Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 5. Том 1
Часть первая
Глава первая
В начале августа 1943 года Алёшкина неожиданно вызвали в санотдел армии.
Принявший его начсанарм сравнительно долго расспрашивал о положении дел в медсанбате, о командире дивизии, начсандиве Пронине, а затем постепенно повёл разговор так, что заставил Бориса подробно рассказать всю свою биографию.
Их беседа, как это часто бывало у Николая Васильевича Склярова, проходила в его комфортабельной землянке, за стаканом чая. Но вот что удивило Алёшкина: вёлся этот разговор не с глазу на глаз, как обычно выслушивал доклады своих наиболее любимых подчинённых начсанарм, а в присутствии начальника орготделения санотдела армии, полковника медслужбы Богуславского Николая Ивановича.
За разговором время прошло незаметно. Часа через три Николай Васильевич, переглянувшись с Богуславским, проговорил:
– Товарищ Алёшкин, мы вот с Николаем Ивановичем посоветовались и надумали сделать вам одно предложение. Но прежде я хочу задать вам ещё один вопрос.
– Слушаю, товарищ полковник.
– Кого вы обычно вместо себя оставляете в медсанбате?
– Как кого? Командира медроты, капитана медслужбы Сковороду.
– Ну, вы его оставляете не больше чем на один-два дня? – вмешался Богуславский.
– Я всегда его оставляю за себя, когда выезжаю из батальона. Действительно, обычно это бывает на один день или два, но я думаю, что он справится, если его оставить и на более длительный срок.
– Та-а-к, – продолжал Скляров, – теперь послушай нас ты, мы тебя долго слушали, – начсанарм перешёл на «ты», а Борис знал, что это признак особого доверия и поручения какого-нибудь не очень приятного, трудного дела.
– Слушаю…
– Слушать мало. Ты всё обдумай как следует. Наша армия, как видишь, пока в обороне. Но это, конечно, когда-нибудь кончится, и она будет наступать. Мы уже имеем опыт таких наступлений. И вот, исходя из него, по примеру некоторых других армий и фронтов, мы решили организовать в составе госпитальной армии два новых госпиталя. Один из них – для легкораненых, которым требуется для полного излечения не дольше одного-полутора месяцев, после чего их можно вернуть в часть. Это принесёт нам двойную выгоду. Во-первых, такие раненые не будут путаться по остальным госпиталям, где они иногда занимают половину мест и не позволяют этим учреждениям нормально работать по профилю. Во-вторых, они, раненые эти, будут знать, что, оставаясь в пределах армии, по выздоровлении обязательно вернутся в свои части. Следовательно, они не будут стремиться осесть в команде выздоравливающих в медсанбате и разгрузят, сделают его подвижнее. Военный совет фронта с нашим предложением согласился и такой госпиталь нам утвердил. Но сануправление фронта предупредило, что кадров для него, особенно опытных, нам не выделят, предложено обходиться своими силами. С врачами и медсёстрами мы вышли из положения. Начальником этого госпиталя решили назначить подполковника медслужбы Кучинского, возглавляющего 27 полковой полевой госпиталь, ты его знаешь. Ведущим хирургом к нему пойдёт его жена, она сейчас начальник одного из отделений того же госпиталя. А вот на освободившуюся должность начальника госпиталя № 27 решили назначить тебя, чтобы ты, хотя бы временно, совмещал и должность ведущего хирурга в нём. Как ты на это смотришь?
Алёшкин был порядком удивлён: его, молодого врача с трёхлетним стажем, назначают начальником армейского госпиталя! Ну, да это бы ладно, с этим ещё можно справиться, но ведь одновременно на него возлагается и обязанность ведущего хирурга! Насколько он знал, 27 госпиталь специализировался на хирургии черепа, груди, живота. Если операций на брюшной полости и груди за два года в медсанбате Борис успел проделать немало, то с ранениями головы практически имел дело лишь два или три раза. «С этим я не справлюсь», – подумал он.
