Анатолий Модылевский
Жизнь и судьба инженера-строителя
Окончив в 1945 г. первый класс, я после каникул в сентябре пошёл во второй класс, а Витя – в девятый; снова начались проблемы с учёбой, получал двойки и колы; это называлось отсутствием прилежания, чтобы оно присутствовало – применялась отцовская порка офицерским ремнём по мягкому месту, чтобы оно болело и напоминало на уроке; отец был всё время занят на заводе, активно участвовал в подготовке выпуска нового более сильного трактора ДТ-54, предназначенного для подъёма сельского хозяйства страны; завод теперь работал на новом оборудовании, стал лучшим в СССР, а папа как главный технолог, должен был с сотрудниками ОГТ (отдел главного технолога) разрабатывать документацию и внедрять её в цехах; он не интересовался моими «успехами», а мама сильно переживала; на родительских собраниях она всё нехорошее обо мне выслушивала в присутствии других родителей, и что ей оставалось делать? Сама работала заведующей заводскими детскими яслями, по вечерам нянчила Олю и занималась приготовлением еды для семьи; на мамины нотации я не реагировал, меня тянуло на улицу к ребятам.
Ранее в Харькове с Виктором в младших классах было иначе, коль скоро их первенец был он хорош собой, то мама всегда проявляла к нему благосклонность; других своих детей она куда менее жаловала; маленькая Оля, правда, ещё приобретала некоторый вес, как любимица отца; но я был в глазах матери и отца совершенным ничто; меня не спрашивали и с моими желаниями не считались – я был всего-навсего сын – и только. Зато бездетные знакомые нашей семьи относились ко мне, маленькому, с любовью; чета очень состоятельных 50-летних медработников, главврач больницы Муравчик и его жена, гинеколог, Лещинская, говорили моим родителям: «Зачем вам третий, у вас есть Виктор и Оля, а Толю отдайте нам»; мы жили с ними в одном доме, они всегда угощали меня вкусными конфетами; мама засмеялась шутке, няня Тихоновна быстро ушла в кухню, а я просто перепугался; мама спросила: «Хочешь жить у них?», и, несмотря на то, что они мне нравились и часто кормили меня вкусными конфетами, я в ответ замотал головой; это повторялось довольно часто, но у меня не было чувства, что Виктор и Оля любимые, а я не любимый; Виктор на правах старшего пользовался, разумеется, большими преимуществами по сравнению со мной; он вёл себя вольно, не признавал над собой никакого начала, ему всё разрешалось. Красавица тётя Поля, молодая жена Сивака Бориса Гордеевича, с любовью относилась ко мне, также уговаривала маму отдать им меня; эти разговоры я воспринимал с испугом, ведь я очень любил своих родных, хотя с самого рождения мама отнюдь не душила меня поцелуями; и она хорошо делала, ведь если бы она любила меня, как своего обожаемого Витюшу, я, вероятно, стал бы таким же, как он, и в этом смысле она была для меня хорошей матерью.
Вечером отец, выслушав информацию мамы о моих плохих оценках и замечаниях в дневнике о плохом поведении, снимал широкий офицерский ремень, и с быстротою
кошки хватал меня, нагибал, зажимал голову между колен, стягивал штанишки, – и беспощадно сёк ремнём; так, наверное, в начале века в его крестьянской семье воспитывали мальчиков; после каждой серии ударов ремнём, отец спрашивал: «Будешь получать двойки?»; я, истошно крича и плача от боли, отвечал: «не буду», затем снова, «хрясть ремнём», тот же вопрос и тот же ответ, пока не будет выполнена воспитательная норма, а она у каждого отца своя, – это называлось «выбить дурь», т.е. почти по Марксу: «Битиё̀ определяет сознание»; остальные члены семьи при этом сидели тихо, как в театре, наблюдали за сценой, которая разыгрывалась в центре комнаты; вот так, а не иначе, азы образования в младших классах отец вбивал в меня ремнём по настоянию матери; и довольно часто моя мякоть не избегала знакомства с ремнём; некоторые родители питали отвращение к телесным наказаниям детей; во всю их жизнь до них никто не дотронулся пальцем, никто их не запугивал, не забивал; росли они под крылышком отца и от природы были людьми рыхлыми и потому в дальнейшем они старались складывать свою жизнь так, чтобы их ничто особенно не беспокоило и не двигало с места, сидели в тепле да в тишине, книжки почитывали, услаждали себя размышлениями о разной возвышенной чепухе; одним словом, жизни они не видели, не знали ее совершенно, а с действительностью были знакомы только теоретически; о том, как сложилась судьба таких моих одноклассников, я напишу в дальнейшем. Я знал, что многим ребятам тоже доставалось от отцов, и, даже больше, чем мне; на отца я зла не держал, т.