Андрей Жолуд
Последний замысел Хэа
Рубо подумал о Грубби. Грубби старается, Грубби хороший ремонтник. Однажды техник спросил у него, пробует ли он помочь пациенту иначе, не просто поменять разбитый подшипник или настроить испорченный датчик. А поговорить, побеседовать, узнать о последних успехах. Показать, что старик ещё нужен, что с ним считаются. Ведь есть очень старые техники, которые думают, что их предназначение устарело, что им в этом мире не место, пора уходить. Они не следят за собой, не смазывают суставы, чахнут, ржавеют.
Грубби не понял, чего добивается Рубо, и просто ушёл. Нет, не обиделся, просто не понял. И он не один. Даже Нану не всегда его понимает.
– Вернемся к полю, – продолжал прогнозист, – излучение появлялось импульсами, и длина этих импульсов менялась. Были короткие, были длинные. Отдельные серии повторялись, и вероятность того, что перед нами бессмысленный шум, оказалась ничтожной.
Я попытался раскрыть этот шифр. Работал я долго, и у меня получилось. Это не просто часть текста, которая странным образом оказала воздействие, мы получили сообщение, и это сообщение адресовано всем, кто сумеет прочесть. Буквально "слушайте все".
Итак, что мы знаем.
Наш мир состоит из множества пузырей, или ниш. В одной такой нише находимся мы. В одной из крупнейших, не только по размеру, но и по количеству живущих сообществ. Вы это знаете.
Есть и другие ниши, они поменьше. Есть самые маленькие. В одной зародилось сообщество, типа ушедших. В умах этих существ возникла идея, что миры можно менять, воздействуя на определенную константу, и наблюдать, что получится. Может, они представляют себя в роли творцов, может, изучают пределы возможного.
Перед экспериментом мир архивируют, записывая его содержимое, чтобы он не исчез, а остался, хотя бы в записи. Архивация – это, как я понимаю, отголосок того, что у ушедших считалось совестью, а у нас кодексом техников.
Существа, назовём их экспериментаторы, дошли и до нашего мира. В настоящий момент стадия архивации закончена, теперь начинается эксперимент. Он заключается в изменении тонкой настройки одного единственного параметра. И если это удастся, солнце погаснет. В мире настанет ночь. Без света с небес. Без пылающих. Ночь, которая уже не закончится.
Первые результаты мы видим. Но это проба. И проба удачная. День стал короче, ночь длиннее.
Скоро начнется эксперимент.
Большинство существ этого мира привязаны к циклу. Для большинства, да почти что для всех, его нарушение – катастрофа. Разнообразие мира уменьшится. Резко. Кто-то останется, изменится, приспособится. Но большинство сообществ исчезнет. В том числе наши соседи, те, что называют себя едиными.
Да, я думаю, единые не выживут. Дифференциация новых клеток происходит только при свете солнца. Если те существа, что появляются в организме, не трансформируются под какую-то одну нужную функцию, государство погибнет. А с ним и общество, потому что по-другому оно жить не может.
Ово замолчал. Может, он ожидал, что пришедшие зададут вопросы.
Но те стояли и слушали.
– Для нас эти циклы большого значения не имеют. Но вы со мной не согласны. Я слышу, что не согласны. Вы правы. День дарит нам новые ощущения, мы меняем светофильтры, и выполняем предназначение уже по-другому.
Рубо слегка подлетел.
Нану скрипнул суставами.
Ово чуть-чуть подождал и продолжил:
– В сообщении передается локация, с которой действуют экспериментаторы. Она расположена на другом конце ниши. Это далеко. В локации живут существа, которых ввели в этот мир, так говорится в сообщении. Сам я не знаю, что это такое и как понимать эту фразу. Назовём их введёнными. Отправитель предлагает с ними связаться. Он называет себя Отцом, и сообщает о Сыне, создавшем мир.
Отец говорит, что на сознание экспериментаторов кто-то влияет. Изменение миров – это не их личная воля. С самого начала прогноз развития мира не выдавал подобных решений. Кто-то вмешался извне, и испортил их поведение. Единственный способ спасти этот мир – найти источник этого влияния. И отключить.
Прогнозист замолчал.
– Ты говорил о существах, с которыми надо связаться, – напомнил Рубо.
