Андрей Жолуд
Последний замысел Хэа
Стоявший направил луч света.
И вдруг произнёс, как будто на выдохе:
– Ты??
– Да, я, я, несчастный, да, это я, – Телец упал на колени, – спаси, умоляю, спаси....
– Смотри, – человек посветил на себя.
– Смотрю, о спаситель, смотрю… О спаситель…
Телец вгляделся в черты, столь знакомые, сколь ненавистные, и содержимое желудка попросилось наружу.
Зачем, ну зачем, о Великий?
Предательство, камера, взрыв… И вот… это… теперь.
– Спаси, – сказал он негромко, почти против воли, – вытащи.
– Уже вытаскивал, – мужчина остался стоять.
Телец захотел закричать, от отчаянья, от ненависти, от обиды. Но сжал зубы, так, что прокусил губу, и начал жевать своё мясо.
"Ну зачем, ну зачем, ну зачем?.."
– Держи, – сказал человек, и бросил верёвку.
Он хотел повернуться, и убежать, туда, в этот страх, в темноту, попытаться спастись, не так, по-другому…
Но вместо этого схватился за конец и намотал себе на руку. Уверенным движением охотника.
– Ветер, – прохрипел Телец, когда вылез. Но ничего не добавил. Он не мог сказать это слово, он не мог поблагодарить человека, который его унизил, растоптал, смешал с грязью. Который забрал самое ценное, что было в жизни – честь, уважение, доброе имя. Который высасывал их по капле с того момента, когда вытянул в ту самую вонючую пещеру. Забирал днём, забирал ночами, через воспоминания, через знакомые лица. Чтобы сейчас раздавить, словно гниду. Словно личинку монстра.
– Города нет, – сказал Ветер, так, будто он говорит в пустоту, – тюрьма в стороне, за бетонными плитами. Но город разрушен полностью. Выжили те, что ушли…
Он посмотрел себе под ноги, и так стоял, с минуту, бездвижный и молчаливый.
– Певец, я тебя не нашёл, – добавил мужчина, – а вместо тебя нашёл ЭТО.
И повернулся спиной.
В этот момент в мозгу что-то щёлкнуло, Телец схватил самый острый осколок, который нашёл в поле зрения, и ударил. Вкладывая в удар всю свою силу, всю ненависть, боль.
– За честь, которую ты забрал, за жизнь, которую раздавил, за то, что я гнида, за то, что не быть мне таким, как ты!
Ветер уставился в потолок пустыми глазами, но глаза эти вздрагивали, и безжизненный взгляд носился по потолку, вместе с головой, и голова эта тряслась, как у тряпичной куклы, потому что осколок кромсал, осколок бил и кромсал его тело…
– Лес не задело. Всё-таки поселения Прихолмья стоят в стороне. Вот если бы в Длиннолесье…
Заговорённый почти не слушал.
Внутри словно ползали черви и съедали его по кусочку.
Не потому, что случилась трагедия.
И даже не потому, что главных виновников случившегося никто не преследовал. Никто. Повинуясь чьей-то невидимой воле.
Нет.
Он знал, что в случившемся есть и его вина. Знал. И, вглядываясь в лица, понимал, что и другие думают так же.
Эта вина съедала, и Заговорённый чувствовал, что покоя ему не будет. Никогда. Хотя покоя давно уже не было, с тех пор, как молодой, но повзрослевший воин вернулся из Девятого, и из Задорного стал Заговорённым.
Солнце погасло.
Для жителей Прихолмья, тех, кого затронула трагедия, но кто в это время был далеко и потому не погиб, это оказалось к лучшему. На деревьях зримого Леса распустились цветы, ещё не опавшие с окончания ночи, и селяне вернулись в свои опустевшие ночные посёлки. Которые так и останутся почти опустевшими.
А он? Куда он вернётся?
В Длиннолесье, посёлок воинов? Чтобы встретить косые взгляды тех, кто знает, что он проиграл. Да, он выиграл битву, но он проиграл войну. Стражей не будет, Заговорённый уже это понял, стражей не будет нигде, эра их власти прошла. Той пощёчины репутации, после которой последовал мощный, мощнейший удар в самое сердце, гильдия не переживёт. А Совет Старейшин Длинного никогда не простит того, кто пришёл к ним с войной.
