Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1
Глава тринадцатая
Через четыре дня пара почтовых лошадей, запряжённых в небольшой тарантас, заваленный чемоданами и всякими узелками и свёртками, весело подкатила к крыльцу рябковского дома. В глубине тарантаса сидели счастливые и довольные собой и своей судьбой Дмитрий Болеславович Пигута и его молоденькая жена.
Дорога произвела на Анну Николаевну очень приятное впечатление. Удовольствия начались с почти суточного пребывания в курьерском поезде Петербург–Москва. Пульмановский вагон, в котором они ехали, отличался большой роскошью отделки и многими удобствами и, конечно, не мог идти ни в какое сравнение с теми скучными, грязными, переполненными пассажирами, скрипящими коробками вагонов 3-го и 4-го классов, из которых состоял поезд, следовавший от Читы до Петербурга.
В Москве молодые супруги не задерживались. Пробыли от поезда до поезда всего один день. За это время они успели побывать в только что открывшемся магазине Мюра и Мерелиза и ещё в некоторых знаменитых московских магазинах, накупив кучу нужных и ненужных вещей для себя и подарков рябковским жителям.
У Елисеева купили разных деликатесов и закусок, до которых Болеслав Павлович был большой охотник и которые Анюта видела впервые в жизни.
В Москве Нюта познакомилась и с семейством Соколовых. Вся молодёжь этой семьи в это время жила в Москве. Все они учились: два брата – на разных курсах университета, один – в техническом училище, а сестра Маргарита – в Строгановском художественном.
Все мужчины Соколовы были поглощены участием во всякого рода сходках, собраниях и митингах. Разговоры шли только о революционных событиях, о выступлениях, о речах знаменитых ораторов. Братья по-разному оценивали события и горячо спорили, отстаивая свою правоту. У Анюты от таких шумных разговоров и споров разболелась голова, тем более, что ни существа этих споров, ни причины их она так и не могла понять, братья ей не понравились.
Наоборот, Маргарита Макаровна понравилась Анне Николаевне. Это была маленькая, изящная девушка, невысокая, но удивительно пропорционально сложенная. Её пышные пепельные волосы образовывали большую красивую прическу, и несмотря на то, что лицо её было всё какое-то неправильное, почти некрасивое, оно как-то сразу располагало к себе.
Маргарита Макаровна в детстве и в юности была подругой Нины и её сдерживающим началом. Будучи тихой, скромной, даже стеснительной, она не скоро сходилась с людьми, но подружившись с ними, уже сохраняла эту дружбу на всю жизнь. Именно такая дружба и связывала Нину Пигуту с Маргаритой Соколовой.
Маргарита очень любила и уважала обоих старших Пигута, и если она перед Болеславом Павловичем преклонялась, как перед известным талантливым врачом, не раз лечившим и её, и братьев и бывшим хорошим другом их дома, то Марию Александровну она любила как мать.
Как мы уже говорили, братья Маргариты Макаровны Анюте не понравились, и потому, отклонив все приглашения и попытки задержать их с мужем в Москве, она настояла на скорейшем отъезде. Был рад уехать и Дмитрий Болеславович. Отвыкнув от сутолоки и шума больших городов, он мечтал поскорее попасть в Рябково.
Очень понравилась Анюте дорога от Костромы до Рябково, которую они проделали, как и все тогдашние путешествующие в этих местах, на лошадях. Дорога эта, проходя вдоль берега Волги по лесам и полям верхнего Поволжья, в это время, в середине мая, действительно была чудесна: всё в лесу и пело, и цвело, и благоухало, вокруг стоял неумолчный птичий гомон, а так как они ехали более суток, то смогли полюбоваться и чудесным закатом, и ещё более красивым восходом солнца.
Страстный охотник, Дмитрий Болеславович уже заранее предвкушал то, ни с чем не сравнимое удовольствие, которое предполагал получить, как только приедет в Рябково.
Анюта была счастлива, что они наконец-то вдвоём с Митей, что нет того шума и толкотни, которые так измучили её за длинную дорогу и особенно за последние дни пребывания в больших городах.
День, в который молодые супруги прибыли в Рябково, был прекрасен. Стояла ясная солнечная погода, солнце уже склонялось к западу, тени от больших елей, стоявших около дома, удлинились, в стёклах окон отражался багрово-красный цвет начинающегося заката, казалось, что в доме что-то горит.
