Андрей Жолуд
Последний замысел Хэа
Первая вспомнила игру, весьма популярную у путешественников.
– Давайте играть, – предложила она.
– Давайте, – ответила Любящая, – я знаю одну. “Найди бруму”.
– О, – удивилась Первая, – я только о ней и вспомнила.
– Что за игра? – спросил Веселёхонький.
– Как раз для дороги. Можно играть впятером, вшестером, и так далее. Разница в подсчёте очков. У каждого карта, но только одна – брума, саммака, ангел, бегун и шептун.
– Можно играть и втроём, только меняются правила, – добавила Любящая.
– Да. Помню, играла, когда была маленькая. Мы собирались за большим круглым столом, все вместе – я, мама, папа, соседи, бабушка. Бабушка играла замечательно. А папа чаще проигрывал. Я ещё удивлялась – умный, большой, а проигрывает.
– Он поддавался, – сказал Терпеливый.
– Он поддавался.
– Мы в детстве играли в другие игры, – мужчина вздохнул, – но там тоже были и брумы, и ангелы, и даже кошки и мышки. А эту игру я помню. Играл, и не раз.
– Правила очень простые, – сказала женщина, – всем, кто не знает, я расскажу, а всем, кто знает, напомню. Не против? – обратилась она к проводнице.
– Не против, – ответила та.
– Так вот, – женщина смотрела на Бесполезного, – у играющих карты. У каждого только одна, и он её знает. Но только он, больше никто. А дальше – игра, – казалось, Бесполезный прислушался, – задаются вопросы. Спрашивать можно что хочешь, у кого хочешь, смысл игры в том, чтобы ангел, саммака или бегун догадались, кто из сидящих брума. Ты можешь задать вопрос, а можешь ответить. Или перевернуть свою карту и показать на бруму. Угадаешь – тогда победил, получаешь два камня. Если покажешь на ангела, бегуна и саммаку – камень теряешь. На шептуна – теряешь три. Раунд закончен, и начинается следующий. Пять карт, они раздаются.
– Понятно, – сказал Бесполезный.
– Понятно?
– Да. Лучше быть шептуном. Тогда ничего не теряешь.
Первая фыркнула.
– Значит, Вы поняли суть, – Любящая казалась довольной, – вот уж не думала, что умею доходчиво объяснять.
– Вполне возможно, он просто сообразительный, – девушка улыбнулась. Интересно, она съязвила, или сделала комплимент?
– Вполне, – ответила женщина. Может быть, тоже съязвила, а может, и нет, но Первую это тронуло.
Стали играть.
Карт в дилижансе не было. Были бумажки. Девушка достала карандаш и начертала изображения животных, начертала так, как могла.
Рисовала она не очень. Поэтому при первом раунде вышел казус – саммака поймал саммаку. Пришлось перерисовывать.
Играли долго, игра затягивала.
– Я знаю другую игру, – Первая собирала бумажки.
– Да, давайте играть во что-то другое, – Любящая отдала “шептуна”. “Быть шептуном не так интересно” – подумала девушка
– Есть игра, – сказала она, – очень старая. Моя бабушка говорила, что играла ещё со своею бабушкой, а та со своей. Короче, так. В игре несколько карт, половина здоровые, один из которых прикрытый, половина тронутые, бабушка их называла сожжёнными. Почему – я не знаю.
– Нет, – резко ответила женщина, – Игра тяжёлая. Лучше не будем.
Проводница пожала плечами:
– Давайте тогда разговаривать.
– Мы же почти ничего друг о друге не знаем, – Любящая смотрела на Бесполезного. И улыбалась. Всё так же очаровательно.
"Вот сдался он ей, – подумала девушка, как будто сказала, сквозь зубы, – можно подумать, она его и спасла".
– Тогда тушу лампу, разговаривать можно без света.
– Да, к тому же это добавляет таинственности, – заметила женщина.
И Первая вдруг поняла, какая она всё-таки дура – сидеть в темноте, с незнакомым прикрытым разбойником – большего идиотизма ещё поискать.
Но делать нечего. Пост будет не скоро, масла немного. "Отдаюсь в твои руки, Обиженный, и будь что будет", – девушка села вполоборота.