О, всемогущий Обиженный, ты видишь, я не хотел этой крови! То, что случилось у Быстрой, и то, что случилось здесь, просчитать я не мог. Никто бы не мог, командуй даже Сутулый, даже он со своим даром предвидения.
Или мог?
Последняя мысль съедала.
А значит, он виноват…
– Вчера приехал Смуглый, – слова Картавого вывели из задумчивости, – теперь он за главного.
– И что говорят?
– Говорят по-разному. Но Совет Прихолмья считает, что гильдии нет, – воин встретился взглядом со своим командиром. Теперь уже бывшим. Теперь командир Картавый, теперь ему решать, куда и за кем идти.
– Старейшины Прихолмья? – удивился Заговорённый. Мужчина кивнул.
– А ты, ты что думаешь?
– Я? – начал Картавый и посмотрел себе под ноги.
И Заговорённый понял. Теперь уже окончательно понял – эра стражей прошла.
– Можешь не отвечать, – сказал он с улыбкой, – я знаю, как это трудно.
Как это трудно.
Да, трудно говорить то, что думаешь, когда другие не хотят это слышать.
Он говорил то, что думал. Жил, повинуясь долгу, всю свою жизнь. Чтобы не было больно и стыдно. Но сейчас он прошёл этот путь, и ему больно и стыдно.
– Я пойду, командир? – Картавый назвал его командиром. Скорей, по привычке. А, может быть, отдавал ему дань уважения. А может, лишь делал вид.
– Иди, – Заговорённый пожал запястье, – может, увидимся.
Тот уходил, а мужчина смотрел ему вслед.
Из этого выйдет неплохой, даже очень неплохой командир. Гибкий, добрый к своим подчинённым, но всё-таки честный.
Он так не мог. Заговорённый был твёрдым, как камень, так он однажды услышал. Ему тогда льстило сравнение.
Только позже он понял, что твёрдый не значит прочный. Если из камня выточить гвоздь, и ударить потом молотком, камень сломается. А гибкую ветку из ивы ничто не сломает. Она будет гнуться, но вновь возвратит свою форму.
Заговорённый шёл между домов, в которых когда-то жили самые важные люди, те, что принимали решения, по которым жили другие.
Настало время новых решений. Кто и когда их примет… увидим.
Возможно, равнина станет разрозненной, и, может быть, это к лучшему.
Он сказал эти слова, которые раньше боялся сказать, и понял, что сказал их легко, без какого-то отторжения. Возможно, он станет другим. Возможно…
Но куда, куда он пойдёт?
Быть может, в Заводье? Самый красивый край, где светятся камни и рождаются реки.
В Заводье находится Острый. Да, бывший капитан ничего не скажет, не покажет своё порицание.
Но встречаться с ним всё равно, что встречаться с ней. Брат и сестра, они так похожи. Заговорённый вздохнул.
Однажды Острый узнает, кто он такой, и как он на это посмотрит?
По той же причине закрыт и Девятый. Да и не только по этой. То, что случилось у Бурной, ему не простят. Он сам себе не простит. Да, не его вина, не его, но, бог мой Обиженный, это не так.
В Приморье сожжённые корабли.
В Озёрном его арестуют.
В Долине убьют. Он слишком хорошо знал нравы тамошних кузнецов.
Остаётся Прихолмье.
Заговорённый прошёл по широкой тропе, по которой когда-то прогуливался Шестой, мимо дома, в котором заступник любил вырезать. Последний заступник равнины, теперь уже точно последний.
Мужчина остановился.
Ему захотелось взглянуть на работы. Когда-то тот их показывал, но это было давно. Прошло столько лет, столько всего изменилось.
Понять человека можно лишь там, где он оставляет душу. Так говорил Шестипалый.
И Заговорённый вошёл.
На полках стояли звери. Стояли и жили.
Шептун с зелёными глазами, зевающая саммака, острокрыл, севший на ветку, ангел, поднявший крылья и глядящий на бывшего воина так, будто сейчас полетит. И обнимет. Своими мягкими крыльями.
У другой стены стояли мельницы, домики с башенками, звонницы, кареты, запряжённые топтунами, Пост с его смотровой башней, над которой застыл маленький жестяной кораблик.
Заговорённый прошёл коридор, и медленно сдвинул дверь, которая вела в большую центральную комнату.
