Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 1
Предмет свой Людвиг Карлович знал хорошо, любил его, но вот русским языком владел плохо, коверкал слова, и преподавание у него шло неважно, особенно когда шли строевые занятия, нелюбимые большинством гимназистов и презрительно называемые шагистикой. Но когда дело переходило к вольным, «сокольским» упражнениям, а у восьмого класса – к занятиям на снарядах, гимназистов точно подменяли: все старались выполнять то, что показывал учитель, как можно лучше, и никого уже не смешили исковерканные русские слова учителя.
Боря и Юзик на снаряды могли пока лишь с завистью смотреть, занятия на них начинались только с пятого класса. Но ученики восьмого, учившегося вместе с ними в одном дворе, занимались на снарядах, и первоклашки с восторгом наблюдали за теми упражнениями, которые они демонстрировали. Особенно всех восхищал ученик 8-го класса Борис Рудянский, его выкрутасы на турнике и брусьях вызывали восторг и у преподавателя. Похлопывая юношу по плечу, он довольным голосом говорил:
– Карашо! Карошо, Рудьянский. В «Сокол» мог занять кароший мест! Настоячий гимнаст!
В первом классе гимназии начиналось изучение истории, их было две. Древняя – от первобытных людей, охотившихся на мамонтов, живших в пещерах и одевавшихся в шкуры, а затем древних вавилонян, египтян и греков. Эта история, хоть и требовала зубрёжки: запоминания имён и годов царствования того или иного фараона или греческого правителя, но она всё-таки была интересной. А вторая – русская, хотя и заинтересовала ребят, но по заявлению директора гимназии Анатолия Ивановича Чикунского, преподававшего историю, до неё ещё было далеко. Прежде чем приступить к изучению жизни Древней Руси и познакомиться с князем Рюриком, Владимиром и другими, гимназисты должны были чётко знать всё о лицах царствующего дома.
Что это за лица, гимназисты знали: в рекреационном зале, в коридорах и классах висело много портретов и государя императора Николая Александровича Романова, и его жены, императрицы Александры Фёдоровны, и его матери, и отца, и детей, и многочисленных дядей, и тёток, и других родственников.
Так вот, нужно было выучить не только имена и отчества, даты рождения, но и знать их родственные связи и титулы. Надо было твёрдо усвоить, например, что царя и его супругу следует называть «императорское величество», их детей – «императорские высочества», родственников рангом пониже – просто «высочества». Следовало разбираться, кто из них «великий» князь, а кто просто князь. Одним словом, всю эту иерархическую лестницу приходилось зубрить, и притом так, чтобы без запинки отвечать на все каверзные вопросы, которые любил задавать Чикунский.
Эта зубрёжка и Юзику, и Боре до такой степени надоела и опротивела, что они просто возненавидели всех этих высочеств, князей и им подобных. До самых Рождественских каникул первоклашки, кроме этой зубрёжки, из русской истории так ничего и не узнали. И самое обидное, как вскоре оказалось, что всё это делалось совершенно зря…
Глава шестнадцатая
Минул январь 1917 года. В начале февраля пришло письмо от Якова Матвеевича Алёшкина, вот оно:
«29/1 1917 г.
Дорогая бабуся. Спасибо за Ваше и Борино присланные Вами письма, но я ещё ждал и от Жени, а его нет, уж не больна ли она?
Большое Вам спасибо за заботы обо мне и моём семействе, а также и о стариках. Сам питаюсь сравнительно хорошо. Аня также пишет, что всё необходимое имеет. Она получает по моему аттестату ежемесячно около ста рублей да плюс свои рублей 60, так что ей хватает, старикам я посылаю каждый месяц 15 рублей, да столько же, кажется, посылает Аня, так что им также, мне кажется, хватает. Те деньги, которые я посылал и буду посылать Боре, будут исключительно от моего питания, и, таким образом, никому вреда не принесут, одним словом, бабуся, если Вам это большой неприятности не доставляет, то разрешите мне время от времени высылать Боре такие суммы. Куда он их будет употреблять, понятно – это будет зависеть от Вашего усмотрения.