Его долгое молчание не удивило Николая Васильевича, он понимал, что молодому врачу нелегко принять такое ответственное решение, и решил его приободрить:
– Да ты, Борис Яковлевич, не думай, пожалуйста, что мы не понимаем всех трудностей, которые перед тобой встанут. Мы будем тебе помогать. Во-первых, Брюлин в твоём госпитале будет бывать часто, во-вторых, поначалу мы оставим у тебя армейскую группу усиления, которая сейчас там находится, во главе с замечательным нейрохирургом Чистовичем Николаем Евгеньевичем, этот майор – большой специалист по операциям на черепе. Ну а в организационных вопросах мы с Богуславским помогать будем. Так как, согласен? Молчишь?.. Ну, хорошо, подумай до завтра. Переночуешь у Николая Ивановича, у него место есть, а завтра и ответ дашь.
– Ну, а второй госпиталь, – продолжал Скляров, помолчав, – который мы организуем по приказанию начальника сануправления, другого порядка. Дело в том, что, когда началось наступление Красной армии с быстрым продвижением вглубь территории, занятой ранее противником, в наступающих частях, кроме раненых, появилось довольно много больных. Всех их отправляли во фронтовые терапевтические госпитали, далеко, это иногда очень плохо отражалось на состоянии больных. Принято решение иметь терапевтические госпитали в каждой армии, да ещё с инфекционным отделением. Вот и нам надо его организовать. Начальника госпиталя нам прислали, большинство врачей-терапевтов подобрали без труда, а вот на должность ведущего терапевта наметили твою Зинаиду Николаевну Прокофьеву. Как, по-твоему, она потянет?
– Зинаида Николаевна? Конечно, потянет! Она очень опытный терапевт и замечательный человек. Хоть без неё и трудно придётся медсанбату, но лучше её для работы ведущим врачом в терапевтическом госпитале человека не найти! – с жаром заявил Алёшкин. – Но только вы, Николай Васильевич, хотите из медсанбата № 24 забрать сразу двух врачей, а ведь дивизия тоже к чему-то готовится. У нас и так не хватало двух врачей, а теперь будет не хватать четырёх.
– Не беспокойтесь, товарищ Алёшкин, – сказал Богуславский, – на днях мы получаем несколько врачей выпуска 1942 года, обещаю в 24 медсанбат послать по крайней мере троих.
На другой день, после долгих обсуждений с Богуславским, Борис дал своё согласие на занятие должности начальника и ведущего хирурга хирургического полевого госпиталя № 27. Скляров сказал, что вопрос об этом будет решаться в сануправлении фронта, и, если решится положительно, командиру дивизии будет выслан соответствующий приказ.
Возвращаясь в медсанбат, комбат вёз предписание о немедленном откомандировании майора медслужбы Прокофьевой в санотдел армии для назначения на должность ведущего терапевта в армейский терапевтический госпиталь № 212.
Между прочим, Николай Васильевич предложил Борису взять с собой из медсанбата ту операционную сестру, с которой он больше всего работал и, конечно, своего ординарца. Разумеется, с Игнатьичем, к которому он очень привык, ему расставаться не хотелось, а вот в отношении Кати он задумался: она действительно была очень хорошей операционной сестрой, с которой он работал почти всегда, но его личная связь с ней слишком затянулась.
Он немного помолчал, а затем, поблагодарив начсанарма за предложение, сказал:
– Я подумаю.