И понял, что ещё не видел ничего более прекрасного.
Тогда, много лет назад, Шестой только начал свою самую большую, самую тонкую работу. Своё самое лучшее творение. Он только собирался построить макет, на котором с удивительной достоверностью были переданы самые мелкие детали.
Вот кузница с маленьким кузнецом, который, который держит клещи с зажатым в их губках металлом. Металл раскалён и его поверхность не ровная. Вот женщина, несущая во двор важного раздутого пыхчика. Вот семья сидит на площадке высокой изящной башенки и пьёт какой-то особенно вкусный напиток. И то, что он вкусный, видно по лицам. Но каждое это лицо – особенное, каждое выражает удовольствие по-своему.
Все детали этой насыщенной невероятно подробной картины были прорисованы безукоризненно, каждая часть говорила о чём-то своём, об отдельной, иногда слабо заметной стороне человеческой жизни, а все вместе они и составляли эту самую жизнь.
Шестой не был тонким политиком. Он предпочитал действовать грубо. Грубо в его понимании значило уверенно. Иногда топорно, непрофессионально, как сказали бы члены ремесленных гильдий. В политике заступник остался любителем.
Но здесь, в доме, наполненном жизнью, его талант раскрывался, здесь, среди этих макетов, моделей, игрушек заступник становился профессионалом.
Сзади чуть скрипнула дверь.
"Странно, – подумал мужчина, – у стражей обычно всё смазано, ничего не скрипит".
– Какие дела, дорогой, – раздался вдруг голос.
– Какие дела, – повторил мужчина.
И обернулся.
Медленно, как будто ничего необычного нет, как будто присутствие женщины, той самой женщины, здесь, в этих стенах – просто малозначительное событие. Хотя где-то с месяц назад подобное казалось немыслимым – что одна из старейшин Девятого Леса окажется в святая святых самой влиятельной гильдии.
– Темноволосая. Какими судьбами? – мужчина глядел на вошедшую. Верхнюю часть лица скрывал капюшон, но, несмотря на тень, отбрасываемую материей, можно было увидеть шрам – толстый, почти с кулак, на том месте, где когда-то выросла шишка, – ты бы прикрылась.
– Зачем? – женщина подняла свои брови, – теперь всё изменится. Не будет Шестого, не будет Заговорённого.
– Ну да. Я ушёл.
– Ты ушёл, – повторила Темноволосая, – с тобой уходит эпоха. Эпоха стражей и воинов. Эпоха ненависти.
– Эпоха мира.
– Ну… Это как посмотреть. С какого угла. Ты уже думал, куда пойдёшь?
– Я остаюсь. Здесь, в этом месте. Девятый меня не пустит. А так бы поехал в Девятый, – Заговорённый пытался казаться. Спокойным, уверенным. Но, как всегда, казаться у него получалось не очень.
– Нет, – женщина улыбнулась, настолько горькой и слабой улыбкой, что на улыбку она была непохожа, – ты не пошёл бы в Девятый. В Девятом жила она.
ОНА.
Заговорённый опустил свою голову.
– Зачем ты пришла? – спросил бывший воин, – я знаю, ты шла за мной.
– Я пришла рассчитаться, – ответила женщина, – ты знаешь.
– Я знаю, – мужчина сглотнул, – я виноват. То, что случилось на Быстрой, можно было остановить. Но я побоялся.
– Все мы когда-то боимся, – ответила Темноволосая.
Заговорённый услышал щелчок.
Так раскрывается нож, самый острый, самый убийственный нож на равнине, нож, который кузнецы из Девятого Леса вытачивают годами. Нож чёрного стрикла.
– Не сейчас, – сказал бывший воин, и, развернувшись, движением корпуса припечатал женщину к полу.
Да, не сейчас. У него ещё много дел, он должен начать новую жизнь, жизнь с чистого листа, хотя с таким багажом это вряд ли получится.
Мужчина вышел во двор.
Фиолетовый свет острокрылок не был тем светом, который нужен. Ему бы взбодриться, почувствовать силы.
Он пошёл по тропе, всё дальше и дальше, понимая, что жить ему трудно. Просто жить в этом мире становится трудно. Правильно сказала Темноволосая. Он отголосок эпохи, которой нет, и чужд тому новому, что приходит на смену.
Заговорённый прошёл ещё пару шагов.
