начальника цеха застал на месте. Сказал ему, что приехал в гости к родственникам. Воспользовался, дескать, случаем посмотреть европейский линотипный цех. Потом дома буду об этом рассказывать своим аборигенам.
– Сам линотипист? – спросил начальник.
– Да. Сейчас работаю в небольшом городе на берегу Татарского пролива. До этого набирал в Биробиджане областную газету. А еще – в Хабаровске краевую, “Тихоокеанскую звезду”.
– Эту газету я знаю. В народе ее зовут “ТОЗ”, – сказал мой собеседник. – Когда ты все это успел? Молодой ведь…
– Я работаю с тринадцати лет, с войны… Извините, а не мог бы я посмотреть ваш линотип? Интересно…
– Пожалуйста. Вот свободная машина.
Я осмотрел ее со всех сторон, залез во “внутренности”. Сел за клавиатуру – там лежал оригинал статьи.
– Можно? – спросил я начальника цеха. Тот кивнул.
– А военных тайн там нет?
За моей спиной засмеялись. Я оглянулся – там стояли еще два человека.
Включил машину и привычно стал набирать текст. Со временем почувствовал: зрителей за спиной прибавилось.
Когда закончил статью, готовый набор у меня забрали и унесли. Пошли к корректорам, отметил я про себя.
Пока я рассказывал о своем маленьком “американце” в биробиджанской типографии, пришла корректор. В ответ на безмолвный взгляд начальника молча пожала плечами.
– Дайте мне, – сказал тот и протянул руку. Взял прочитанную гранку, посмотрел и тоже пожал плечами. Там не было ошибок.
– Когда уезжаешь? – спросил меня.
– Сам не знаю. Латвия – это родина моего отца. Мы приехали повидаться с родственниками. А те уговаривают остаться в Риге. Не знаем, как решить. От отца зависит.
– Если останешься, может, к нам пойдешь работать? Устраиваться все равно куда-то надо…
– Я бы с удовольствием. У вас мне очень понравилось.
– И ты нам понравился. Если решите остаться, сразу приходи сюда и начнешь работать.
Так и случилось. Через несколько дней я пришел в военную типографию и включил машину. Там, действительно, нравилось. Хорошие, дружные ребята. Что в цехе, что за кружкой пива или рюмкой водки. Двое были мужем и женой. С занятными именами. Ее звали Шулька, его – Шмайка. Имена были еврейскими, непривычными на слух.
Однажды я рассказал, как устраивался на работу и как начальник отдела кадров типографии сделал мне от ворот поворот.
– Знаем мы того начальника, – загорячилась Шулька. – Он сам еврей и за все время не принял на работу ни одного еврея. Боится, чтобы не сказали, что он устраивает у себя в типографии синагогу.
К сожалению, случилось так, что в цехе становилось все меньше работы. Платили нам сдельно: сколько набрал, столько получил. Я это не очень чувствовал, но Шулька со Шмайкой… У них семья, ребенок. Они страдали от съежившегося заработка.
Сказал им однажды, что во всем виноват я со своей скоростью набора. Я “съел” их деньги.
– Надо мне уйти. Пойду в какую-нибудь типографию. Меня возьмут.
И ребята, и начальник отговаривали меня. Но я понял: они одобряют мое решение.
На этот раз задумал в поисках работы пойти на второй круг – в ту самую большую типографию, где меня не любят.
Начальник отдела кадров, увидев, что я вхожу, забеспокоился:
– Я же вам русским языком сказал…
– Я слышал. Слова были русские, а мысли даже не еврейские. Боитесь, что я испорчу вам карьеру, если примете меня на работу. Я избавлю вас от этой опасности. Пришел не к вам. Мне надо поговорить с начальником линотипного цеха или с директором.
– Ничего у вас не выйдет. Я запрещаю обращаться к руководству.
– А это меня уже не интересует. Дорогу найду сам.