к. считал, что во всём виновата мать, потому что жалуется ему; часто на уроке, плохо отвечая у доски, я думал не о правильном ответе, а о домашних последствиях; но, даже получая двойки, я выходил с ребятами из школы, всё начисто забывал и включался в игры; домой приходил расстроенный, Тихоновна, даже не спрашивая, видела, что дела плохи, кормила меня, после чего я садился за домашние задания; несколько дней после порки я действительно больше занимался уроками, но молодое тело быстро переставало болеть и всё продолжалось по-прежнему; не скрою, я мало и неохотно готовил уроки, невнимательно слушал в классе, голова была занята другими мыслями; только, став взрослым, мне удалось узнать, что брюшной тиф оставляет неприятные последствия у детей, в частности, в мозговой деятельности: частичное воспаление оболочек мозга вследствие проникновения возбудителя брюшного тифа в мозговую жидкость; да, кому-то из ребят повезло не заболеть тифом, мне – нет; может зря пороли меня, этим же не заставишь мозг работать лучше, кто знает; но тогда я испытал первое чувство разочарования и обиды, как по Чехову: «Кто не может взять лаской, тот не сможет взять строгостью». Одним словом – как избегнуть наказания за двойки, более всего занимали мой ум; в учении я видел одно принуждение и учился без охоты; в классе был если не последним, то уж точно предпоследним учеником; меня часто, и я думаю не без причины, обвиняли в лености и рассеянности, но была, возможно, и другая очень веская причина: ребёнку всегда больше нравится то, что хорошо получается, а это были различные подвижные игры, предвестники спорта, в свободное от уроков время, особенно по выходным и каникулам; позже, в 1947 г. отец привёз из Москвы футбольный мяч, и с этого времени началась моя «спортивная карьера»; были мы фанатами спорта, что сыграло отрицательную роль в учёбе, голова была забита только футболом. И всё-таки! Почти всё, что находилось за пределами школы, было счастьем: каникулы, новогодняя ёлка, коньки, игры, диафильмы и многое, многое другое.
Помню я: старушка-няня
Мне в рождественской ночи
Про судьбу мою гадала
При мерцании свечи.
Няня добрая гадает,
Грустно голову склоня;
Свечка тихо нагорает,
Сердце бьётся у меня.
(Афанасий Фет).
Виктор и я подрастали, родителям было трудно, особенно маме вести домашнее хозяйство, она же работала в заводских яслях; многие семьи заводчан завели у себя домработниц; и вот однажды зимой 1946 г. в дверь квартиры постучали, мама открыла и увидела старушку, которая, как и многие в то время пожилые женщины и мужчины просили милостыню; в послевоенное время нищих в городе, да и во всей стране, было множество – они просили на улицах, у магазинов и обходили все квартиры в домах; мама вынесла что-то из кухни, старушка стала благодарить и мама пригласила её в дом; угостила чаем и стала расспрашивать; оказалось, это была вовсе не старушка, а опрятная 50-летняя крепкая женщина, сибирячка, потерявшая мужа в империалистическую войну; всю жизнь она работала в колхозе, а поскольку в неурожайный голодный год прокормиться пожилая женщина не могла, пришла в город просить у людей, кто что подаст; звали её Малышкина Миладорья Тихоновна, в семье её всегда звали Тихоновной, я – Тиховной, а совсем маленькая Оля не могла выговорить и называла Тиканой; мама предложила ей пожить у нас и поработать домработницей за плату, Тихоновна согласилась; так у нас появился ещё один член семьи, как оказалось позже, это был наш спаситель и любимая бабушка для меня и подрастающей Оли, в быту она нам заменяла мать: кормила, рассказывала сказки, по вечерам, если родители уходили в гости, она гадала нам: в металлической миске поджигала скомканную газетную бумагу, выключала свет в комнате; мы смотрели на белую стену, как на экран, на котором медленно двигалась тень от горящей бумаги, а Тихоновна при этом рассказывала о своей жизни, как и я теперь рассказываю внукам перед сном; она интересно сообщила нам о своём муже, которого однажды во время сенокоса укусила змея, но его спасли; мы заворожено смотрели и слушали, затем шли спать под впечатлением этого таинственного действа.