Я пока жив и надеюсь ещё прожить, по крайней мере, до Пасхи благополучно, а там будет видно! Вот у Вас там, кажется, начинает чувствоваться недостаток всё больше и больше, хоть, может быть, это только временно. Мне как-то не верится, чтобы наша Россия так быстро оскудела в смысле питания. Просто торговцы хотят грабить, и понятно, теперь с ними ничего сделать нельзя, но у нас также говорят… Посмотрим, что будет дальше! И, пожалуй, дальше будет плохо, если они не уймут своих аппетитов.
Ну пока, крепко Вас обнимаю. Привет семейству Армашей. Борю и Женю крепко целую! Ваш Я. Алёшкин».
Из многих фраз этого письма чувствуется, что на фронте кое-что уже знали или, во всяком случае, предполагали, готовились к чему-то большому и важному. В Темникове же пока жизнь шла тихо и спокойно, если не считать всё растущей дороговизны и исчезновения с прилавков лавок и магазинов всё большего и большего ассортимента товаров, причём главным образом продуктов первой необходимости.
Для ребят – Бори и его друзей время летело быстро. Занятия в гимназии, приготовление уроков, игры на дворе, катание на лыжах, игра в солдатики, уроки музыки и по вечерам чтение всё новых и новых книг, открывавших казавшиеся бесконечными дали в жизни и знаниях – всё это отнимало так много времени, сил и энергии, что Боря, едва протерев глаза и наскоро умывшись, так, кажется, и не успев опомниться, уже вынужден был ложиться спать. Наверное, и сейчас дети его возраста живут так.
Поэтому и для него, да, пожалуй, и для многих ребят, если не для всех, явилось совершенной неожиданностью, когда в первых числах марта в класс вошли дворник и швейцар, приставили к стене лестницу и, не говоря ни слова, сняли портрет самодержца всероссийского, висевший над доской, и, как-то небрежно перевернув его кверху ногами, потащили из класса.
В это время как раз шёл урок Закона Божьего, и дети заметили, как законоучитель отец Алексей достал платок из рясы и, отвернувшись к окну, стал вытирать им глаза, затем громко высморкался и, не дослушав ответа ученика, рассказывавшего притчу, вдруг вышел из класса, вслед за ним выскочил и классный надзиратель.
До конца урока оставалось ещё минут тридцать. Такого в классе никогда не бывало: учитель и надзиратель без всякой видимой причины ушли из класса, ничего не сказав ученикам! Это было просто невероятно. Гимназисты настолько растерялись, что даже не встали при выходе учителей, что были обязаны сделать. Некоторое время они молчали, затем поднялся невообразимый шум: кричали и спорили все сразу, спрашивали друг друга, в чём-то обвиняли один другого, кое-где начались уже и потасовки, как вдруг вошёл инспектор Крашенинников. Он, как всегда, быстро прошёл по классу, вскочил на возвышение у кафедры и, опершись на неё рукой, повернулся лицом к классу.
Ребята затихли и, встав при появлении инспектора, молча стояли и смотрели на него во все глаза. На лице Алексея Петровича блуждала радостная и в то же время какая-то растерянная улыбка. Затем раздался его звонкий тенорок:
– Поздравляю вас, господа! В России произошла революция! Сегодня занятий больше не будет, вы свободны. Завтра приходите, как всегда.
В этот момент прозвенел звонок, извещавший об окончании урока. Все засуетились, стали быстро собирать свои книги, тетради и выбегать из класса.
В коридорах толпились ученики второго класса, все торопились в раздевалку. А там, около окна, большой беспорядочной грудой валялись портреты царя, царицы и всех князей – великих и невеликих, имена которых совсем недавно с таким трудом заучивались. Всё это было непонятно и даже чуточку страшно.