– Вы едете в Междуречье, молодой человек? – спросил Терпеливый, специально не называя имени, – можно поинтересоваться зачем?
– Торговля, – ответил парень, немного подумав, – я торгую слюной речных ползунов. Собираю заказы.
Из слюны речных ползунов варили клей – наверное, лучший. Но добыть его в больших количествах было непросто, а, значит, дорого, поэтому клей применяли тогда, когда это было особенно нужно – к примеру, для инструмента, или особо ценных изделий. В Междуречье их склеивали, в Междуречье и продавали, на крупнейшем междуреченском рынке. Само Междуречье было самым большим и самым населённым Лесом равнины, в котором жили богатейшие люди, и правили там не советы во главе со старейшинами, как во многих других посёлках, и не какой-нибудь выскочка-герцог, а уважаемые представители гильдии торговцев – главных нанимателей проводников.
– Вы, должно быть, торговец? – спросил Веселёхонький. Его голос звучал тонко и как-то фальшиво. Было непонятно, серьезно ли он говорит.
– Я? – Бесполезный задумался, – пожалуй, торговец.
– Опасное всё же занятие. Всё время в дороге, в разъездах. Нам тоже пришлось путешествовать, хотели засветло, да вот, задержались на острове… – парень осёкся, услышав кряхтение.
Терпеливый прокашлялся и объяснил:
– Мы едем издалека, по делам нашей гильдии.
– И как поездка? Успешно? – поинтересовалась Первая.
– Думаю, да. Основные задачи выполнены. Но… возникли… короче, пришлось задержаться.
Повисло молчание.
– Веселёхонький вспомнил об острове, – напомнила девушка, – вы путешествуете от Малого Приморья?
– Скорей, от Большого… Да, вынужден признаться, – Терпеливый опять прокашлялся, – хотя члены гильдии и не одобрят мое многословие… Видите ли, у нас специальная поездка, – он сделал ударение на слове “специальная”, – и хотя кое-чего мы достигли, говорить ещё рано.
– Говорить о чём? – Первая была любопытна, не в меру для членов своей гильдии. Обычно проводники не интересуются целями нанимателей, а, бывает, и вовсе не разговаривают. Меньше знаешь – лучше ешь, сказала бы бабушка. Долговязый в каком-то смысле был идеальным проводником – сильный, исполнительный, молчаливый. А Первая скорей исключение – слабая, дерзкая, разговорчивая.
– Хорошо, – Терпеливый пожал плечами, – кое о чем мы расскажем, – он помолчал, – помните историю об Обиженном Боге?
– Все её помнят.
– Так вот. Бог создал Остров, – примерно так она начинается. И каждый понимает это по-своему.
– Но среди толкований есть основное, – добавила Любящая.
– Да. Основное толкование есть, и стражи его объясняют примерно так. Остров – все те существа, чью душу в момент Расставания мы не видим, то есть незримые – люди, собаки, птицы. Бог сотворил этот мир и уединился от дел.
– Но после он создал другой.
– Да. Людям он дал завет – владейте тем, что я создал, используйте в своих целях. И после придумал тех, чью душу в момент Расставания видно – существ со зримой душой, или, как говорят для краткости, зримых. Шестипалый пишет – в усладу, себе. Ну, там есть некие домыслы, для чего Бог всё это придумал, и что это значит – услада. Но домыслы – это всё-таки домыслы, с точки зрения стражей, они так и остаются домыслами. А мы говорим о каноне. Так вот, Бог создал зримых, и уединился от дел. А люди завет нарушили, стали зримых использовать. Топтунов, прыгунов, плащеносцев. В своих собственных целей. Бог, значит, обиделся, и с этой поры мы его знаем как Бога Обиженного.
– И появилась история.
– Да… То есть если понимать иносказательно. Но… Но… – Терпеливый выдержал паузу, – что, если эту историю понимать буквально? Что, если Остров действительно существует?
– Тогда бы его нашли, – вставила Первая.
– А что, если искали не там? – Терпеливый сказал это тихо, своим низким бархатным голосом, а темнота только усиливала таинственность сказанного, – известно несколько островов у побережья Приморья. Малого. На островах нет зримого Леса, ночью они безлюдны. Это маленькие острова, и в качестве источника этой истории вряд ли подходят. Дальше обычно не плавают. На чернильщиках далеко не уплывёшь, а на шхунах опасно – могут напасть бивнебои. Да и море за островами другое, более неспокойное.
