Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1
Письма Якова и Нины читались ею вслух, их всегда слушала и Аня, и как-то так получилось, что она, полюбив этого маленького, беспомощного человечка, невольно сравнивала отношение к нему отца и матери. И если отношение отца вызывало у неё чувство уважения и доброжелательности к нему, и какой-то привязанности, как бы благодарности за его заботу об этом крохотном существе, то отношение матери она просто не понимала. Она бы, например, так Аня рассуждала про себя (конечно, ни с кем своими мыслями не делясь), никогда бы не оставила такого крошку одного, какое бы её учение ни ждало, это могла сделать только чёрствая, бессердечная женщина.
Анино суждение, вероятно, было неправильным, может быть, чересчур строгим, но ведь ей было всего 19 лет, а в этом возрасте люди судят чересчур прямолинейно и, может быть, немного пристрастно. Однако с этого времени Аня не могла подавить в себе неприязненного чувства по отношению к Нине Болеславовне, хотя она никогда этого ей и не показывала.
Так прошёл год. Боря уже довольно хорошо ходил, хотя ещё и не мог как следует управлять своим маленьким тельцем и часто, по выражению няни Марьи, шёл не туда, куда хотел, а куда его ноги несли. Однако он уже успел самостоятельно обследовать все уголки своей новой квартиры. А квартира была действительно новая.
После отъезда Карла Карловича, окончившего строительство здания гимназии, оставался недостроенным дом для начальницы гимназии. Его строительство заканчивал один из местных подрядчиков. По плану он должен был закончить постройку к началу 1907 года, а дом не был готов и к началу 1908 года. Пользуясь тем, что Новосильцева, завершив строительство гимназии, увлеклась каким-то новым проектом, а Мария Александровна Пигута из скромности не решалась настаивать на форсировании строительства, этот делец тянул с постройкой, как только мог, продолжая вымогать на него деньги и с Новосильцевой, и даже с самой Пигуты.
Неизвестно, сколько бы ещё времени он канителился, если бы в дело не вмешался Стасевич как один из членов попечительского совета. Он быстро разобрался во всех вымышленных трудностях и проволочках подстраиваемых подрядчиком, пригрозив ему лишением подряда и невыплатой договорённых сумм, если дом не будет готов к весне 1908 года. В мае дом в конце концов был построен и отделан окончательно. А в июне 1908 г. в него вселилась Мария Александровна Пигута со всеми своими чадами и домочадцами.
Дом, в котором теперь поселилась её семья, был срублен из больших еловых брёвен. С внутренней стороны брёвна были немного стёсаны, а снаружи обшиты тёсом. Полы – крашеные во всех комнатах и коридоре. В кухне пол, настланный из широченных, более полуаршина, досок, не покрашен. Дом имел форму прямоугольника размером 12x38 аршин.
В этом доме Марии Александровне было суждено прожить до конца своей жизни, а её внук Борис провёл в нём свою первую сознательную часть жизни. Лучшие воспоминания о его детстве связаны у него именно с этим домом.
* * *
В августе 1908 года приехала в г. Темников окончившая учение и гордо демонстрировавшая маме и всем знакомым свой диплом Нина. За десять месяцев, которые она не видела сына, она от него отвыкла и как-то не смогла первое время найти по отношению к нему верного поведения и тона. Боря тоже, конечно, не помнил её и потому дичился. Он с большим удовольствием шёл к бабусе, к няне, к Даше, чем к матери. А уж про Аню Шалину и говорить нечего: завидев её, мигом срывался с любых рук, в том числе и с материнских, и мчался к ней. Это очень обижало молодую женщину, и она невольно стала ревновать сына к девушке.
Ещё более обидело Нину то, что её мать в последнее время доверила Ане почти всю переписку с Яковом, и, хотя Аня все свои письма к нему обязательно читала Марии Александровне, так же, как и все получаемые ею письма от него, в письмах этих в основном разговор шёл о его сыне. Как часто бывает в таких случаях, Нина совсем забывала про то, что сама-то она писала мужу очень редко, на что он не раз жаловался бабусе. Про сына в своих письмах она вообще ничего не могла написать, так как сама знала о нём только из писем матери.
