Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1
Поняв, что они любят, Николай и Нина объяснились и стали жить вместе. Следствием этого и явилось письмо Нины к матери, с содержанием которого мы отчасти знакомы. Написав потом и Якову, а вскоре получив ответ и от него, где он выражал согласие на развод, оставляя, однако, за собой все права на сына, Нина Болеславовна решила, что раз согласие есть, и выражено оно письменно, то этого вполне достаточно, а вопрос о Боре решится сам собой:
– Не будет же он отнимать у меня сына силой.
Наконец Мирнов окончил курсы и получил назначение на должность помощника инструктора по пчеловодству при уездной управе г. Плёса. Узнав место его назначения, Нина списалась с Плёсской городской управой и получила согласие на предоставление ей должности врача-хирурга в плёсской городской больнице. Посоветовавшись со своим шефом – профессором Фёдоровым, получив его благословение на самостоятельную работу, Нина Болеславовна ответила на полученное из Плёса предложение согласием.
В сентябре молодые выехали из Петербурга. По дороге в Плёс Мирнов и Алешкина заехали в Кострому, где Нина познакомилась с матерью Коли. Хотя должность сидельца винной лавки немного и шокировала её, сама Анна Петровна ей понравилась.
Дело в том, что этот род деятельности не то чтобы считался зазорным среди интеллигенции и дворянства, но каким-то не совсем порядочным, что ли. Ведь у многих из сидельцев сохранилось и в обычаях, и в повадках многое от прежнего целовальника (устар. Продавец вина в питейном заведении, кабаке – прим. ред.) в царском кружале (устар. Кабак, питейный дом – прим. ред.), или от корчмаря (устар. Содержатель, хозяин корчмы – прим. ред.) из придорожного шинка, где спаивали честной народ до нательного креста. И хотя время настало другое, но и сейчас попадались сидельцы, обиравшие некоторых питухов догола. Конечно, не все они оказывались такими, не была такой и Анна Петровна Мирнова, но ведь о службе часто судят не по человеку, а по тому, какова служба.
Анна Петровна отнеслась к невестке очень хорошо и, по-видимому, радовалась выбору сына. Она, конечно, тоже слышала о докторе Пигуте и гордилась тем, что через его дочь и своего сына породнилась с ним. Да и сама Нина, очевидно, произвела на неё хорошее впечатление и расположила её к себе. Юра пришёл от Нины в восторг, особенно его восхищало то, что жена брата – врач, и не просто врач, а хирург. Для этого, по его мнению, нужно обладать большой храбростью и силой воли. Мать Николая угнетало, а сперва даже прямо испугало то, что Нина замужем и ещё не разведена, то есть, по существу, является чужой женой. До приезда сына и невестки в Кострому она этого не знала.
Гораздо более осведомлённая в законах, чем беспечные молодые люди, она предвидела, что с разводом предстоит ещё много хлопот и неприятностей, и это её тревожило. Сын и Нина Болеславовна сумели её убедить, что всё будет хорошо. Так думали они и сами.
Пришлось рассказать Анне Петровне и о том, что у Нины от первого брака есть сын и что вскоре они его возьмут к себе. Это известие, сообщённое ими перед самым выездом из Костромы, Мирнова встретила с ещё большим неудовольствием. Она возмутилась легкомыслием Нины, поторопившейся с новым замужеством в то время, как ей нужно было бы заботиться о своём сыне. Да и к этому ни в чём не повинному ребёнку у неё появилась неприязнь.
В Плёсе, куда молодые приехали в конце октября 1909 года, они представились супругами, каковыми себя и считали. На самом же деле они мужем и женой формально считаться не могли: согласие на развод, полученное в частном письме от Алёшкина, никакой юридической силы не имело, поэтому оформить развод было невозможно, а следовательно, нельзя и совершить новый законный брак путём венчания в церкви. Ни Нина, ни Николай этому обстоятельству большого значения не придавали, хотя, как потом выяснилось, допускали серьёзную ошибку.