Все эти ребята, в том числе и Боря, воспитывались до сих пор таким образом, чтобы почитать, уважать и даже благоговеть перед теми людьми, портреты которых теперь так небрежно свалили в грязной раздевалке. Что же случилось? Такие мысли бродили в голове Бори, да, наверное, и многих его сверстников, когда они, молчаливые и немного напуганные, выходили из здания.
Во дворе кучками стояли восьмиклассники и что-то оживлённо обсуждали. Эти юноши были, конечно, осведомлены гораздо лучше, чем первоклашки, да и по возрасту они могли относиться к происшедшему более сознательно. Большинство из них приветствовали революцию, среди них особенно выделялся Борис Рудянский, что-то громко говоривший. Эта кучка была самой многочисленной.
В противоположном углу двора стояло несколько гимназистов-восьмиклассников – детей богатых помещиков и крупных городских чиновников, их дразнили аристократами. Они о чём-то пошептались и выскользнули со двора.
Всё это видели Боря и его одноклассники, вышедшие на двор, они попытались приблизиться к старшим, чтобы послушать, о чём те говорят, но на них шикнули, и ребятишки поплелись домой.
Боря, выйдя из двора гимназии вместе с другими ребятами, скоро остался один – попутчиков не было: Юзик на Законе Божьем не присутствовал. Идя медленно по улице, мальчик с интересом рассматривал кучки оживлённых, радостных людей, стоявших на тротуарах и двигавшихся в разных направлениях. Глядя на них, он продолжал раздумывать: «Что же такое революция?» Слово это было новое, до сих пор ни в прочитанных книгах, ни на уроках оно ему не встречалось, и он просто не понимал его значения. Но, вспомнив улыбку инспектора, радостные и возбуждённые лица старших гимназистов, окружавших Рудянского, а также и лица встречавшихся ему людей, Боря подумал: «Революция – это, вероятно, что-нибудь очень хорошее, какой-нибудь праздник вроде Пасхи… Но зачем тогда портреты царя и царицы сняли? Непонятно! Надо будет спросить у бабуси…»
Проходя мимо будки городового на Новой площади, Боря заметил, что того нет ни в будке, ни около неё, хотя обычно в это время этот толстый и усатый дядька был на посту. Он даже иногда шутил с ребятами, прикладывал руку к козырьку своей фуражки и кричал:
– Здравия желаю, господа гимназисты!
От его громкого голоса ребята вздрагивали, торопливо снимали фуражки и вежливо отвечали:
– Здравствуйте, господин городовой!
Он, услышав ответ, довольно хохотал и начинал крутить свои толстые чёрные усы. Этого городового почему-то все боялись, а ребята в особенности. «Может быть, потому, что у него большая шашка и револьвер в кобуре, привязанный красным шнуром за шею», – думал Боря.
Они с Юзиком всегда старались проскользнуть мимо его будки незамеченными, а если приходилось отвечать на его приветствие, то после этого тоже старались поскорее улизнуть.
Сегодня его не было, а Боря нарочно замедлил шаг, чтобы посмотреть на него, а может быть, даже и спросить, ведь он-то, наверное, знал, что такое революция. И вдруг он заметил ещё одно.
Раньше над аптекой, казённой винной лавкой и полицейским участком всегда находились гербы Российской империи. Это были большие чёрные двуглавые орлы с раскрытыми загнутыми клювами, из которых высовывались извивающиеся языки. Орлы держали в когтистых лапах державу и скипетр. Держава – это шар наподобие глобуса с крестом, укреплённым на верхней его части, а скипетр – это выточенная особым образом палка, тоже с крестом на конце. Эти знаки олицетворяли могущество царской власти (это для тех, кто никогда русского царского герба не видел).