И замер.
В спину ударила боль. Ударила, и начала разливаться. Чем-то горячим и вязким.
"Ну вот, – Заговорённый упал на колени и стал задыхаться. Стрела пронзила насквозь, её заострённый конец торчал под рубашкой.
Внутри стало жарко…
Он не верил в мифический Остров, на который возвращаются души, после того как умрёшь. Он даже не верил в таинство Расставания, и считал, что у незримых ничто и никуда не уходит, а тело съедают черви.
Но теперь, на границе двух сред – того, что было, и того, что будет (вернее, не будет), он вдруг почувствовал облегчение, как будто знал, что возвращается к ней, той, о которой не забывал. Не забывал никогда. Боль от разлуки не проходила, с годами она стала отчётливей. Словно он обрисовывал контур. Рисовал по воде, но рисунок не исчезал.
Задорный превратился в Заговорённого, потому что думал о ней. Он только о ней и думал.
– Чёрненькая, – прохрипел мужчина, сделав последний вздох.
И называя её по имени.
В тюрьме с ней обращались корректно. Быть может, потому что она дочь самого Заговорённого, великого воина, разгромившего мятежников. Быть может, потому что она женщина. Хотя для стражей это значения не имело.
Да и тюрьма…
Помещение напоминало жилище селянина. Стол, на котором лежала бумага и аккуратно отточенные карандаши, стул, похожий на кресло-качалку, шкафчик, где были сложены нужные вещи, кровать, часики с боем, звучавшим раз в сутки (что было удобно, потому как, живя в этом замкнутом помещении, она могла потеряться во времени). Был даже пыхчик, который сопел и посасывал пыль.
Всё, как в обычном доме.
За исключением одного.
Достаточно было взглянуть на решётку, закрывавшую окна, чтобы понять, где ты и что это за место.
Да, забыться, представить, что ты на свободе, не получалось.
Как не получалось не думать о герцоге. Как он, куда его спрятали?
У Длинноногого не было влиятельного и уважаемого отца. Зато врагов предостаточно, особенно важных, таких, для которых сломать человека что плюнуть.
Быстрорукая даже не знала, что происходит. Пару раз заходил следователь и подчёркнуто вежливым тоном пытался допрашивать. Только пытался. Допрос получался обратный. Мужчина уклонялся от задаваемых ею вопросов, будто от стрел, потом понимал, что всё происходит не так, как хотелось, и уходил. Бормоча что-то стражнику.
Девушка слышала звуки. Как будто что-то обрушилось или взорвалось. Что-то огромное. Шкаф зашатался, пыхчик захрюкал. Она подбежала и попыталась его успокоить. Успокоить и приласкать.
Был и второй, более тихий звук. Этот уже походил на гром, далёкий, но мощный.
Потом случилось и вовсе уж странное. Хотя, судя по последним событиям, ничего в этом странного не было. Да и случилось оно не внезапно. Быстрорукую не покидало ощущение, что что-то надвигается. Что-то большое и нехорошее.
Стало темнее.
Девушка поначалу не волновалась. Ну набежали там тучи и набежали. Подумаешь.
Но сумрак стал гуще, плотнее, насыщенней.
И опустилась тьма.
Стражник принёс ей лампу. Принёс и сказал, чтобы готовилась.
Она собиралась. Стояла у зеркала, смотрела на вещи. Сворачивала их, разворачивала, снова сворачивала.
Ей приносили еду, приносили воду, масло для лампы, масло для тела, туалетные принадлежности.
Никто ничего не говорил. Не объяснял. Не разговаривал.
Девушке стало тоскливо.
Она рисовала. Она писала длинные письма, для герцога, хотя и знала, что пишет впустую. Делала упражнения.
Стояла, лежала, сидела.
Масло сгорало быстро и приходилось сидеть в темноте.
Стоять, лежать и сидеть.
Сидеть, лежать и стоять.
Быстрорукая стала нервничать. Стала переживать. За себя, за герцога, за других заключённых, о судьбе которых не знала.
И вот однажды в дверь постучали. Постучали и выдернули засов.
Девушка пошла открывать, зная, что там, снаружи, будет стоять всё тот же стражник, и всё так же попросит горшок. И пыхчика. Попросит глазами. И почему-то благодарно кивнёт, когда она принесёт и то, и другое.