Нина Алёшкина и Николай Мирнов сняли довольно удобную квартиру на втором этаже купеческого дома, расположенного на высоком берегу Волги, почти у самого обрыва. Недалеко от дома был городской сад, а за ним казармы, в которых был расквартирован какой-то пехотный полк. Сам дом выходил фасадом на улицу, называвшуюся Бульварной. За небольшим двором располагался фруктовый сад.
В конце улицы находилась больница, где должна была работать Нина Болеславовна, а уездная земская управа – место службы Мирнова находилось внизу, довольно далеко от квартиры. Это, однако, не смущало Николая – большая часть его рабочего времени должна была протекать в разъездах – путешествиях по уезду, в осмотрах пасек и инструктаже работающих на них пчеловодов. Пасеки в то время имелись в монастырях и усадьбах крупных помещиков, у крестьян пчёлы были редкостью. Между тем, русский мёд составлял одну из выгодных статей экспорта. В задачи земских инструкторов пчеловодства входило, между прочим, и привлечение к этой отрасли занятий возможно большего числа из зажиточных крестьян.
Первая зима в Плёсе была полна самых разнообразных хлопот по освоению новой работы как у Николая Геннадиевича, так и у Нины Болеславовны. Он часто разъезжал по уезду, так как, хотя и числился помощником инструктора, по существу работал за инструктора. Служивший в земстве на этой должности старик никаких специальных знаний не имел и держался на своём месте лишь благодаря родственным связям.
Нина проводила в больнице дни и ночи. Ведь одно дело служить в клинике, где всё было готовое: имелось хорошее оборудование, где ей по существу приходилось только выполнять указания шефа, а если и решать что-либо самой, то знать, что за её спиной стоит опытный человек, который всегда и поправит, и выручит в трудный момент. Совсем другое дело здесь. В городской больнице уже несколько лет не было хирурга, хирургическая работа была заброшена, отделение запущенно. Ранее служившие опытные фельдшеры и сёстры милосердия перешли на службу в другие больницы или отделения. Всё надо начинать сначала, а опыт ещё так мал. Но он всё-таки был, и Нина постоянно с благодарностью вспоминала своего учителя, так настойчиво приучавшего её к работе с самых низов.
По существу, открывая отделение заново, Нина Болеславовна была вынуждена большую часть времени уделять обучению среднего и младшего персонала, да, кроме того, приходилось ещё многое и самой осваивать.
В этих условиях время летело с такой быстротой, заботы об устройстве своей личной жизни отодвигались так далеко, что Нина Болеславовна не успела заметить, как прошла зима, весна и наступило лето, а она всё ещё не могла выбрать время, чтобы съездить за сыном.
Однако, надо признаться, что зная, как хорошо живётся Боре у бабуси и как много дополнительных хлопот вызовет его пребывание здесь, она не очень-то и торопилась забирать его у матери. По полученным письмам она видела, что и Мария Александрова не очень хочет расставаться с внуком. Довольно давно она уже писала в Темников и просила мать подержать Борю у себя до тех пор, пока они с Колей не устроятся на новом месте. Теперь, летом 1910 года, она всё ещё не могла приехать за сыном, о чём и сообщила матери в очередном письме. Одновременно она вновь настаивала, чтобы Борю ни в коем случае не отдавали отцу, если последний решит его забрать.
Просила она также, если Мария Александровна будет иметь какую-либо связь с Алёшкиным, потребовать у него официального, оплаченного гербовым сбором и заверенного нотариусом заявления в Духовную консисторию о разводе. Просила передать ему, что вину (а в то время без обвинения в неверности кого-либо из супругов получить развод практически вообще было невозможно) она, разумеется, целиком берёт на себя так же, как и расходы по ведению дела.
Глава третья
Яков Алёшкин приехал в Темников в июне 1910 года. Остановившись на единственном в городе постоялом дворе с номерами, он немедленно направился к Марии Александровне Пигуте. Та встретила его как родного, она обняла его, расцеловала, усадила на диван в столовой и сейчас же привела к нему сына. Через несколько минут Боря, которому недавно исполнилось два года и десять месяцев, сидел уже на коленях отца и с большим интересом рассматривал его блестящие пуговицы, ремни, пряжки, погоны.