Василий, старый дворник больницы, ещё издали заслышав колокольчик, открыл ворота и, когда тарантас въехал во двор, торопливо засеменил к крыльцу, чтобы помочь приехавшим высадиться. Кроме него пока никто не встречал молодых господ, дом казался покинутым.
– Дмитрий Болеславович, что же вы не предупредили? Барин приказал бы и комнаты приготовить, и сам бы вас дождался. Батюшки, да что же это у вас с ногой-то? – воскликнул старик, заметив, что Дмитрий Болеславович прихрамывает и опирается на палку.
А у того и на самом деле после бесконечного бегания по петербургским и московским магазинам разболелась нога, и он уже с грустью подумывал, сможет ли по-прежнему совершать многовёрстные охотничьи походы с ружьём.
– Да ничего, пустяки… – отозвался Дмитрий Болеславович, помогая жене выйти из экипажа. – Несите вещи в столовую. А где же папа?
– Барин уехал с визитацией, вернётся, наверное, поздно, у них теперь новый кучер – молодой, я, вишь, уже стар стал, в дворники определили, а того не считают, что я хоть и стар, да зато все здешние дороги назубок знаю, где и как. А молодой – что, ему и опрокинуть ничего не стоит. Ну да уж известно… – продолжал ворчать старик, таская вместе с ямщиком разные чемоданы, корзинки и свёртки и складывая их на полу в столовой.
Через несколько минут всё было выгружено, и молодые люди прошли в комнату. Следом за ними вошла высокая, старая, но ещё вполне бодрая женщина. Это была Наталья, которая, воспользовавшись отъездом барина, отпустила кухарку, и сама отправилась в село к куме, да по дороге заметила направляющийся к дому экипаж и, сообразив, что это приехал кто-то к ним, поспешила вернуться.
После отъезда Даши все ведение хозяйственных дел по дому перешло в её руки, и она с ним справлялась неплохо.
– Батюшки! – воскликнула она, всплеснув руками. – Никак Митенька! Да откуда же ты взялся-то? Вот барин-то не знал! Надо за ним кого-нибудь послать. А это кто такая, чья будет? Неужто женился? – она стояла в дверях столовой, не решаясь подойти и в то же время, видимо, очень этого желая. Ведь она вырастила Митю, как, впрочем, и всех остальных детей Пигуты, и они были для неё как родные.
Митя подошёл к ней, обнял её, расцеловал и сказал:
– Здравствуй, здравствуй, няня, это действительно я, а это моя жена Анна Николаевна. Вот приехали к вам погостить. А предупредить не успели. Где папа-то?
– Он недалеко, версты за три, да ты знаешь. В Адищево поехал, там какой-то тяжёлый больной у Наденьки, вот он и поехал.
– А Наденька всё работает?
– Работает. Теперь её Наденькой-то только барин да я вот, по старости, называю, остальные-то её Надеждой Евграфовной величают, да и то ведь, ей уж за сорок. А замуж она так и не вышла. Однако заболталась я, пойду кого-нибудь пошлю за барином-то. А вы, барыня, раздевайтесь, проходите пока в Митину комнату, а барин приедет, определим, как вас устроить, – и Наталья вышла из столовой.
Митя и Анюта зашли в небольшую комнату, расположенную рядом со столовой.
– Вот это моя комната, – сказал Митя. – Здесь когда-то папе пришлось целый лазарет устроить, когда Володя, Нина и Боря болели дифтеритом, я тебе рассказывал. А потом, когда я подрос и меня отделили от сестёр, эту комнату мне отвели. – Смотри-ка, и календарь мой висит, и листок неоторванный, последний. Это был последний день моего пребывания в Рябково, – он показал на отрывной календарь за 1902 год, на котором так и не отрывались листки с 25 августа. – Сколько времени прошло! Как здесь было шумно и весело тогда, и как пусто и тихо теперь… Однако, где же мы будем жить? Ведь эта комната нам будет мала, – спросил он жену, которая с интересом, удивлением и некоторым испугом разглядывала всё вокруг.
Для неё всё было так необычно и удивительно. Она впервые в жизни попала в старый помещичий дом, до этого о таких домах она только в книжках читала.
– Да ты раздевайся, Анюта, раздевайся, ведь мы теперь дома, – говорил Дмитрий Болеславович, помогая жене снять шляпу и запылившееся дорожное пальто.
В это время послышались быстрые, но тяжёлые шаги, и в комнату вошёл Болеслав Павлович.
