Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1
Во время каникул он увлёкся новым развлечением – катанием на санках с гор. В Плёсе, городке, расположенном на крутом, изрытом оврагами берегу Волги, удобных мест для этого вида спорта было много, и зимой им занимались и дети, и взрослые. Иногда в катании принимала участие и пятнадцатилетняя няня Надя.
Самой длинной и потому самой любимой горой была сама Бульварная улица, спускавшаяся к базарной площади. Спуск был хорошо укатан: днём по нему ездили на санях приезжавшие на базар крестьяне, а после обеда улица поступала в полное распоряжение ребят. Санки по ней летели с большой скоростью и останавливались у самой пристани, проехав почти с полверсты.
Как-то раз родители ушли в гости, Надя катала девятимесячного Славу в санках около дома. Ей это надоело, она позвала Борю и предложила ему скатиться с большой горы. Тот, конечно, согласился. Надя взяла Славу на руки, села на Борины санки, а ему велела сесть сзади и крепко держаться за неё, затем они помчались. Слава, одетый в шубку и укутанный платком так, что у него немного высовывался только один нос, вряд ли испытывал большое удовольствие от этого катания, но и нянька, и Боря были очень довольны.
Правда, Боре доставалось: при подъёме на гору Надя несла Славу, а ему приходилось везти довольно тяжёлые санки. Так они скатились несколько раз.
Начало темнеть, поехали последний разок. Почему-то в этот раз санки пошли вкось и ударились о барьер, отделявший тротуар от проезжей части. Получился сильный толчок. Надя от неожиданности выронила Славу, и тот, по инерции пролетев несколько шагов, стукнулся об одну из каменных тумб, которые через определённые промежутки стояли по краям тротуара. Сама она на санках удержалась и свалилась носом в наметённый у ближайших ворот сугроб снега. Боря отлетел на сажень в сторону, попал тоже в сугроб, сел в нём и расхохотался. Он не ушибся и не испугался, летать с санок ему приходилось и раньше.
Больше всех испугалась Надя и, конечно, не за себя, а за Славу. Мальчик лежал в нескольких шагах от неё, не плакал, но и не шевелился, вообще не подавал никаких признаков жизни. Девушка вскочила и бросилась к ребёнку. Схватив его на руки, она заметила на платке увеличивающееся тёмное пятно, и поняла, что это кровь.
Надя нашла в себе достаточно самообладания и не принялась причитать и плакать, как это сделало бы большинство нянек на её месте, а бросилась с уже очнувшимся и заплакавшим Славой в аптеку, находившуюся за углом дома, у которого случилось несчастье. На бегу она сказала Боре, чтобы он скорее шёл домой и послал сюда Ксюшу. Тот увидел кровь на руке Нади и, услышав плач Славы, понял, что случилось что-то страшное, и, подхватив санки, помчался к дому. Ксюшу он встретил на середине пути. Та уже решила позвать гуляк домой.
– Ксюша, Ксюша! – ещё издали закричал Боря, – а мы Славку убили!
– Как это убили? Что ты такое говоришь?
– Он с санок свалился… У него кровь идёт… Надя в аптеку побежала, тебя зовёт…
– Господи, да что же это такое! – воскликнула перепуганная женщина и, не обращая больше внимания на Борю, пытавшегося что-то добавить к своему рассказу, побежала вниз. А он медленно побрёл к дому.
Надю со Славой на руках Ксюша встретила уже на улице. Мальчик уже не плакал, из-под платка выглядывал кусок бинта. Надя, немного успокоившись, рассказывала:
– Прямо не знаю, как он у меня вылетел… Аптекарь сказал, что пустяки, царапина небольшая, да шишка будет. Кровь уже не течёт.
– Вот придёт Николай Геннадиевич, он тебе покажет царапину…
Нянька и сама храбрилась только для виду. Она знала, что ей придётся отвечать за происшедшее, и кляла свою глупость, заставившую её поехать на санках. Мысленно она давала клятвы и обещания, что никогда себе не позволит таких легкомысленных поступков, лишь бы сейчас всё благополучно кончилось. Больше всего она боялась, чтобы её не рассчитали. «Пусть бы уж лучше побили», – думала она.