Алёшкин ехал к новому месту службы, ещё не сняв военной формы, отчасти для того, чтобы в ней покрасоваться, а больше потому, что у него просто не было приличного штатского костюма.
Боря вообще очень доверчиво и охотно общался со всеми людьми, даже малознакомыми, и всё-таки то, как он пошёл на руки к отцу с первых же минут знакомства и стал чувствовать его совсем-совсем своим, беспрестанно называя его папой, очень удивило Марию Александровну. Правда, и Яков Матвеевич отнёсся к сыну с такой ласковостью и сердечностью, что бабуся поняла: добровольно мальчика он Нине не отдаст. Оставив отца и сына вдвоём, бабуся вышла, чтобы распорядиться насчёт обеда и приказать перенести вещи зятя в приготовленную для него комнату.
Тем временем пришла Аня. Зайдя в столовую и увидев Борю на коленях у Якова Матвеевича, она смутилась и хотела незаметно уйти, но не так-то просто было скрыться от глазёнок мальчишки. Он соскользнул с колен отца, который ему в это время что-то рассказывал, и с криком:
– Мама, мама, папа приехал! – помчался к Ане.
Яков Матвеевич сидел спиной к двери и не видел вошедшую, а, услышав крик сына, подумал, что это Нина. Он не решался обернуться, потому что совсем не был приготовлен к такой встрече, да и не желал её. На своих отношениях с Ниной Болеславовной он поставил крест. Но в это время Аня, взяв Борю на руки, произнесла:
– Здравствуйте, Яков Матвеевич. Вы уж извините, что я Боре позволяю себя так называть. Привык. Никак не отучим… И я, и бабуся стараемся, да ничего поделать не можем. Вот Женюра мамой меня никогда не называет, а этот… – и она замолчала, не зная, как продолжать.
Яков вскочил, обернулся к девушке и подошёл к ней. Пожал протянутую руку и ответил:
– Если бы у него была такая мать!..
В этот момент в комнату вошла бабуся. Заметив смущённые лица молодых людей и слегка удивившись их смущению, она обратилась к Алёшкину с вопросом:
– А где же твои вещи, Яша?
Тот ещё более смутился и пробормотал, что оставил их на постоялом дворе, где остановился. Мария Александровна возмутилась:
– Милый мой, ты что же думаешь, если я к себе гостей приглашаю, так я их на постоялом дворе держу? Немедленно ступай за вещами, да возвращайся поскорее. Комнату тебе приготовили. Не будешь же ты настолько невежливым, что не воспользуешься Аниными трудами. Она так старательно для тебя комнату убирала, что, не поселившись в ней, ты нанесёшь обиду не только мне, но и ей. Иди быстрее, не опаздывай к обеду, мы ждать будем, – кричала старушка ему вслед.
Аня же, как только зашёл разговор об уборке комнаты, подхватила Борю на руки и скрылась в детской.
Спустя полчаса Яков явился со своим солдатским сундучком, а через два дня к нему в доме так привыкли, что можно было подумать, он жил тут всегда. Мария Александровна проникалась к Якову Матвеевичу всё большим и большим уважением. Ведь более недели он живёт в доме, в семье, один из членов которой так жестоко его обидел, а ни разу не завёл разговор о Нине, не высказал никаких упрёков ни в её адрес, ни в адрес её матери. Он держался спокойно, непринуждённо, был всегда ласков с Борей, вежлив и предупредителен с бабусей, дружески мягок с Аней. Просто приходилось удивляться выдержке, такту и самообладанию этого простого человека.
С приездом Якова Алёшкина в доме Пигуты стали чаще бывать Стасевичи, стало шумнее и веселее. Гости приводили своего сына, и в детской поднималась невероятная возня.
