Илья Борисович Гейман
А еще был случай… Записки репортера
Подождал, пока вся когорта не протопала мимо меня под “Катюшу” и увидел за ними плотно укатанную дорогу.
Город освобождался от последствий стихии.
Я пожалел, что японцы пока утаптывали дорогу не в мою сторону. Пришлось снова пробираться на работу по снежному бездорожью.
* * *
Чтобы дойти до цели, надо прежде всего идти.
Оноре де Бальзак.
По выходным дням я время от времени ездил на побывку домой. Благо это было недалеко – часов шесть езды на поезде. Собрался и на тот раз.
Пошел по магазинам за покупками. В универмаге увидел крошечные белоснежные фетровые валенки. Они были кстати – кроме брата Кима у меня появилась сестренка Софа. Ей обновка будет в самый раз.
Купил валенки и отправился в путь. Но дома меня ждало разочарование. Родители рассказали, что уже купили ребенку точно такую же обновку.
– Возьми с собой в Хабаровск, – посоветовали они. – Вернешь в магазине, где купил.
В магазине, увы, покупку у меня не приняли.
– Отнеси на толкучку и продай, – сказали на работе.
В ближайший свободный день пошел на рынок. Там была неимоверной величины толкучка. Чего только ни продавал и ни покупал обнищавший послевоенный народ!
Я развернул свои валенки и стал на бойком месте в ожидании покупателя. Был уверен: дело нескольких минут. Но прошли минуты, часы, а покупателя как не было, так и не было. Подходили ротозеи. Со всех сторон рассматривали мой товар, спрашивали:
– Почем?
Я называл цену и интерес к софиным валенкам тут же пропадал.
– Дорого…
– Как же дорого? Я их купил неделю назад в универмаге по этой же цене. Копейка в копейку. Вот, у меня чек остался…
– Все равно дорого. Убавь половину – возьму.
Так и шла моя торговля: зевак полно, а покупатель не шел.
Под настроение с жалостью подумал о своем соседе по общежитию, чья койка стояла рядом с моей. Девчонки рассказали, что он работает в типографии вахтером только ради маскировки. На самом деле он барыга, спекулянт. Его настоящее рабочее место на толкучке.
И правда, однажды он по оплошности не захлопнул дверцу тумбочки. Я заглянул, а там – настоящий Елисеевский магазин. Сливочное масло, разная колбаса, сыр, сахар, много хлеба…
Жаль, но я оказался не барыгой. У меня торговля не шла.
Уже подумывал о возвращении домой, но тут около меня остановился человек с часами на ладони. Он постоял рядом и сокрушенно произнес:
– У тебя не покупают и у меня нет желающих. Мне все это уже надоело. Столько времени зря здесь проторчал. Давай хоть с горя махнемся и пойдем по домам. Я тебе часы – ты мне валенки.
Идея мне понравилась. Если говорить по совести, продажа софиной обновки меня не очень волновала – зарабатывал я достаточно, а тратить деньги в пустых магазинах было не на что. Разве, если покупал продукты на базаре. Цены, конечно, кусались, но меня не разоряли.
Я взял часы посмотреть поближе и мое сердце застонало.
Что это были за часы! Несколько стрелок бегали, как муравьи в летний день. Цифры крупные, яркие. Не часы, а заглядение.
– Согласен махнуться?
– Согласен, – не раздумывая, сказал я. – Бери валенки, ребенку пригодятся.
Надел часы на руку и поехал на вечернюю смену.
Работал я в тот день рывками – то и дело разглядывал свои замечательные часы. Если же кто-нибудь подходил к машине, выворачивал руку так, чтобы человек обязательно увидел мою замечательную обновку.
Да и как могло случиться иначе? Я был гол, как сокол. Не обладал ничем примечательным, кроме красивой авторучки. Даже больше. У меня не было и настоящего детства. Я и сейчас не умею ездить на велосипеде, потому что вместо него у меня в детстве был закопченный примус под котлом линотипа. И, конечно, у меня никогда не было собственных часов.
Впрочем, это досужие рассуждения.
В общежитие я прилетел, как на крыльях. Положил часы у изголовья и отправился смотреть радостные сны.