Бивнебой
Первая знала, о чём говорит Терпеливый. Бивнебои были опасными созданиями. Они принимали рыбацкие шхуны за парусники – существа, чьи кожистые паруса надувает ветер. Бо́и пробивали их снизу своими могучими бивнями, и шхуны тонули. А море за островами такое, что лучше не плавать, особенно днём. Ночью море потише, но ночью темно.
– Те, что плавали дальше, – продолжал Терпеливый, – рассказывают, что видели противоположный берег, туманный, далёкий, похожий на дымку. Больших островов в море нет, а других морей мы не знаем. Маленькие острова ничем выдающимся не отличаются, и трудно представить, что это о них говорилось в истории.
– Но вы же добрались до Острова? – поинтересовалась Первая.
– Да… Точнее, нет. Тот самый Остров мы не нашли. Но мы узнали много чего нового, надеюсь, это поможет тем, кто продолжит. В будущем. Плохо лишь то, что пришлось задержаться. Ночь – не лучшее время для путешествий.
– Ладно. Если вы нашли, что искали, – Первая вспомнила о дорожной сумке, которую Терпеливый ещё ни разу не снял, – поездка прошла успешно. Мы, проводники, умеем хранить секреты, но с этим человеком я бы была осторожна.
Конечно, все поняли, кого она имела в виду. Движение глаз, метнувшихся в сторону Бесполезного, было почти осязаемо. Даже во мраке.
– Не надо, – ответила Любящая, – вы его вгоните в краску.
Первая промолчала.
Конечно, Любящая права. Конечно. Не надо при всех смеяться над Бесполезным (хотя она чувствовала, что в краску его не вогнала). Кто там дергает её за язык? Это какое-то наказание – с той поры, как она научилась говорить, слова всегда идут раньше, чем мысли. "Ты, девушка, думай, – учила бабушка, – а после подумай, о том ли ты думала. И только потом говори".
Фонарь скрипел, карета качалась. Временами что-то хрустело – это колёса давили панцири крушинок, приползших и пустивших корни на пути дилижанса. Может, хрустели шишки, а может, ветки, упавшие с соседних деревьев. Или под колёса попала какая-нибудь особо крупная твердотелка. Они такие нерасторопные в этот сезон, такие сонные.
Искатели уже заметили, что проводница – человек непростой. Поэтому возвышенные или там околонаучные темы старались не обсуждать. Говорили в основном об обыденном. Как ночью выращивать овощи, как покрыть расходы, если брать попутно кое-какие товары, спорили, чья кожа мягче – ползунов или свиней. В основном говорила Любящая, ну или Первая, что-то вставлял Веселехонький. Терпеливый больше молчал, он то ли заснул, то ли ушёл в раздумья. Бесполезный отвечал на вопросы. Впрочем, и отвечал он весьма неохотно.
Пару раз зажигали фонарь. Первая извинялась, что приходилось сидеть в темноте, и обещала, что на Посту они маслом заправятся.
Но до Поста ещё нужно было доехать.
Путники устали от встряски. Им надоела духота. Хотелось выйти, размяться. Подышать полной грудью.
Словно в ответ на их просьбу карета остановилась.
Искатели завязали глаза, то же сделал и Бесполезный. Проводница вышла, но тут же зашла.
– Повязки можно снять, – сказала она сидящим, – Облака. Похоже, надолго.
Это было самое лучшее время. Маленький день посреди ночи. Небо затянуто, можно выдохнуть. Успокоиться. Главное – не смотреть наверх.
Света мало, вокруг полумрак, но полумрак только подчеркивал окружающие предметы. Добавлял загадочности. И если взгляд останавливался, то останавливался надолго.
Море злаков, чуть колышимых ветерком, прерывалось островками тянучек, высоких, распушившихся, вытянувших по всем сторонам свои острые длинные листья. Иногда они этими листьями шевелили, но неохотно – в основном для того, чтобы согнать твердотелку-листоеда, и ровно настолько, чтобы согнать.