Пришел к директору. Секретарша спросила, кто я.
– Линотипист…
Вернулась от директора, сказала:
– Заходите.
– Как я вижу, вы не из нашей типографии, – сказал директор. – Какая у вас проблема? Вы же представились линотипистом.
– Да. Я пришел узнать, не найдется ли у вас работа для меня.
– Вам придется пройти в отдел кадров.
– Извините. Я ходил в отдел кадров. Дважды…
– Не принял?
– Да, не принял. Я не думаю, что кадровик может решать судьбу квалифицированных рабочих. Подойдет человек этому производству или нет, знают начальник цеха, директор. Кадровик не знает. Поэтому ищет блох в документах или в национальности человека.
– У вас нашел?
– Мне кажется, нашел. Я одной с ним национальности. Первый раз в жизни с таким встречаюсь. У нас, на Дальнем Востоке, все одной национальности. Никто ни у кого ничего не ищет.
– Расскажите, кто вы такой.
Я рассказал о себе подробно. О первой попытке устроиться в эту типографию. О том, что случилось у военных. И о характеристике, которую дали местному кадровику Шулька и Шмайка.
– Я вас понял, – сказал директор. – Пойдите в линотипный цех, поговорите с начальником. Если договоритесь, оставьте у него заявление о приеме на работу.
Начальник цеха сразу спросил:
– Газету приходилось набирать?
– Всю жизнь набирал газету.
– Районную?
– Районную тоже. А еще областную и краевую.
– Не покажешь прямо на машине, как это получается?
– Конечно. – Я взял оригинал, начал набирать.
Через несколько минут начальник спросил:
– Завтра в восемь утра можешь придти на работу?
– Могу.
– Это твоя машина. Сюда и приходи.
Утром я появился, как было велено. Цех просторный. Линотипов больше десятка. Новые, незнакомые люди. В остальном, как везде – надо садиться и набирать.
На следующий день мне передали: просят принести в отдел кадров трудовую книжку.
Пошел с большой неохотой: снова начнется еврей – не еврей…
В кабинете сидела женщина. Я сказал: мне к начальнику.
Она протянула руку.
– Что у вас? Давайте.
– Принес начальнику отдела трудовую книжку.
– Вот и хорошо. Давайте мне…
Я кивнул на стол.
– Давайте-давайте! Он у нас больше не работает.
…Вечером Борис Григорьевич предостерег меня:
– Ты напрасно так резко налетел на чиновника. Он тебе еще попомнит.
– Что он может припомнить? С меня ничего не возьмешь – я рабочий, без должности. Мне нечего терять, кроме запасных цепей. Но и он должен знать, что все имеет свою цену. Его подлость в том числе.
– Вот я думаю, придет ко мне такой принципиальный человек – что мне делать?
– Почему к тебе?
– Я сегодня устроился на работу. Можешь удивляться. Начальником отдела кадров.
– А редакция?
– Не могу устроиться. Пока предложили эту работу – я согласился. Квартиру на-днях получим. А дальше – продолжу искать место в редакциях.
* * *
Чем ниже человек душой,
Тем выше задирает нос.
Он носом тянется туда,
Куда душою не дорос.
Омар Хайям.
Если перевести с латыни “terra incognita”, получится “неизвестная земля”. Именно таким представлялся мне большой зал в типографии, в котором были расставлены наборные машины. Подчеркну: такое впечатление оставляла не техника, а люди, работавшие здесь.
Среди наборщиков были старики. Этого я в прежних типографиях не видел.
Или вот, сидел за клавиатурой человек средних лет и медленно, еле шевеля пальцами, что-то набирал.
А за другим линотипом работал еще один человек. Через какие-то промежутки времени он вставал, поднимал с пола пудовую свинцовую чушку и выжимал ее рукой по многу раз.
Нагромождение таких необъяснимых странностей приводило в смущение и наводило на мысль, что попал в какой-то иной, незнакомый мир.