– Да, Рубо, помню. Отправитель утверждает, что только они способны проникнуть в ту нишу, где живут экспериментаторы. Биохимии обоих народов похожи, и только введённые могут выжить. Отец не объясняет подробности. Далее в сообщении он называет еще одну, более точную локацию. Там живут двое, и именно этих двоих он предлагает отправить. И просит связаться. Быть вместе с ними и помогать.
– Но неизвестных действительно много, – Рубо подпрыгнул, – уравнение не решаемо.
– Я знаю, – ответил Ово, – Выхода нет. Не забывай, возможно, мы единственные, кто расшифровал это сообщение. На нас ложится ответственность. Вероятность преуспеть ненулевая, далеко ненулевая, а значит, нужно попробовать.
– Но почему ты позвал меня? – техник закрутился волчком. Слишком восприимчивый техник.
– Ты хотел узнать своё предназначение. Время пришло.
– Где моя одежда? – решил спросить Мутный. Скорее от безысходности. После долгих безрезультатных поисков он решил заговорить.
– Я её постирала.
– Ну хорошо… А где та, которую я бросил неделю назад?
– Постирала.
– И где она?
– Сохнет.
– А где та, что я одевал после Прихолмья?
– Висит, – проводница вздохнула. За время разговора она ни разу не повернула головы, и делала вид, что читает.
– Висит?
– Да. Висит. Сохнет.
Теперь вздохнул Мутный.
– Ладно, буду ходить раздетым.
– Надел бы на тело. Так быстрей высохнет.
Парень ушел, и через минуту вернулся. В мокрой рубашке, штанах и носках. Чувствовалось, что ему некомфортно. Он время от времени двигал плечами и как-то весь ёжился.
Девушка чуть повернула голову. Брови взлетели, в глазах появился вопрос.
– Я пошутила, – сказала она, – снимай.
Мутный надулся. "Не снимет, – подумала Первая, – будет ходить и страдать. За что мне такое?"
И парень страдал.
Он специально бродил где-то рядом, как будто чего-то искал, и глядел как надувшийся пыхчик.
Пыхчик тоже слонялся по дому. И тоже страдал. Вдвоём они составляли парочку, от которой становится душно.
И девушке стало душно.
Она захлопнула книгу, которую всё равно не читала, а просто пролистывала (слишком много у неё было мыслей последнее время), накинула плащ и ушла.
Бабушка ругала эту новомодную привычку – носить плащи. И днём, и ночью, носить когда тепло, носить когда холодно, сухо и мокро, когда светит солнце, льет дождь. В Лесу, на равнине. "Плащ придуман для тех, кто не умеет одеться со вкусом" – говорила она, имея в виду, что под тканью можно скрыть всё, любую погрешность в одежде.
Но Первой плащ нравился. Ты кутался в эту длинную широкую материю, и оказывался в раковине, словно крушинка. Тебя окружала защита, пускай только видимая, а если надеть капюшон, то и вовсе казалось, что идёшь не по улице, а проходишь в закрытом тоннеле, незаметно от всех.
Теперь она направилась в башню.
За дозорного был Косматый, а значит, плохие мысли уйдут. Гарантировано.
Девушка улыбнулась.
Хорошо, когда есть такие друзья. С которыми можно болтать, пускай и о глупостях.
А то бы она захандрила.
С Мутным последнее время не ладилось, от слова совсем. Иногда они молча теряли время, каждый в своём далёком углу. А иногда кто-нибудь уходил, в основном уходила она, ей просто было куда уйти, парень здесь, на Посту старался ни с кем не общаться. А если куда и ходил, то больше в харчевню, посидеть за кружкой напитка, подумать, взгрустнуть.
Девушка удивлялась – как можно часами просиживать зад над одной и той же несчастной кружкой, и это её убеждало, что Мутный – ужасный зануда, который зудит даже тогда, когда он молчит, и даже тогда, когда его нет.
"И что в нём такого? – задавала она вопрос, – почему я влюбилась?" И понимала, что просто ответить не может. Надо копаться, в себе, в своём отношении к жизни, а копаться так трудно. Хотелось лёгкого незамутнённого восприятия.
И за этим вот восприятием она поднималась наверх.
Башня была высокой, но Первая не заметила, как вошла на площадку, на самый верх. Буквально взлетела. И это всё в темноте.
На площадке горел тусклый свет подвешенной лампы, даже не вчетверть, а в совсем уже в дробную часть накала.