Но на пороге стояли люди. Одетые богато, со вкусом. Стояли и улыбались.
– Ваше высочество, – сказал самый первый, называя её титулом, которым её уже давно никто не называл, – вы свободны.
Быстрорукая сглотнула.
– Совсем, совсем свободна? – из горла вырвался хрип. За время, проведённое в этой тюрьме, она почти что не разговаривала.
– Вы абсолютно свободны, – сказал человек.
И поклонился. Так, как кланяются только правителям. Но, даже будучи герцогиней, Быстрорукая не видела, чтобы ей кто-нибудь когда-нибудь кланялся. Тем более так подчёркнуто. Даже заступнику редко кто кланялся, особенно в Длиннолесье, особенно среди воинов. Она читала об этом в книгах, например, в "Приключениях". Так, наверное, кланялись королеве Солнечной страны.
Девушка усмехнулась. Тоже подчёркнуто.
– Вы удивляете, – сказала она, – кто вы такие? Постойте… торговцы, – незнакомцы носили красные плащи и такие же красные шапочки, – как могут торговцы кого-то освобождать?
– Могут, сударыня, могут, – человек улыбнулся. Подобострастно, но торжествующе, – мы все, здесь присутствующие, – он показал рукой, все пальцы которой венчали перстни, – Совет Торгового Дома Междуречья. И, в то же время, члены самого могущественного Ордена. До недавнего времени разглашать эту информацию было нельзя. Но Вам, Ваше высочество, мы обязаны всё рассказать. Особенно учитывая последние обстоятельства. Угодно ли Вам пройти внутрь?
– В тюрьму? – усмехнулась девушка.
Торговец замялся:
– Если угодно говорить здесь?
– Угодно, – ответила Быстрорукая. Голосом, не допускавшим возражений, – я насиделась. Где, кстати, стражи? Где мой охранник?
– Охранника мы отпустили, – ответил другой, более высокий торговец, выступая вперёд. Лицо говорившего казалось высеченным из камня, – гильдия стражей осталась в прошлом. Вам нужно принять правление.
– Селением Червивого?
– Равниной. Ваше величество.
Незнакомец снял шапку и опустил свою голову. В свете лампы блеснула лысина.
Один за другим, торговцы снимали шапки.
Потом, как по команде, вся эта братия опустилась на землю. Встав на колени.
“О, Бог мой Обиженный, – подумала девушка, – я много чего ожидала. Но только не это”.
И тут вдруг заметила, что что-то не так. Макушка мужчины светилась, но светилась со всех сторон.
Быстрорукая посмотрела на небо.
И увидела солнце. Ещё слабое, такое неяркое, как в самом начале дня, но всё-таки солнце.
Уух плакал в подвале. Тёмном, сыром и холодном. Плакал, а в перерывах зевал, потому что уснуть он не мог.
Глупый маленький человечек.
Зачем ты отдался Аахе, зачем поддался на уговоры собратьев, зачем сбежал на Чёрные камни?
Ааха его соблазнила, коварная злая девка. Ааха его соблазнила. А после, оставила, бросила… Ох…
Уух кусал свои пальцы.
Ну, ладно, оставил он, если быть честным, он первым бежал ко дворцу. Но она то, она, она то его обежала. Как горько и как обидно.
Ей теперь хорошо. Она вьётся у ног Прекраснейшего. Она принимает в себя его семя. А если родит, и ребёнок окажется во власти Пылающих, то сможет стать следующим воплощением Спасённого.
Ооо… Уух приподнял свою голову и стал завывать. Ааха родит Прекраснейшего. Ооо. Неужели это случится? Простая дрянная девчонка, с которой он бегал в Садах, родит воплощение.
От этой мысли побежали мурашки. Парень привстал и ударился головой.
Ну почему он такой возбудимый?!
Вот и сейчас от одной только мысли о том, что Ааха родит Воплощение чуть не разбил себе голову.
Как он забыл, что в подвале стоять невозможно? Только сидеть или ползать. И всё. Ну или лежать. Но тогда заболят бока. Пол то каменный, да ещё и неровный.
Но удар головой отрезвил, и Уух стал умнее.
"Дурья башка! О чем ты подумал? – бил он ладонью по лбу, – да у Прекраснейшего столько детей, сколько семян в головке подсолнуха. И не тебе рассуждать, который из них окажется Воплощением. Это решится в Пылающие".