Я делал свою работу, набирал статью за статьей и в то же время одним глазом наблюдал за тем, что происходит в цехе.
Рядом со мной сидел за линотипом по моим тогдашним меркам дедушка. Ему было трудно ходить. Еще труднее подниматься на ступеньку, чтобы привести в порядок верхнюю часть машины. Мешала одышка.
Как-то в паузу мы разговорились и я спросил, почему в цехе так много стариков. Труд-то здесь не из легких.
– Мы все работаем здесь с того времени, когда в Латвии еще не было советской власти. Многие из моих коллег набирают без перерыва – при красных и белых. Мне с началом войны пришлось бежать – людей моей национальности расстреливали в гетто.
Когда освободили Ригу от немцев, я вернулся. Пошел в типографию на мою работу, на мой линотип.
В старое время, до войны, у меня была хорошая профессия. Лучшая. Мы очень хорошо зарабатывали. Жили в отличных квартирах, носили самую модную одежду, ели замечательную пищу.
Вы позже познакомитесь с нашим ночным директором. Он тоже линотипист. У него была своя машина и свой шофер. Когда кончали работу, он переодевался – галстук бабочка, добротный костюм, на голове котелок, в руках трость… Чистый буржуй.
Он выходил из типографии. У входа его ждал автомобиль. Наш коллега ехал в клуб развлекаться.
В другой раз в свободное время я попросил начальника цеха рассказать о человеке, который набирает очень медленно.
– Это особый случай, – сказал он. – Когда кончалась война, этот человек ушел вместе с немцами в Германию. Как рассказывает, работал там в типографии линотипистом.
Теперь вернулся на родину. Нам порекомендовали взять его на работу. Вот и работает.
– Но он набирает слишком медленно. Это непрофессионально.
– Нет, он утверждает, что профессионально. Набор очень аккуратный. Но к его несчастью, нам важно количество, а качество – на втором плане. Мы платим за то, сколько ты набрал. И точка.
– Но ему же надо зарабатывать на жизнь…
– Вы работаете сдельно. Ему назначили твердый оклад. Теперь безразлично, быстро он набирает или медленно, заработок ему идет без изменения.
– Почему так?
– Тут политика. Вместе с немцами из Латвии бежало много латышей. Не все они были в чем-то виноваты. И теперь мы заинтересованы в том, чтобы они вернулись домой.
Этот наборщик тоже возвращенец. Мы стараемся, чтобы он понял: родина его и таких, как он, ждет.
* * *
Человек очень силен, когда он хочет быть только тем, что он есть. И очень слаб, когда хочет подняться выше человечества.
Жан Жак Руссо.
Не успел освоиться на новом месте, как тут же получил поручение. Оказалось, у типографии есть подшефный колхоз. В нем через два дня проведут отчетно-выборное собрание. Я должен буду на нем присутствовать.
– Как кто?
– Как представитель шефов, – сказал парторг типографии.
– И что делать?
– Сидеть и слушать.
– Так я же ни слова не понимаю по латышски. С Дальнего Востока только что приехал…
– Там и понимать нечего – колхоз-то русский. И еще у тебя будет напарник. Он язык знает.
Оказалось, что над этим колхозом шефствует еще и редакция. От нее тоже едет представитель.
– А если что-то спросят, что я скажу?
– Ничего говорить не придется – им будет не до тебя. В случае чего, ответит работник местного райкома партии. Он едет туда.
Со спутником мы встретились на вокзале. Это был уже немолодой человек. В глаза бросилась его чрезмерная полнота. По всему видно – опытный журналист, много видевший и много знающий.
Вот и хорошо. Теперь не пропадем.
В дороге мой компаньон рассказал о колхозе. Это захудалое хозяйство. Председатели меняются один за другим. Один пьяница, другой дурак. Колхоз довели до того, что к концу зимы коров подвешивали на ремни – не могли стоять на ногах. В окрестных лесах все елки посекли на корм. Сена нет. Как манны небесной ждут первой травы.