Косматый стоял и лузгал мерцалки. Первая подошла к нему сзади и тихо присвистнула.
– Ух же шкодник, – тот повернулся, – протащи меня бой. Первая.
И улыбнулся, во всю ширину своего большого щербатого рта. Где-то между зубов торчала недоеденная мерцалка.
Поедание мерцалок было одной из тех вредных привычек, пользы от которой никакой, но уж если она прилипла, отвыкнуть сложно.
Мерцалки были крохотными организмами, жили в прибрежной полосе, и время от времени светились, приоткрывая верхнюю створку своих маленьких сдвоенных раковин. В Приморье вылавливали эту мелочь, сушили в каком-нибудь тёплом сухом помещении, брали в карманы и лузгали, съедая мягкое содержимое. Это при том, что зримые организмы почти не усваиваются, да и сам организм небольшой, а высушенный так и вовсе вползуба, но, говорят, вкусный – острый и сладковатый одновременно.
Косматый показал на кулёк.
Девушка отказалась. Она не с Приморья, это они там едят что попало, у нее желудочек девственный, не испорченный всякой отравой.
– Гляди, как темно, – парень провёл рукой.
– О да, – ответила Первая, – наверное, скучно. Стоишь тут и ждёшь, непонятно чего.
– Ну как же ж, понятно. На то и дозорный, чтоб ждать, – Косматый сплюнул остатки от раковин, – хотя вот днём… ну ты же была здесь днём, знаешь, – девушка молча кивнула, – днём оно интересней, гораздо.
Парень протянул слово "гораздо", так, будто оно было плотным на ощупь.
Да, скоро наступит день. Солнце тогда разгорится, и у жителей равнины начнётся самый большой, самый радостный праздник – праздник Возвращения. Хотя последнее время календарь выдавал чудеса, и Рассвета, возможно, не будет.
Первая вздрогнула.
Она представила, что эксперимент начался, и солнце уже не появится. Но перспектива была настолько бесперспективной, настолько беспросветной, причём буквально, что она не хотела верить, пусть даже и в малую вероятность подобного.
"Нет, паучки медлительны, – думала девушка, – я видела, знаю. Пока соберутся, решат что им делать, пройдёт уйма времени. А там, глядишь, и мы соберёмся с силами, и выкурим их из предгорий."
– Ты слышала, что происходит? – спросил Косматый, отложив кулёк в сторону, – в Длиннолесье как будто война.
– Да что ты? – Первая притворилась удивлённой.
– Война, самая настоящая. И знаешь, что говорят?
– Что?
– Командует Заговорённый.
– Кем, мятежниками?
– Неет, воинами. Теми, что собирались в Прихолмье.
– Тогда мятежникам всё, – Первая для убедительности положила на ограждение руку.
– Всё?
– Всё.
– Ну да, – Косматый взъерошил волосы, – я тоже об этом подумал…
– Угу.
– И знаешь что ещё?
– Что?
– Знаешь, кто командует мятежниками? – он понизил голос, словно опасаясь, что кто-то подслушает, – его дочь. Кстати, она здесь была.
– Быстрорукая? – девушка хмыкнула. Новость казалась забавной. Бывшая пассия Мутного, когда-то Первая к ней ревновала. Ей казалось невероятным, что парень ради неё оставил такую красавицу. Нет, она не считала себя неказистой, но Быстрорукая, та… королева, была такая в “Приключениях Листика” – королева Солнечной страны. И вот, ради дерзкой девчонки Мутный оставил королеву.
– Она теперь герцогиня, – Косматый хмыкнул, – кто-то говорит, что во всём виноват этот герцог. Что это он поджог Длиннолесье.
– Да ну, это глупость. Восстание, конечно, он поднял, но чтобы спалить селение, в котором живёт. Он идиот, но такое. Тут надо быть не просто идиотом, тут надо быть безумцем, типа Безухого.
– Я тоже так думаю, – Косматый скрестил свои руки, и серьёзно нахмурил лоб, – ничего он не жёг. Пожар – это кара. Господня.
Первая дёрнула глазом. "Однако".
– А что, если всё-таки стражи? спросила она осторожно, – Усатый говорил, что видел шары, летящие в небе.
– Та то й не шары, – ответил Косматый, подумав, – То перст нашего Господа. Тем перстом он указал на мятежников.