– Здравствуй, блудный сын, что же это ты не телеграфировал, а? Ну, показывай свою сибирскую красавицу, мне уж Наталья сейчас по дороге успела сказать, что ты и жениться успел, отца не спросившись. Ну, что же ты? Э-э, да ты такой тюлень, пока повернёшься да раздумаешься, я уж лучше сам её рассмотрю.
С этими словами Болеслав Павлович взял за руки вставшую при его приходе Анюту, повернул её лицом к окну и уставился на неё своими серыми, ещё блестящими, настойчивыми глазами, а она, покраснев от смущения, от этого бесцеремонного обращения, готова была заплакать. Да и Митя чувствовал себя не очень ловко.
– Эх, да ведь она и на самом деле красавица! Вот это отхватил жар-птицу! Да как же это вы за него замуж-то решились пойти? Ну ничего, ничего, не обижайтесь на меня, старика, что я так вот попросту с вами обращаюсь, – продолжал Болеслав Павлович, заметив смущение Анюты. – Вы на самом деле красивы, и это же не порок. Красоту надо беречь, вот сумеет ли он? – кивнул он на Митю. – Ну, ну, теперь ты взъерошился. Будет вам. Скажите-ка, как вас дома звали? Нюта? – повторил он её имя, которое Анна Николаевна от смущения произнесла еле слышным шёпотом. – Можно и я вас, нет тебя, так называть буду? – Анюта наклонила голову. – Ну вот и хорошо! А теперь я тебя, Нюта, поцелую, поздоровайся со мной, – и он трижды расцеловал Анюту, а затем поцеловал в лоб и сына.
Анюта, ошеломлённая неожиданным появлением свёкра, его бесцеремонным обращением, которое в то же время было явно доброжелательным и простым, невольно вспомнила порывистую и такую же простую Нину и поняла, откуда у неё эта порывистость. И ей вдруг стало как-то просто и легко с этим человеком, как будто она знала его уже много лет. Она подняла на него глаза и, встретившись с ним взглядом, невольно улыбнулась ему.
В свои 53 года Болеслав Павлович выглядел ещё очень хорошо. И только тяжёлая нервная работа, требующая постоянного напряжения всех сил, да ещё неурядицы в его семейной жизни, кончившиеся таким страшным крушением всего несколько месяцев тому назад, заставили появиться на его лбу две глубокие морщины. Виски его были седоваты, но усы и аккуратно подстриженная бородка имели ровный каштановый цвет.
Вероятно, своим многословием и, может быть, чуть-чуть преувеличенно радостным возбуждением он стремился отдалить или вовсе избежать каких-либо неприятных вопросов и разговоров. Может быть. Но молодые люди были слишком наивны и ничего не заметили. Они были просто рады, что отец их так хорошо встретил. Особенно была этому рада Анна Николаевна, которая этой встречи побаивалась, а узнав, что произошло с Ниной, и вовсе расстроилась. Теперь же она заметно приободрилась.
– Я надеюсь, что вы насовсем. У меня как раз сейчас появилась вакансия врача в моей больнице, – говорил между тем Болеслав Павлович. – Поселим вас в большой спальне, столовой вместе пользоваться будем, я сплю в кабинете, вам мешать не буду. Наталья! – закричал он, – помоги господам перенести вещи в большую спальню, да прибери там, да дай-ка молодой барыне с дороги умыться. А ужин-то приготовили? – засыпал он вошедшую Наталью приказаниями и вопросами.
– Ужин готов, в спальне тоже всё приготовлено, а вещи сейчас пришлю Василия перенести, – медленно и спокойно произнесла Наталья. – Пойдёмте, барыня, в вашу комнату, – обратилась она к Анюте.
Та взяла маленький чемоданчик, вышла из комнаты вслед за Натальей.
– Вот, барыня, умывайтесь, прибирайтесь, – сказала Наталья, когда они оказались в большой светлой комнате с широкой деревянной кроватью посередине. По бокам кровати стояли две красивые тумбочки со свечами в больших бронзовых подсвечниках. У одной стены стоял большой комод красного дерева, в тон кровати, а у другой – умывальник, тоже из красного дерева, с мраморной доской и большим зеркалом. На стенах висели старинные гобелены, а на полу лежал пушистый персидский ковер.