Утром первым делом потянулся посмотреть, сколько времени. А времени не было. Часы стояли. Ни одна стрелка не шевелилась. “Забыл завести, – с досадой подумал я. – Их же на ночь заводят.”
Покрутил колесико заводки. Стоят. Тряхнул. Стоят. Еще раз тряхнул…
Расстроенный, пошел на работу. Показал часы там. Никто ничего толкового сказать не мог.
– Наверное, что-то заело. Сходи в часовую мастерскую – они их запустят.
Вконец удрученный пошел в мастерскую. Часовщик открыл крышку, поднес часы к лупе и больше смотреть не стал.
– Слушай, парень, они пустые. Там сделали примитивный завод только на одни сутки во всей их жизни. Облапошили тебя мошенники. Но ты не расстраивайся – сейчас это бывает сплошь и рядом.
Пришел в общежитие, показал часы подружкам. Они в восторге заохали. Тогда рассказал, что со мной приключилось. И снова показал остановившиеся часы.
– Давай сразу выкинем в мусор, – закричали девчонки.
– Нет. Я повешу их над головой. Каждый день они будут говорить мне, что не надо быть дураком.
* * *
Кто роет яму, тот упадет в нее, и кто покатит вверх камень, к тому он и воротится.
Царь Соломон.
Вернулся с работы, а в общежитии соседки – из отпуска вернулись. Веселые, посвежевшие – мамкины харчи явно пошли на пользу.
Вывалили на стол домашней стряпни, сели пить чай. И рассказывать о своем поселке на реке Зее, о местных новостях, о родителях. И тут же прихвастнули:
– Теперь мы у тебя больше сидеть на шее не будем!
Одна из них взяла за гриф гитару – ее они привезли из отпуска.
– Смотри! – размахнулась и трахнула об пол. Гитара разлетелась на щепки.
– Ты что, чокнулась в отпуске? – Я смотрел на девушку и впрямь, как на умалишенную. Так, ни с того, ни с сего разбить инструмент…
– Не бойся! – закричали подружки в один голос. – Ты только посмотри…
Они подняли деку, перевернули тыльной стороной и показали мне.
Я ничего не понимал. Передо мной был кусок разбитой гитары.
– Присмотрись!
Я вгляделся. На поверхности фанеры были неровности. Пригляделся повнимательнее: неровности, похоже, были приклеены.
– Что это?
– Золото…
Я опешил. Вихрем пронеслось в голове, что их поселок находится на золотых приисках. Что мало мне было моих мазуриков, так теперь и эти две амазонки прибавились.
– Украли?
– Нет, отец дал.
– Расскажите обо всем по порядку.
Девочки рассказали. Их поселок очень бедный. Денег нет. Семьи большие. А золота вокруг хоть завались. Но взять не возьмешь: кругом охрана, обыски. Если куда поедешь, ни крупинки не пронесешь. Но народ там ушлый – каждый себе свою уловку придумал. Да и за золото это никто не считает. Как на заводе – человек делает гайки, так что он их гайками считает? Это для него продукция. А если дома гайка потребовалась – он гайку в карман и понес. Не украл – взял свое. У нас в типографии газету взял, а не украл. И книгу взял – тоже не украл.
Так и на прииске. По многу никто не берет – соседи скажут: ворует. А немного взять не грех. Еще с детства в памяти застряли такие слова: Если от многого взять немножко, это не кража, а просто дележка…
Отец дал несколько крупинок, сказал:
– Если сможешь продать, будет тебе небольшая поддержка. Пока учишься.
Думаешь, он дал бы мне эти золотые крохи, если бы мог предложить немного денег? Но денег в семье нет, а дочь с голода качает, да еще и неизвестно, где.
– Но все-таки это кража…
– А ты сегодня утром в типографии газету свежую взял или украл?
– Тут же разные ценности. И я эту газету сам делал…
– Так они золото тоже своими руками добывают. И ценность его на прииске не такая, как в ювелирном магазине.
Спору не было конца.
Сделаю небольшое отступление. Через несколько лет в другой типографии и в другом городе произошел со мной похожий случай.
Однажды наша спокойная жизнь была нарушена. На проходной сообщили, что отныне по распоряжению директора всех выходящих будут обыскивать.