В нашем посёлке я уже видел несколько раз похоронные процессии с оркестром; поэтому первые, наиболее яркие и глубокие впечатления связаны у меня со смертью; однажды ребята нашли мёртвого воробья и решили хоронить его, вернее, то, что осталось от него; мы зарыли птичку в землю прямо во дворе нашего дома; я рассказал об этом Тихоновне, но она, выслушав меня, промолчала; а когда я был уже в пятом классе, она научила меня и Олю играть в карты в русского па̀рного неподкидного дурака, очень редкую игру, о которой никто до этого нам не рассказывал; спала она в тёплой большой кухне, где возле печи установили хорошую кровать; вкусно готовила и всех кормила, убирала в комнатах, ходила на базарчик, находящийся возле железной дороги, часто брала меня с собой; я впервые наблюдал, как колхозники привозили продавать плоские круги замерзшего молока, толщиной около 4см и диаметром около 20-25см; выгружали из саней большие мешки с этими кругами, люди сразу занимали очередь; Тихоновна умела выбирать качественное и самое вкусное молоко, его приносили домой, размораживали и обязательно кипятили.
Троим детям нашей семьи для роста и хорошего здоровья требовались молочные продукты, которые на базаре стоили дорого, да и купить не всегда удавалось; многие семьи заводчан, особенно с несколькими детьми, стали покупать коров; папа тоже купил корову Маню, серой окраски, она содержалась в сарае за перегородкой; сразу надстроили в сарае второй этаж – сеновал; сначала сено покупали у колхозников, которые подвозили его непосредственно к сараю, папа и Витя вилами переносили сено в сарай, но это сено стоило дорого; вскоре завод создал в 7км от города собственное подсобное хозяйство с угодьями; по осени сено скатывали в валки шириной полтора метра и диаметром метр, скручивали их проволокой и централизовано продавали семьям заводчан значительно дешевле; летом рано утром коров выводили из сараев, отправляли в стадо, которое паслось сразу за посёлком, а вечером я и Тихоновна встречали идущих в сплошной пыли по центральной ул. Сталина коров, и мы отводили нашу Маню в сарай; после вечерней дойки Тихоновна приносила молоко домой и жаловалась маме на плохой удой; поэтому вскоре Маню продали и купили крупную и красивую Музу, которая к всеобщей радости давала молока значительно больше; я наблюдал за Тихоновной, она ловко доила Музу, и решил сам подоить; когда сел на скамеечку и только дотронулся до сосцов, корова недовольно повернула голову и посмотрела назад; Тихоновна побоялась, что Муза может ударить нового дояра копытом (она знала о таких случаях) и мне пришлось уступить; молоко процеживалось через марлю и поначалу самым полезным парным молоком пытались напоить меня и Олю, но оно было тёплым и нам не нравилось; на следующий год в начале мая, проснувшись, я услышал, как из кухни доносились какие-то странные звуки; зашёл и увидел новорождённого телёнка, ещё мокрого, облизанного Музой, которого из холодного сарая перенесли сразу в тепло; он плохо стоял на ногах, скользил по полу, постукивая копытцами; назвали телёнка Майей, несколько дней она жила на кухне, поили её молоком, а вскоре отвели в сарай; была она любимицей пятилетней Оли.