Анюта остановилась посредине комнаты. Впервые она была в такой роскошной спальне, и даже немного растерялась, не зная, куда поставить свой чемоданчик, с которым она ходила ещё в госпиталь, нося в нём свои вещи. Заметив её нерешительность, Наталья подумала, что молодой госпоже что-то не понравилось.
– Вы уж не обессудьте, барыня, если здесь что-то не так, тут всё стоит как при барыне Марии Александровне было, а вы уж потом по-своему всё переставить прикажете.
– Да нет, что вы, Натальюшка, всё очень хорошо, пусть так и остаётся, мы ведь ненадолго, зачем же переставлять? – сказала Анюта, поставив чемоданчик на стул и доставая из него туалетные принадлежности. – И, пожалуйста, Натальюшка, не называйте меня никогда барыней, я ведь вовсе не барыня, а такая же, как и вы. Зовите меня Анна Николаевна, я вас очень прошу об этом.
– Вот-вот, и наша Мария Александровна этого не любила, а уж батюшку Болеслава Павловича-то коли барином не назвать, так тогда к нему и не подступись. Ну ладно, как прикажете, так и будем звать. Умывайтесь, я сейчас Дмитрия Болеславовича пришлю. Да ужинать и спать пора, чай, умаялись с дороги. А завтра я вам наше хозяйство покажу.
Наталья вышла, а Анюта принялась наводить туалет. Умывальник и своим видом, и своим устройством ей очень понравился, до этого она таких не видела. Внизу была педаль, и когда на неё нажмёшь ногой, то из крана, находящегося на зеркальной стенке умывальника, текла вода. «Обязательно заведём себе такой умывальник», – решила Анюта.
После ухода Анюты и Натальи, оставшись с отцом с глазу на глаз, Дмитрий Болеславович сразу же спросил:
– А почему уехала мама? Как ты мог её отпустить? Где она? – Болеслав Павлович как-то потускнел, потерял свое оживление, посуровел и как будто бы даже постарел.
– Твоя мать, Митя, сейчас живёт в городе Темникове в Тамбовской губернии, служит начальницей гимназии. Какую-либо помощь от меня она принимать отказалась. А почему и как мы разошлись, я тебе не скажу, вероятно, не расскажет и она. Кто из нас виноват, судить не вам, не ваше это дело. И пожалуйста, на эту тему больше со мной разговора не затевай, хорошего из этого не получится. Я тебя прошу об этом, нет, даже приказываю, и жене своей это передай! – уже совсем сердито закончил Болеслав Павлович. – Ну, ступай к ней, а я загляну на кухню, да будем ужинать.
Дмитрий Болеславович любил обоих своих родителей, и кого из них больше, сказать бы не смог. Он видел их недостатки, видел и некоторую холодность в их взаимоотношениях, последнее время всё более заметную, но не допускал даже и мысли, что они могут разойтись. Да ещё в таком возрасте.
Трудно было ему это понять. Но ему было жаль и отца, который, несмотря на всю бравурность своего поведения, видимо, был удручён и расстроен. Жалел он и мать, которая, бросив всё самое любимое, дорогое и знакомое ей с детства: Рябково, и все эти вещи, и всех этих людей – была вынуждена на старости лет служить в каком-то неизвестном городе.
Не мог Дмитрий Болеславович представить свою мать и в роли начальницы гимназии, ему казалось, что с её мягким, нежным характером она ни за что не справится с этой хлопотливой и ответственной должностью.
Но, забежав вперёд, мы скажем: плохо знал свою мать Дмитрий Болеславович Пигута.
* * *
Через час в столовой старого рябковского дома была зажжена большая висячая лампа, стол был уставлен многообразными, хотя и простыми, деревенскими кушаньями, и деликатесами, привезёнными молодыми господами. Всё это великолепие на столе создавалось при помощи Анюты. И Болеслав Павлович, и Наталья с удовольствием отметили, что эта молоденькая женщина, почти девушка, отлично умеет справляться со всеми домашними делами, и уж кто-кто, а хозяйка из Митиной жены выйдет замечательная.
Когда стол был накрыт, все уселись за него. Во главе стола сидел Болеслав Павлович, а по бокам его Митя и Анна Николаевна. Ужин удался на славу, а так как кроме многочисленных закусок на столе стояли графинчик с «Зубровкой» и бутылка красного вина, из которой свёкор то и дело подливал невестке, то кроме отличного аппетита, бывшего у всех сидящих за столом, господствовало и весёлое, оживлённое настроение.