Почему? Книги воруют…
Меня это возмутило. Ни в какой типографии людей не обыскивают. Ну, если и взял книгу, то это святая традиция полиграфистов.
Пошел сам через проходную. Попросили распахнуть одежду.
Со злости я пришил к куртке на спине карман, взял в переплетном цехе самую новую книгу, упаковал ее на спине и пошел на выход.
В проходной попросили распахнуть одежду. Я подчинился. Вахтер махнул рукой: проходи, мол.
Я вышел и двинулся к парадному входу. В кабинет директора. Там снял куртку, на его глазах вынул из ее заднего кармана новенькую книгу.
– Сотни людей оскорблены вашим недоверием. Любителей чтения в нашем коллективе не много, а под недоверие поставлены все.
– Отрицать не будешь, что воруют?
– Буду. Берут те, кто любят книгу. А остальные при чем?
– А как иначе?
– Себестоимость одной книги – копейки. Оплатите из директорского фонда полсотни книг в каждом тираже, и пусть себе берут. Зато все остальные перестанут вас ненавидеть и зауважают, как всегда.
Приказ об обысках был отменен в тот же день.
Девочки отколупывали от гитары крупинки золота. Я спросил:
– Так теперь и обедать не будем? Вы уже вон какие богачки.
– Нет, будем! Если хочешь, можешь себе забрать это золото. Обойдемся…
Конфликт был исчерпан.
* * *
Красивым быть – не значит им родиться,
Ведь красоте мы можем научиться.
Когда красив душою Человек —
Какая внешность может с ней сравниться?
Омар Хайям.
В конце смены я подошел к ребятам.
– Давайте найдем уголок – нам надо поговорить.
Мы отыскали пустующее помещение – там никто не мешал.
– С понедельника, – сказал я, – заканчивается ваша школа. Поздравляю! Теперь вы станете профессиональными линотипистами. Один из вас будет работать на моей машине, набирать газету. Если захотите, я поговорю с начальством, чтобы обоих назначили на нее посменно.
У нас теперь последнее занятие. Мы много говорили о технике. Сегодня я хочу побеседовать о другом.
Я читал, что в прежние времена линотиписты считались элитой рабочего класса. Его верхушкой, рабочей интеллигенцией. Они одевались, как буржуа, жили в хороших районах. Словом, были уважаемыми людьми.
Сейчас классов нет. Но хороший линотипист попрежнему остается в почете.
К чему я это говорю. Теперь ваша судьба зависит от вас. Будете хорошо работать, будет у вас и заработок, и премии, и портреты на доске почета. Не будете зазнаваться, не будете отказываться от любой работы, вас зауважают. А это очень много.
Я вынул из кармана одну вещицу.
– Хочу отдать вам свое секретное оружие. Эта штука надевается на шкив мотора, а затем на нее приводной ремень линотипа. Машина пойдет быстрее и станет давать не семь, а усредненно семь с половиной строк в минуту. В итоге вы набираете быстрее других и зарабатываете больше.
Эту штуку я придумал сам. Сегодня она вам еще не нужна. Но скоро линотип не будет успевать за вами. И тогда вы вспомните меня, найдете эту муфту и станете героями.
Недавно я ездил в лагерь военнопленных. В нем сидели немцы и японцы. Немцы – все специалисты в своем деле. Японцы – прислуга.
Нам очень нужен был хороший электрик. Прислали двоих. Как мы потом убедились, они были профессионалами очень высокого уровня.
Я наблюдал, с каким уважением к ним относились заключенные – немцы и японцы. Уважительно здоровались. Встречные останавливались и почтительно пропускали.
И ведь они были не штандартенфюреры, не обергруппенфюреры, они вообще не были ни офицерами, ни ефрейторами. Простыми солдатами. Но у них были золотые руки и золотые головы.
– Вам не надоела моя нотация?
– Нет, спасибо!
– Тогда у меня личная просьба. Через несколько дней я уеду домой. Навсегда. Уверен, у меня больше никогда не будет таких знакомых, друзей, как вы. Хороших наборщиков и таких же хороших карманных воров.
Знаете, мне бы очень хотелось посмотреть, как вы это делаете, как чистите карманы…
– Хорошо, покажем. Когда? Сейчас?