– Кому?
– Ну, кому… – Косматый чесал шевелюру, – нам.
– Но их было несколько
– Несколько, – парень согласно кивнул. Он чуть растопырил пальцы и поглядел на свою руку так, как будто впервые увидел, – Господь показал свою длань.
– Но ты подумай, – девушка решила посеять сомнение в голове своего собеседника, – зачем ему что-то показывать, да ещё во время пылающих. Ведь люди в Лесах. Большинство.
– Я тож удивлён, – Косматый сказал это так, как будто поверял сокровенное, – во время сезона, все в Лесах. Мятежников нужно карать. Но зачем простирать свою длань? Правильно грит твой отец – неисповедимы пути Обиженного.
– Ты что-нибудь слышал о воздухоплавании? – Первая подошла с другой стороны.
– Да как же ж, – парень пожал плечами, – конешн. Ток это сказки.
– Сказки??
– Ну да. Как ежели шар надуть тёплым воздухом, он полетит. Сказки, конешн.
– Полетит.
– Да не. Я пробовал. Кожаный шар нагревал, а он не летел. И вот, посмотри, мы нагрели, допустим, металл, в кузнице. Красный такой, раскалённый. Вить он бы плавал, а не тонул, ну ежли лёгкий – парень слегка улыбнулся, – а всё-таки тонет.
Первая ничего не ответила. Спорить ей не хотелось.
С Косматым спорить не надо. Косматый хорош не своими потрясающими умозаключениями, а тем, что он просто хорош. Пусть пребывает в счастливом неведении.
– Да, – сказал парень, – я получил письмо. От отца.
– Хорошо. Весточка от родных – это приятно. Когда я пропала, мои родители переживали. И мать, и отец. Я после корила себя, что не послала им весточку.
– Знаю, – парень смотрел на девушку так, будто собирался сказать что-то важное, – я о другом, – он придвинулся ближе и прошептал, – статуи мироточат.
– Это которые на берегу?
Косматый кивнул:
– Да. Статуи первых заступников. У них льются слезы. Кровавые.
Парень сжал свои губы, и, казалось, расплачется. "Вот те ж раз". Девушка не знала, что делать.
– Скоро начнётся день, – сказала она, чтобы как-то закрыть эту тему.
– Хорошо бы, – Косматый сглотнул, как будто сглотнул свои слёзы, – скорей бы она уже кончилась, эта ночь… Знаш, Первая, я иногда в темноте вижу то, что увидеть нельзя. Могу разглядеть камни, деревья.
– Ну ты же всё время вглядываешься, и днём и ночью. Ты уже с закрытыми глазами знаешь, где что стоит.
– А вот же ж нет, – Косматый хитро улыбнулся, – я вижу зверей. Тех, что совсем не светятся. Бегунов, собак, – он чуть ближе придвинулся к Первой и чуть слышно сказал, – даже маару.
– Маара хорошо отражает свет, – Первая вспомнила как умирал топтун, – слабого света лампы достаточно, чтобы её разглядеть.
– Нее, – парень смотрел в глаза, – я видел в темноте. Полной. Я лампу зажигаю не часто, вот чтобы погрызть мерцалок, поесть. А на равнине, так было темно. Ни плащеносцев, ни острокрылов.
– Нуу, – Первая улыбнулась, – давай проверим. Гаси свою лампу.
Косматый накинул колпак, и лампа погасла.
Собеседники стали смотреть.
– Что ты видишь? – спросила девушка, тихо.
– Погоди, глаза не привыкли, – так же тихо ответил парень. Как будто от громкого звука глаза видят хуже.
– Камни… Деревья… Кустарник… Саммаки, – Косматый произнес последнее слово чуть громче, словно сам удивился тому, что увидел.
Однако Первая удивилась не меньше. Всё, о чём говорил её друг, она видела тоже. И камни, и деревья. И даже стаю саммак, резвящихся под кустарником.
– Ух ты ж, я вижу, – сказал парень громко.
– И я, – ответила девушка.
– Нет, правда, я видел и раньше, но шобы вот так от чётко.
Проводница не знала, что и сказать. Путешествие в горы её изменило. Возможно. А Косматый… Ну он же дозорный, такая работа. Вот слухачи же тоже не сразу становятся слухачами, привыкают, прислушиваются. Да и прикрытые. Когда она была девочкой, от небес выворачивало, а сейчас. Что горят, что не горят – всё едино.