С приходом Анюты Болеслав Павлович снова стал разговорчив и оживлён. Он расспрашивал сына о войне, о его контузии и переломе, Нюту – о Чите, о тамошней жизни, о Сибири и Дальнем Востоке, о которых, как и многие жители средней полосы России, имел очень смутное представление. Кроме того, он рассказывал и про свои дела, про свои бесконечные споры и ссоры с земством и всякими начальниками, про тупость и невежество некоторых из своих коллег, про эпидемии, которые следовали по Поволжью одна за другой, охватывая огромные массы самого бедного люда и, прежде всего, бурлаков и грузчиков, про огромную смертность среди детей и про то отчаяние, которое порой охватывало его, когда он видел своё бессилие помочь больным. В то же время он вспоминал и случаи, когда удавалось спасти почти безнадёжных больных, от которых уже отказались другие врачи, и тогда его серые глаза сияли неподдельной гордостью. В его рассказах чувствовалось увлечение своей работой, гордость за свои дела.
От выпитого вина, от оживлённых рассказов Болеслава Павловича у молоденькой Анюты кружилась голова, и смотря с восхищением на своего свёкра, она была им совсем покорена. Она и сама с простой и непосредственной прямотой рассказывала о своих домашних, о Чите, о том, как неожиданно они встретились и познакомились с Митей, о том, как она счастлива. Принимал участие в беседе и Митя, но он не был так весел, его продолжала беспокоить мысль о матери.
Осмелев, Анюта вдруг спросила:
– А почему вы так рассердились на Нину? Я с ней познакомилась в Петербурге, и она мне очень понравилась. Она ещё не вышла замуж за своего Яшу, но его мы тоже видели, и мне кажется, что он хороший человек. По-моему, они будут счастливы. А как Нина увлечена медициной!
– Милая Нюта, – сразу посерьёзнев, сказал Болеслав Павлович, – твой бестактный вопрос я прощаю тебе только по твоей молодости. Но прошу тебя о Нине, о её будущем муже мне не говорить. Я о них слушать не желаю. Почему? Этого вам ещё не понять. Достаточно с вас, что так говорю вам я. Может быть, у них и будет хорошая семья, в чём я очень сомневаюсь, но я их простить не могу, да и не желаю. Лёля, та хоть соблаговолила показать своего жениха, привезла какого-то замухрышку. Ладно, в конце концов, это её дело, ей жить. Замухрышка там или нет, мне всё равно. А эта… О своём браке написала отцу с матерью так, как будто она не замуж собирается, а покупает пару новых перчаток. Нет, я такого отношения к себе простить не могу. Слышал я, что и от Лёли её замухрышка сбежал, что ж, я так и предполагал… Нет у меня теперь дочерей! Не хочу их знать! Считаю только вас вот двоих своими детьми, если фокусов выкидывать не будете.
Такая суровая, гневная и не особенно вразумительная отповедь, к тому же произнесённая громким, возбуждённым тоном, что, может быть, явилось и следствием порядочного количества рюмок «Зубровки», опрокинутых Болеславом Павловичем, заставили Нюту испуганно замолчать.
Дальнейшая часть ужина была непоправимо испорчена. Уже без всякого аппетита все торопливо доели свои порции и через несколько минут встали из-за стола.
Попрощавшись с отцом, Дмитрий Болеславович и Анюта ушли в спальню и, утомлённые дорогой и новыми впечатлениями, вскоре заснули.
А в кабинете Болеслава Павловича ещё очень долго, почти до рассвета, горел огонь и слышались твёрдые, как будто что-то давящие, шаги.
* * *
Дмитрий Болеславович и Анна Николаевна Пигуты поселились в Рябково.
Уже на следующий день по их приезде Болеслав Павлович с гордостью показывал им свою больницу и был очень рад и доволен, услышав от обоих весьма одобрительные отзывы обо всём виденном. За обедом он обратился к сыну.
– Ну вот, Митя, ты видел мою больницу, она тебе как будто понравилась, так что тебе есть где продолжать моё дело. Я с удовольствием возьму тебя на вторую врачебную должность, которая теперь разрешена земством. Отдохни, полечись, а там – и за работу. Работы, как видишь, край непочатый. Глядишь, и участком заведовать станешь, ведь мне уж скоро и на покой пора.