– Можно и сейчас.
– Тогда пошли.
Мы отправились в ближайший магазин. У прилавка толпилась очередь.
– Постой в сторонке и посматривай на нас, – сказали мне.
Ребята подошли к прилавку, встали на цыпочки посмотреть, что дают. Спросили что-то у женщин и один за другим отошли. Я напряженно следил за их руками, но ничего, что могло вызвать подозрение, не увидел.
Мазурики подошли ко мне:
– Пойдем на улицу.
За углом дома показали только что вытащенный из чужого кармана кошелек. Открыли. Там лежали хлебные карточки, немного денег и небольшой ключ. Наверное, от квартиры.
– Спасибо, парни, за учебу! Ну, что, кладем обратно?
– Конечно! – закивали они. – Пошли быстрее.
Мы вернулись в магазин. Там было спокойно. Значит, очередь владелицы кошелька еще не подошла. Пропажи она не хватилась.
Мои парни снова что-то разглядывали на прилавке. Когда отошли, кивнули мне: все в порядке.
Мы вышли из магазина. Мазурики протянули мне широкую свинцовую строку книжного набора.
– Это наше спасибо…
Я поднес строку к глазам. На ней были набраны имена и фамилии моих учеников. И даже втиснуто набранное крупными буквами слово: “Спасибо!”.
У меня екнуло сердце.
– Пусть она будет у тебя подольше. Вспоминай нас.
…Этот сувенир, действительно, сохранялся у меня долго.
Однажды я пришел в отдел кадров устраиваться на работу. Заполнил анкету. Кадровик спросил:
– Как вам работается? Быстро набираете?
– Со скоростью линотипа.
Похоже, он не поверил.
– А как в коллективе? С людьми ладите?
Я вынул из кармана строку мазуриков, протянул кадровику:
– Это мои ученики.
Тот поднес к глазам, медленно прочел и сказал:
– Идите к начальнику цеха. Он выделит вам машину и скажет, когда выходить на работу.
* * *
Истинное достоинство подобно реке: чем она глубже, тем меньше издает шума.
Мишель Монтень.
Пришло пренеприятнейшее сообщение. ТАСС передал, что на следующий день в стране начнется денежная реформа. По тексту выходило: если на руках есть деньги, их обменяют в такой пропорции, что останется горстка гознаковской пыли.
Я забеспокоился. До Ротшильда, понятное дело, я не дотягивал. Был всего-навсего пареньком, зарабатывавшим свою зарплату нелегким трудом.
Какие-то деньги у меня все-таки были и очень не хотелось отдавать их за так.
Первым делом я разыскал комсорга и заплатил ему комсомольские взносы за год вперед. Посчитал оставшуюся наличность – многовато.
“Может, что-нибудь купить?”, – подумал я.
Но купить было негде, да и в голову ничего путного не приходило.
Гадал я гадал и пошел к линотипу моей соседки.
– Слушай, ты когда-нибудь в ресторане была?
– Нет. А у нас в поселке и ресторана не было.
– Я тоже не был. Давай пойдем после смены в ресторан. Захватим подружку и пойдем.
– Ты что? У нас и денег таких нет.
– Завтра с утра начнется денежная реформа – от ваших денег ничего не останется.
– А у нас их и нет. Так что реформа не грозит.
– Зато у меня есть немного. В ресторане их и прокутим. Пошли?
– Пошли…
Ресторан меня ошарашил. Все кругом блестело, сияло, утопало в ярком свете. На столах – скатерти, невиданная посуда. Услужливые официанты. Солидные распорядители…
Мы робко прошли к столу, каждому из нас принесли меню – чего в нем только не было! Как в анекдоте:
В ресторане посетитель спрашивает официанта:
– Скажите, у вас есть в меню дикая утка?
Нет, но мы можем разозлить домашнюю.
…Подошел официант:
– Можем сделать заказ?
Я посмотрел на девочек. Они от смущения не поднимали глаз.