Надя пришла в Плёс из Нерехты, промышленного городка, расположенного недалеко от Волги. Отец недавно умер, мать работала на фабрике, её не брали, а у них в семье, кроме неё, осталось пятеро ребят, вот и пришлось ей идти в люди, хорошо, хоть взяли. Вдруг прогонят? Боря, увидев забинтованного Славу, даже позавидовал ему:
– Эх, почему не я голову разбил, вот и меня бы так завязали!
Эти слова его вызвали взрыв негодования и возмущения и няни, и Ксюши, а он не понимал, почему.
Вечером, встретив хозяев в прихожей, Ксюша рассказала про случившееся, стараясь как-нибудь выгородить Надю. Мирнов, как обычно, вскипел, но после того, как мать осмотрела ребёнка и убедилась, что страшного ничего особенно не произошло, и, в свою очередь, заступилась за девушку, поменял гнев на милость и, пробрав плакавшую няньку, этим и ограничился.
Таким образом, это происшествие окончилось для всех благополучно. Ранка на голове Славы зажила через несколько дней. И случай этот вскоре забылся. Тем более что в семье стали назревать новые и, конечно, более важные события.
В конце 1913 года Николаю Геннадиевичу предложили должность инструктора по пчеловодству в Солигаличе, небольшом уездном городке на севере Костромской губернии. Место глухое, не на Волге, и в стороне от железной дороги, но жалование почти в два раза больше, чем то, которое он получал в Плёсе. Предложение приняли.
Само собой разумеется, что переселяться зимой со всей семьёй невозможно, кроме того, и для Нины в Солигаличе места не находилось. Предстояла разлука. Мирнов уезжал сразу же после Нового года, а Нина с ребятами весной или летом, после того, как выяснится возможность получения службы и для неё. Семья оказалась разорванной.
Нина целыми днями пропадала в больнице. Надя уходила на кухню, как только Боря приходил от учителя. Там у Ксюши веселее: собиралась прислуга и из соседних домов, приходил Василий… Ребята же часами находились одни. Обычно они сидели в детской, Боря читал вслух сказки, Слава, слушая их, иногда так, улёгшись на ковре, и засыпал.
Когда потеплело и стаял снег, то ребята стали больше времени проводить на дворе, они очень сдружились.
Весной и летом несколько раз к семье приезжал отец. Боря, уже давно забывший свою обиду за жестокое наказание, приезда отчима ждал с нетерпением и искренне радовался его появлению. Тогда и мама была дома, и все веселились. Отец привозил с собой игрушки, книжки и разные сладости, одна из которых, вяземские пряники, так и осталась самым любимым лакомством для Бори.
В один из последних приездов Мирнов сообщил, что появилось место для Нины Болеславовны. Правда, не в самом Солигаличе, а верстах в десяти от него, в волостном селе Николо-Берёзовце, где недавно открылась земская больница и где нужен был врач-хирург, который назначался и заведующим больницей. Находившийся там врач-терапевт на заведование больницей не соглашался.
Предложение показалось заманчивым, оно сулило немалые материальные выгоды – жалование у Нины в этом случае тоже увеличивалось почти вдвое. При больнице заведующему полагалась бесплатная квартира с минимально необходимой обстановкой. Кроме того, отец находился бы от семьи всего в каких-нибудь десяти верстах, а не в двухстах с лишним, как сейчас.
Однако принять это предложение немедленно Нина не могла, она вновь почувствовала себя беременной. По её расчётам, ребёнок должен был появиться в январе будущего, 1915 года. Родить она хотела в Плёсе. Здесь были знакомые ей врачи и акушерки, ранее принимавшие у неё роды. Кроме того, весною Нина стала чувствовать себя не очень хорошо. Появилась тошнота по утрам, быстрая утомляемость, отвращение к некоторым видам пищи. Все знакомые врачи, да и сама она приписывали это недомогание её беременности и считали, что после родов всё пройдёт.