То тут, то там виднелись огоньки маячков, или брумид – невысоких растений со светящимися головками. Их вечными спутниками были равнинные брумы – маленькие шестилапы, чьи задние лапы превратились в колёсики. В отличие от лесных, глаза этих брум напоминали большие монеты, особенно в полумраке, а носик был маленький и аккуратный. Когда пронесётся несколько сезонов пылающих, прерываемых тёмными межсезоньями, и ночь подойдёт к концу, головки маячков погаснут и станут колыбелью детёнышей. Только они коснутся земли, ночь закончится, маленькие брумы покинут свои колыбели и залезут на спины родителей. По тому, как склонялись головки, можно было судить о приближении дня, даже не обращаясь к дозорным, членам еще одной (бессмысленной) гильдии, "хранителям времени", как сами себя эти дозорные называли.
Маячки (брумиды)
Другим украшением были кубышки – красные, синие, зелёные растения с толстыми шершавыми стеблями, которые расширялись кверху, превращаясь в небольшие колоколовидные утолщения. В них отдыхали носатики, маленькие юркие шестилапы, и если хорошо приглядеться, можно было заметить торчащие то тут, то там мордочки с круглыми ушками и небольшими хоботками.
Прямо у дороги раскинулась ель, наверное, самое красивое растение равнин. Её лапы, тяжелые и грациозные одновременно, покачивались, следуя капризным дуновениям ветерка. Вокруг валялись шишки, погрызанные белками, другими местными обитателями. Найти этих зверьков было непросто, но оно того стоило – силуэт с пушистым хвостом, скачущий то вверх, то вниз по тёмному дереву, забыть невозможно. Впрочем, иногда они опускались на землю и поглядывали на людей. Как и носатики, белки были весьма любопытны.
Впереди росла роща, в основном из берёз, и дорога изгибалась, следуя ее очертаниям. На деревьях уже распустились листочки, молоденькие, а потому нежные, хотя не все старые ещё опали – первый сезон пылающих начался почти сразу с наступлением ночи. Впрочем, опавших хватало, и сброшенная листва заполняла ямки, так, как во время дождя они заполнялись водой. В этих ямках шуршали нежданчики, верткие пугливые твердотелки, скачущие на задних лапках. Своё название они получили за то, что во время опасности выпускали длинную едкую смесь.
Летающие твердотелки роились вокруг зонтиков – двухметровых растений с большими шляпками, которые отдаленно напоминали гигантские грибы. Снизу вся шляпка была покрыта пупырышками – маленькими сосочками, которые твердотелки самозабвенно посасывали. И даже выстраивались в очередь, зависая как нити, если сосочков на всех не хватало. Сосочки светились, слабо, неброско, чем ещё больше заманивали клиентов.
Наступит день, и шляпка раскроется. Из неё, словно стая семян одуванчика, вылетят зонтики-малютки, с полукруглыми сферами и длинными нитевидными щупальцами, а твердотелки, разжиревшие за долгую сытую ночь и потому ленивые и неповоротливые, станут их главной добычей. Зонтики будут расти, становиться все больше и больше, а только солнце погаснет – сядут на землю, выпустят корни и станут кормить твердотелок.
Крушинки, или хрумки (в разных селениях их называли по-разному) словно бардовый ковер покрывали землю, добавляя дополнительных красок. Топтун, снятый с упряжи Долговязым, всё так же брал их своими лапами, ловко отбрасывал панцирь и высасывал содержимое. При этом довольно урчал и шевелил своими большими, слишком большими ушами. Изнутри эти уши были покрыты мембранами, напоминающими узор на ладонях. Знающие люди полагали, что именно благодаря широким ушам и покрывающим их мембранам топтуны могут видеть и чувствовать, даже когда темно. С завязанными глазами проблем у животного не было. Но только сгибали уши – топтун терялся.
Бесполезный смотрел на животное, и отдыхал.
Он словно получил второе рождение, в душе оживало новое чувство – чувство сопричастности всем существам этого мира. Он ПОНИМАЛ топтуна. Он слышал, что тот говорит. Он впитывал его наслаждение, и впитывал так добросовестно, что захотелось попробовать. Ту же крушинку. Тянучку.