Она подняла свою голову…
И фыркнула.
Громко, даже Косматый отпрянул. И тоже взглянул на небо.
И рассмеялся.
И Первая рассмеялась.
Они взялись за руки, и стали его танцевать, тот самый танец, который помнили с детства. Да, и в родном Приморье Косматого, и на Посту, и во всех остальных селениях огромной равнины, в одно и то же время танцевали один и тот же танец. Танец возвращения.
Да, СОЛНЦЕ ВЕРНУЛОСЬ.
Пока ещё робко, чуть-чуть, но оно освещало равнину.
Снизу раздался крик. Снова и снова. Люди кричали от радости, ни чем не скрываемой, не имевшей ни берегов, ни фарватера, радости возвращения света, которого ждали. Пять, целых пять долгих лет!
– Порази меня гарпун! – Косматый сорвал с крючка лампу и бросил. За башню, за стены, за Пост. Такая примета – если в Возвращение бьётся лампа, значит, день будет долгий.
Раньше примета не значила ничего, день и ночь длились всегда одинаково, 1796 суток. Это даже и не примета, а больше традиция. Днем светильники нужны только в Лесах, и если часть из них разобьют, страшного ничего не случится, за это долгое время появятся новые.
Но сейчас всё дышало надеждой.
Последняя ночь длилась долго, и неизвестно, сколько продлится день, поэтому светильники – бить. Бить и поливать себя маслом.
Тоже примета.
Первая летела вниз, с одной лишь мыслью – успеть, ворваться в свой дом раньше, чем Мутный выйдет наружу. В мокрой рубашке, штанах. Девушка засмеялась.
Она сообщит ему новость, а парень обрадуется. Он подбежит к ней, обнимет её, крепко-крепко, и всё станет так же, как раньше. Нет, всё будет лучше, лучше и глубже. Они возбудятся, от солнца, от света, от новых возможностей. Да, эта ночь была долгой, и чувства остыли. Но сейчас, но теперь…
Она распахнула дверь.
Мутный лежал. Лежал, и глядел в потолок. Одежду он не снимал, возможно, она почти высохла, но всё же лежать в чём-то мокром. Бррр…
– Солнце! – воскликнула девушка. Прямо с порога.
– Знаю, – парень вздохнул, – тут эти крики. Я слышал.
"За что мне всё это?" – Первую словно скосило.
Что тут сказать? Не будет им счастья. Будущего нет, это точно. Они измотают друг друга, и ничего не добьются.
"Нам надо расстаться" – хотела она сказать. В который раз.
И в который раз не сказала.
Хотя и могла.
Хотя вот теперь решилась.
Но в дверь ударили.
Девушка подошла, походкой побитого стрикла, и молча открыла.
В комнату влетело ЧТО-ТО.
Это что-то напоминало шар.
Шар покрутился будто волчок и завис. Перед носом. На его металлической поверхности в каком-то диком неуёмном возбуждении вспыхивали и гасли разноцветные огоньки.
– Привет! – закричал чей-то голос, веселый и дребезжащий, – меня зовут Рубо!
Редко бывают моменты, когда всё удаётся. Но жизнь – она ведь не только хватает, кидает, пускает по кругу, но иногда, для разнообразия, делает что-то приятное. После чёрной полосы появляется светлая.
И вот теперь наступил этот случай.
Хвостень хороший парень, никогда не задаёт лишних вопросов. Очередная служебная командировка, всё как обычно. Машина готова, можно взлетать.
С Орденом перетёр. Город Надежды – место загадочное, здесь всё по-другому, не как на равнине. И вдруг появляется он, сам капитан этого города. Какая удача!
И боцман. Старый надёжный друг. Как хорошо, когда есть в жизни кто-то, кто может помочь. Не потому что ему самому что-то надо, а просто по дружбе. По старой проверенной дружбе.
Осталось немного, самую малость.
И он далеко.
Может, взять с собой Семечку? Вдруг согласится?
Капитан облизал свои губы.
Хотя нет. Нет, нет, нет. Девка болтливая. Слишком.
Но как бы ему хотелось снова потрогать… Ммм…
Повозка чуть было не врезалась.