Подавая в Солигаличское земство прошение о приёме на работу в николо-берёзовецкую больницу, Нина Болеславовна одновременно сообщала, что занять это место она сможет только весной 1915 года. Руководители земства согласились: найти врача, желавшего служить в такой глуши, было непросто.
Примерно в это же время пришло письмо от матери. В нём она сообщала, что Алёшкин приедет за сыном осенью 1914 года, тогда же он привезёт и формальное согласие на развод. Приедет он в Темников, так что к этому времени надо привезти к ней Борю. Можно с уверенностью сказать, что в этом сообщении бабуси было скрыто тайное желание ещё раз увидеть своего первого внука.
Обсудив сообщение матери с мужем, Нина Болеславовна решила, что, несмотря на плохое самочувствие, ребёнка ей придётся везти самой. Она наметила свою поездку на конец августа, о чем и сообщила Марии Александровне. Однако 19 июля 1914 года (по старому стилю) произошло такое событие, которое изменило все планы, очевидно, не у одной этой семьи. Как известно, именно в этот день началась Первая мировая война.
Первое, о чём подумала Нина, узнав об объявлении войны, это о том, что будет с ней и её малолетними детьми, если возьмут в армию Колю. Поэтому прежде всего она телеграфировала ему.
Второе, что она решила, это опять оставить старшего сына у себя. Она прекрасно понимала, что Алёшкина возьмут на фронт в первую очередь, и ему, следовательно, будет не до Бори. Поэтому вслед за письмом она послала матери телеграмму, извещавшую о принятом ею решении, прося одновременно уведомить о нём Алёшкина.
Через день Николай сообщил, что на него, как и на некоторых других служащих земства, получена отсрочка от призыва, поэтому пока оснований для беспокойства нет. Правда, успокаивая жену, сам-то Мирнов не очень верил в действенность этой отсрочки и оказался прав. Уже в ноябре 1914 года его призвали в армию и направили в полк, стоявший в городе Владимире.
До этого времени Николай в солдатах не служил, и ему предстояло довольно неприятное обучение. Но по его прибытии выяснилось, что он не только грамотный человек с солидным гимназическим образованием, но и, что оказалось главнее, обладает отличным каллиграфическим почерком, почему он почти сразу же по явке в полк и был назначен батальонным писарем. А это означало, что пока направление в действующую армию ему не угрожало.
Глава шестая
Ещё в августе 1912 года в Темников приехали Алексей Владимирович и Маргарита Макаровна Армаш. Они привезли и своего сына Володю, которому исполнилось 3 года.
Маргарита Армаш, урождённая Околова, в своё время частая гостья семьи Пигуты и близкая подруга Нины, была в то же время и большой любимицей Марии Александровны. Мы помним, что ещё перед открытием Темниковской женской гимназии Пигута, будучи в Москве, уговаривала обоих Армаш приехать в Темников, чтобы служить в гимназии, и они дали своё согласие. Но сначала Маргарита должна была закончить своё учение, затем она стала ожидать ребёнка, потом сын, оказавшийся болезненным, был очень слаб, так и задержался их приезд до 1912 года.
Семья Армаш поселилась на улице Бучумова в доме Меркулова, сняв второй этаж небольшого дома, представлявший собой квартиру из трёх комнат и кухни. При доме находился небольшой фруктовый сад, имелся и двор с необходимыми дворовыми постройками.
Маргарита Макаровна любила Марию Александровну Пигуту как мать, впрочем, как и все Околовы, та, в свою очередь, относилась к молодой женщине как к родной дочери. Отношения между этими семьями установились наилучшие, такими и сохранились навсегда.