Борю, как и всех тогдашних ребят, воспитывали в духе уважения и почтения к российскому гербу. Каково же было его удивление, когда он увидел, что эти гербы с отломанными лапами и головами валяются на земле, наполовину затоптанные в грязный подтаявший снег. Над полицейским участком герб ещё был, но около него на крыше стояли какие-то люди с ломами и топорами в руках, колотившие по нему, очевидно, стараясь сбросить его на землю. Внизу стояла небольшая толпа горожан и мальчишек, что-то громко кричавших и смеявшихся.
Боря заторопился домой, ему было немного страшно… Около базара его встретила Поля:
– Где же ты был? Почему так долго? Все гимназисты уже давно прошли. Бабушка беспокоится, вот меня послала тебя встречать, боится, как бы кто тебя не обидел.
Боре стало смешно: Поля была ростом не выше его, и он полагал, что вряд ли она может быть и сильнее, чем он. Он подумал: «Тоже мне защитница!», но вслух этого не сказал, Поля была хорошей, и обижать её не за что.
– Ты же знаешь, что у нас революция! – ответил он.
– А тебе-то что? Ты что, тоже революционер? – засмеялась Поля. – Идём, идём скорее, а то от бабуси нам с тобой достанется, даст она революцию.
Когда Боря и Поля пришли домой, все уже сидели за столом и готовились приступать к обеду. За обедом Боря всё-таки не выдержал и спросил:
– Бабуся, нам в классе Алексей Петрович сказал, что у нас в России революция. Что это такое? На улице все ходят весёлые, как на Пасху.
– Ну не знаю, стоит ли особенно веселиться. Революция – это значит свергли, то есть прогнали царя. С ним было плохо, а вот будет ли без него лучше, не знаю, – задумчиво сказала Мария Александровна.
– А почему прогнали? – недоумевал мальчик.
– Почему, почему? – вмешалась Оля. – Надо было, вот и прогнали.
Боря помолчал, затем снова спросил:
– А кто же теперь царём будет?
Бабуся пододвинула ему тарелку:
– Хватит политики, ешь-ка лучше. Кто-нибудь будет. Пока власть в руках Временного правительства, а что за временное – я ещё и сама толком не разобралась, газет-то за последнее время почти не читаю, всё некогда. А ты ешь-ка, смотри, Женюра уже всё съела, а ты над полной тарелкой сидишь. Прямо на тебя не похоже.
После обеда Боря пошёл к Юзику, и они, забравшись в занесённую начавшими подтаивать сугробами снега беседку, стоявшую в саду, стали обсуждать происшедшее. Юзик тоже уже знал, что в России свергли царя и происходит революция. До сих пор вопросы политики их не интересовали. Кто управляет Россией, как управляет – они не задумывались. Знали, что у нас самый главный – это царь, и в своей детской непосредственности представляли его почти таким же, как когда-то читали в сказках: «Хочу голову рублю, хочу милую…» И полагали, что так было всегда, так будет и так должно быть. Ведь ни в школе, ни в гимназии ничего другого, кроме почтения и преклонения перед царём и его семьёй, им не прививалось. Дома же при детях разговоров на тему революции обычно не вели. Поэтому свержение царя для них было не только непонятно, но и немного страшно. Тем более, что Боря слово «свергли» понимал так, как видел сегодня, когда на его глазах «свергали» царские гербы, сбрасывая их с крыш вниз при помощи топоров, ломов и верёвок.
– Значит, и царя вот так свергли топором или верёвками. Куда же его свергли? Где он сейчас? А где теперь все его дети, жена, дочери, мать и многие другие высочества и разные князья? Их тоже свергли или они остались, а свергли только царя? Что же, теперь не нужно помнить всех их имён и дней рождения? А как же дальше будет? Неужели новых учить придётся?! – это, между прочим, волновало их больше всего.
Целый вечер ребята обсуждали совершившиеся событие на разные лады, но так ни в чём и не разобрались. Попытались они расспрашивать родителей Ромашковича, его старших сестёр, но те отмахивались от них, как от надоедливых мух, и тоже ничего толком не объясняли. В конце концов ребята решили, что взрослые сами ничего не знают.