Как-то родители купили на базаре борова, которого разместили в сарае за загородкой. За полгода его откормили и к ноябрьским праздникам двое мужчин, приглашённые папой, зарезали свинью; после этого мне разрешили войти в сарай, я впервые был свидетелем сцены: огромного и тяжёлого борова подняли и с большим трудом подвесили за крюк, установленный в потолке сеновала; при помощи паяльной лампы начали его осмаливать; после моего ухода свинью разделали ножом; я помню, что в коридоре нашей квартиры несколько дней на длинном ящике, застеленным клеёнкой, были разложены большие куски толстого сала, мяса и др.; Тихоновна приводила соседей, которые выбирали себе свинину, её взвешивали безменом и продавали. Иногда по воскресеньям Тихоновна отправлялась в церковь старого Рубцовска в 5км от посёлка АТЗ; заодно заходила на большой городской базар купить продукты по заказу мамы; помню, как перед уходом спрашивала: «Фёдоровна, скотского мяса сколько брать?»; была Тихоновна глубоко верующим человеком, но мои родители, члены партии, не разрешили ей поставить над кроватью икону; ведь не дай Бог, если кто-нибудь из вошедших увидит, доложит куда следует, могли быть санкции и по партийной линии и по работе; родители относились к Тихоновне с уважением, а мы были в неё просто влюблены; папа всегда привозил из командировки всем подарки и никогда не забывал домработницу, фактически она была членом нашей семьи.
Однажды, когда я уже был пионером, на собрании в классе всем дали задание переубедить верующих, если такие есть дома, что Бога нет; придя домой, я сказал: «Тиховна, ты ходишь в церковь и молишься Богу, а ведь Бога никакого нет»; она ответила, что Бог есть, только мы его не видим, а он нас видит; спорили, спорили, но аргументов, чтобы переубедить её, у меня не было; расстроенный, я сел за домашние задания; к счастью, учительница к этому вопросу больше не возвращалась; Тихоновна
рассказывала о посещении церкви по праздникам, например, о том, как во время крещения в прорубь на Алее опускалось много демобилизованных военных, имевших боевые награды; они же присутствовали и на молебнах – после войны это делать некоторое время власти разрешали; приносила Тихоновна святую воду в бутылке, угощала меня и Олю, рассказывала, что эта вода целый год не портится; очень хорошо она готовила кутью, а куличи на пасху пекла вместе с мамой, умеющей прекрасно это делать ещё с юности; я просил няню взять когда-нибудь меня в церковь, даже обещал снять при этом пионерский галстук, но мама, член партии, запретила Тихоновне даже думать об этом, хотя сама была крещёная и имела церковную метрику.
Уже с четвёртого класса Тихоновна стала брать меня с собой в поездки на огород, который находился в 10км от города; там, начиная с 1946 года, завод, выкупив у колхоза несколько гектаров земли, нарезал всем желающим огороды стандартного размеры; добираться приходилось пригородным поездом, который ходил до пятисотого разъезда, поэтому заводчане называли поезд «500-весёлый»; поскольку летняя 40-градусная жара может уничтожить урожай, заводские огороды сделали поливными, рядом с ними проходил арык, на другой стороне которого простирались большие колхозные плантации сахарной свеклы; как-то осенью, когда мне было уже 12 лет, я тайно от Тихоновны перебрался по затвору шлюза, регулирующему подачу воды, через довольно широкий арык и похитил несколько штук колхозной свеклы; Тихоновна поругала меня, ведь у нас была своя, а дома впервые мы пробовали новое угощение: Тихоновна запекала свеклу в духовке, а когда вынимала противень, на свекле была заметна испарина в виде сладких шариков; затем очистила, нарезала пластинки, выложила их на тарелку и подала к столу; это было чудное сладкое лакомство и всем оно очень понравилось; правда, позже, вспоминая, как я когда-то стащил с колхозного огорода свеклу, мама язвительно заметила, что ворованное всегда лучше своего; на нашем огороде был хороший урожай тыквы, и Тихоновна умела готовить очень вкусную тыквенную кашу, что радовало маму, поскольку Оля ела плохо, а эту кашу уплетала за обе щёки; Тихоновна умела так запекать в духовке кусочки тыквы, что эта сладость была первым нашим пирожным; я не припомню за всю жизнь, чтобы кто-то готовил эти блюда лучше Тихоновны.
С поездками на огород связаны несколько историй; летом мы пололи сорняки и я неосторожно порезал острой тяпкой босую ногу, но не больно, продолжал работать; когда ехали обратно поездом, нога стала побаливать, появилась краснота в щиколотке; дома ноги вымыли и осмотрели порез, мама сразу заметила, что краснота появилась уже выше щиколотки; срочно приложили к ранке ихтиоловую мазь и перевязали ногу; наутро пришёл доктор, посмотрел ранку, убедился, что краснота уменьшилась, подтвердил правильность применения мази и сказал, что были случаи, когда зараженная кровь доходит до сердца и человек умирает; может было сказано специально для меня, не знаю, ведь все взрослые, когда были детьми, засыпали ранки землёй, песком, залепляли сорванным листочком травы или дерева; но после рассказа доктора я старался в подобных случаях прикладывать к ранке лист подорожника, а дома обрабатывать йодом или зелёнкой.