* * *
Прошло уже порядочно времени с того момента, как Лёля привезла свою дочь к матери. Девочка под ласковой и заботливой опекой росла хорошо и почти не болела. Бабушка говорила:
– Женюру все болезни обходят стороной, а если и касаются, то только чуть-чуть зацепив.
В отличие от неё Володя Армаш, несмотря на исключительные заботы и осторожности, которыми его окружала мать, а может быть, и благодаря им, болел много и всегда тяжело.
Женя требовала к себе всё больше внимания. Оставшись единственным ребёнком в доме, от бабуси она его и получала в самых щедрых размерах, но ей, конечно, не хватало материнской ласки. Однако Елена Болеславовна в Темникове в последние два с лишним года не показывалась совсем. Писала она тоже редко, да и письма её были кратки и малосодержательны. Иногда к праздникам она присылала Жене небольшие подарки. Этим её заботы о дочери и ограничивались. Брать Женю к себе Лёля, видимо, тоже не собиралась, но это только радовало бабусю, которая после отъезда Бори перенесла всю свою нежность на внучку.
Вернувшись из Темникова в Петербург, Неаскина быстро устроилась на службу в свою прежнюю контору. Её приняли охотно. Она была грамотной и толковой машинисткой, довольно прилично знала французский язык и могла самостоятельно переводить заграничную корреспонденцию.
Получая относительно большое жалование, Елена могла жить довольно обеспеченно. Вскоре она вновь встретилась со своим Ваней и сошлась с ним. А тот, узнав, что ребёнок находится у бабушки и будет там воспитываться, охотно возобновил прерванную связь. Елена Болеславовна, женщина не первой молодости, питала к довольно-таки беспутному человеку большое чувство и легко простила ему все обиды.
Иногда она несмело поднимала вопрос о дочке, но Ваня, не имевший никакого желания воспитывать ребёнка, в глубине души всё ещё мечтавший о выгодной женитьбе и продолжавший считать своё сожительство с Неаскиной явлением временным, под всякими предлогами отговаривал её от того, чтобы взять девочку к себе. Елена сама понимала, что присутствие дочери создаст в их жизни много трудностей, и потому не особенно упорно настаивала, она боялась вновь возбудить гнев своего Ванечки и потерять его вторично.
Минуло ещё почти два года.
В 1913 году Мария Александровна Пигута, поглощённая своей нелёгкой работой и разными домашними мелочами, почти не имея отдыха, так как с отъездом Ани Шалиной ей пришлось опять взять на себя преподавание русского языка и в младших классах гимназии, заметно сдала. Ей шёл пятьдесят девятый год. Она похудела, постарела, осунулась и часто, придя с работы, в изнеможении опускалась в кресло и должна была посидеть в нём около часа, пока вновь могла заниматься домашними делами.
Кроме того, Марию Александровну постоянно беспокоили мысли о первом внуке. Она знала о рождении второго сына у Нины, знала также и о том, что у Якова Алёшкина и Анюты тоже родился ребёнок – дочь, названная Людмилой. Все эти события ухудшали положение Бори, и Мария Александровна это прекрасно понимала. Ей было видно, что этот несчастный мальчик все больше становится не нужным ни матери, ни отцу. И у неё всё чаще возникала мысль о том, чтобы вернуть его к себе.
В довершение всех несчастий последнее время Мария Александровна стала чувствовать какие-то неясные боли в животе, они были несильными, никаких расстройств деятельности желудочно-кишечного тракта не вызывали, но всё-таки беспокоили. Местные врачи Рудянский и Янина Владимировна Стасевич пока ничего серьёзного не нашли, хотя и советовали при возможности съездить в Москву, чтобы там сделать начавшее входить в моду в медицинском мире рентгеновское исследование. Но это стоило дорого, а главное, требовало много времени, и поездка пока откладывалась.
Стасевичи посещали Марию Александровну не очень часто: сын их подрастал, ему уже было восемь лет, и они были поглощены заботами о его воспитании и подготовке к гимназии.