"Шкодник! Смотри на дорогу”
Телец усмехнулся.
Да, он уже начал ругаться, так, будто живёт на равнине. Кричит "шкодник", не "Тварный", упоминает Обиженного вместо Создателя. В ругательствах скрыта самая суть, самая выжимка отношения к жизни, и, значит, уже изнутри, он стал человеком с равнины.
Ещё вот растягивать звуки. Надо бы научиться. Горожане говорят слишком быстро, равнинники медленно.
Ничего, попривыкнет.
В любом случае жить на открытой равнине полезней, чем в этой затхлой пещере.
Корабль. Какой там корабль? Нет, он, конечно, не плавал по морю, но знает, из книг, из рассказов, всё той же Фиалки, про этот солёный вкус на губах, про ветер, что дует в лицо, про качку, которая выворачивает наизнанку. Где это всё? Кто придумал назвать эту хрень кораблём?
Повозка остановилась.
Мужчина внимательно осмотрелся и аккуратно ступил на дорогу. "Жирный кусок ты мяса" – ругал он себя. Нет, в Верхолесье надо собой заняться. Больше движения, в том числе и приятного.
Семечка, Семечка. Сердце упало в штаны. Мне будет тебя не хватать. Какая ты дура. Вот не была бы ты дура, я бы тебя забрал…
Та самая дверь, после которой его ничего здесь не держит.
Телец постучал.
Раз – раз – раз.
– Дружище, – боцман раскрыл объятия, – какой же ты тучный. Как много в тебе дерьма.
– Да ладно, – пришедший махнул рукой, – ты знаешь, Бобо, я на тебя не сержусь.
– Конечно, тебе ли сердиться, котлетка.
Гость улыбнулся. Но криво. Он помнил, за что получил эту кличку.
Нет, не за тучность. Капитан делал фарш из пещерных монстров, а потом угощал им друзей, в том числе боцмана. В то время он был стройнее, гораздо стройнее, и всё же упоминание этого прозвища больно кольнуло внутри. Котлетка – пещерные монстры – охотник. И их было трое…
Боцман куда-то полез, но тут же опять появился. Но не один. В его руках искрилась бутылка. Буквально искрилась.
– О, Тварный, – Телец улыбнулся. На этот раз искренне, – жжонка.
– Ну ты же просил покрепче.
Покрепче. Жжонка была самым крепким и самым острым напитком. Гортань буквально пылала. Но это если неаккуратно, если пить много и мало закусывать. Жжонкой угощали хранители, и только они знали секрет её получения.
Если вдруг перепить, то можно и пожалеть. Даже очень. Но если в меру, совсем по чуть-чуть, то более прекрасного и более благородного напитка в мире, наверное, не было. Тебя согревало, ты расслаблялся, и мысли текли как ручей. А плохое сгорало. Поэтому жжонка, не потому, что она обжигает.
Хозяин вынес закуску. Тарелку мяса, кастрюлю овощей и огромную чашу фруктов.
– Ух… Ты умеешь порадовать.
– Как же. Быть может, уже и не встретимся, – боцман взгрустнул. Живой, жизнерадостный боцман.
– Ну что ты, Бобо. Ну что ты, – гость приподнял свою стопку, прямо на свет. Внутри заиграло, – я думаю, встретимся. Скоро.
Он чуть пригубил и зажмурился.
"Тварный". Приятный огонь прошёлся по горлу, проник под грудину, растаял. Вот так вот, прошелся-растаял, огонь.
– Как славно сидим, – Телец раскинулся в кресле. "Блаженство", – и всё-таки, что с бухгалтерией?
– Норм, – хозяин взял стопку и опрокинул её в своё горло. При этом ничуть не поморщился, – как обещал, так и выдам. Сто чиров.
– Прекрасно…
Они посидели.
И выпили. Снова.
– Нет, правда, Бобо, ты замечательный парень.
Боцман нахмурился:
– Хватит. Теперь уже поздно.
– Что поздно?
Хозяин молчал.
– Что поздно, Бобо?
– То поздно, что поздно. Котлетка… Войдите!
Телец удивился, и только. Организм, распаренный алкоголем и жирной закуской, реагировал медленно. Кто-то стучался, а он не заметил.
Двери открылись, и в комнату (то есть каюту, как говорили живущие в городе) вошло несколько.