Аня же жила с её сыном рядом, нянчилась с ним, как со своим ребёнком, знала о нём всё-всё и могла удовлетворить законный интерес отца в этом вопросе гораздо лучше.
Но когда одна женщина начинает думать про другую плохо, её уже не разубедишь. Напрасно бабуся успокаивала дочь и объясняла уже в который раз сложившуюся обстановку: Нина не хотела ничего понимать, и её отношение к бедной девушке становилось всё более холодным и неприязненным.
В этом, 1903 году Аня окончила восьмой класс гимназии. Окончила с золотой медалью, и в числе нескольких лучших учениц на средства, выделенные для этой цели Новосильцевой, могла поехать с экскурсией в Москву и Петербург. Не желая расставаться со своей воспитательницей и Борей, Аня от участия в экскурсии отказывалась, но после того, как увидела изменившееся к себе отношение матери мальчика, сочла за лучшее совершить это путешествие. Она рассчитывала, что к её возвращению мать и сын уедут, её переписка с Яковом Матвеевичем за неимением повода сама собой прекратится, и у Нины не будет причин для обид и неприязни. Мария Александровна была довольна таким решением Ани. Хотя она и считала, что Нина неправа, полагала за лучшее, чтобы Аня не становилась, как это невольно получалось, между матерью и сыном.
Через неделю после приезда Нины Болеславовны Аня, распрощавшись со всеми и особенно с маленьким Борей, с которым она уже не думала никогда увидеться, впервые в своей жизни выехала из города Темникова. До сих пор она дальше Пуштинского лесничества не бывала. Она никогда в жизни ещё не видела паровоза или поезда, не видела конки, трамвая и многого другого, что с раннего детства было знакомо многим из её сверстниц.
Вскоре Боря, как все дети его возраста, постоянно находясь с матерью, привык и к ней. Да и она начала приспосабливаться к его запросам и интересам. Много времени Нина с сыном проводили у Стасевичей, где Боря играл с Юрой, которому уже было около трёх лет и который в этом возрасте уже болтал сразу на трёх языках: на родном польском, на котором с ним разговаривали отец и мать, на русском, на котором разговаривали все остальные окружавшие его люди, и на немецком, на котором заставляла его говорить жившая у Стасевичей гувернантка-немка.
Юра был старше, и поэтому их совместные игры часто заканчивались потасовкой, в которой маленькому Боре, конечно, отводилась роль потерпевшего. Он хотя и плакал после полученных тумаков, но как только успокаивался, снова, как хвостик, ходил за Юрой.
Иногда приезжали к Стасевичам и бабуся с Дашей. Мария Александровна последнее время стала прихварывать: очевидно, сказывалось большое переутомление, связанное с хлопотливой и беспокойной должностью. Кроме того, её, несомненно, переутомляло и то, что она была вынуждена вести уроки русского языка во всех классах гимназии. До сих пор преподавателя на этот предмет найти не удавалось. Она утешала себя тем, что в будущем году наступит облегчение: появится, наконец, этот необходимый учитель.
Мария Александровна при поддержке Новосильцевой сумела уговорить попечительский совет, чтобы на должность учительницы русского языка в младших классах гимназии была принята только что окончившая эту же гимназию Анна Николаевна Шалина. Уговоры эти дались ей нелегко, некоторые члены совета и слышать об этом не хотели:
– Как так – наших детей будет учить дочь какого-то сапожника? Немыслимо! Невозможно!
Но в конце концов победа всё-таки осталась за Пигутой, а сама она, присутствуя на уроках Ани, которые та проводила, как и все другие гимназистки восьмого класса в обязательном порядке, убедилась в её недюжинных педагогических способностях и была уверена, что девушка с этим делом справится.
Как бы там ни было, но в это время Мария Александровна чувствовала себя очень нехорошо. Нам думается, что в этом её состоянии немаловажную роль сыграла и предстоящая разлука с Борей, к которому она привязалась всей душой. Ей казалось, что она любит Борю гораздо больше, чем любила своих детей. Он ей очень напоминал её младшего сына, погибшего так неожиданно и почти в таком же возрасте.