О да…
– Молодой человек, – к нему подошел Терпеливый, – у природы много секретов. Казалось бы, что тут такого, количество лап – у кого-то их шесть, у кого-то четыре. Но что говорят об Обиженном? А говорят, что вначале он создал незримых. Придумал и создал. Придумал людей, придумал собак, кошек, птиц, придумал белку, – мужчина махнул в сторону ели. На лице загорелась улыбка, оно стало ярким, как у мальчишки, что совсем не вязалось с обликом угрюмого, погружённого в раздумья искателя, – Бог подарил нам четыре конечности. Но прошло время, и Бог заскучал. Тогда он подумал и создал зримых. Топтуны, плащеносцы, саммаки. Брумы – пускай у них сзади колёсики вместо лап, но это конечности. Прыгуны, бегуны, шептуны… Есть, правда, стриклы, есть струйки, есть долгоносики, но это другое, это уже исключения. А мы говорим о правиле. Мы говорим о плане. И он различный… Как будто два мира, построенных дважды. Из разных наборов.
Терпеливый говорил с придыханием. Слова давались с трудом. И Бесполезный его понимал – во время пылающих, на равнине, любой неприкрытый чувствовал себя неуютно. Но слова увлекали, слова отвлекали от мысли, что вот оно, небо, которое может открыться. Внезапно.
– Не знаю, я вот смотрю на него, – парень кивнул в сторону дилижанса, рядом с которым стоял топтун и чистил стебель тянучки, – И слышу, что говорит. Не урчит, а именно говорит. Я знаю, что ему нужно, в каком он сейчас настроении. Люди не любят меня за это.
– Возможно, – Терпеливый потрогал бороду, – вполне возможно. Пожалуй, я верю.
Они помолчали.
– Это топтун-четырёхдневка, – сказал наконец искатель, – он вырос достаточно, чтобы везти карету.
– Он долго везёт, и это ему не нравится. Ещё, похоже, он с кем-то поссорился. Но сейчас он доволен, – Бесполезный глядел, как топтун разбирает тянучку, и думал, как мало надо для счастья.
– Есть люди, которые слышат деревья, – сказал Терпеливый, – так почему бы не слышать животных?
Топтун отложил остатки тянучки, подобрал очередную крушинку и с каким-то упоением, даже остервенением начал её вскрывать.
– Мы многого не знаем. Нам столько ещё предстоит… Давно?
– Что?
– Давно вы слышите?
Парень ответил не сразу:
– Вы думаете, я путешествую в Междуречье? – сказал он чуть слышно, – эту легенду придумала Первая, – Бесполезный вздохнул, – всё для того, чтобы не задавали вопросов… А меня привязали. К дереву. Знаете этот обычай?
Терпеливый кивнул.
– Я никого не убил, не ограбил. Но людям не нравилось, когда я стоял и шептался с животным. А я пытался ответить. Просто пытался… У меня не получилось. Я не могу издавать эти звуки. Слышать могу, а издавать – нет.
– Их можно понять, – произнёс Терпеливый, – Шептуны самые опасные животные. Они шевелят губами, а потом убивают. Возможно, что-то и шепчут, но мы не слышим. Мы только видим их губы… Вы делали то же самое, возможно, насылали на порчу – так думали люди.
Бесполезный вздохнул:
– Я потерял память. Когда очнулся, был день, а я лежал на равнине. Рядом бродил древоходец.
– Гээды слепы, – ответил искатель, назвав древоходцев более редким именем, – но в кронах гээдов струйки, они бы предупредили. Струйки всё им рассказывают, а может, показывают. Обиженный знает, как это всё происходит, – Вы не слухач?
Парень задумался:
– Нет. Точнее, не помню… Но деревья я слышу.
– Значит, слухач. Это не ремесло, это способность.
Бесполезный пожал плечами:
– Пускай.
– Вы прикрытый? – спросил Терпеливый, после раздумья, – вы же висели.
– Не знаю… Возможно… Наверно.
Искатель улыбнулся:
– Любопытные у Вас обороты – "не знаю", "возможно". Но вы прикрытый. Иначе бы вы погибли.
– Похоже, то, что случилось, пошло мне на пользу. Я стал невероятно способным.