В какой-то степени их решение было правильным: в этом году весна наступила рано, уже началась распутица, почта в Темников, находившийся в шестидесяти верстах от станции железной дороги, приходила с большим опозданием, конечно, задерживались и газеты.
Утром Боря и Юзик пошли в гимназию. Всех гимназистов, в том числе и учившихся в старом здании, собрали в новом рекреационном зале и объявили, что гимназия идёт на митинг. После этого надзиратели и учителя построили всех парами, вывели их на двор. Во главе процессии встал директор, а рядом с ним инспектор и два гимназиста восьмого класса. Один из них нёс старый трёхцветный флаг, а другой держал ярко-красный. У многих учителей и некоторых старшеклассников на груди красовались красные бантики. Из первоклашек такие бантики были только у двоих или троих, в том числе самый большой – у Кольки Тюрина, сына известного темниковского лавочника. Ни Боря, ни Юзик бантиков не имели, и это было очень обидно. В глубине души Боря решил, что у этой «Тюри»-то он бантик отберёт: «Вот как только распустят, так и сорву. Ишь, задаётся!»
Но их не распускали, а так строем и повели на Новую площадь, где уже собралось много народу. Кроме взрослых, тут были ученики всех школ Темникова. Стояли и солдаты с ружьями, пожарные, рабочие с кирпичного завода и мастеровые. Некоторые из них тоже имели ружья и у всех были красные повязки на рукавах.
Когда колонна гимназистов ступила на площадь, к директору подошёл какой-то человек в кожаной тужурке, тоже с красной повязкой на рукаве и револьвером в кобуре у пояса, и что-то сказал ему. После этого трёхцветный флаг моментально свернули и куда-то убрали.
На крыльце управы, украшенном красной материей, стояли несколько человек. А около крыльца расположился духовой оркестр, игравший разные марши и какую-то новую песню – «Марсельезу». Некоторые рабочие подпевали музыке:
– Отречёмся от старого мира, отряхнём его прах с наших ног… –разобрали ребята. Слова незнакомые и не совсем понятные, но бодрый боевой мотив нравился.
Настроение всех собравшихся на площади – приподнятое и радостное – передавалось и ребятам. Обидно только, что их всё ещё держали в строю. Как бы интересно было побегать по всей площади, посмотреть поближе солдат, оркестр и многое другое.
Вскоре на площади установилась некоторая тишина, и с крыльца начали говорить разные люди. Что они говорили, ни Боря, ни Юзик не поняли: во-первых, очень плохо было слышно, а во-вторых, они употребляли так много каких-то неизвестных слов, вроде «эксплуатация», «империализм», «капиталисты», «буржуи», «пролетариат» и т. п., что разобраться в их речах было трудно.
Мальчики поняли только одно, что царя, и всех его родственников, и ещё каких-то министров нет и не будет больше никогда. Что теперь настала свобода и что все должны этому радоваться. Один из солдат, тоже говоривший с крыльца, сказал, что пора кончать войну. Но после него говорили другие, которые кричали, что войну нужно обязательно продолжать, потому что теперь Россия свободная и немцам отдавать её нельзя. И Боря, и Юзик были согласны с последними, они тоже не хотели, чтобы Россию отдали немцам.
Во время выступления одного из ораторов (ребята вскоре узнали, что так называют тех людей, которые кричат с крыльца) Боря увидел Олю. Она с каким-то высоким прыщавым гимназистом несла большой картонный щит, на нём было приколото много красных бантиков. На шее у Оли висела железная кружка, такая же, как в церкви у дверей. На кружке написано: «В пользу раненых». Они проходили по рядам, люди доставали деньги, бросали их в кружку, а Оля прикалывала им бантик, сняв его со щита.
Боря не вытерпел и закричал:
– Оля, приколи и мне!