Осенью 1913 года после долгого молчания пришло письмо от Нины. Содержание его было для Марии Александровны неожиданным и немного странным: в этом письме Нина вновь просила мать написать Якову и просить его выслать согласие на развод, и, если он хочет, то забрать Борю. Не понравилось это Марии Александровне, и она немедленно написала ответ. Она, конечно, понимала, что у Нины трудное положение, видимо, Боря чем-то не пришёлся отчиму, да и свой ребёнок появился, и никто не гарантирован от того, что и ещё дети будут, без развода все они окажутся в положении незаконнорожденных, со всеми вытекающими отсюда последствиями. И Нина была обязана об этом думать. Но ведь и со старшим сыном обращаться как с игрушкой: хочу беру, хочу даю – тоже нельзя.
Мария Александровна очень любила Борю, и потому обращение матери его с ним как с какой-то неодушевлённой вещью глубоко обидело её. В своём довольно-таки суровом письме она писала: «…Ты должна понять, Боря не игрушка, чтобы им бросаться туда и сюда. Если ты не думала его воспитывать до положенного времени, зачем же ты увезла его от меня? Мне больно это писать тебе, моей дочери, но, по-видимому, для Бори было бы гораздо лучше, если бы он поехал к Якову Матвеевичу, я уверена, что там он нашёл бы больше и ласки, и доброжелательности, и понимания, чем в твоей семье.
На моё посредничество между тобой и Яковом Матвеевичем больше не рассчитывай. Я считаю, что в вашем разрыве виновата только ты, и, как мне ни прискорбно это, я должна признать, что я его уважаю, а тебя не могу. Поэтому я не хочу помогать тебе в этих переговорах. Мне просто стыдно сейчас обращаться с таким предложением к нему. Я чувствую, этим я очень могу обидеть такого хорошего (по-моему) человека.
Кстати, ты, вероятно, уже знаешь, у него тоже создана новая семья и уже есть ребёнок, предлагать ему теперь взять Борю, когда он уже примирился с его потерей, по-моему, просто бестактно.
Из твоего письма я поняла, что Боря, видимо, не может ужиться в твоей новой семье и становится тебе и твоему второму мужу в тягость. Я охотно избавлю вас от этой тягости. Я с удовольствием возьму Борю к себе и буду, пока жива, его воспитывать. Мне это доставит только радость, подумайте над этим моим предложением».
Это письмо было прочитано не только Ниной, но и её мужем, и он, узнав о содержании её письма, посланного матери, возмутился. Надо сказать, что Николай Геннадиевич был гораздо более благоразумным и рассудительным, чем его жена. Он прекрасно понял всю некрасивость Нининого поступка и, зная, что в какой-то степени причиной явились его вспыльчивость и несдержанность, дал себе слово относиться к Боре более терпеливо и более ласково, что, как мы знаем из предыдущей главы, ему и удалось. Таким образом, вопрос о Боре больше не поднимался.
Однако Нина, всё-таки обидевшись на мать, почти совсем перестала ей писать. Длительное молчание Нины беспокоило и волновало Марию Александровну, и она пыталась связаться с ней через сына Митю. Больше всего беспокоило её положение Бори: ей почему-то казалось, что с ним что-то случилось, а Нина не хочет ей об этом сообщить.
Вот выдержки из некоторых писем Марии Александровны к сыну, написанных в начале 1914 года.
От 5 января 1914 г.
«…Что-то Нина ничего мне не пишет уж очень давно. Перед праздником я послала Боре книжки и пять руб. детям на гостинцы, но она ничего не отвечает. Не знаю, как её здоровье, как дети, здоров ли Боря мой милый?..»
От 16 марта 1914 г.
«…Но главное, отчего ни слова не упоминаешь о Нине, хотя я очень просила написать что-нибудь о ней, так как она перестала отвечать на мои письма. Получается впечатление, что у неё что-нибудь случилось, что от меня скрывают, чтобы не огорчить. Не умер ли Боря?.. Очень прошу тебя на этот раз, не пожалей несколько копеек на телеграмму и уведомь, что делается у Нины…»
От 30 марта 1914 г.