В коровниках полно навоза. Это – удобрение. Но его на поля не вывозят.
Колхозники давно бы разбежались кто куда, но им, как и всем сельским жителям страны, не дают на руки паспорта. А без паспорта они бесправны. Они бродяги.
…Люди шли на собрание в большую избу. Там, наверное, размещалось правление колхоза… Народу набралось немного. Сидели в тулупах, шапках, дымили махоркой. Ждали.
Начал собрание представитель райкома партии. Как положено, высказался об успехах в стране, районе. Сказал несколько хвалебных слов о колхозе.
Но тут же перешел к проблемам. Урожай в колхозе упал, надои снизились.
– А все почему? Руководства у вас настоящего нет. Не везет на председателей. Пьют, казну разворовывают, производство организовать не могут.
Из рядов поднялся человек:
– Так вы их нам сами присылаете…
– Некультурно мешаешь докладчику. Что о нас представители из Риги подумают? Мы стараемся присылать вам лучших. Да кто поймет, что у него на душе? Однако, я сейчас не об этом.
Сегодня вопрос стоит очень остро. Последний председатель сбежал. Надо немедленно решить проблему с новым руководством и приниматься за работу.
Оратор остановился. Народ молчал. Райкомовец подождал немного, спросил:
– Правильно я говорю?
Народ молчал.
– Да вы что, не колхозники? Не советские? Это же ваше хозяйство, ваша жизнь. Ну, правильно?
– Правильно, правильно, – пробурчал кто-то из зала.
– Тогда давайте решать главный вопрос. О председателе колхоза. У нас, в райкоме партии, рассмотрели кандидатуру вашего молодого специалиста. Она человек грамотный, энергичный, честный. Наше решение: предложить ее кандидатуру на пост руководителя вашего хозяйства. Мы выражаем уверенность, что во главе с ней вы добьетесь успехов.
Кто-нибудь хочет выступить? Нет. Может быть, кто-то против? Тоже нет. Тогда давайте голосовать. Кто за?
Зал молчал. Не шевелился.
Поднялась одна рука и тут же спряталась.
– Никто не голосует за? Тогда давайте еще раз обсудим. Во-первых, она грамотный, образованный специалист.
– Какой образованный? – раздался у меня из-за спины голос. – Ни техникума, ни сельхозакадемии не кончала. Ездила на курсы – вот и вся грамота…
– А вы думаете у нас тут кругом одни профессора ходят и на работу просятся? Мы нашли для вас лучшего. У нее есть документ. Животноводство, севооборот, финансы – все это она изучала. Может быть, у вас есть лучше кандидатуры? Нет? Тогда голосуем. Кто за?
– А как платить будете? Деньгами или трудоднями?
– Конечно, деньгами. Она же служащей будет. Вот вы подоите корову – вам трудодень выпишут. Хорошо подоите – полтора дадут. А председателю за что? За то, что пять документов подписала? Да и с чего она жить-то будет? У нее, как у вас, хозяйства нет.
Голосуем. Кто за?
– Подождите голосовать. Все прежние председатели работали за зарплату. Поэтому и пропивали наше хозяйство, воровали из казны наши трудодни. Если бы тот председатель, который сбежал, работал за трудодни, он бы сегодня кукиш без масла получил, как мы. У него и на билет, чтобы удрать, денег не нашлось бы.
– Я думаю, надо прекращать прения, – опомнился райкомовский. – Вижу, начинается не наша агитация.
Кто за?
Ни одной руки.
Райкомовский заметно покраснел, расстегнул верхний крючок кителя. И вдруг как закричит:
– А ну, кто за, голосуй!
Мгновенно поднялось много рук.
– Считать не будем. Единогласно. Давайте поздравим нового председателя и пожелаем успехов.