– Видимо, да, – искатель задумался, – спасибо, – добавил он вдруг, – большое Вам человеческое спасибо. За то, что доверились. И знайте – я тоже Вам доверяю… Здесь мало кому можно доверять.
– Вы имеете в виду Первую? – спросил Бесполезный. С тех пор, как они ступили на землю, он чувствовал взгляд, который сверлил ему спину, – я ей благодарен. Она спасла мою жизнь.
– Если бы… Знаете, я родился в самом начале ночи. Шесть дней назад. Мне было четыре года, самый возраст, в котором всё, что открываешь, запоминаешь надолго. Я впервые увидел солнце. Я увидел изменившуюся природу, увидел равнину. До той поры я не знал, что такое листопадная роща. В том могучем зримом Лесу, в котором я вырос, их не было. Все, что я видел до этого – это маленькие неказистые кустарники. И вот – я увидел берёзы. Я прикоснулся к листочкам, они были нежные, такие нежные, в самом начале дня. Я вдохнул запах листьев. До сих пор для меня это лучший запах на свете… К чему это всё? – Терпеливый задумался, – Возможно, я увидел ваш взгляд. Точно таким же взглядом смотрел тогда я. Я удивлялся и открывал что-то новое.
Парень смотрел.
Любящая с Веселёхоньким стояли под зонтиком и о чём-то беседовали. Первая искала раковинки поземных твердотелок – если их раскрошить и приклеить к основе, выйдет точило. Долговязый глядел на небо.
"Вот уж кого ничего не волнует" – решил Бесполезный.
Он посмотрел на девушку, как та наклонилась за новой ракушкой – и задержался. Первая распрямилась, как будто что-то почувствовав. И посмотрела в ответ, тоже внимательно. "Ну, посмотрела и посмотрела" – подумал парень. Но взгляд не отвел. "Она подарила мне жизнь, и я благодарен".
Терпеливый глядел на землю и сглатывал, Любящая с Веселёхоньким продолжали ворковать, а он словно встал на распутье, не зная, что делать.
Ну отвезут они искателей, а дальше то что? Ему то куда? Опять по селениям? И что пойдёт быстрее – он, или молва о человеке-шептуне, портящем скот? Кто-то скажет, что стражи считают подобное суеверием. Но где они были, те стражи, когда его привязали к берёзе? И потом – это непонятное, и потому пугающее отношение к зримой душе. Вся равнина кается, замаливает грехи, несколько раз в году проводит обряд очищения, ведь завет Обиженного нарушен, и зримых – топтунов, прыгунов, ангелов, пыхчиков повсеместно используют. Грехи отпускают, но делают это натянуто, подчёркнуто натянуто, как будто – мы вас прощаем, но это в последний раз (и так год за годом). А тут – кто-то со зримыми шепчется, чего никто никогда не делал. Что скажут стражи?
Или напроситься к проводникам? Почему-то мысль о том, что он останется с Первой, скользнула вовнутрь, словно струйка в ветвях древоходца, и задержалась. И подняла настроение. Здорово подняла.
– Бесполезный, давай помогай, – крикнула девушка, и парень тотчас задвигался.
Раковин было немного, но они старались, глядели под кустики, в ямки, заросли злаков, тянучек. Тревожили носатиков, брум. Короче, залезли везде, пошарили всюду. И всё это время рядом, бок о бок.
Мешочек был собран.
Первая аккуратно его завязала и весело посмотрела на парня.
– Спасибо, – сказала она, – пользы от тебя стало чуточку больше. Ты извини, что так называла. Мне неудобно. Но, – девушка развела руками, – придется пока потерпеть. Слово не шестилап, выбежит – не поймаешь, так говорила бабушка.
– Пожалей её Обиженный…
– Да, пожалей Обиженный.
– Мне очень неловко, но я должен спросить. Раз уж ты меня назвала. Откуда такое имя – ”Первая”?
– Всё просто, – ответила девушка, – я родилась первой. Мои родители хотели второго ребенка, но… только хотели. Я как была, так и осталась единственной.
– Если бы тебя так назвали…
Первая покосилась.
Но ничего не сказала.