В то же время она всячески старалась сделать так, чтобы Боря больше проводил времени с матерью, прекрасно понимая, что им-то надо как можно лучше привыкнуть друг к другу.
Лето приближалось к концу. Нина Болеславовна, до сих пор считавшая, что до осени ещё далеко, как-то вдруг обнаружила, что на дворе уже конец августа, что скоро начинаются занятия в гимназии и что ей пора уезжать. Но как это сделать? Дело в том, что профессор С. П. Фёдоров, у которого она когда-то работала сестрой, принимая экзамен по хирургии, сказал:
– Если вы серьёзно хотите заняться хирургией, я вам помогу. Я помню вас по работе в своей клинике, и мне кажется, что из вас выйдет толковый врач, но, конечно, не сразу. Прежде чем ехать в какую-нибудь земскую больницу и там начинать колбасить в своей хирургической практике (он так и сказал – колбасить), я вам посоветую вот что. Оставайтесь-ка в Петербурге хотя бы на год, ну, хотя бы у меня в клинике, поработайте под руководством опытных хирургов, а уж потом и в провинцию. Большого жалования я вам не обещаю, ну а так, чтобы не голодать, наскребём. Подумайте.
Нина, конечно, и думать не стала, а со свойственной ей быстротой сразу же с благодарностью приняла его предложение и вот, к 15 сентября должна была быть в Петербурге. Время подходило, а она ещё не решила, как же быть с Борей: оставлять его опять у мамы неудобно, а брать с собой в Петербург невозможно. Ведь держать няньку в Петербурге стоит очень дорого. Квартиру надо будет сменить, а это тоже не так просто… А тут ещё и Яков пишет, чтобы Борю воспитывала она сама. Ничего он не понимает! Однако, что же делать?
Мария Александровна, зная, что Нина должна уезжать, начала готовить Борины вещи и со слезами на глазах пересматривала и перебирала все штанишки и рубашечки, которые они вместе с Дашей шили и подлаживали этому малышу. И ей почему-то всё больше и больше не хотелось отпускать его от себя.
Таким образом, обе женщины об одном и том же думали, и думали именно так, как это устроило бы обеих, а сказать об этом друг другу не решались. И кто знает, как бы всё это обернулось, если бы не помог случай.
Церковь Иоанна Богослова, находившаяся в двух–трёх минутах ходьбы от квартиры М. А. Пигуты, стояла на холме, обращённом одной стороной к реке Мокше, а другой к базарной площади. Вокруг храма была небольшая ограда, а вокруг неё – красивая зелёная лужайка. С этого холма открывался чудесный вид на заречные дали, и ребятишки близлежащих домов всегда играли на этом зелёном холме. Больше всего они любили запускать отсюда змеев, которые, подхваченные восходящими потоками воздуха, идущими от реки, красиво и долго неподвижно парили в высокой прозрачной голубизне.
Любила бывать на этой лужайке и Мария Александровна, а последнее время на ней часто можно было видеть и Нину с сыном. Она обычно сидела на разостланном пледе и что-нибудь читала или смотрела в беспредельные дали заречных лугов и на курчавую дубраву Санаксарского монастыря, поглощённая своими думами, а Боря бегал тут же, перебегая от одной к другой группе играющих ребятишек, или, запрокинув головёнку, любовался очередным змеем.
В этот солнечный сентябрьский день всё было как обычно: Нина Болеславовна читала, а в одном из углов лужайки группа ребят готовила к запуску огромного змея. Смастерил его великий мастер этого дела, гимназический дворник Егор, который был поставщиком этой игрушки для всех ребят, живших в близлежащих от гимназии домах. Был он и сам большим любителем запуска своего сооружения. И в этот раз, установив змея, имевшего аршина два в поперечнике, по ветру и удерживая его за длинный мочальный хвост, он помогал одному из мальчишек.
Наконец, змей запущен, он стал набирать высоту, суровая нитка звенела от напряжения, она была намотана на оструганную деревянную палочку длиною около четверти аршина. Нитка размоталась почти вся, змей находился так высоко, что выглядел со спичечную коробку. Мальчишки воткнули палочку – «шпулю» с ниткой в землю, а сами уселись вокруг неё и с интересом наблюдали, как змей от ветра раскачивался чуть ли под облаками.