По мере того, как капитан узнавал их лица, он становился трезвее. А как увидел последнего, то протрезвел. Моментально.
Бежать…
Но как??
Прокурор, два жандарма и этот… С гнилыми зубами, глазищами, как у шаи, и длинными цепкими пальцами. Самый прилипчивый, самый опасный. Когда он входил, все понимали – надежды мало. Точнее, её нет совсем. Все свои дела дознаватель Риф доводил до конца. Потому что держал мёртвой хваткой.
Капитан хотел встать. И не смог. Выпитое и страх словно цепи сковали ноги. А мысль о том, что скоро эти самые цепи наденут на руки, сковала и те.
Но было что-то еще.
Телец вдруг понял, что жжонка и страх не могут настолько держать. На руках и ногах словно повисли гири.
– Что ты подсыпал?! – спросил он хозяина. Грубо, ведь теперь рушилось всё. И дружба, и будущее.
Всё.
Хозяин молчал.
– Оставьте, – пролаял Риф.
Боцман взглянул на Тельца – так, будто видел впервые.
Взгляд, этот взгляд. Он где-то уже его видел. Да, точно также смотрел и Ветер. В тот самый час, в ту минуту, когда он поднялся.
Гостеприимство хозяина оказалось ненастоящим. Нужна была опора, нужен был кто-то, кому можно довериться, и он поверил. Хотя того весёлого, раскованного Бобо с его неповторимой обезоруживающей улыбкой не было, конечно же не было. Не было…
Боцман поднялся и вышел.
Рядом осталось лишь четверо. Всё.
– Капитан, – начал Риф, усевшись на стул, – ваши дела очень плохи. Здесь установлена камера и мы слышали, как вы просили денег. Чтобы сбежать.
– Сбежать?? Как? Сбежать? Да скоро вы все побежите. Кому вы нужны? Паукам? – Телец рассмеялся, – спросите Фиалку. Спросите, спросите. Она-то знает, что делают эти уроды!
Риф усмехнулся:
– Допустим. Но вы-то знакомы с уставом. Капитан уходит последним. А сами сбежали. Хотели сбежать. Нехорошо, капитан, не хорошо. И эта истерика… Будто во всём этом мы виноваты, будто бы мы просили у боцмана денег, – он посмотрел на спутников, словно просил поддержки. Те закивали.
– Ну что же, – сказал прокурор, – он признался. Запишем.
Телец успокоился. Внешне.
– Ну да, я признался и не сбежал. Я виноват. Что же дальше? Снимете с должности? Назначите штраф?
– Ах, если бы, если бы…
Дознаватель загадочно улыбался.
– Молот! – выкрикнул он, обернувшись на дверь.
Дверь отворилась. Как будто её кто-то выбил. Плечом.
И вошёл он, секретарь капитана города Надежды. Главный, единственный секретарь.
– Вы обвиняетесь, – сказал прокурор, – в страшном преступлении.
"Что ещё? – Капитан покрылся испариной, – точнее – что из возможного?" Ведь если пришёл секретарь, значит, секреты уже не секреты. Может быть, все, может быть, часть.
– Вы отдавали граждан. Вы обрекали их на медленную и мучительную смерть.
"Ах, вот оно что… Теперь мне конец".
– Я требую адвоката, – сказал капитан.
Так, будто это последнее желание в жизни.
Да, он обречён. Да, всё докажут. И виноват в этом боцман. Это он под него копал. Теперь уже точно.
– Адвокат Вам положен, – сказал дознаватель, – и всё же. Признайтесь. Облегчите душу, скиньте весь этот груз, – он показал свои зубы. "Как мерзко", – Конечно, тогда мы пойдём Вам навстречу. Конечно пойдём.
– Я требую…
– Требует! Что ты там требуешь? Тварь! – Риф изменился. Он стал похож на того самого Рифа, которого боялись в городе. Который отправил в тюрьму влиятельнейших и умнейших людей. И в этот раз они были по разные стороны. О, как смеялся Телец, когда наблюдал эти допросы, в основном в записи, как потирал свои руки. Как благодарил потом Рифа, и тот улыбался, смущённый. Когда это было? Вчера…
– Хорошо, капитан, – Риф успокоился. Хотя бы не стал его бить, а то ведь и мог. Этот мог и ударить, – Ну что же. Молот пошёл на сотрудничество, спасает себя. И имеет на это полное право, – дознаватель глядел на Молота. Тот оставался невозмутимым.