Обычно имя давалось поздно, когда человек повзрослеет. То, как тебя называли родители, оставалось в семье. Если кличка, которую давали ровесники, к тебе приставала, она становилась именем.
Но с ней случилось иначе.
Сказался авторитет отца, который был на Посту кем-то вроде старейшины. И если он называл её Первой, Первой называли её остальные. И даже не плохо, что так получилось. Девушка выросла амбициозная, имя ей помогало.
– Неплохо так держатся, – проводница кивнула на парочку, щебечущую под зонтиком, – посмотри, как его выворачивает, – она показала на Терпеливого, – а им что прыгуну ограда.
– Они беседуют. От этого легче. Мы тоже беседуем.
Первая фыркнула.
– Давай в карету, – сказала она, улыбнувшись, – давай… собеседник.
Долговязый запряг топтуна. Прогулка закончилась.
Путники зашли в дилижанс, отдохнувшие от нескончаемой тряски, от духоты, помещения, в котором было темно и тесно.
Облака по-прежнему покрывали небо, и ставни решили не закрывать.
– Он постучит – мы закроем, – сказала Первая, имея в виду Долговязого.
Бесполезный смотрел в окно, пытаясь унять неспокойные мысли, но те носились, как стая слетевшихся стриклов. "Может, так прямо ей и сказать – я прикрытый, хочу в вашу гильдию? А может, чуть подождать, заслужить доверие? Тогда не откажут… Но – нужен я ей?"
Последняя мысль казалась ключом ко всем остальным, и он посмотрел на девушку
Проводница глядела в окно.
Невозмутимая, как кошка при встрече с саммакой. И даже не посмотрела в ответ. "Хорошо, что не считает меня разбойником, – успокоил себя Бесполезный, – я думаю, уже не считает… Надеюсь, что не считает." И он погрузился в раздумья.
Как будто подуло прохладой, откуда-то с гор…
Дорога изматывает. Тем более если всю эту дорогу сидишь закрытый, как носатик в кубышке. В карете, лишь изредка освещаемой светом дорожной лампы, которая светит даже не впол, а вчетверть накала. Душно, тесно, темно – это ещё полбеды. Однообразие достаёт больше. Однообразие и невозможность принять какую-то особую, конечную позу.
Пятые сутки, Бог мой Обиженный, пятые сутки… От бодрости первого дня остались воспоминания. Путники устали, тела внутри дилижанса крутились, как струйки в ветвях древоходца, пытаясь принять новые, ещё не испробованные позы, хотя ехать было и ехать…
Днём бы оно было проще. Днём можно нанять прыгунов. Сдать багаж в курьерскую карету, и нанять. Те бы домчали к Посту суток за двое, а может, и меньше. Прыгун животное быстрое, но прыгуну нужен отдых. Долгие остановки. Но остановки днём, при свете солнца – не посиделки в темноте, и уж тем более не пылающие.
Однако стояла ночь, её скверный сезон, и выбора не было.
Дилижанс остановился.
В карете спали. Не спал Бесполезный. И Первая – последнее время они просыпались вместе, минута в минуту. Есть же истории, в которых спасённого и спасителя объединяет что-то глубокое, такое, что даже напоминает любовь. Возможно, их случай из этих. А может, из этих, но только с его стороны, думал парень.
Снаружи скрипело. Как будто лебёдка поднимала тяжёлые блоки. Послышались голоса, кто-то кричал, кто-то смеялся…
Это был Пост.
Да, это был Пост. Наконец.
Путники заворочались.
– Надо было заказывать спальник, – сказал Веселёхонький.
И зевнул.
– Отоспишься, – ответила девушка. Звонко и весело (еще бы, она наконец-то дома), – качественный отдых я вам обещаю. И мягкую постель.
Бесполезный задумался. Спальники – дилижансы с местами для сна, заказывали редко. Такая карета слишком громоздка, ломается чаще, да и везут её более возрастные, а значит, менее расторопные топтуны. Но дорога дальняя, и, может, действительно стоило раскошелиться. Хотя вот торговцы богаты, ездят невесть куда, а спальники не заказывают. С другой стороны, торговцы зарабатывают деньги, поэтому стараются снизить расходы, в том числе на дорогу. А кому нужны спальники? Тем, кто денег уже не считает. Или ещё не считает. Молодожёнам и старикам.