«…Телеграмму о Нине мне не посылай, так как на следующий день я получила наконец письмо от неё самой, которое меня успокоило, а то мне уж начало представляться, что Боря умер, и что потому все избегают писать мне о Нине и её детях, и она сама молчит. Я успела так сильно привязаться к этому ребёнку, что у меня до сих пор сердце щемит при мысли о нём, особенно при мысли о том, в какие руки он попал. <…>
Я тоже хорошо знаю недостатки Нины и боюсь, что её влияние может испортить мальчика. Впрочем, кто знает? Жизнь так изменяет людей, может быть, и Нина кое-чему научилась и изменилась к лучшему. <…>
В письме Нины было вложено письмо мне от Бори, он пишет пером письменными буквами…»
* * *
Через несколько месяцев после этих писем началась Первая мировая война. Несмотря на патриотический угар и шумиху, создаваемые правыми элементами страны, основная масса населения была настроена против войны.
Даже такие далёкие от политики люди, как Мария Александровна Пигута, по образу своего мышления стоявшая ближе к монархистам, чем к каким-либо, пусть даже самым умеренным революционерам, и то – к войне относилась весьма неодобрительно.
Вот что она писала Дмитрию Болеславовичу Пигуте 19 декабря 1914 г.:
«Милый мой сын!
Десять лет назад ты был на полях Маньчжурии, шла резня; много было на свете резни после того, а теперь Россия опять ввязывается. Здесь сильное возбуждение, мобилизация в полном ходу, сегодня чуть не разбили казёнку, где торгует Разумова, на улицах сильное возбуждение, проводы, слёзы. Мне-то мало видно в моём уединении, я только слышу рассказы от тех, кто ходит по улицам.
Зачем всё это? Неужели это нужно России? Не думаю!»
Таким образом, даже в таком глухом городке, как Темников, начавшаяся война вызвала сильное возбуждение. А как мы знаем, в больших промышленных городах и столицах это возбуждение перерастало в многотысячные забастовки и даже уличные столкновения между рабочими и ультрапатриотами из «чёрной сотни».
В этот же период времени к неприятностям, вызванным войной и усилившимися опасениями за судьбу своих детей и внуков, у Марии Александровны добавились и другие. Прежде всего с гимназией.
Темниковская женская гимназия к 1914 году сделала уже семь выпусков, её выпускницы славились твёрдыми и хорошо усвоенными знаниями и выходили победительницами на всевозможных экзаменах. Слава об отличной постановке преподавания, о высоком уровне педагогов гимназии распространилась не только по Темниковскому уезду или Тамбовской губернии, но была известна и за их пределами.
Казённая женская гимназия, имевшаяся в губернском городе Тамбове, по качеству своей работы стояла далеко позади. Поэтому Темниковская женская гимназия была бельмом на глазу у окружного инспектора средних учебных заведений по Тамбовской губернии. Кроме того, эта гимназия, содержавшаяся на средства, получаемые от платы за обучение и выделяемые Новосильцевой, имело свои правила, которые были гораздо демократичнее правил казённых гимназий, что позволяло учиться в ней тем, кого в казённую и на порог не пустили бы.
Это вызывало недовольство и губернатора, и других влиятельных лиц. Много раз инспектор учебного округа ставил вопрос о том, чтобы упразднить частную женскую гимназию, имевшуюся в городе Темникове, или в крайнем случае принять её в казну и ввести в ней порядки и правила, существовавшие во всех других казённых учебных заведениях Российской империи. До сих пор этого сделать не удавалось, а в 1914 году удалось. Возможно, Новосильцевой наскучило возиться с этими заведениями, возможно, у неё иссякли денежные средства, но под влиянием настойчивых предложений своих высокопоставленных друзей и знакомых она подала прошение о том, чтобы женская гимназия, ранее субсидировавшаяся ею, была принята на бюджет Министерства просвещения и таким образом стала казённым учебным заведением. Почва для принятия такого прошения была подготовлена, и с нового 1914/1915 учебного года Темниковская женская гимназия стала казённой.