Вечерами, после того как бабуся, ссылаясь на усталость и необходимость лечь спать пораньше, оставляла Якова и Аню вдвоём, между ними завязывались длительные и оживлённые беседы. Начинался обычно разговор с Бори, с какой-нибудь его шалости или выходки. Он был очень подвижным и развитым для своего возраста, а потому и очень забавным. Он уж почти всё говорил, не выговаривая только букву «р».
Затем как-то незаметно их беседа принимала другое направление. Они начинали говорить о своей работе. Аня была увлечённым педагогом и могла часами рассказывать про своих гимназисток. А Яков, наконец-то вырвавшийся из солдатской казармы, с не меньшим увлечением рассказывал о своих машинах, о том, как он будет организовывать в том далеком месте, куда едет, свою, такую важную для сельского населения, работу.
И хотя темы их рассказов были как будто бы очень далеки, они слушали друг друга с живейшим интересом. Видимо, справедливо утверждение, что важен не предмет разговора, а то, каков собеседник.
А собеседник пришёлся по сердцу, по крайней мере, одной из сторон. Ане и раньше ещё по письмам нравился этот человек, а теперь, после того как она узнала его ближе, после того как она увидела его неподдельную любовь к сыну, после того как он в её глазах превратился в несчастного, незаслуженно оскорблённого и обиженного, вероломно покинутого мужа, она не только сочувствовала ему, не только жалела его, но и полюбила с пылом, свойственным её молодости. Она готова была пойти за ним, куда бы он её ни позвал, и её взгляды, тон её речи – всё об этом говорило.
Но Яков Матвеевич её не звал. Хотя он был старше Ани всего на два года, и ему в ту пору было всего 24 года, он был уже достаточно серьёзным и благоразумным человеком и, по-видимому, не мог совершить какого-либо опрометчивого поступка.
Мария Александровна заметила состояние Ани, но, вполне полагаясь на благоразумие Алёшкина, оставляла молодых людей одних. В душе же, зная очень хорошо Аню и достаточно узнав Якова, она считала, что эти молодые люди вполне подходят друг другу, и что, может быть, Яков, так несправедливо обиженный её дочерью, найдёт новое счастье, и опять в её доме. Она этому была бы только рада.
Но вот пришло письмо от Нины. Мария Александровна, прочитав его, сочла возможным и даже нужным показать зятю, а после того, как тот с видимой неохотой прочёл его, прямо спросить, как он намерен поступить.
Яков ответил, что, как ей известно, он едет в город Верхнеудинск, куда назначен на должность механика при складе сельхозорудий Главного переселенческого управления Министерства земледелия. Он ещё не знает, как устроится на новом месте, а потому присоединяется к просьбе Нины Болеславовны в отношении Бори и со своей стороны тоже просит бабусю подержать сына хотя бы ещё полгода у себя. Само собой разумеется, что на его содержание он оставит сейчас и будет высылать ежемесячно необходимые деньги.
Предупреждал он также и о том, что своё согласие о разводе по соответствующей форме он напишет только после того, как получит формальное же согласие на то, чтобы сын жил с ним. Обо всём сказанном он просил Марию Александровну сообщить дочери, сам ей писать не хотел. То ли бабуся сделала это умышленно, то ли так уж случайно вышло, но Аня Шалина стала невольной свидетельницей этого разговора.
Через несколько дней Яков Матвеевич Алёшкин уехал в Верхнеудинск. В представлении Марии Александровны и Ани это была такая даль, что и вообразить себе невозможно.
– Даже удивительно, что и там ещё живут русские люди, ведь это уже за Байкалом, почти в самом Китае. Туда поездом – и то две недели ехать надо. И зачем надо было забираться в такую даль? Точно ближе службы найти было нельзя, – сетовала бабуся. – А ну как он и Борю туда увезёт? Я его тогда больше и не увижу никогда. Нина пишет «не давать». Легко сказать, ведь он отец, потребует – и всё тут.