Представитель райкома партии молча оделся и, не прощаясь, вышел из избы.
* * *
Враги всегда активнее друзей.
Не потому ль нам кажется извечно,
Что подлых и завистливых людей
Намного больше на планете сей,
Чем прямодушных, честных и сердечных.
Эдуард Асадов.
Домой мы возвращались подавленные.
– Вы будете писать об этом? – спросил я у компаньона.
– Да. Двадцать строк. Состоялось отчетно-выборное собрание. Председателем единогласно избран молодой специалист.
– А о том, как проходило собрание?
– Нет, не буду. Это не для печати.
Не знаю, что взбрело мне в голову, я спросил:
– Почему вы такой полный?
Мой попутчик не спешил с ответом. Задумался.
– Это история не сегодняшнего дня, – произнес он, наконец. – Случилась она сразу же после окончания войны…
Мой собеседник должен был поехать по служебным делам в Москву. Время стояло крайне голодное. Хлебные карточки. Продуктовые талоны… Даже дома нечего было есть, а в командировке и подавно. Сходил он на рынок, купил кусок мяса, попросил квартирную хозяйку нажарить ему котлет – на время поездки. Перед дорогой поел горяченького и – на вокзал.
В пути почувствовал себя отвратительно. Дальше – больше. Поднялась температура, начался жар. Попутчики забеспокоились – не зараза ли? Хотели сдать на ближайшей станции. Потом сжалились – какая уж была медицина в тех небольших пристанционных поселках в послевоенную пору!
В Москве прямо с вокзала отвезли в институт Склифосовского. Обследовали со всех концов. И обнаружили – прямо, как в фильмах ужасов, – что накануне он занимался каннибализмом. Ел, попросту говоря, человечину.
Загадки тут не было никакой. Выходит, перед командировкой продали ему на рынке не свинину или говядину, а людские останки. Из них-то хозяйка и нажарила котлет. Помнится, она еще ворчала, что мясо попалось какое-то необычное. Поел он тех котлет перед дорогой, поужинал ими в поезде и затем случился тот приступ.
Желудок ему, конечно, в клинике промыли. Изгнали даже малейший намек на съеденное мясо. Но что-то все-таки там осталось – после того случая мой компаньон стал набирать вес. На первых порах ему даже нравилось быть в бескормицу слегка упитанным – он тогда ни о чем еще не подозревал. Но процесс стал набирать обороты. И человек растолстел по-настоящему. Пытался заниматься спортом, много ходил пешком, голодал, сидел на диетах – не помогало. Стал замечать, что люди оглядываются на него на улице. Смирился. Принялся приспосабливаться к своей непрошеной полноте.
Я встретился с ним через несколько лет после нашей поездки в колхоз. К тому времени из-за своей полноты он бросил репортерскую работу. Устроился в крошечное, захудалое рекламное издательство редактором. На мизерную зарплату. Лишь бы сидеть на месте, не двигаться. Работал за письменным столом, не вставая.
* * *
Надо уметь переносить то,
Чего нельзя избежать.
Мишель Монтень.
Вместе со мной на моем линотипе набирал пожилой коллега. Он тоже был из тех, кто трудился в этой типографии еще при старом режиме.
У него – своя проблема. Недавно брата со всей семьей выслали в Сибирь. Он очень переживал и постоянно приносил мне самодельные стихи о Магадане – наподобие “двенадцать месяцев зима, а остальное – лето…”, заметки из местных сибирских газет о новых поселенцах-латышах, письма своих родственников.
Я думаю, ко мне он проникся доверием потому, что совсем недавно мы приехали из тех мест, где, может быть, сейчас находится его брат с семьей.
Любопытно, что через несколько лет мне, кажется, довелось побывать там, где поселились его родственники.
Тогда, уже журналист, я пробирался в Салехард. Геологи на своем вертолете подбросили меня до города с аэродромом. Но, увы, изба-аэропорт была битком набита народом.