Возвращался Борис с двояким чувством. С одной стороны, ему очень льстило получаемое повышение. Ведь быть начальником армейского полевого госпиталя, конечно, гораздо почётнее, чем командиром медсанбата дивизии. Но, с другой стороны, жалко было оставлять свой батальон, где каждый человек был хорошо знаком, где со многими из них он перенёс и тяжёлые дни отступления, и Ленинградскую блокаду, и бои на этой стороне кольца под Синявиным. Кроме того, после изготовления разборных домов и многих приспособлений для операционных и других лечебных помещений всё это стало таким близким, своим, что жалко было оставлять. Но теперь, дав согласие, жалеть уже поздно: «Снявши голову, по волосам не плачут, – усмехнулся он своим мыслям. – А, с другой стороны, вопрос окончательно не решён. Как-то там, в сануправлении фронта, в отделе кадров отнесутся к моей кандидатуре? Ведь как-никак, а в моей биографии есть пятно – исключение из партии. Хотя сейчас уже более года я снова член ВКП(б), и за это время получал от командования только благодарности, но ведь как кому взглянется…»
Шофёр Бубнов, вёзший Алёшкина, заметил задумчивость командира и приписал её тому, что забирают Прокофьеву. В медсанбате все знали о дружбе Бориса Яковлевича с Зинаидой Николаевной, знал и Бубнов. Эта женщина вызывала уважение, как врач, не только у работников батальона, но и у всего дивизионного начальства. Шофёр понимал, что Алёшкину жалко отдавать такого врача. Разумеется, о том, что Борис, может быть, скоро и сам покинет медсанбат, Бубнов пока ещё не догадывался.
Приказ об откомандировании Прокофьевой из медсанбата у командования дивизии вызвал большое огорчение. Комдив Ушинский даже звонил по этому вопросу члену Военного совета армии генералу Зубову, но последний сослался на необходимость укреплять кадрами новый терапевтический госпиталь.
Сама Зинаида Николаевна, хотя и всплакнула, расставаясь со своими ординаторами и медсёстрами, однако неофициально сказала при прощании Борису, что была рада. Она вкладывала в лечение оперированных раненых всю душу, все свои способности, стремясь их выходить, но по сути работа в батальоне её не удовлетворяла: всё-таки настоящий опытный терапевт, проработавший несколько лет в терапевтической клинике профессора Вовси, способен на большее. Теперь она получала возможность применить свои терапевтические способности в полной мере.
Более всех горевал и протестовал против отъезда Зинаиды Николаевны Соломон Веньяминович Бегинсон. В этом, конечно, проявилась прежде всего его личная привязанность, ведь он всё время оставался самым преданным, самым терпеливым платоническим поклонником этой обаятельной женщины, теперь уже вдовы. В начале 1943 года стало известно о смерти мужа Прокофьевой. Он был гораздо старше её, профессор, преподаватель терапии в Первом Медицинском институте Москвы. Ещё до начала войны он заболел тяжёлой болезнью – раком лёгкого. Зинаида Николаевна знала о его почти безнадёжном положении, ей в своё время предоставлялась возможность отказаться от мобилизации, сославшись на болезнь мужа. Но ни он, ни она воспользоваться этой льготой не захотели.
Когда было получено известие о смерти мужа Прокофьевой, ей предоставили трёхдневный отпуск, и на санитарном самолёте вместе с группой раненых отправили в Москву. После похорон мужа профессор Вовси, ученицей которого она была, как мы уже говорили, предлагал ей остаться, обещая оформить её перевод в один из московских госпиталей. Зинаида Николаевна не согласилась и вернулась в свой медсанбат. И вот теперь она его покидала.
На ужине, устроенном в батальоне в честь её отъезда, присутствовал командир дивизии, начсандив, все врачи и многие медсёстры батальона. В её адрес было сказано много добрых слов, и она с благодарностью ответила тем же. Через день Бубнов увёз её к новому месту назначения.
А время шло. Медсанбат жил своей обычной жизнью. Велись систематические занятия с медсёстрами, врачами, дружинницами. Раненых не поступало, больных тоже почти не было.
Первого сентября 1943 года комбата вызвал к себе Ушинский, Алёшкин приехал в штаб. В землянке командира дивизии он встретил начсандива Пронина и спросил его о причине вызова. Тот довольно сердито ответил:
– А ты не знаешь?!
Борис не успел ответить, как появился адъютант командира дивизии и пригласил их зайти. Во втором отделении землянки, кроме командира, находился замполит Веденеев и начальник штаба полковник Юрченко.