– У вас в меню много хорошего, – сказал я. – Но мы, таких названий не знаем. Давайте сделаем так – я полез в карман, вынул все деньги. Немного оставил себе на всякий случай, остальные отдал официанту:
– Распорядитесь этими деньгами – вы лучше нас знаете. Принесите маленькими порциями разных блюд. Мы в ресторане первый раз – хочется узнать, что это такое…
Подобное чувство я испытал через много лет. Правда, совсем не в фешенебельном ресторане. В заполярной тундре, вблизи Северного ледовитого океана. В маленьком поселке Тазовский.
В занюханной общепитовской столовой собрался я было съесть обязательный для таких заведений шницель рубленный или замешанные на хлебе котлеты с макаронами на гарнир и выпить пару стаканов компота. Стандартная еда для человека в командировке. Но в меню ни шницелей, ни котлет я найти не смог. Не было в нем ни говядины, ни свинины. Там значились то ли жареные, то ли вареные куропатки, медвежье и оленье мясо. От удивления я невольно вспомнил: “Ешь ананасы, рябчиков жуй…”.
– У вас сегодня банкет будет? Может, свадьба? – спросил я у кассирши.
– Нет, никакой свадьбы. С чего вы взяли?
– Да вот прочитал в меню: куропатки, медвежатина. Таких деликатесов я и в глаза не видел. Только в книжках читал.
– Да нет же, – засмеялась буфетчица. – Никакого банкета. Мы всегда так кормим. В нашем краю корову или свинью не вырастишь – вечная мерзлота. И не завезешь их сюда – дорог-то к нам нет, а тащить мясо на самолете дорого. Вот и пробавляемся тем, что в тундре найдем. Охотники стреляют и нам сдают. Хоть куропаток, хоть оленя с медведем. Мясо пусть и дикое, но вкусное… Люди хвалят…
Подошел официант. Принес маленькие порции чего-то. Мы похватали папки с меню и начали искать, как называется это блюдо. Не нашли – названия там были диковинные. Попробовали. Вкусно, но очень мало.
К счастью, принесли еще. Порции маленькие, но тарелок много. Мы ударили по их содержимому от всей нашей пролетарской души.
Пока мы ели, я говорил девочке из нашего цеха:
– С понедельника ты перестанешь быть ученицей. Полагаться придется на саму себя. Я бы посоветовал тебе работать на наборе книг, а не газеты. Там спокойнее – дело как раз для девушек. Будешь набирать и тут же читать. Удовольствие!
Между тем, наш обед в одном из лучших ресторанов Хабаровска подошел к концу. Как богатые взрослые мы выпили кофе с крошечными пирожными и отправились в общежитие.
Тут и моя командировка закончилась.
Я знаю тот Ванинский порт…
Дома, вместо радостных объятий, застал свою семью в большой тревоге.
Мне объяснили: накануне Борис Григорьевич был дежурным редактором при выпуске номера. В газете прошла техническая ошибка. Она меняла смысла материала и при желании ее можно было толковать, как вражеский выпад.
Как полиграфисту, эта ситуация была мне хорошо знакома. Ошибки – наше горе. Их исправление занимало много времени. К тому же, никто из нас не был застрахован от того, что неправильный щелчок по клавише создаст новое слово. И это слово окажется или непечатным, или противоречащим господствующей политике.
Читатель сам может поиграть в занятную игру. Из слова главнокомандующий изымите букву “л” и… В слове Сталинград один линотипист сделал перенос: на одной строке оставил “Сталин”, на другую перенес “град”. К несчастью, на второй строке не выпала буква “р”. Новый смысл понятен? В махачкалинской газете при наборе исказили слово Сталин. Редактора расстреляли.
В еврейской газете публиковали речь вождя. Традиционно она начиналась обращением “Товарищи!”. На языке идиш это слово звучит: “Хавэйрим”. Линотипист нажал не на ту клавишу и на свинцовой строке появилось слово “Хазэйрим”! В переводе на русский это означает “Свиньи”!
Ошибок было много. Так же много из-за них сидело в лагерях ГУЛАГа наборщиков, корректоров, редакторов. Статья у них была одна – 58–10 уголовного кодекса. Наказание по ней – от трех лет заключения до расстрела.
Примерно, такая же ошибка случилась с номером, который редактировал Борис Григорьевич.