Я ринулся за билетом. А мне: билетов нет и не будет. Стояло начало апреля. Аэродромы “поплыли” и пока снег не растает, самолеты не полетят.
Я к начальнику аэропорта: вот мое удостоверение, вот мои мандаты – помогите добраться до Салехарда.
– Я бы рад помочь, – сказал он, – но бессилен. Нет самолетов, нет рейсов.
Хотя, – вспомнил, – будет еще один борт – с мясом. Но это грузовой самолет… Хотите совет? Скоро сюда приедет секретарь райкома партии Берзиня разруливать ситуацию. Она могла бы посадить вас на этот борт.
– Берзиня? Латышская фамилия. Откуда у вас латыши?
– На восточном склоне Уральского хребта есть одно довольно известное село. Туда завезли ваших земляков, дали им землю, лес и они построили свой поселок. Дом к дому, ни одной соринки, ни одной дырки в заборе, гладкие дороги. Сибиряки ездят туда посмотреть, как деревню обустраивать надо. Вот оттуда и латыши.
…Я занял позицию у окна. Вскоре увидел: приехала молодая энергичная блондинка с повадками руководителя. Я перехватил ее, представился.
– По вашей фамилии догадался, что вы латышка. А я из Латвии. Журналист. Хочу попросить о помощи, как у землячки.
Я рассказал Берзини, что уже месяц кочую по Западной Сибири. Теперь не могу добраться до Салехарда. Остался один борт с мясом. Последняя надежда.
– Посадите меня хоть на коровью, хоть на свиную голову! Выручите прессу!
На удивление, я улетел на том самолете. Не в обнимку с коровой – там хватило места для комфортного сидения.
Вернусь к моему напарнику по работе на линотипе. Однажды я спросил его о странном наборщике, который регулярно выжимает пудовые свинцовые чушки.
– У него очень тяжелая история. В старой Латвии он работал тут же, в этой типографии, и хорошо зарабатывал. Построил на полученные своим трудом деньги доходный дом – три этажа, два подъезда. Считал, что жизнь и свою, и детей обеспечил. Но тут случилась эта история со сменой власти. Дом у него национализировали. Он тронулся умом.
Лечился в клинике. Потом признали не опасным для окружающих. Выписали домой.
Ну, и, естественно, он пришел на работу в свою типографию. Человек он не опасный. Тихий. Ни с кем не разговаривает. Правда, вот эта странность – свинцовые чушки. Наверное, тренируется. Представляет, как дом свой возвращать будет.
“В том-то и дело, – подумал я, – не у меня ли требовать будет? Подойдет сзади, тюкнет пудовой чушкой по голове и скажет: “Вот вам, большевики, за мою поломанную жизнь!”.
Шутки шутками, а я еще долго косился в его сторону, опасаясь неожиданного нападения. Потом успокоился. Привык.
* * *
Если подобрать голодную собаку, накормить и обласкать ее, то она тебя не укусит. В этом ее принципиальное отличие от человека.
Марк Твен.
Дурацкая история приключилась у меня в институте.
Каждый год мы писали контрольные диктанты – преподаватели хотели довести наши знания русского языка до зеркального блеска. Так случилось и на этот раз.
Через два-три дня к нам в аудиторию пришел профессор с пачкой проверенных работ. Сказал, что многие мои однокурсники написали с ошибками и им придется писать заново. Повторный диктант проведут через неделю. Провинившиеся со всех курсов будут вместе писать его в большой аудитории.
Профессор ушел. Мы разобрали работы. “Безграмотных”, действительно, было немало.
– А мне хоть десять раз пиши – все равно провалюсь, – заканючила одна девица.
– И я, – поддакнул кто-то.
– Среди нас много таких…
– Давайте возьмем с собой знатока русского языка. Он будет подсказывать.