Обычным человечкам, таким, как он, Пылающие безразличны. Но Прекраснейший сеял семя, и у него много, очень много детей. И тот, кто во время Пылающих вдруг зарычит, закричит и будет взывать, значит, в того воплотился Спасённый. А если их много, рассудит лишь он, Великий жрец Его Прекраснейшего и Сиятельнейшего тридцать пятого воплощения Спасённого Морем.
Уух осторожно пополз в другой угол, всем телом дрожа от холода, ощупывая камни, и при этом строя гримасы. Ладони были изранены в кровь, как и ступни. Где-то она засохла, где-то сочилась. Он знал, что камни специально затачивают, большие и маленькие, особенно самые мелкие камешки. А потом их заботливо склеивают. Чтобы те, что сидят в подвале, не могли разгрести себе место, чтобы их ступни и их ладони болели, чтобы они не лежали, не спали, а думали, думали, думали… И становились лучше…
За дверью послышался шум.
Щёлкнул замок. Нет, вдалеке.
Но щелчки становились всё ближе, и с замиранием сердца Уух вдруг увидел, как хлынул свет в его камеру, заставляя зажмуриться.
У входа маячил охранник, косматый, заросший, а, значит, давно не грешивший, и знаками велел вылезать.
Мужчина пополз. Не чувствуя боли. На свет и тепло, туда, где он сможет подняться.
Когда же он выполз и с наслажденьем расправил плечи, преодолевая усталость затёкших в подвале мышц, по его пустой бестолковой башке ударила дубина. "Спасибо" – знаками показал Уух, понимая, что стражник старался, что этим самым он учит, даёт понять, ему, глупому маленькому человечку, что прощения нет, прощение необходимо ещё заслужить. Стражник увидел “спасибо” и знаками показал “пожалуйста”.
Стояла ясная ночь. В небе горели звёзды, сверкало светлым пятном Ожерелье Правителей Неба. Словно летучая мышь.
Показалось, что Ожерелье как будто скукожилось, стало неярким, нечётким. "Сердятся, видно, Правители, – думал Уух, – я сам виноват. Не надо было бежать на Чёрные Камни, с Аахой, с собратьями. Получил бы сорок плетей, и меня бы простили".
В племени было холодно, но всё же не так, как в подвале, горели факелы, воздух был свеж, и парень опять начал радоваться.
И опять получил по башке.
Его провели на площадь, самую главную площадь перед Дворцом, от которой уходят Аллеи, и Уух изумился – вся площадь была забита народом.
Стояли ВСЕ, все жители племени. Кто-то на площади, кто-то стоял во Дворце, высыпав на балконы, заполнив окна, кто-то дальше, в Аллеях.
И все глядели на Небо.
Уух пригляделся, и понял, что не заметил главного.
Чуть в стороне от Ожерелья плыли шары. Шары, которые были подсвечены, потому что под этими шарами, в корзинах горел огонь. И стояли люди.
"О Правители Неба, что это, что??" – изумился Уух.
И с содроганием сердца понял, что это спасение.
Возвращались те, кого забрали Правители Неба. Возвращались безбожники.
Значит, скоро зажжётся солнце. Зажжётся, ведь так говорило пророчество.
Высоко на помосте стоял Великий жрец Его Прекраснейшего и Сиятельнейшего тридцать пятого воплощения Спасенного Морем. Стоял и громко жестикулировал. Громко, потому что при этом кричал. То, что хотели услышать.
"Да, – показывал жрец, – это возвращаются те, которых забрали Властители Неба – мудрые существа с восемью конечностями. Прячущиеся в яйцо от грехов наших предков и держащие посох судьбы. Ох, согрешили мы, люди, но будет спасение. Спасение нам и спасение душам нашим. Зажжётся солнце на небе, пусть не сейчас, но зажжётся. Ведь если вернулись безбожники, то и нам, малым грешникам, наступит прощение. Но не сейчас. Быстро приходит лишь кара. Прощенье приходит не сразу.
"Почему же не сразу??" – подумал Уух. Он уже видел солнечный диск, расцветавший в небе.
По площади прокатился рокот. И шум. Это жители города в едином порыве пали на землю. Точнее, на камни.