Но к большому огорчению отца, сын ответил на это сердечное предложение отказом. И этому было две причины: одна из них нам уже известна: Дмитрий Болеславович, как уже говорилось, не любил лечебную медицину и, отдавая предпочтение профилактической, санитарной, врачебной деятельности, предполагал поступить куда-нибудь на должность санитарного врача. Более того, он уже предпринял в этом направлении известные шаги. Будучи в Москве, он договорился в губернской земской управе, и ему была обещана должность санитарного врача в городе Медыни, куда он и должен был прибыть к осени. Отцу об этом он ещё не успел рассказать.
Вторая причина была другого свойства. Анюта, после ужина оставшись с мужем наедине, высказала ему своё возмущение резкими и даже грубыми словами Болеслава Павловича. После них всё восхищение им с неё как рукой сняло, и, если она не могла не признать его большие достоинства как врача, влюблённого в свою профессию, что лишний раз подтвердилось и при показе им своей больницы, она поняла также, что совместная жизнь с таким человеком была бы очень трудной и тяжёлой. Поэтому она сказала Мите, что жить в Рябково совсем и даже просто долго она не сможет.
Болеслав Павлович, огорчённый отказом сына, несколько дней был в плохом расположении духа, но затем, выслушав все доводы Дмитрия Болеславовича и увидев в его рассказе, что сын так же увлечён своей идеей, как и он своей, решил ему не мешать. Он правильно рассудил, что работа по сердцу – это отрада, в то время как работа по принуждению – это каторга. Так он и сказал молодым людям. Таким образом, в Рябково наступил мир, и как будто все остались довольны.
Болеслав Павлович был также доволен и поведением Нюты, которая, соскучившись по делу, во-первых, предложила свои бесплатные услуги медицинской сестры в больнице и оказалась, как говорил её свёкор, отличной сестрой, знающей и любящей своё дело. Да так оно было и на самом деле.
Во-вторых, Нюта взяла на себя заботы и о домашнем хозяйстве, и, так как она обладала недурными познаниями в кулинарии и имела к этому делу склонность, то стол в Рябково стал более разнообразным и более приятным.
Болеслав Павлович об этом её хозяйствовании помнил долго, вот что он писал ей об этом лет семь спустя: «…Я с нетерпением жду того времени, когда буду кушать рисовый пудинг твоего приготовления…».
Таким образом, как мы уже говорили, жизнь в Рябково стала спокойной. А вскоре эта жизнь стала и весёлой, и многолюдной. Летом приехали братья Соколовы и Маргарита Макаровна с мужем. Она в мае месяце вышла замуж за только что окончившего университет будущего учителя географии Алексея Владимировича Армаша, и своё первое лето молодые решили провести в Судиславле, а значит, и в Рябково.
Лето 1905 года в Рябково было такое же шумное и весёлое, как и в добрые старые годы: были и многочисленные прогулки в лес, на озеро и на Волгу, была и охота со всеми сопутствующими ей приключениями и рассказами, были и вечерние чтения и даже попытки концертов на веранде по вечерам, но всё-таки это было не то. Не было умной организаторши этих концертов и спектаклей, отличной музыкантши Марии Александровны, не было весёлого заводилы, этого сорванца в юбке, Нины, не было заботливой, ласковой тёти Даши. Не было в этой компании и дяди Соколовых, а именно Николая Ивановича – бывшего учителя народной рябковской школы. Он в это время был «занят» революцией.
Как известно, тогда в Иваново-Вознесенске, Костроме, да и в Кинешме проходили самые мощные за этот год забастовки текстильных рабочих Одним из непременных ораторов и организаторов этих забастовок был и студент Н. И. Соколов – член РСДРП, посланный в Иваново московской организацией.
Но, несмотря на то, что один из членов семьи Соколовых принимал активное участие в происходивших в то время в России событиях, остальные члены этого семейства, так же, как и члены семьи Пигута, жившие в Рябково, от политики были очень далеки. Они были целиком поглощены своими домашними делами: молодые – развлечениями, молодожёны – любовью, а Болеслав Павлович, помимо своей огромной врачебной работы ещё и заботами о молодых. Все те бурные события, которые происходили совсем не так далеко от Рябково, в него доходили лишь отдельным гулом, не вызывая среди его обитателей ни особого волнения, ни тревог.
Исключение составлял разве что один Митя, да и тот, знакомясь с этими событиями по газетным статьям и случайным рассказам заезжавших соседей, тоже был в положении стороннего наблюдателя. Так прошло лето 1905 г. в Рябково.