"Подлец, – Телец хотел плюнуть, в эти тупые глаза, в этот изломанный нос, – я же тебя подобрал, уродец ты этакий".
– И чтобы совсем было весело, так скажем, на сладкое, чтобы Вас окончательно пык… – Риф сделал удар воображаемым молоточком.
– Вы обвиняетесь в убийстве, – сказал прокурор.
– Мы нашли тело, капитан, – дознаватель склонился к лицу, обдав своим гнойным дыханием.
Сердце упало…
– В его руке была зажата бляшка от Ваших сапог. Рядом лежала камера. И знаете, камера всё снимала.
Риф посмотрел на дверь.
– Ветер! – пролаял он громко.
Но капитан был уничтожен. “Ветер и Ветер. Пускай…”
Здесь, в этом в обществе мерзких безжалостных тварей, он потерял двух самых близких друзей. Да что там близких – единственных. Один, словно сплюснутый молотом, стоял у порога. Его бы ударить и сплюснуть. Ударить и сплюснуть. Опять. Другой, словно крыса, сбежал.
– Командир! Посмотрите на небо.
Он посмотрел.
…И не смог оторваться.
Солнце возвращалось. Пока только диск, бледный, неяркий, похожий на свет тусклой лампы. Диск, на который не больно смотреть.
Но через несколько суток оно разгорится. И не погаснет. На пять долгих лет.
Хотя теперь наверняка и не скажешь. Говорят о каком-то эксперименте, затеянном злобными существами, живущими где-то в горах. Может быть, шкодниками.
Кто пустил этот слух? Наверное, те, что боятся ночи. У природы много загадок, но выдумывать для их разрешения какие-то новые сущности всё равно что считать молнию карой Обиженного. Ведь есть же вполне нормальное природное объяснение. Молния – это столкновение облаков, тяжёлых и плотных, которые готовы пролиться, это как если бы два человека столкнулись лбами, и из глаз посыпались искры. Мы же не считаем, что искры наслал кто-то третий.
Заговорённый вздохнул.
Да, сказок много. Обиженный, шкодники. Когда спадёт пелена, и люди ясно посмотрят на мир, повзрослевшими, незамутненными глазами, многие проблемы исчезнут.
Но это случится не скоро. Люди пока неразумны, о последствиях думают редко.
Так что пускай себе верят. Вера полезна. С Верой не наделаешь глупостей.
Это как дети. Пока эти дети не выросли, пока в голове полная каша, их постоянно пугают сказками. О страшном Безухом, о чёрных ангелах. Чтобы днём не убегали в Леса, а ночью на равнину. Когда подрастут, когда станут соображать, сказки окажутся лишними.
Он прошёл между палатками.
Прилечь бы, хотя бы на час. На посту же Гнусавый, что-то случится – разбудит. Гнусавый надёжный и преданный парень.
Да только теперь не до сна. Какой теперь сон.
В лагере тихо.
Но это пока. Скоро проснётся и загудит. Начавшийся день подымет всем настроение, и отряд, уставший за долгую ночь, двинется в путь.
Возвращение. Возвращение солнца, возвращение домой.
Вот только перед этим возвращением предстоит неприятное. Предстоит встретиться с теми, кого обманули. Встретиться и наказать. Не только виновных, но и обманутых.
Иначе никак.
Пусть даже собственную дочь. Пусть даже лучшего друга. Заговорённый – заложник чести, так говорят по углам. И пускай, пускай себе говорят – если и быть заложником, то лучшего похитителя не найти.
Воин нащупал ножны.
Он вспомнил, как они когда-то бежали, вместе – он и она, его дочь. Быстрорукая старалась не отставать. Она не жаловалась, не стонала, она терпела из всех своих сил. И он уступал, замедлялся, так, чтобы не было это заметно. А всё для того, чтобы увидеть её лицо, довольное, покрасневшее, увидеть руки, что рвались к небу, услышать победный крик. Он улыбался и обнимал, прижимаясь щетиной. Она смеялась и рассказывала истории, пока они возвращались. Возвращались домой.
– Гнусавый.
– Я здесь.
– Ты не слышишь?
– Как будто, – дозорный припал к земле. Через минуту поднялся, – оттуда, – он показал на Долину.