Всё время около этой кучки ребят вертелся и Боря. Когда змей был запущен, Егор пошёл домой, а мальчик побежал к своей маме. Он не заметил натянутую нитку от змея и наткнулся на неё. Наткнулся так, что нитка захлестнула ему шейку. Он упал, шпуля выдернулась из земли, и змей, удерживаемый только тяжестью ребёнка, поволочил его по земле к краю холма, обрывисто спускавшегося в сторону реки.
Боря, вскрикнув, замолчал, зато подняли отчаянный крик ребятишки, первыми увидевшие эту страшную картину. Вскочила и закричала Нина, но, растерявшись со страху, никто из них не бросился на помощь. Услыхал эти крики и Егор, уже спускавшийся с холма на улицу. Он обернулся, увидел, что Боря катится по земле, влекомый толстой суровой ниткой, удерживавшей змея. Мгновенно оценив всю опасность, которой подвергается малыш, дворник, забыв про свою старость, в два прыжка очутился около мальчика. Подхватив его одной рукой, другой схватился за нитку, подтянул её ко рту и перегрыз, после чего змей, взмыв к облакам, стал падать куда-то в сторону реки. Затем оборвав другой конец нитки, привязанный к волочащейся по земле шпуле, Егор передал ребёнка матери, которая, опомнившись, заливаясь слезами, подбежала к месту происшествия. Нина подхватила сына и, проталкиваясь сквозь толпу ребятишек и женщин, сбежавшихся на крики, бросилась к дому.
На шее Бори виднелась красная полоска, из неё торчали концы суровой нитки, и ползла тоненькая струйка крови.
Пока Нина бежала к дому, он пришёл в себя и громко заплакал. Несколько минут в доме Марии Александровны царил невероятный переполох: громко плакал Боря, рыдала Нина Болеславовна, причитала няня Марья, сама бабуся, взяв внука на руки, пыталась как-то успокоить его и в то же время рассмотреть, что у него за повреждения. Даша бегала по двору в поисках посыльного. Наконец, она поймала сынишку Егора и приказала ему бежать что есть силы и отнести записку доктору Рудянскому в больницу. Записку эту уже успела написать Мария Александровна.
Через час на больничной лошади приехал Алексей Иванович Рудянский. В те времена никакой скорой помощи не существовало, и всякий врач, вызванный к больному, имел в своём саквояжике всё самое необходимое на все случаи. Конечно, так было и у доктора Рудянского, спешившего на вызов Пигуты. Вбежав в комнату и немного отдышавшись, он приступил к осмотру Бори. Убедившись, что кроме ранения шеи у мальчика никаких других повреждений нет, он решил извлечь нитку немедленно.
Выпроводив из комнаты всех домашних, кроме Даши, которая, как он заметил, больше других сохранила самообладание, он приступил к операции. Даша взяла Борю на руки и уселась с ним на стул к одному из окон гостиной. Тот, увидев доктора, замолк и лишь слегка всхлипывал, видимо, не столько от боли, сколько от страха.
Алексей Иванович вновь осмотрел рану, выяснил, что нитка не повредила ни одного из жизненно важных органов шеи, и попытался выдернуть её, потянув за один из торчащих концов. Это было больно, Боря вновь громко заплакал и стал вырываться из рук Даши.
Прикрикнув на свою помощницу, чтобы держала ребёнка крепче, Рудянский смазал шею мальчика йодом и, сделав небольшой надрез, наконец-таки извлёк нитку. Завязав рану бинтом, он объявил, что, по-видимому, всё в порядке и что недели через две его пациент будет здоров. Боря тем временем успокоился и, видя, что доктор убирает все свои страшные вещи в чемодан, совсем перестал плакать.
Перед уходом, прощаясь с Марией Александровной и пряча в карман причитающийся гонорар, Рудянский сказал, что мальчика необходимо ежедневно привозить к нему в больницу на перевязки, что рана будет заживать недели две. В глубине души доктор был не очень уверен в своём прогнозе, нитка была грязной, выпачканной в земле, и он опасался нагноения, да, пожалуй, и ещё более страшного осложнения – столбняка. Но так как сделать что-либо ещё не мог, то и не стал говорить никому о своих опасениях. Прививок от столбняка в то время не делалось.