Бедная старушка волновалась всё больше и больше, и потому просьба Якова об оставлении Бори у неё её очень обрадовала. Она отказалась от всяких денег, но Алёшкин настоял на своём. Он согласился не оставлять сейчас, так как не знал, сколько ему потребуется на дорогу и на первое время по приезде на новое место, но заявил, что как только приедет в Верхнеудинск и определит своё положение, то сейчас же вышлет.
Очень трудно было расставаться с Яковом Анне Николаевне Шалиной, тем более, как она думала, навсегда. Немного её утешили только слова, сказанные им при прощании. Он просил её помогать бабусе в заботах о Боре, просил также, чтобы она как можно чаще писала ему о сыне и хоть чуть-чуть думала о далёком сибиряке и коротенько сообщала бы что-либо и о себе. Всё это сказано было так тихо, что слышала эти просьбы только одна Аня.
У мальчика отъезд отца особого огорчения не вызвал. Он был ещё слишком мал, чтобы понять тяжесть разлуки с любимым человеком. Да и успел ли он полюбить отца, оставалось вопросом. Ведь он видел его впервые в жизни, пробыл с ним всего две недели и, конечно, не успел привыкнуть к нему. Называл он его папой, потому что ему так сказали. Ему нравилось быть с ним, как всякому мальчику, вынужденному находиться в постоянном окружении одних женщин, нравится быть с мужчиной. Но приходу бабуси или мамы Ани он радовался больше, чем приходу отца.
Единственное, чем запомнилось ему пребывание отца – это подарок, полученный им чуть ли не на второй день по его приезде: это был красивый жестяной, раскрашенный красной и синей краской барабан.
Боря знал, что его мама Нина живёт далеко и скоро приедет за ним, и в разговоре он иногда её вспоминал, называя «мама Нина», но в то же время продолжал упорно называть мамой и Аню Шалину.
Говорил Боря много и понимал все слова, но свои переделывал так, что понять его перевёртыши можно было, только привыкнув к ним. Зато некоторые из них так прижились, что потом употреблялись и взрослыми. Например, имя и отчество Стасевича, которого звали Иосиф Альфонсович, малыш переделал в «Сифафоныч», и последнего так домашние часто и называли, конечно, за глаза. Варвара Степановна Травина превратилась в «Валпановну», и это прозвище тоже часто повторялось, а сына Стасевичей, которого домашние звали Юрчик, Боря переделал в «Люльтика», и этот «Люльтик» остался за Юрой чуть ли не до двадцати лет.
Итак, Яков Алёшкин уехал, а Боря снова остался у своей бабуси, под её неусыпным наблюдением, окружённый её заботами и ласками, которые она равномерно распределяла между ним и Женей. Но мальчик был в более выгодном положении: Аня Шалина всё своё свободное время отдавала только ему.
Так прошёл ещё год. Аня регулярно писала Якову о жизни сына и о своей. В её письмах помимо рассказов о всяких мелких обыденных и не совсем обычных событиях невольно проглядывала и грусть, и желание увидеться с любимым человеком, с её милым Яшей, как она мысленно его называла.
Яков Матвеевич, видимо, чувствовал то, что не было прямо сказано в письмах девушки, и в его ответах стало появляться больше тепла. Он писал, что место у него оказалось очень выгодным, работа интересной и доходной. Чуть ли не на всё Забайкалье он единственный механик, умеющий разобраться во всех заграничных сельскохозяйственных машинах, и что поэтому работы очень много. Сообщал он и о том, что снял и обставил довольно хорошую квартиру и мог бы хоть сейчас забрать сына, но из-за загруженности работой (а была осень – пора уборки урожая, и сельхозмашины, работая с перегрузкой, требовали частого ремонта и наблюдения) он сейчас приехать не может. Надеется получить отпуск зимой и тогда заберёт Борю.
Город Верхнеудинск, как явствовало из его описаний, был значительно больше Темникова и, хотя находился далеко от центра России, располагался на линии железной дороги, а потому был и современнее.
«Жить здесь очень хорошо, – писал он, – всё очень дешево, много прекрасной байкальской рыбы, обладающей отличным вкусом».