Скрип открываемых петель закончился, начался скрип колёс.
Проехав по мостовой, мощёной, если судить по звуку, не из булыжника, а хорошо подогнанных, словно кирпичики, каменных плит, карета сделала разворот. Топтун заурчал – в его урчании было так много счастья, что Бесполезный ему позавидовал.
Путники вышли.
Ткань на глаза была повязана добросовестно, поэтому подсмотреть, что творилось вокруг, не представлялось возможным. А жаль. Из каких-то картинок, увиденных в детстве, которые он наконец начинал вспоминать, Бесполезный знал, что все три Поста, что находятся на равнине, удивительно друг на друга похожи. Их окружает не слишком высокая, но достаточно толстая стена из светло-желтого, почти белого камня. Со всех сторон, откуда к Посту подходят дороги, она открывается широкими железными воротами. В центре стоит башня, высокая и узкая, а на самом верху этой башни крутится флюгер, сделанный одинаково – в виде большого многомачтового корабля. Все домики стоят по периметру, почти вплотную к стене, внутреннее пространство свободно и вымощено камнем. Сады, огороды, хозяйственные пристройки – всё это находится там, снаружи, по ту сторону стен. Зачем эти стены нужны – не очень понятно. Ни одно другое селение их не имеет, что в Лесу, что на равнине. Стражи совместно с воинами поддерживают порядок, а Пост – селение важное, можно сказать стратегическое, кто его тронет? Тем более ночью. Конечно, многого он не знал, и, возможно, многого не помнил, с той самой поры как забыл своё имя. И всё же, подумал парень, зря ничего не бывает, может, всё дело в том, что стены как будто спасают? От неизвестного – ангелов смерти, к примеру? И, следуя мыслям, пожал плечами.
– Можно снимать, – разрешила Первая, как только они прошли за порог и сзади захлопнулась дверь, – мы приехали рано и у вас уйма времени. Каждый может заняться, чем только душа пожелает.
– Моя хочет есть, – ответила Любящая.
– И моя, – поддержал Веселехонький.
– Наша коллективная душа хочет есть, – сказал Терпеливый. За всех.
– Ваши души найдут всё необходимое там, – девушка махнула на зал, за соседней дверью, – а я ухожу. Часов через двадцать после того, как вы выспитесь, тронемся в путь. А пока – отдыхайте, копите силы, нам до Долины пять суток. Ни в чём себе не отказывайте – кушайте, пейте по полной, всё включено.
Первая показала ладони, и ещё раз взглянула на Бесполезного. Но это был другой, совсем другой взгляд, в нём не было ни усмешки, ни какого-то заигрывания или кокетства. Когда-то на него так смотрели, однажды, он это помнил, но кто и когда – оставалось загадкой.
Загадкой.
Возможно, вот так и пройдёт его жизнь.
Двадцать часов отдыха. Но на самом деле они просто сменили одно замкнутое пространство на другое. Выйти за пределы гостевого дома нельзя, все окна закрыты, единственный свет – это лампы, подвешенные к потолку. Но можно было помыться, скушать горячее, полежать. Первая обещала, что в этот раз запасётся маслом как следует, так что в дороге будет светлее. Да и повезёт их другой, более проворный топтун, много раз ходивший маршрутом. Так что в Долину прибудут в срок. А там рукой подать до Прихолмья.
Бесполезный уже решил, для себя, что, если в проводники не возьмут, он поселится у холмов – там, возможно, кто-нибудь да оценит его способность. Все не от мира сего съезжались в Прихолмье, там никто не покажет пальцем, не скажет, что ты колдун.
Кроме его и искателей, в гостевом доме остановилось четверо. Трое путешествовали в Междуречье. Четвёртый постоялец утверждал, что едет на знаменитое борцовское состязание, которое состоится в Долине, где должен был стать одной из главных изюминок (да, да, он так и сказал – изюминок) главным образом потому, что едет из Озёрного края и знает секреты местных борцов. Судя по тому, сколько он в себя заливал, эту изюминку лучше бы было послать на конкурс разлившегося бочонка, который проходил на островах. Но тут борец опоздал – конкурс шёл днём, по ночам острова безлюдны.