Когда вошедшие представились, как это полагалось по уставу, Ушинский встал из-за стола, за которым сидел и, не глядя на Бориса, сказал:
– Что же это такое, товарищ Алёшкин?! Так санотдел армии у нас скоро всех врачей растащит! Ещё месяца не прошло, как забрали Прокофьеву, а вот теперь, пожалуйста, пришёл приказ и на вас. Вы-то хоть знали об этом?
– О чём? – спросил Борис.
– О том, что вас хотят начальником госпиталя назначить.
– Знал.
– Знали и ничего никому не сказали?! – возмутился Ушинский.
– Товарищ полковник, а что я мог сказать? Во-первых, начсанарм просил пока молчать, а, во-вторых, ведь вопрос решался в сануправлении фронта, и я не знал, каким может быть результат.
– Ну вот, радуйтесь! – саркастически заметил начсандив Пронин. – Решился положительно! Кому теперь медсанбат сдавать будете, мне? Да и как он будет работать, если в нём четырёх врачей не хватает?
Тон и сердитый взгляд, сопровождавший вопросы, покоробили Алёшкина, но он сдержался и ответил вопросом на вопрос:
– Послушайте, товарищ Пронин, ну а если бы сейчас принесли приказ о назначении вас начальником санслужбы корпуса, вы бы отказались, зная, что в дивизии вас заменить некем?
Слушавший эту перепалку начштаба полковник Юрченко рассмеялся:
– Нет, Борис Яковлевич, он тоже бы не отказался, я уверен. И это правильно, молодым надо расти.
Тут он повернулся к Ушинскому:
– Товарищ комдив, разрешите сказать. Я с Алёшкиным в дивизии с первого дня её существования. Ещё в Софрине мы вместе с ним при формировании комиссовали прибывавший состав. Я считаю, что за время службы в дивизии он показал себя только с положительной стороны, и потому искренне рад его выдвижению. Но всё-таки, Борис Яковлевич, – повернулся он к Алёшкину, – кого же вы предложите вместо себя?
Спрошенный, не задумываясь, ответил:
– По-моему, отличным командиром медсанбата будет капитан Сковорода, командирская хватка у него есть. Вместо него следует поставить Картавцева, только не Бегинсона, нет-нет. Соломон Веньяминович – очень опытный врач, а за время работы в медсанбате стал и хорошим полостным хирургом, но командир он никудышный. Пусть остаётся ведущим хирургом, учит молодых. Тем более, что начсанарм обещал направить в батальон троих молодых врачей в течение месяца. Ну а мне действительно лестно поработать в госпитале, хотя, может быть, и рановато. Там опытные товарищи будут, помогут.
Ушинский только головой покачал, закуривая очередную папиросу:
– Эх, – махнул он рукой, – ладно уж, валяй себе, расти, да только по старой дружбе медсанбат не забывай и раненых от нас забирай в первую очередь!
Алёшкин улыбнулся:
– Ну, это уж обязательно, товарищ комдив. Я вот ещё что хотел попросить. Я завтра поеду в госпиталь, начну принимать дела, сколько времени это продлится – может быть, неделю, а то и больше. Не говорите пока в батальоне о моём уходе. Кто его знает, а вдруг я осмотрюсь там как следует да на попятную пойду, обратно в медсанбат попрошусь.
– Ишь, какой осторожный, – снова покачал головой Ушинский. – Ну ладно, уважу твою просьбу. Товарищ Юрченко, вы приказ об откомандировании товарища Алёшкина подготовьте, а оформим его только после того, как он госпиталь примет.
– Слушаюсь, – ответил Юрченко.
***
На следующий день Борис выехал в 27 госпиталь, вёз его, как всегда, Бубнов. Хотя в батальоне никаких официальных данных об уходе Алёшкина не было, «солдатская почта» уже кое-что пронюхала, и шофёр после долгого молчания вдруг спросил:
– Что же, товарищ командир, оставляете медсанбат, в госпиталь уходите?