Письма свои Яков Матвеевич обычно адресовал Марии Александровне Пигуте, но в каждом из них была вложена отдельная записка для Ани, иногда по размерам превосходившая и всё письмо.
Наконец, он стал писать им отдельно, и хотя большинство писем бабуся и Аня читали вместе, но, наверное, кое-что девушка своей воспитательнице не показывала. Мария Александровна не обижалась на это, если и замечала.
В начале 1911 года Алёшкин известил, что, кажется, наконец-то ему дадут отпуск, он сможет весною приехать за Борей. Получив это письмо, бабуся расстроилась: «Когда Яша приедет за сыном, я, безусловно, должна буду ему отдать, тем более, что Нина пока так ещё и не собралась за ним приехать. Что же делать? И внука жалко!»
И она решила об известии, полученном от Якова, сообщить дочери.
* * *
В марте 1911 года Нина получила письмо матери с извещением, что её законный муж собирается забрать своего сына и что мать воспрепятствовать этому не сможет, да и не имеет права. Сообщение это испугало Нину, во-первых, потому, что она принципиально не хотела отдавать сына, а во-вторых, она полагала, что, держа сына при себе, она будет иметь больше шансов на получение формального развода. Можно с большой долей уверенности сказать, что её чувства к сыну в этом деле занимали далеко не главное место.
Так или иначе, она решила опередить Алёшкина и в апреле 1911 года явилась в Темников. Она рассудила так: «Если Яков возьмёт ребёнка, то я уже ничего не смогу сделать, а если раньше увезу мальчика я, то тут уж он ничего не сделает. Отбирать его у меня судом он не решится – слишком благороден». Нина оказалась права: когда требования Якова Алёшкина на передачу ему сына так и не были исполнены, в суд он не обратился.
Приехав в Темников, Нина заявила: у неё очень мало времени, и так как она сможет пробыть не более недели, то просит собрать Борю как можно быстрее. Напрасно Мария Александровна, пытаясь оттянуть разлуку с внуком, просила погостить её дней 10–15, дочь настояла на своём, и через пять дней они с Борей на почтовой тройке уже мчались в Торбеево, а ещё спустя двое суток были уже в Костроме, откуда должны были пароходом плыть в Плёс.
В Костроме Нина показала сына матери Николая Мирнова, той мальчик не понравился. Да и Боря, устав после перенесённой дороги, попав в необычные для него условия, капризничал и не слушался маму Нину, как он её называл. Он хныкал и просился к бабусе и маме Ане. Последнее чрезвычайно сердило Нину, она на него накричала, приказала ему замолчать и ни о какой маме Ане не вспоминать, так как её нет и больше никогда не будет.
Нужно сказать, что до сих пор у бабуси на мальчика никто не кричал, а бабуся если и пробирала за какие-нибудь провинности, то делала это хотя и строго, но почти не повышая голоса. Поэтому крик мамы Нины его поразил, испугал и обидел, тем более что он за собой никакой вины не чувствовал. В ответ он заплакал уже во весь голос, чем ещё больше рассердил и мать, и новую бабушку.
Пробыв у Анны Петровны несколько часов, Нина с сыном отправилась на пристань, чтобы сесть на пароход, до прихода которого оставалось уже не более часа. Мальчик продолжал капризничать, а молодая мать, не зная и не умея его успокоить, готова была сама заплакать.
Вот в таком состоянии их и застала Дарья Васильевна, когда, оставив извозчика около пристани, сошла, чтобы разыскать наших путешественников. Подойдя к ним, она взяла плачущего Борю на руки, который, узнав её, мгновенно успокоился и, обращаясь к Нине, сказала:
– Билет ещё не купила? Вот и хорошо. Забирай свои пожитки, садимся на извозчика и едем на станцию (она подразумевала почтовую ямскую станцию), там лошади ждут, поедем в Рябково.
Нина Болеславовна стала отговариваться, ссылаясь на то, что у неё кончается разрешённый ей отпуск, что надо торопиться, и наконец на то, что она в Рябково ехать не хочет.