…Мы собрались за столом. Придумать что-либо для его спасения было невозможно. Оставалось утешать, обсуждать, какие вещи собрать ему с собой в тюрьму…
Неожиданно в дверь постучали. Я пошел открывать и… Не поверите! Передо мной стоял тот самый дядька, который опекал меня в Хабаровске. Начальник управления полиграфии края.
Он пожал мне руку и спросил:
– Отец дома?
Я отошел от двери.
В столовой гость разделся, сел за стол и заговорил:
– Борис, знаю, что у вас случилось. Сразу в поезд и приехал. У нас времени на долгие разговоры нет. Послушай мое мнение. Пока идет расследование, согласование с верхами госбезопасности и с вашим обкомом партии, тебе надо срочно уехать из области куда-нибудь подальше. С глаз долой. Затеряться.
Думаю, подошел бы один небольшой городок на самом краю земли. Это Советская Гавань. На берегу Татарского пролива. Туда даже дорог нормальных нет.
Я успел позвонить в их редакцию. Как мне стало понятно, ты вынужден будешь поехать туда на более низкую должность. Даже одновременно на две должности для приличного заработка.
Сейчас некогда собираться да паковаться. Надо ехать завтра хабаровским поездом. Поэтому семья временно останется здесь. Когда все успокоится, перевезешь ее.
Но с тобой должен поехать Ильич. Там его ждет линотипный цех. Он был главной приманкой в моем разговоре с редактором.
Насчет ваших документов, срочного увольнения с работы я договорился. Завтра к отъезду поезда все будет готово.
Борис, ты оттуда, из Совгавани, в Биробиджан не звони. Сам знаешь, почему. Я буду сообщать из Хабаровска, как идут дела.
Теперь о том, что вам предстоит. Поедете вы в Комсомольск-на-Амуре. Там найдете станцию Пивань. От нее идет только что построенная железная дорога до Советской Гавани. Куда вы едете, там закрытая, пограничная зона. Разрешения на проезд туда будут завтра в ваших паспортах.
Кажется, все. Да, Ильич, тебе надо кое к чему морально подготовиться. В той типографии нет ни линотипистов, ни инструктора-механика. Есть девочка-ученица. Она и набирает газету.
Так что тебе придется быть наборщиком, механиком и начальником цеха. Но я спокоен. Ты справишься. Убедился в Хабаровске.
* * *
Ветер жизни иногда свиреп,
В целом жизнь, однако, хороша.
И не страшно, когда черный хлеб,
Страшно, когда черная душа.
Омар Хайям.
Уехали мы без помпы. Мама не пошла нас провожать, чтобы не привлекать внимания. Те несколько человек, которые знали о моем и отца увольнении, молчали.
На станцию пришел лишь один посыльный. Он принес наши документы, трудовые книжки, паспорта с пропуском в закрытую зону.
…Вагон постукивал по рельсам. Мимо проносились пейзажи, к которым я привык во время поездок в Хабаровск.
Борис Григорьевич молчал. Переживал происходящее. Наверняка, на него навалились воспоминания десятилетней давности. Тюрьма в Хабаровске. Многократно переполненная камера. Месяцы ожидания вызовов на допрос. Внутрикамерные разборки. Борьба за лежанку с теми, кому ни на нарах, ни под нарами места не хватило.
Шок…
– Я бы хотел, – негромко сказал отец, – чтобы ты запомнил на всю жизнь: добро всегда возвращается добром. Было время, ты без разговоров поехал в Хабаровск и выручил человека. Ему тогда могли обрубить жизнь. Из-за отсутствия набора могла не выйти краевая газета. Это было бы очень серьезное, чрезвычайное происшествие. О нем узнали бы в Москве, в ЦК партии. Человек, который спасает нас, отвечает за полиграфию в крае. И его бы не пощадили в крайкоме – выгнали бы из партии без разговоров. Дальше он покатился бы самокатом. Теперь у нас случилась беда – уже котомку для тюрьмы стали собирать. Нет спасения, считали. Но спасение есть. Оно пришло от него, единственного. Подумать только! За один день он сумел уладить все мои дела и приехать на первом же поезде.
Добро вернулось к добру…
Стало заметно, что шок проходит. Борис Григорьевич осмотрелся в купе, стал поглядывать в окно.