Борис, смущённый неожиданным вопросом, ответил не сразу:
– Да как вам сказать, товарищ Бубнов, ещё сам не знаю. Вот оставите меня там денька на два-три, посмотрю всё, а там и видно будет. Так что вы пока в батальоне ничего не говорите.
– Да я-то не скажу, это всё Венза начсандивовский треплется…
Выругав в душе болтливого писаря, Алёшкин промолчал.
По приезде в госпиталь, прощаясь с Бубновым, Борис ещё раз попросил его никому в медсанбате ничего не говорить, а Вензе передать, что за трепотню ему может не поздоровиться.
– Ведь ничего ещё твёрдо неизвестно! – добавил он.
Отпустив машину, Борис направился по хорошо расчищенной и выметенной дорожке к дому начальника госпиталя в сопровождении старшего лейтенанта интендантской службы, встретившего его у шлагбаума и назвавшегося дежурным по госпиталю, начальником канцелярии госпиталя Добиным.
От въездного шлагбаума к дому начальника вела специальная прямая дорожка, оставляя в стороне все остальные помещения госпиталя. Как уже знал Алёшкин, госпиталь № 27 стоял здесь с января 1942 года, то есть более полутора лет, с тех пор, как он был эвакуирован из внутреннего кольца блокады. Место, где он находился, представляло собой большой еловый лес на невысоких пригорках, расположенных друг от друга на расстоянии нескольких сотен метров. Кроме елей, здесь росли и большие сосны. На каждом пригорке размещали какой-нибудь госпиталь из госпитальной базы 8-й армии, а чуть впереди, ближе к линии фронта километра на три, у железнодорожной ветки, отходящей от станции Войбокало, находился армейский распределительный эвакуационный пункт (РЭП) № 32. Через него производилась эвакуация всех раненых, поступавших из медсанбатов и не требовавших госпитализации в армейские госпитали (а также окончивших лечение в этих госпиталях), в тыловые или фронтовые лечебные учреждения. Он же распределял раненых по профилям того или иного госпиталя.
Ближайшим соседом двадцать седьмого был госпиталь № 31, принимавший раненых в конечности. Начальником его был В. И. Перов – бывший сослуживец Бориса. Этот госпиталь находился в двухстах метрах от основной трассы, идущей к передовой, и не более чем в километре от 27 госпиталя.
Другим соседом был госпиталь № 29, имевший челюстно-лицевой и урологический профиль. Несколько дальше от него, ближе к эвакопункту, начал развёртываться госпиталь № 219 для лечения легкораненых. И совсем в стороне от этих госпиталей располагался вновь организованный терапевтический госпиталь № 212.
Если два последних, по существу, только начинали своё существование и ещё занимались оборудованием палаток и строительством всякого рода дополнительных помещений, то первые три, как и пять госпиталей другой группы этой же базы, расположенных на противоположной стороне от станции Жихарево, стояли на своих местах уже более полутора лет и успели за это время основательно обустроиться. Алёшкин заметил это и по будке часового, стоящей у добротного въездного шлагбаума, и по хорошо оборудованной подъездной дороге, и по дому начальника госпиталя, к которому они, наконец, подошли.
Дом этот, срубленный из толстенных еловых брёвен, покрытый настоящей тесовой крышей, с двумя довольно большими окнами и хорошо пригнанной массивной дверью, походил и на крестьянский дом, и в то же время на дальневосточное таёжное зимовье.
Мысленно Борис усмехнулся: «Ну, с таким домом далеко не уедешь, – подумал он. – Если госпиталю нужно будет передислоцироваться, то с этим богатством так же, как и с остальными сооружениями, наверно, такими же стационарными, придётся расстаться».