– Как это так не хочешь? – набросилась на неё Даша. – Отец, видишь ли, первый пошёл на примирение, а она не хочет! Да какое ты имеешь право не показать ему его первого внука, если он этого хочет? Ты, матушка, в своём уме?!
Привыкнув ещё с детства во всём подчиняться тёте Даше, не смогла Нина долго сопротивляться и сейчас, ну а мнения Бори никто и не спрашивал.
Через день все трое уже были в Рябково.
Надо ли объяснять, как случилось, что Дарья Васильевна узнала о поездке Нины с сыном и так удачно перехватила их по дороге?
Как только Нина уехала из Темникова, увозя с собой Борю, Мария Александровна, зная, что она поедет через Кострому, телеграфировала Даше, сообщая ей об этом и прося её уговорить Болеслава Павловича посмотреть на внука и Нину.
Даша немедленно принялась за дело. Рассказала Болеславу Павловичу всё известное про Нину. О том, что она разошлась с мужем, что у неё есть сын, а его внук, которого звать Борисом, что он воспитывался у бабушки в Темникове. Теперь мать его, то есть Нина, выйдя замуж вторично и обосновавшись в городе Плёсе, где служит в городской больнице хирургом, везёт сына к себе и скоро будет проезжать через Кострому. Она посоветовала пригласить дочь к себе, чтобы увидеть её и внука.
Рассказывая всё это, Даша ожидала встретить со стороны Болеслава Павловича сопротивление, ведь до сих пор ни одна её попытка рассказать ему о Нине и её сыне ни к чему хорошему не приводила. Он моментально обрывал разговор и не желал ничего слушать. В этот же раз он почему-то терпеливо дослушал её до конца и, к её удивлению, согласился на это свидание неожиданно быстро.
Узнав, что Нина разошлась со своим первым мужем и как бы выполнила его волю, он был доволен. И его уже совершенно не интересовало, каков человек её новый муж.
Вероятно, сыграло роль в его согласии и то, что Нина, вопреки его предположениям, всё же закончила учение, стала врачом-лечебником и, таким образом, явилась продолжательницей его дела. Ну и, очевидно, ему всё-таки хотелось увидеть своего первого внука.
После этого разговора Даша отправилась в Кострому, разыскала Мирнову, а затем на пристани и Нину с сыном. Мы уже знаем: она успела вовремя и привезла-таки их в Рябково.
Прибыли в Рябково ночью. Нину Болеславовну и Борю уложили спать в большой спальне, а утром все собрались к завтраку в столовой. Болеслав Павлович встретился с дочерью довольно холодно. В глубине души, он, видимо, ещё не мог простить дочери её своеволия. А также и того, что она ранее не обратилась к нему с просьбой о прощении, что первый шаг к примирению, хотя и после уговоров Даши, пришлось сделать ему.
Нина, взяв Борю за руку, подвела его к отцу и сказала:
– Здравствуй, папа. Вот мой сын. Боря, поздоровайся с дедушкой.
Болеслав Павлович что-то буркнул, поцеловал дочь в лоб и сел в кресло, стоявшее у стола. После этого он подтянул к себе оробевшего внука, поставил его между колен и принялся внимательно рассматривать. Поглядев на мальчика несколько минут, дед пошевелил губами, как будто хотел что-то сказать, но не сказал ничего.
Между тем Боре надоело стоять зажатым в дедовых коленях, он попытался вырваться, а когда это ему не удалось, он сердито сказал:
– Пусти! – и ударил кулачком по колену.
Дед ойкнул, однако колени не разжал и, продолжая удерживать ими внука, проворчал:
– А ты, оказывается, драться умеешь. Ну хоть это-то хорошо…
Нина подскочила со стула, на который было села:
– Боря, как тебе не стыдно! Сейчас же проси прощения у дедушки, слышишь? – крикнула она, гневно глядя на Борю.
Но на того уже нашёл стих, как говаривала няня Марья. И вместо того чтобы послушать мать, он ещё громче и сердитее повторил:
– Ну, пусти же! – и снова замахнулся кулачком. Одновременно глаза его заполнились слезами.