– Как ты себе это представляешь? Знаток приходит в аудиторию, а профессор ему: “Вы ошиблись дверью. У вас положительная отметка”.
– Да не помнит он всех студентов…
Спорили до тех пор, пока не возник вопрос:
– А кто с нами пойдет? Надо такого, чтобы наверняка.
– Илья, пойдешь?
Вопрос ко мне. В авантюре участвовать не хотелось. Начал отнекиваться.
– А если он меня узнает? Что тогда будет?
– Ну, пострадаешь за общее дело. Не отчислят же тебя.
В назначенный день идем в большую аудиторию. Садимся подальше от кафедры. Ассистенты разносят проштампованную бумагу. Я – как наседка. Со всех сторон мои цыплята.
Начинается диктант. Я пишу со всеми, чтобы не обратить на себя внимание. Но фамилию не заполняю. Диктант сдавать не буду. Сложные слова шепчу, их так же шепотом передают во все четыре стороны. Отвечаю на встречные вопросы.
Но вот диктовать закончили. Дали время для проверки. Девушка впереди меня обернулась, бросила мне на стол свой листок:
– Проверь!
Я начал читать, а там тьма ошибок. Стал исправлять. Когда дело дошло до конца, она повернулась и испуганно прошептала:
– Ты что наделал?
Я посмотрел на ее работу и понял, отчего паника: она писала фиолетовыми чернилами, я правил черными. У меня волосы встали дыбом – как быть?
Девица не растерялась. Схватила мой листок, заполнила свою фамилию и отдала ассистенту.
Я вздохнул облегченно – пронесло…
Через несколько дней к нам в аудиторию пришел профессор.
– Своими работами интересуетесь? На этот раз намного лучше написали. Но я пришел не из-за того. В вашей группе совершено тяжелое преступление. Оно и заставило меня придти к вам сегодня.
Когда вы писали последний раз диктант, один ваш товарищ выполнил контрольную работу за другого студента. То-есть, совершил наглый обман. Это недостойно советского студента. Я собираюсь идти к декану и требовать, чтобы его немедленно отчислили из института.
Я скоро вернусь, а вы обсудите, какую оценку собираетесь дать этому недостойному поступку.
Профессор ушел. У меня дрожали поджилки. Однокурсники сидели, стыдливо опустив глаза.
– Что делать будем? – подал кто-то голос.
Мне еще не пришлось рассказать, что в нашей группе студенты были, в основном, взрослые, пожившие на свете люди. Те самые солдаты войны, которым в свое время не удалось получить образование. Один из них – он работал секретарем райкома парии – сказал:
– Надо провести собрание. Позвать на него профессора. И устроить Илье такую трепку, какой профессор в жизни не видел.
Тебе, Илья, надо будет выступить. Со слезой, но правду. А тут ничего и придумывать не надо. Ты трудно шел к образованию. Мальчиком во время войны попросился в цех. Образование было пять классов. С тех пор работал и учился. Медаль за войну имеешь. Никого не обманывал, законы не нарушал. Сейчас помог товарищу. Без злого умысла. И жми, жми слезу.
Ребята, нам нужно дружно выступить. Топтать его ногами, рвать на куски. Говорить о советской морали. Но главное – он дитя войны. Не по-советски ломать ему жизнь из-за одного, даже серьезного проступка. Надо учесть, что он не маменькин сынок. Он рабочий человек. И пришел в институт прямо из-за станка.
Вернулся профессор. Ему рассказали, что состоялся серьезный разговор. Но приняли решение провести собрание, чтобы каждый студент курса знал о неблаговидном проступке, который был совершен во время контрольного диктанта. Студенты просят присутствовать на собрании профессора.
Он серьезно отнесся к приглашению и сказал, что обращаться к декану факультета пока преждевременно. Об этом надо будет подумать после общего обсуждения.
Собрание прошло по “сценарию”. Я не пожалел эмоций, но, любопытно, ни одно произнесенное мною слово не было неправдой. Однокурсники тоже не были флегматиками – они просто испепеляли меня.