Войдя в дом через открытую сопровождавшим его Добиным дверь, Алёшкин увидел, что там всё перевёрнуто вверх дном: множество самых разнообразных хозяйственных вещей разбросаны по полу, лавкам и табуреткам. В центре стояла, беспомощно опустив руки, ещё довольно молодая, высокая черноволосая полная женщина и одетый в белый халат пожилой подполковник медслужбы, с седеющими висками, большим горбатым носом и чёрными навыкате глазами. Борис видел его несколько раз на совещаниях у начсанарма, поэтому сразу узнал, это был подполковник медслужбы Кучинский, начальник полевого госпиталя № 27, а женщина – очевидно, его жена. Увидев вошедших, она смутилась и быстро ушла в другую комнату, а Кучинский, узнав Алёшкина, как-то нелепо развёл руками и сказал:
– Вот, Борис Яковлевич, хорошо, что с вами нет жены! Целых два часа бьюсь с ней, чтобы отправить её к новому месту службы, а она никак не может решить, что из барахла с собой везти, а что здесь оставить! Знаете что, давайте пройдём в канцелярию к Добину, там обо всём договоримся, быстренько всё оформим, а тем временем я прикажу машину сюда подать, пришлю девушек-дружинниц. Они погрузят всё это и отправят в наше новое жилище. Оно хоть и не такое прочное и большое, как это, но тоже вполне удобное, будем там устраиваться. Вечером я туда и сам переберусь. Николай Васильевич приказал уже послезавтра начать принимать раненых. Пошли!
Борис молча выслушал эту тираду, также молча прошёл за Кучинским и Добиным по направлению к другому, почти такому же дому, стоявшему шагах в пятидесяти глубже в лес. По дороге он размышлял: «Вот это да! Что же он думает, вот так, за несколько часов полностью своё хозяйство мне сдать? Он меня за дурачка принимает? Ведь всё, что здесь у него имеется, проверить, осмотреть надо, а это за день не сделаешь! Нет, дорогой товарищ Кучинский, так дело не пойдёт, никакого документа я не подпишу, пока всё сам не проверю. Как-никак, а ведь я более десяти лет на хозяйственной работе проработал. Так спихнуть своё хозяйство вам не удастся!»
Дом, к которому они подошли, состоял из одной большой комнаты, заставленной шестью настоящими канцелярскими столами. За одним из них сидел Добин, только что сменившийся с дежурства, за тремя – сравнительно молодые и здоровые сержанты – очевидно, писари различных частей. В углу, у большого сейфа, сидел молодой лейтенант – судя по лежавшим на его столе счетам и нескольким пачкам денег, кассир или начфин. И, наконец, за последним, самым большим столом, стоявшим в противоположном углу, расположились сразу двое – пожилой и полный майор и худой, бледный, ещё сравнительно молодой капитан.
При появлении Кучинского и Алёшкина все находившиеся в комнате встали. Вошедшие поздоровались. Обернувшись к Борису, Кучинский сказал:
– Майора Гольдштейна я беру с собой, в госпиталь назначен новый замначальника по хозчасти, капитан Захаров. Они уже работают около недели, и проверка всего имущества должна закончиться сегодня к вечеру. За материальную часть госпиталя в основном отвечает замначальника по хозчасти, поэтому, как только их акт будет готов, нам останется скрепить его своими подписями, и всё. Ну а начфин, лейтенант Васильев, остаётся на месте и свой финансовый отчёт уже подготовил. Сегодня он оформит выдачу зарплаты, и завтра мы сможем проверить наличие средств. По канцелярии у товарища Добина принимать и сдавать нечего, список личного состава готов. Завтра построим весь народ, я вас представлю и попрощаюсь. Матрёна Николаевна, начальник аптеки, отчёт и ведомость о наличии медикаментов и материалов составила. Она при нас распишется и с этого момента будет ответственная за то, что там числится. То же самое и у старших сестёр всех отделений и операционного блока. А медимущество группы усиления АРМУ, которая нам придана, нас не касается, за него отвечает майор Чистович. Замполит, капитан Павловский, остаётся на месте и за своё имущество отвечает тоже сам, я к нему не касаюсь.
Алёшкин невольно проникся чувством уважения и даже некоторой зависти, увидев, как Кучинский всё толково и своевременно подготовил к передаче. Когда всем было разрешено сесть, он подошёл к Захарову, поздоровался с ним за руку и спросил:
– Что это вы такой худой и бледный, товарищ капитан?