Заживление раны шло хорошо, температура у Бори продержалась всего два дня, ранка была чистая и больного особенно не беспокоила. Он играл, был весел и подвижен, как обычно, и, если бы не поездки в больницу на перевязки, он, наверное, и совсем забыл бы про своё ранение.
Однако в доме это происшествие забыть не могли, особенно переживала бабушка. Мария Александровна, зная, что Нина в Петербурге будет одна, будет занята новой сложной работой, вынуждена будет оставлять ребёнка на целый день на чужих руках, была этим очень обеспокоена:
– Да и молода она, ветрена… Была с ним рядом, а доглядеть не сумела, чуть не покалечили мальчишку. А в Петербурге столько народу, столько всяких ужасов: и конка, и трамваи, а теперь ещё вон какие-то автомобили ездят. Долго ли до греха? Нет, не отдам я ей Борю, как она хочет, пусть ещё хоть немного подрастёт. Да и куда ему сейчас в дорогу, после такого потрясения? Завтра же поговорю с Ниной», – так говорила Мария Александровна своей верной наперснице Даше. Та, конечно, была с ней целиком согласна.
И вот как-то вечером за несколько дней до Нининого отъезда женщины сидели в гостиной. Мария Александровна обдумывала, как начать разговор с Ниной, как убедить её оставить Борю. Особенно трудным это ей казалось сделать и потому, что Яков Алёшкин в своих письмах всё время настойчиво просил Нину взять сына к себе.
Разговор начала Нина.
– Мама, Боря ещё болен, Алексей Иванович говорит, что за ним надо наблюдать ещё дней десять, пятнадцать. Я же дольше задерживаться не могу. Профессор может обидеться и потом совсем не взять меня, а это будет для меня, вернее для моих знаний, невосполнимая потеря. Яков не знает обстановки, но я думаю, что он меня поймёт, когда я всё ему расскажу. Так вот, я и решилась попросить тебя: оставь Борю ещё на зиму у себя, а там и я уже устроюсь, и он окрепнет после этой несчастной травмы. Конечно, если это не будет тебе очень тяжело.
Мария Александровна и Даша переглянулись:
– Ниночка, дорогая, – воскликнула радостно Мария Александровна, – да мы только и думаем, как бы Бореньку от себя не отпустить. Пусть остаётся и на зиму, и на год, ведь он для нас единственная радость! Ты о нём не беспокойся, Яше я напишу, думаю, что сумею убедить его, что для Бори так лучше будет. Мы для него всё, что надо, сделаем, пожалуйста, не беспокойся!
Мария Александровна была искренна – она действительно очень не хотела, как мы знаем, отпускать внука, она думала, что ему здесь будет лучше. Она его любила, и ей самой тяжело было с ним расстаться.
К сожалению, не думала она лишь о самом Боре, не взвешивала того, что важнее: хороший уход и материальное благополучие, или повседневная материнская ласка. Не думала Мария Александровна о том, каково будет мальчику, потерявшему мать чуть ли не с самых первых дней жизни, через год нашедшему её, терять вновь, причём на срок, гораздо более длительный, чем предполагали и мать, и бабушка. Считалось, что он слишком мал и что пока ничего не понимает, а потому отсутствие матери для него будет незаметно. На самом деле было не так.
Боря, конечно, не мог сознавать того, что мама, его мама – слово, которое он уже начал произносить, опять покинула его и надолго, но он инстинктивно чувствовал, что все окружавшие его женщины хотя и добры, и ласковы, и любят его, всё-таки не мама. Чувство какой-то неосознанной обиды так и осталось в нём.
После отъезда матери он ещё долго ходил по комнатам и как будто кого-то искал, был грустен и молчалив, хотя до этого часто и много лопотал что-то на своём, пока ещё не всем понятном языке.
Со временем он стал веселее, а вскоре, когда приехала и снова поселилась у бабуси Аня Шалина, как будто и совсем забыл мать.