А это значило, что в неё уже не могли попасть дочери сапожников или волостных писарей, тем более рабочих. До сих пор в женской гимназии училось даже несколько человек из детей рабочих единственного в Темникове кирпичного завода.
Более того, чтобы очистить гимназию от всякой скверны, как выразился приехавший из округа ревизор, под предлогом того, что программа гимназии ниже по своему уровню программ казённых учебных заведений такого же порядка, было предложено всем гимназисткам сдать повторные экзамены за тот класс, в котором они учились до этой реформы. То есть каждый учащийся как будто снова поступал в гимназию в тот класс, в который он был переведён весной.
Расчёт был простой: богатые родители смогут нанять репетиторов и за оставшееся до осени время подготовят своих детей, те сдадут экзамены и останутся в гимназии; бедные же, естественно, найти репетиторов не смогут, и их дети на экзаменах провалятся, а следовательно, уйдут из гимназии. Таким образом, вся затея вольнодумствующих Новосильцевой и Пигуты будет уничтожена. На деле, однако, вышло не так.
Группа учителей и прежде всего сама Мария Александровна Пигута, Анна Захаровна Замошникова, Алексей Владимирович Армаш, М. С. Мурачаева и другие совершенно безвозмездно занимались с самыми бедными ученицами и сумели их подготовить так, что замысел окружного начальства с треском провалился. Отсеялось такое незначительное количество учащихся, что о нём было даже смешно говорить.
При реорганизации гимназии было введено и другое новшество: если ранее все преподаватели нанимались по выбору, то есть попечительский совет рассматривал все поданные прошения, сообразовывался с имевшимися отзывами и рекомендациями и выбирал наиболее достойную кандидатуру, имея право и отстранить от работы не справляющегося педагога, теперь учителей нанимал инспектор округа. Он же проверял подготовленность их. Мнения о них гимназического начальства не спрашивал, а действовал по своему усмотрению. Он исходил при этом из принципа не столько определения делового качества педагога, сколько его благонадежности. Вот как характеризует одного из таких педагогов Мария Александровна Пигута в письме сыну:
«…вместо брата О. И. Сперанской прислали какую-то «полноправную» преподавательницу с университетским значком на груди, которая уже успела себя зарекомендовать с самой плохой стороны – вроде профессора Удинова!
<…> Уроки её я посещала, чтобы составить понятие о её преподавании, впечатление получается очень неутешительное. Сперва она даже не брала с собой в класс учебных пособий, пока её не заставила делать это председатель педсовета…»
Было проведено и третье мероприятие: распущен попечительский совет, из старых членов его остались только Новосильцева, которая в сущности на нём последнее время никогда не присутствовала и стала как бы почётным его членом, и М. А. Пигута, которую вывести уже никак было нельзя. Зато вывели всех более или менее либерально настроенных гласных городской думы, представителей местной интеллигенции и прежде всего И. А. Стасевича (как лицо неправославного вероисповедания).
Создали новый педагогический совет, и если раньше естественным его председателем в женской гимназии была начальница гимназии, то теперь председателем его был назначен директор мужской гимназии, уже известный нам А. П. Чикунский. Вместо А. З. Замошниковой инспектрисой гимназии вновь была назначена Чикунская.
Одновременно с этими мероприятиями округ прислал ревизора для проверки финансовой и хозяйственной деятельности гимназии. Последнее было сделано с определенным расчётом: вскрыть какие-либо злоупотребления, обвинить в них М. А. Пигуту и таким образом избавиться и от неё.
Всё это тяжело отразилось на состоянии Марии Александровны, ей пришлось много работать вечерами, у неё заболели глаза, видимо, очки требовали замены, а взять их в Темникове было негде. Вновь стали повторяться и боли в животе, но самое главное, её угнетали эти реформы, сведшие в несколько месяцев на нет всё, что она с таким трудом и старанием создавала.