– Ооо! – закричал в исступлении жрец, как только увидел солнце, – ууу… Аааа… Ыррыр…
"Мы прощены, – сказали руки Великого, – мы прощены…"
Ему снилось Заводье.
Ущелье, в котором бурлила вода. Домики рудокопов.
Заводье, самое живописное место равнины, которое он однажды покинул и куда не вернётся.
Обрывки последних событий ещё волновали, ещё будоражили мысли.
То, что случилось, когда стражи, вдруг, в одночастье, исчезли, предоставив Советам старейшин самим выбирать своё будущее.
Жители Длинного Леса, Заводья, Приморья, бо́льшая часть Долины отмечали это как праздник.
Гильдия давно стала источником зла, и те несчастья, что обрушились на равнину – следствие их правления. Пожары в Приморье и Длиннолесье, кровавая битва у Бурной, а теперь этот взрыв… Нужны были изменения, и изменения эти последовали.
Смуглый, оставшийся главным после смерти заступника только потому, что был первым в иерархии выживших служников, подписал документ, который провозглашал начало новой эпохи.
Гильдия стражей всё.
Так говорили в народе, так в народе здоровались, так поднимали бокалы.
Но что будет дальше? Останутся ли главными только Советы старейшин, или эти осколки сплотит новая, свежая сила? Об этом судачили, об этом строили предположения, и в разговорах всё чаще всплывал некий Орден, среди членов которого оказались самые уважаемые люди равнины, чьё влияние, помноженное на деньги, простиралось от Заводья до Озёрного Края.
Говорили, что члены Советов, в том числе и озёрники, уже склонились к объединению, и оставалось последнее, самое непростое решение – кто примет власть, под чьими знамёнами это объединение свершится.
Бескостный устал от пересудов, от кривотолков, он хотел тишины, он хотел погрузиться в своё созерцание и снова начать творить. Он хотел возвратиться назад, к древоходцу. К Миле. Без которой не мог видеть жизнь в её чистых незамутнённых красках.
Мила, его вдохновение. Сине-зелёная струйка с маленьким фиолетовым пятнышком на головке.
Он так долго жил без людей, так долго без них справлялся. А люди прекрасно справлялись сами, не замечали его отсутствия, и жили насыщенной жизнью.
Место художника здесь, среди озёр далёкого края, среди древоходцев и струек.
Бескостный проснулся, умылся, опустошил часть запасов, лежащих в мешке, и снова отправился в путь.
Он предвкушал эту встречу, с той самой, которая дарила свои картины, и которая постоянно будила, как только он засыпал, потому что струйки не спят, а значит, считают, что сон – это что-то подобное смерти.
"О Мила, я так скучал" – думал художник, шагая по тёмной равнине. Хотя, не такой уж и тёмной. С тех пор, как его благословил древоходец, он научился видеть. Теперь даже мрачный и скрытый от глаз уголок не был мрачным, а самый чёрный предмет – абсолютно невидимым. Мир получил свои краски.
Но что-то было не так.
Художник остановился.
Всё в этом мире светилось, будто оно излучает. Всё отражало свет.
Всё вокруг стало чётче. Туман, который висел над равниной, развеялся.
Бескостный глянул на небо. Уже зная, что он увидит.
Солнце сияло.
Пока ещё раннее, слабое, оно поглотило ночные краски, и отдало свои.
– Делегация Свободного Края.
– Матёрый?
– Он самый, – секретарь Совета старейшин сказал это тихо, словно присутствие главного первосвященника было приятной, но неожиданностью.
Многоперстный неспешно поднялся с качалки и подошёл к окну.
За кругом камней стояли люди. Один, два, три, четыре, пять человек.
Кто из них Матёрый, старейшина понял сразу. Этот выделялся среди собравшихся, своей густой, абсолютно седой растительностью и более крупным телосложением. Первосвященник носил серый, совершенно непритязательный плащ – жители Края не любят яркие броские краски, а скромность считают достоинством. Видимо, благодаря своей скромности, где-то переходящей в скупость, они и достигли того благосостояния, которому могли позавидовать члены самой богатой гильдии – гильдией торговцев.
А вот и они.
Красные плащи, красные шапочки. Озёрники никогда не оденут красное.