– Так он только что из госпиталя, в живот ранен был. Но вот выкарабкался, признан годным к нестроевой. Отпуск предлагали – отказался, к нам направили. Ну, а на этой его работе здоровья-то и у строевого не хватит! – ворчливо заметил Добин.
Захаров заметно смутился, даже порозовел от смущения и, повернувшись к своему новому начальнику, тихо произнёс:
– Некуда мне в отпуск ехать, товарищ майор. Я из-под Курска, и остался ли кто из моих там, не знаю… Вот уже два года известий нет. Я чувствую себя уже хорошо, нигде не болит, а силы прибудут.
Борису сразу понравился этот спокойный, неторопливый голос, понравился и сам Захаров – такой молодой, очевидно, простой и бесхитростный человек. И он подумал: «Не оплели бы его тут эти дельцы…»
Почему-то ему сразу не понравился уходивший майор, и он даже был рад его переводу вместе с Кучинским. Понятно, что вслух он этого не сказал, а только спросил:
– Ну, товарищ Захаров, как тут у вас? Действительно, сегодня к вечеру всё закончите? И склады, и опись имущества на людях – всё лично проверили?
– Всё, товарищ майор. Порядок, ведомость на вещевое довольствие сегодня отпечатаем. По продовольствию уже готово, да я его не проверял, ведь начпрод, старший лейтенант Гольдберг, остаётся, и кладовщики тоже. Они все сами под ведомостями остатков на сегодня распишутся и будут за них отвечать. Я думаю, что акт о сдаче-приёмке госпиталя можно сегодня составлять, – ответил Захаров.
– Ну что ж, если всё хорошо, то давайте заканчивайте. Значит так, товарищ Кучинский, подпишем акт завтра, а сегодня пройдёмся по территории госпиталя, посмотрим все помещения.
Кучинский согласился. Они вышли из канцелярии, как называли этот дом в госпитале. Начать обход решили с сортировки. Это был довольно большой барак, сделанный из неструганных досок взасыпку. Крыша на нём была дощатой, без потолка, пол – из неструганных плах. В бараке топились две железные печки, обложенные кирпичом. На козлах размещалось сорок носилок, по двадцать с каждой стороны. В момент осмотра в сортировке лежали трое раненых – один в голову и два в грудь. Для лечения раненых в голову в основном работала группа АРМУ, где имелись ЛОР-врач, окулист и нейрохирург, последний – майор Чистович Николай Евгеньевич.
В то время, как Алёшкин и Кучинский осматривали помещение сортировки, начальник сортировочного отделения, капитан медслужбы Климова – молодая подвижная женщина, успела принять прибывших и дать указания о направлении их в отделение помощнице, уже пожилой и, видимо, хорошо знавшей свои обязанности фельдшерице. Она заполняла истории болезни, используя данные из карточек передового района и из опроса раненых. Борис отметил про себя, что в медсанбате это делали только в случае госпитализации прооперированных в госпитальный взвод. Здесь истории болезней заполнялись сразу по прибытии раненых, в сортировке.
Раненые направлялись прежде всего в санпропускник, а затем уже в операционный блок или в госпитальные палаты. По этому же пути пошли и Алёшкин с Кучинским. Санпропускник, срубленный из довольно толстых брёвен, по существу, представлял собой самую обыкновенную баню с раздевалкой и предбанником, разгороженным пополам. В одно отделение вносили раненых, там их раздевали, в другом после помывки одевали в чистое белье. Конечно, эта баня ни в какое сравнение не могла идти с санпропускником медсанбата № 24: тот мог одновременно вместить до 30–40 человек, а здесь, вероятно, и четверым носилочным было тесно. Дело облегчалось тем, что все поступавшие оседали в госпитале на какой-то более или менее длительный срок и, следовательно, спешить с дезинсекцией одежды надобности не было. Поэтому одежду раненых сразу увязывали в узлы и выносили в автодезкамеру, стоявшую шагах в десяти от бани. Борис подумал: «Эта баня хороша, когда в сутки поступает десятка два-три раненых, а если их будут сотни? Да потом, её с места не стронешь». Однако пока никаких замечаний он делать не стал.