Профессор сидел расстроенный. Наконец, сказал:
– Надо прекращать обсуждение. Я думаю, студент понял всю тяжесть своей вины. Это будет для него самым большим наказанием.
У меня есть замечание для всех студентов. Когда вы хотите присвоить чужую работу, посмотрите, какими чернилами она написана. В нашем случае диктант был написан черными чернилами, а фамилия автора – фиолетовыми и совсем другим почерком. Кстати, если бы он так не опростоволосился, был бы в выигрыше: в присвоенном диктанте я не нашел ни одной ошибки.
…Через несколько дней был экзамен по русскому языку. На вопросы билета я ответил без проблем. Профессор задал мне дополнительный вопрос, потом еще один, еще…
Видимо, истощившись, он взял зачетку и расписался. Посмотрел на меня и спросил:
– Правильно?
Я раскрыл зачетку. Там стоял трояк.
– Правильно, профессор, большое спасибо!
С того дня, на каких бы экзаменах судьба не сталкивала меня с профессором, я неизменно получал свою тройку.
Лишь один раз он изменил себе – на государственных экзаменах.
* * *
В горячем споре равных жалко
и дурака, и мудреца,
поскольку истина, как палка, —
всегда имеет два конца.
Игорь Губерман.
Однажды ко мне в цехе подошел наш бывший директор. Теперь он работал начальником управления издательств и полиграфии Латвии. По сути – министр печати.
Сказал, что специально ко мне приехал. Я был польщен – впевые в жизни принимал на службе министра.
– Что-то случилось?
– И представить себе не можешь, что… Сегодня ты один в состоянии мне помочь. Пойми, я пришел с личной просьбой. Не с приказом, не с распоряжением… Как человек к человеку.
– Я вас понял. Если это в моих силах – сделаю.
– Ты знаешь, сейчас в Москве идет съезд КПСС. Сам набираешь столько материалов, что они не вмещаются в номер газеты. Приходится увеличивать количество страниц.
У нас в Латвии, в городе Лиепая выпускается областная газета. Такая же большая, как здешняя. И все несчастье в том, что она уже несколько дней не выходит. С того времени, как начался съезд. В типографии в линотипном цехе осталась одна ученица. Некому набирать.
Это мы так говорим. А те, кто выше нас, говорят, что это саботаж.
Представляешь себе, в дни работы съезда партии в результате саботажа не выходит партийная газета!
Вижу, ты понял. У меня личная просьба. Поезжай в Лиепаю. Сделай так, чтобы отставание выпуска газеты было как можно быстрее ликвидировано.
– Когда ехать?
– Сейчас. У подъезда стоит моя машина. Поезжай на ней.
– А можно, я минут на десять заеду домой, скажу родителям и возьму пару запасных трусов?
– Конечно. Водитель будет делать все, что ты ему скажешь.
– А как же моя смена. Идет набор номера…
– Тут не твое дело. Я все решу сам.
…До Лиепаи мы добрались к сумеркам. Подъехали к типографии. Водитель двинулся в обратный путь, я поднялся в наборный цех. Там были унылые люди.
– Где линотипный? – спросил я.
– Вы из Риги?
– Да.
– Мы вас ждем.
– Я не виноват. Расстояние – больше двухсот километров.
– Мы не о том. Пойдемте.
В цехе было две машины. За одной сидела девушка.
– Что делаешь? – спросил я.
– Не знаю. Что-то набираю…
– Теперь будешь править корректуру. Мои гранки и полосы. Если что неясно, сразу говори. Работаем до потери пульса. Выполняешь только мои распоряжения. Никого больше. Понятно?
– Да.
– Давайте посмотрим, с чего начинать, – сказал я людям, которые зашли со мной в цех. – На какой точке мы находимся сейчас и с чего мне начинать.