Девушка услыхала, что-то сказала гимназисту, сняла со щита два бантика, подбежала к Боре и Юзику и приколола на их форменные рубашки по бантику.
Вскоре всем младшим ребятам все эти речи и неподвижное стояние на мокрой и грязной площади надоело, у многих промокли ноги. Кое-кто начал похныкивать. Учителя, поговорив между собой и с кем-то из стоявших на крыльце, которое почему-то стало называться трибуной, получили разрешение увести учеников младших классов и распустить их по домам.
Когда ребят уводили с митинга, Боря рассказал Юзику, что он вчера не видел знакомого городового. И тут они обратили внимание, что и сейчас на площади ни одного городового не было. Раньше, как только собирался народ во время какого-нибудь праздника, на площади сейчас же появлялись городовые, как говорили, для порядка, а сейчас?..
Боря не выдержал и спросил у Бориса Рудянского, с которым был немного знаком и мимо которого их колонна как раз проходила:
– Боря, а где же городовые?
Тот засмеялся:
– Чудак, так ведь революция же! Городовые сидят в кутузке. Раньше они всех сажали, а теперь сами пусть попробуют, как там сладко. У нас теперь народная милиция, видишь людей с красными повязками – это милиционеры, они вместо городовых за порядком следят.
И тут Боря заметил, что и у Рудянского имелась красная повязка, он спросил:
– А ты тоже милиционер?
Юноша гордо усмехнулся:
– А как же, почти весь наш класс вступил в милицию.
– У тебя и ружьё есть?
– Конечно, завтра мы на пост заступаем.
Но тут этот интересный разговор был прерван, шедший впереди надзиратель, заметив, что Алёшкин и Ромашкович задержались и затормозили движение всего строя, обернулся и строго потребовал:
– А ну, господа, быстрее.
Пришлось идти. Учеников первых и вторых классов привели во двор гимназии и распустили по домам, объявив, что занятий по случаю революции не будет три дня. Приятели пошли домой, гордо выпятив груди, на которых горели красные бантики.
В течение неожиданных каникул Боря и Юзик, как, впрочем, и все девчонки и мальчишки их возраста, бегали по городу с митинга на митинг, а они проводились всюду, где только можно было собраться людям: в мужской и женской гимназии, в городском училище и здании управы, на площадях и просто на улицах.
Ребята шныряли между взрослыми, пытались понять смысл речей ораторов, запоминали и старались помогать в пении новых, революционных песен. Мешали всем взрослым, получали толчки и подзатыльники, затевали между собой драки, разбегались при окриках старших, мирились и снова мчались куда-нибудь.
В один из каникулярных дней, вечером, в женской гимназии собрались учащиеся старших классов на свой гимназический митинг. Случайно узнав об этом, на него пробрались и наши приятели. В рекреационном зале на небольшой эстраде поставили стол, покрыли его красной материей, за ним уселось несколько человек гимназистов и гимназисток, их почему-то называли «президиум». Мальчишки подобрались поближе и, устроившись на полу, слушали горячие выступления старшеклассников, клеймивших позором царский режим, что-то яростно кричавших про кровопийцу-царя, про войну, про свободу для всего народа и ещё про многое, многое, что было непонятно и довольно скучно. Наши друзья уже собрались удирать с митинга, но тут началось интересное.
Один гимназист, выйдя на эстраду, вместо речи прочитал стихотворение, за ним стал читать другой, под аккомпанемент рояля одна девушка спела песню, за ней другая, – песни новые, ранее не слышанные. И стало уже совсем интересно, когда почти все присутствовавшие запели хором. Руководил пением незнакомый студент, тут же разучивали и пели и совсем новые песни: «Мы кузнецы, и дух наш молод, куём мы счастия ключи…», «Вихри враждебные веют над нами…», «Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе…». Повторялись и уже немного знакомые: «Марсельеза» и другие. В пении и ребята принимали посильное участие.