– Я не понял, куда мы едем, – сказал он. – Когда разговаривали, в голове был туман. Ничего не соображал. Ты-то понял?
– Я нашел школьный атлас. Город находится очень далеко. На берегу пролива, который отделяет от материка остров Сахалин.
Надо ехать, как сказали: до Комсомольска-на-Амуре. Там найти станцию Пивань. И оттуда поездом до города Советская Гавань.
* * *
Все хотят, чтобы что-нибудь произошло, и все боятся, как бы чего не случилось.
Булат Окуджава.
Позже я узнал, что у этого города интересная история. Его основал знаменитый адмирал Невельской. А гавань, которую в те времена начали обживать, назвали Императорской.
Мне подумалось, что ее современное название уже устаревает. Может быть, случится, что когда-нибудь на географических и морских картах вновь появится обозначение “Императорская гавань”.
Ну, это лишь попутное замечание.
В природе же она представляет из себя как бы отросток, аппендикс Татарского пролива. Это громадный залив, изрезанный множеством бухт. Они хорошо закрыты и от непогоды, и от враждебного взгляда. Залив настолько велик, что в нем без толкотни одновременно могут поместиться все военно-морские флоты мира.
Есть тут еще одна достопримечательность. В середине девятнадцатого века во время Крымской войны от англо-французской эскадры спасался парусный фрегат “Паллада”. В свое время этот корабль предназнчался для царских морских прогулок. Теперь он заплыл в залив, о котором идет речь. Но враг был близок и русский корабль мог стать его трофеем. Чтобы этого не случилось, команда затопила фрегат в нынешней Советской Гавани.
Через много лет я бывал на крупнейших в мире парусниках “Седов” и “Крузенштерн”, но такого красавца, как “Паллада”, мне встречать не приходилось.
Впрочем, это история. В наше время на берегу залива стоит одноименный город. Я не могу сказать – красуется. Это один из многих русских провинциальных городов. Вместе с несколькими поселками он – административный центр. Конечно, со своей небольшой газетой. В ее-то редакцию и типографию лежит наша дальняя и неожиданная дорога.
За разговором с обязательным в дороге чаепитием мы приехали в Комсомольск-на-Амуре. Пошли искать нашу станцию. На вокзале спросили у первого встечного:
– Где-то тут должна быть станция Пивань. Не подскажете ли?
Первый встречный заулыбался:
– Где-то тут ее нет, уважаемые. Вам надо найти машину, проехать по замерзшему Амуру на ту сторону – там и будет Пивань. Учтите, путь неближний.
– А автобус?
– Да нет у нас автобусов на тот берег. Нет моста, нет и автобусов.
– А как же летом? Льда нет…
– Летом – паром.
Ничего не оставалось, пошли искать машину.
Около вокзала стояло несколько автомобилей. Не успели мы решить, к кому обратиться, как к нам подошел один водитель:
– Не на Пивань ли собрались?
– Да, на Пивань. А вы не туда ли едете?
– Туда-туда. Вон у меня уже один пассажир есть.
– Возьмите и нас…
– Возьму. В чем вы собираетесь ехать?
– Как, в чем? В том, что на нас…
– А мороз тридцать градусов. Думаете, ваши штиблеты и одежонка на рыбьем меху с ним совладают? И ехать-то двадцать километров на морозе и ветре на Амуре.
Открывайте чемоданы, натягивайте на себя все, что есть.
Мы переглянулись. У нас с собой ничего теплого не было. Но все-таки принялись рыться в вещах. Нашлась пара свитеров, рубашки, носки. Но обуви потеплее не было.
Натянули на себя всю одежду и полезли в открытый кузов грузовика. Водитель посмотрел на наши ноги, покачал головой и сел за руль.
…Этот чертов мороз! Эта чертова пурга! Кто их осилит? Я засунул нос в запахнутое на груди пальто, руки спрятал в рукава. С холодом, пронизывавшим тело сквозь хлипкую одежонку, как-то смирился. Но что делать с ногами? Замерзли они мгновенно, а через несколько километров я их вообще перестал чувствовать. Шевелил пальцами, но тепло не шло. Топал по днищу грузовика – безрезультатно.