* * *
По окончании путешествия по Москве и Петербургу, которое было рассчитано на 15 дней, Аня Шалина, не желая возвращаться в квартиру Пигуты, чтобы не встречаться с Ниной и её сыном, приняла приглашение одной из своих подруг, дочери управляющего имением итяковского барина, и до начала занятий в гимназии гостила у неё.
С началом занятий Аня, или, как её теперь следовало величать, Анна Николаевна Шалина – новая учительница гимназии, должна была переселиться в Темников. Жить у себя дома она не могла. Её отец продолжал пить, пропивая остатки своей мастерской и даже личные вещи жены.
С этим Аня могла бы ещё примириться, хотя и это имело значение для её авторитета среди учащихся и, главное, среди их родителей, но было ещё и другое.
Николай Осипович Шалин не оставил мысли о том, чтобы выгоднее выдать замуж свою вторую дочь. Наоборот, со временем эта мысль всё более и более овладевала его воображением. Прежний жених уже давно нашёл себе другую невесту и женился на ней.
– Да за такого голодранца, – как говорил Шалин в кругу своих собутыльников, – я теперь свою дочь и не отдал бы. Ведь она образованная, гимназию окончила, и не как-нибудь, а с золотой медалью! Теперь я меньше чем на купца или чиновника и не соглашусь.
И нашёлся один такой – пожилой вдовец, работавший в канцелярии уездной управы, получавший солидное жалование, не брезговавший и «благими даяниями», то есть попросту взятками, как это тогда широко практиковалось во всём чиновничьем мире, имевший свой дом и желавший жениться на образованной девушке, пусть даже из бедной семьи. Поэтому стоило только Ане показаться отцу на глаза, как он начинал требовать её повиновения и заставлял выходить замуж за этого нового жениха.
Аня ни о каком замужестве не хотела и думать и просила только одного: чтобы отец оставил её в покое, обещая отдавать в семью почти всё своё жалование.
Анна Никифоровна была целиком на стороне дочери, но сдерживать настойчивые требования мужа ей становилось всё труднее. Поэтому, вернувшись из Итяково, Аня первым делом стала искать себе квартиру. Сделать это в то время в Темникове было нетрудно, и в этот же день она договорилась с одной женщиной о найме комнаты. Затем она отправилась к Марии Александровне, чтобы взять свои вещи, которые ещё находились там, рассказать о том, как она устроилась, выяснить, когда она должна приступать к службе, и, пожалуй, самое главное – посмотреть Борю. От своей матери она знала о происшедшем с ним приключении, а также и о том, что Нина Болеславовна опять оставила сына у бабуси.
В квартире Пигуты Аня была встречена как долго отсутствовавший член семьи. А Боря, увидев её, залез к ней на колени, да так и не слезал весь вечер. Он прижимался к ней, твердил «мама, мама», и, только уложив его в постель, Аня смогла наконец рассказать Марии Александровне о своём положении и невозможности жить дома, сказала она и о снятии комнаты. Та и слушать об этом не хотела:
– Да как тебе не стыдно, – говорила она, – у меня стоит совершенно пустая комната, ждёт тебя, а ты, видишь ли, комнату где-то снимать надумала! И не придумывай, матушка, оставайся у меня. А Боря? Разве ты не видишь, как ты ему нужна? Ведь мы с Дашей старухи, а ему хочется, чтобы с ним молодая женщина была, вроде матери. Да и для тебя удобнее: два шага до гимназии, и я под боком, если чем-нибудь помочь на первых порах надо будет. Нет-нет! Располагайся в своей комнате, и никаких разговоров!
Ане Шалиной и самой очень хотелось остаться у бабуси, и долго её уговаривать не пришлось.
Через несколько дней началась обычная трудовая жизнь. Старая и молодая учительницы с утра бежали в гимназию, Даша хлопотала по хозяйству, Боря под присмотром няни Марьи играл в детской или в палисаднике. Вечера Аня, закончив проверку тетрадок, проводила с Борей, а тот с каждым днём становился интереснее и забавнее. Иногда вместе с ними коротала вечера и Мария Александровна.
Мальчик всё более и более привязывался к Ане Шалиной, да и она полюбила его как собственного ребёнка.