Дед сжалился над ним, разжал колени, и малыш, выскользнув из них, отбежал в угол комнаты, откуда смотрел на всех глазами маленького испуганного зверька.
Болеслав Павлович повернулся к столу, взял приготовленный Дашей стакан чая и, обращаясь к Нине, произнёс:
– А он у тебя с характером! Хоть этим-то на меня похож, это хорошо. А то я вначале думал, что он при женском-то воспитании какой-нибудь мямлей растёт. Борис, иди-ка чай с мёдом пить, брось дуться-то, – повернул он голову к внуку, все ещё стоявшему в углу комнаты.
Боря, видя, что его наказывать не собираются, медленно подошёл к столу и стал забираться на стул. Он очень любил мёд, у бабуси его давали нечасто. Но мёд, который положил на его блюдце дед, был какой-то странный. В Темникове он был или жидкий, как сироп от варенья, или, наоборот, густой, как сахар, а здесь был какой-то кусок, состоявший из маленьких коробочек, из которых вытекал мёд. Отколупнув ложкой кусочек этого мёда и положив его в рот, Боря почувствовал, что вместе со сладостью его рот заполнился какой-то противной массой. Он пытался её разжевать и проглотить, запил чаем, но всё равно ничего не получилось. Тогда он так и застыл с полным ртом. Дед заметил это и громко расхохотался:
– Э, да ты, брат, мёд-то есть не умеешь! Это с сотами. Смотри, как надо, – он взял кусочек сот с мёдом, пожевал, пососал и, вынув изо рта комочек воска, положил его с краю блюдечка.
Боря внимательно следил за дедом, а затем выплюнул комок воска, попробовав повторить то же, что делал дед.
– Нет, у бабуси мёд был вкуснее.
Однако после того, как ему удалось съесть несколько ложечек этого странного мёда, и он привык обращаться с воском, он также серьёзно заявил:
– Ты, дедушка, не обижайся, твой мёд тоже вкусный.
– Ишь ты, какой дипломат, – снова засмеялся дед, – сейчас видно, что в аристократических руках воспитывался.
Это было первое знакомство Бори с сотовым мёдом, с ним он встречался ещё не раз. Это была первая встреча его и со своим родным дедом, которая, к сожалению, больше никогда не повторилась.
В этот день Болеслав Павлович был свободен, и они с внуком провели его вместе. Ходили в больницу, ходили в сад и на Волгу. В больнице вместе с ними была и Нина Болеславовна. Её поразила бедность больницы, убогость обстановки, ветхость устаревшего оборудования и скудость медикаментов, которыми больница располагала.
– Папа, да как же ты тут работаешь?! У меня в Плёсе плохо и с инвентарём, и с оборудованием, и инструментария недостаёт, но у тебя… Тут же вообще ничего нет!
Больно обидели слова дочери старого врача. Он отдавал все силы, чтобы больница его выглядела как современное лечебное учреждение, хотя и знал, что в ней многого недостает, многое устарело или даже просто пришло в негодность. Постоянное отсутствие средств приучило его к тому, чтобы мириться с этими недостатками. А привыкнув к ним, он уж вовсе и не считал свою больничку такой плохой. Тем более, что, разъезжая по уезду, он видел: другие сельские больницы были во много раз хуже его… И вдруг – такое заявление дочери! Он со свойственной его характеру вспыльчивостью взорвался:
– Нам, уважаемая Нина Болеславовна, конечно, далеко до столичных клиник, к которым вы привыкли, но мы и здесь излечиваем таких же самых больных, как и вы, и ваши прославленные профессора. Так-то! Дело, уважаемая, не в оборудовании, не в кроватях и тумбочках – дело в людях, которые окружают больного, в людях, которые лечат больного, и не только во врачах, а во всём персонале. А у меня тут такие люди служат, каких вы там в столицах днём с огнем не сыщете. Советую тебе, дочь моя, если ты хорошо собираешься лечить людей, запомнить это навсегда!