Хотелось поплакаться отцу, но он замерз не слабее меня. Сидит сосулькой, уткнулся носом в колени. Какую-то думу думает. Уверен, не радостную.
А ехать еще бог знает сколько. Ощущение такое, что нет ни конца, ни края этому Амуру-батюшке. Машина идет по ледовому зимнику на открытом пространстве. От берега до берега три километра. Есть где разгуляться метели. И нет от нее укрытия.
* * *
Способность ощущать печаль – одно из свойств настоящего человека. Тот, кто лишен чувства печали, так же жалок, как и человек, не знающий, что такое радость, или потерявший ощущение смешного.
Константин Паустовский.
Но вот и Пивань.
Добрались…
Не верилось, но мы и вправду добрались до той чертовой Пивани. За окном трещал мороз, свирепела метель. За снежным пологом – мгла. А здесь тепло и тихо, как дома.
Я смотрел на бешенство стихии сквозь заиндевелое стекло со злорадством: только что, несколько минут назад пурга гналась за нами по льду замерзшего Амура. Не догнала.
Эта станция мало походила на типовые железнодорожные вокзалы. Она, скорее, напоминала теремок из сказки – рубленые деревянные стены в два этажа, башенки на крыше, остроугольные наличники, резьба – чистый экспонат русского деревянного зодчества.
И в нем – теплынь!
Первым делом мы сбросили обувь и принялись растирать пальцы, ступни. Думали – они отморозились. Но в тепле все оттаяло и мы пошли интересоваться нашей дальнейшей судьбой.
– А нет ли у вас гостиницы? – наугад спросил отец.
– Есть, – неожиданно ответила дежурная. – Правда, небольшая.
– Может быть, в ней и два места найдется?
– Найдется. Платите за сутки и отдыхайте на здоровье. Вас не стеснит, если номер будет трехместным?
– Нет, нет. Лишь бы можно было согреться, как следует.
– Ну, хорошо. Вот ваш ключ.
Третий жилец уже был в номере. Сосед, похоже, обрадовался, когда мы, озябшие, с мороза, ввалились в комнату. Об этом, во всяком случае, говорила его широкая улыбка.
– А я уж боялся, что соседей у меня не будет. Придется до утра со скуки помирать. Даже словом перекинуться будет не с кем.
Мы представились. Отец сказал откуда едем и куда, чем занимаемся.
– А вы откуда? – спросил он нового соседа.
В принципе, по одежде человека было видно, откуда он. Выдавал военный наряд. Я в чинах не разбирался, но чувствовал, что он большой начальник.
– Я человек военный, – ответил тот. – Служу в подразделении специального назначения.
– Это армия? – спросил я.
– Ну, что ж мы сразу вопросы… Давайте с мороза пропустим понемногу, а там и поговорим.
Он выдвинул из-под кровати чемодан и принялся выкладывать на стол сверток за свертком. Затем появилась бутылка водки.
Сосед выпрямился, улыбнулся:
– За знакомство не откажетесь?
Борис Григорьевич взял в руку стакан.
– А как сын?
Отец взглянул на меня и кивнул.
– После такого мороза пусть согреется.
Выпили. Я – впервые в жизни на глазах отца.
– А теперь можно и поговорить. – Сосед повернулся ко мне. – Ты спрашивал, армия ли это? Нет, не армия. Я начальник лагеря…
– Какого лагеря? – переспросил я.
– ИТЛ. Это значит исправительно-трудового лагеря.
– Это там, где заключенные? – спросил я, поняв, что приключение наше приобретает какую-то зловещую окраску. Скрываемся, вроде, от тюрьмы, а попали прямо в руки “хозяина”, начальника концлагеря.
– Да, где люди, лишенные свободы.
– Вы заставляете их работать?
– Конечно. Я же говорил “Исправительно-трудовой лагерь”. Значит – исправление трудом.
Посуди сам. Человек хочет есть. Но любой человек – в лагере или не в лагере – должен на еду заработать. Ты идешь в типографию зачем? Чтобы заработать на питание, одежду, жилье. Человек в лагере должен зарабатывать так же.
– Но я иду в типографию по своей воле. Завтра, если захочу, пойду в пекарню работать. А их насильно привели и насильно заставляют делать то, чего они не хотят.