Один высокий, черты лица грубые, будто вытесаны из камня. Двое других поменьше. По размеру, но, как понимал Многоперстный, совсем не по важности. Одного старейшина знал. В лицо. Главный казначей гильдии торговцев, человек, которого между собой называли серым заступником. У которого занимали все, тем самым привязывая себя незримыми нитями, и который время от времени за эти нити подёргивал.
Пятый…
Мужчина сглотнул.
Подчёркнуто яркий зелёный плащ мог означать лишь одно – в Девятый Лес пожаловал страж, что было, мягко говоря, нежелательно. А говоря более сухо, и невозможно.
Многоперстный мигал глазами, но наваждение не исчезло. Страж оставался на месте.
– Ты видишь? – спросил он у Зоркого.
– Вижу, – сказал секретарь, начиная собирать свои вещи – бумагу, печати, перо. В Девятом Десу не любили карандаши, которыми пользовались на равнине, и продолжали писать чернилами. Может, потому, что написанное пером дольше держалось на бумаге, а след от карандаша, при очень большом желании, можно стереть.
Что имел в виду старейшина Первой деревни, секретарь понял сразу. Даже не глядя.
– Дааа… Видать, плохи дела у гильдии, – Многоперстный погладил бородку, – видать, совсем плохи, – добавил он после.
– Хуже некуда, – поправил его секретарь, – ну что, приглашаем?
– Зелёный?
– Придёт, только позже.
– Другие?
– Придут.
– Так значит, без них?
– Значит, так.
– Хорошо. Если пришли и все сразу, значит, грядут перемены.
Секретарь вышел за дверь.
Через пару минут она отворилась, и в приёмное помещение просторного гостевого дома зашли по порядку – Матёрый, торговцы и страж.
– Смуглый, – ответил последний, краснея. Понимая, что он первый из стражей, прибывший в Обитель Зла – так во время особо торжественных встреч называли Девятый в гильдии.
– Многоперстный, – старейшина кивнул и даже слегка поклонился. Но руку не протянул, – неприязнь между стражами и благословенными, как называли себя поселенцы Безвестного Леса, была непреодолима.
– Других пока нет, – добавил мужчина, – Если хотите поесть, пожалуйте, – он показал на гардину, за которой располагалась харчевня.
– Спасибо, – ответил Матёрый, – но мы пообедали. Возница тот ещё повар.
– Тогда подождём, – сказал Многоперстный, – остальные в пути.
Его волосы, собранные в косичку, покачивались в такт движениям головы, что придавало старейшине особую галантность.
– Мы хотим пообщаться с Вами, – продолжил первосвященник, – чтобы заручиться поддержкой.
– Вот как? – старейшина чуть приподнял свою бровь, – вы высокого мнения обо мне. Вам нужен Зелёный. Его голос имеет вес.
– И всё-таки, – ответил высокий, вырезанный из камня торговец, – мы на пути нового будущего. И поэтому смотрим вперёд. Зелёный – прошлое, его решение может и важно, ведь он председатель. Но в будущем мы будем иметь отношения с новым Советом, и у вас самые высокие шансы его возглавить.
– Вот как? – Многоперстный задумался, – не знал, не знал, – он посмотрел на Весёлого, того самого казначея, который, сколько бы веса не имели другие участники делегации, был первым среди собравшихся. В его руках деньги, большие деньги, а в ситуации неопределённости, в которую погрузилась равнина, количество денег решало.
– Садитесь, – старейшина указал на длинный, вырезанный из древесины саммачьих деревьев стол, и, только вошедшие сели, сжал руки в замок и приготовился слушать.
– Как Вы, вероятно, слышали, случились события, – начал Матёрый, – важные события. Шестой оказался политиком, мягко говоря, негибким, и настроил против себя почти всех своих старых приверженцев. Заводье, Приморье, Долина, а до того Длиннолесье… Спасибо, – добавил старик, когда слуга, лавируя между участниками, поставил по правую руку стакан и налил в него воду. Благословенные обычно не торопились и на своих заседаниях сидели подолгу, поэтому пили воду. Иначе в горле пересыхало, и под конец заседания голос хрипел, – так вот, вслед за Длиннолесьем, Советы старейшин этих Лесов высказались против каких-либо дел со стражами. Пожары в Приморье, резня у Быстрой… кстати, приношу свои глубочайшие соболезнования, – Многоперстный кивнул, – поставили гильдию вне закона.