Метрах в тридцати от бани находился операционно-перевязочный блок. Он состоял из трёх палаток (одной ДПМ и двух ППМ), соединённых при помощи тамбуров и дополнительных брезентов в одно помещение. Его построение не отличалось от такого же, имевшегося в медсанбате, только назначение палаток было иным. Одна палатка ППМ служила операционной для раненых в грудную полость, другая – операционной для раненых в голову. Палатка ДПМ использовалась как перевязочная для всех раненых, в том числе и для раненых в живот. Шоковая палатка ППМ стояла метрах в десяти в стороне.
Осмотрев операционный блок, оба начальника вышли на настоящую улицу, по обе стороны которой располагались палатки ДПМ, по шесть штук с каждой стороны, всего двенадцать. В каждой палатке стояло двадцать топчанов с матрацами, набитыми сеном, и такими же подушками. В палатках было достаточно просторно, тем более что в некоторых из них имелось много свободных мест.
Кучинский сказал, что при штатной положенности в двести коек, госпиталь развёрнут почти на триста мест, сейчас поступление незначительное, и в госпитале находится на излечении всего сто пять раненых и больных. Он показал на одну из последних палаток и объяснил, что именно здесь лежат больные, большинство с воспалением лёгких (это одно из наиболее частых и грозных осложнений ранения в грудь). Командует в этой палатке капитан медслужбы Батюшков.
– Он хороший терапевт и хороший человек. Беда в том, – добавил Кучинский, – что он находится под каблуком своей «жены», майора медслужбы Минаевой, начальника второго хирургического отделения, и поэтому часто в решении вопросов идёт у неё на поводу. Правда, сейчас его роль стала меньше: с открытием терапевтического госпиталя большинство больных передаётся туда. Вам будет легче.
«Почему легче? – подумал Борис. – Ведь всё равно осложнения у раненых в грудь должны лечить мы». Он ничего не сказал вслух и уже впоследствии понял, что поступил разумно.
Недели через две после того, как он стал полноправным хозяином госпиталя, Алёшкин узнал, что между Минаевой и Кучинской, женой начальника госпиталя, являвшейся начальником первого отделения и ведущим хирургом, велась постоянная и обоснованная вражда. Кучинская, сравнительно молодая женщина (моложе мужа лет на 10–12), должность ведущего хирурга выполняла чисто формально и явно не справлялась с ней. Она завидовала Минаевой, имевшей более высокую квалификацию и опыт, но не считала нужным с ней советоваться и в своей работе выезжала на знаниях и опыте Чистовича, которого безбожно эксплуатировала. Кроме того, пользуясь своим положением жены начальника, забирала себе и лучших сестёр, и большее количество медикаментов. Минаеву это злило, она часто ссорилась с ней, а, следовательно, и с самим начальником госпиталя. Одним словом, уходу Кучинского и его жены из госпиталя она была рада. Правда, её мечты стать ведущим хирургом госпиталя не сбылись – им стал сам начальник госпиталя.
Но, повторяем, всё это Борис узнал гораздо позднее. Сейчас же он заходил в палатки, осматривал их состояние, здоровался с персоналом, с ранеными и, не задерживаясь, следовал дальше.
Он обратил внимание на то, что все палатки находились в очень ветхом состоянии и всё ещё выполняли своё назначение только потому, что были неподвижны. В каждой из них стояло по две железных печи. Стены в нижней части высотой примерно на полметра, а кое-где и выше, укреплялись досками. С наружной стороны палаток были устроены земляные завалинки, а разлохматившийся брезент к доскам прибит гвоздями. Всё это немного расстроило Бориса. «Ведь при передислокации, – подумал он, – почти ни одну из этих палаток с места не стронешь! А стронув, на новое место одни лохмотья привезёшь». Но он опять ничего не сказал.