Она писала в это время сыну: «В заключение явился помощник попечителя и три дня ревизовал гимназию. Придраться было решительно не к чему и, по-видимому, он даже остался доволен ходом дела, но… автономия наша тю-тю!.. Новое начальство наше старается быть мягким, но бывает у нас почти каждый день и всюду суёт нос, к чему мы не приучены…»
Как мы уже говорили, все эти неприятности не могли не отразиться на здоровье Марии Александровны, а она к тому же ещё и лечиться очень не любила, и прибегала к услугам местных эскулапов в самом крайнем случае, стараясь обойтись своими домашними средствами.
Да и трудно было в то время лечиться. Ведь врач никакого освобождения от работы дать не мог, и если советовал не работать, то подразумевал, что у пациента есть достаточно средств для существования и без работы.
У Марии Александровны Пигуты, кроме её жалования, никаких других источников дохода не имелось, лет ей было уже около шестидесяти, и болеть так, чтобы не работать, она просто не имела права.
Кроме того, местное светило, единственный доктор Рудянский, был настолько перегружен работой, что очень часто, даже не выслушав как следует больного, уже назначал и лечение. Так вышло и с Марией Александровной Пигутой. Он, вообще-то, очень хорошо к ней относившийся, бегло осмотрел её, сказал:
– Ничего серьёзного, попробуйте пить соду…
Обратиться к Янине Стасевич больная не могла, так как последняя вновь отказалась от практики, занявшись воспитанием сына.
К Рудянскому Мария Александровна тоже больше не ходила, лишь продолжала по его рекомендации пить соду. Об этом она писала сыну: «Я, как обычно, чувствую себя недурно, даже могу сказать, что лучше, чем было за последние годы, так как боли, которые приписывали почке, прекратились вследствие лечения содой; замечая, что от соды боль временно стихает, я стала прибегать к порядочным приёмам её по нескольку раз в день, как только начинало болеть. И кончилось тем, что боли появлялись всё реже и реже и теперь почти не возвращаются. Глаза тоже не болят, только устаю скорее прежнего, не могу так много ходить, заниматься умственным трудом, как прежде…»
Осенью Мария Александровна простудилась, у неё был сильный кашель и, как она говорила, оглохла на левое ухо. С этим она обращалась к Стасевич. Выписанные последней порошки и мазь помогли, но в результате болезни старая женщина ещё больше ослабла и едва была в состоянии справляться со своими обязанностями по службе.
Казалось до чрезвычайности странным, что ни сын, ни дочери, которые, по их уверениям, очень любили свою мать, не обратили внимания на её довольно-таки характерные описания заболевания и не приняли никаких мер. Возможно, что это произошло потому, что у всех этот период времени был тоже очень трудным.
В конце ноября 1914 года пришло письмо от Нины, в котором она сообщала, что Николая Геннадиевича взяли в армию, что его часть пока располагается в городе Владимире и, по-видимому, они пробудут там с полгода, что она теперь осталась опять одна с двумя детьми и ожидает в январе третьего.
Нина просила мать приехать к ней на это время, так как она чувствовала себя очень плохо и боялась за исход родов. А в это время Мария Александровна всё ещё была больна. Она сейчас же написала два письма: одно – брату, главному казначею Государственного казначейства, которое размещалось во Владимире, прося его узнать о положении Николая Геннадиевича и, если можно, помочь ему чем-нибудь, а другое – сыну Мите. Между прочим, она писала в нём: «Я получила наконец письмо от Нины, она уведомила меня, что страшно измучена и истощена работой, особенно потому, что ожидает ещё ребёнка в конце января. <…> Мне стало жалко её в её одиночестве, так как Николай Геннадиевич взят в армию в такой критический момент, так как жаль ребят, брошенных на прислугу, что я совсем было собралась поехать к ней дней на десять, да вот заболела…»