На всю жизнь я запомнил одну поездку; в товарный вагон пригородного поезда набился народ в основном женщины; среди них было много вдов, мужья которых не вернулись с войны; поезд тронулся, и через некоторое время женщины запели «Тонкую рябину», вспоминая своих погибших мужей; сначала пели тихо, но постепенно стали петь довольно громко и с большим надрывом:
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Головой склоняясь
До самого тына?
А через дорогу
За рекой широкой
Так же одиноко
Дуб стоит высокий.
Как бы мне, рябине
К дубу перебраться?
Я б тогда не стала
Гнуться и качаться.
Тонкими ветвями
Я б к нему прижалась
И с его листами
День и ночь шепталась.
Я видел обильные слёзы на глазах женщин и Тихоновны, они пели, всхлипывая, кашляли и плакали, вспоминая своё горе, своих родных; всё завершилось общим рыданием, в том числе и Тихоновны; на меня это настолько сильно подействовало, что я тоже заплакал, а работая весь день на огороде, в голове звучала эта жалобная песня; да и позже, когда слышал по радио или по ТВ эту песню, подкатывался комок к горлу, вспоминал, едва сдерживая слёзы, эту безрадостную поездку.
В нашем сарае был большой погреб, в котором находились бочки с соленьями: капустой, огурцами и помидорами; там хранились также зимние запасы картошки, моркови, свеклы и т.п. Стратегический запас картошки для будущего лета находился у всех в глубоких (ниже 3-х метрового уровня промерзания грунта) ямах, специально выкопанных в сентябре и расположенных перед сараями; после закладки картошки яма засыпалась, а в мае следующего года её раскапывали, хорошо сохранившуюся картошку переносили в погреб, питались ею до следующего урожая.
Если вспоминать огород, то стоит отметить, что алтайские чернозёмы очень плодородны и урожаи на поливных огородах были отменными; выращивали абсолютно всё, и, прежде всего, основной продукт – картошку; вызревали хорошо небольшие сладкие дыни, а вот арбузы были маленькими и не сладкими; выручала близость Казахстана, откуда заводские снабженцы привозили прекрасные арбузы, их покупали и десятками «закатывали» под кровать; лакомились арбузами почто до самых ноябрьских праздников; но особенную ценность представляли собой большие и красивые очень вкусные алма-атинские яблоки (Алма-Ата «Отец яблок»); их заготавливали мешками, пересыпали отрубями и сохраняли вплоть до нового года; сентябрь всегда – это сбор урожая и заготовка на зиму; на огородах урожаи были настолько богатыми, что привезти всё домой за один раз было проблемой, но её решали. Как? Люди на огороде всё предварительно собирали, затаривали в мешки и ждали; с завода выезжал трактор, который тащил к огородам широкий и очень длинный железный лист; несколько семей укладывали свой урожай и его увозил в посёлок трактор; взрослые шли рядом и подбирали овощи, если они падали с листа; дети поджидали дома, а когда трактор останавливался у подъезда, лист быстро разгружали, с привлечением всех жителей дома, а трактор переезжал к другому дому; мы всей семьёй заносили урожай в квартиру, к вечеру все комнаты и коридор были заполнены огородной продукцией, и я помню этот приятный запах до сих пор; несколько дней всё приводили в порядок, дети с удовольствием принимали в этом участие, особенно нравилось выбивать из подсолнухов семечки; подходило время солить капусту, огурцы и помидоры, для этого в подвале сарая были подготовлены большие бочки; дома вечером шинковали капусту, сладкие кочаны (середина вилка̀) все были моими, очень любил их; Тихоновна просила меня сходить в Забоку и принести листьев смородины для засолки; ещё раньше не все из нас видели Забоку собственными глазами, но все знали и говорили о ней – по-мальчишески таинственно; она стала такой же неотъемлемой частью нашей жизни и окружения, как сама земля наша, как то, что вокруг нас ежедневно; но только Забока была для нас ближе, живее – вот такое чувство, ощущение вызвала в нас Забока, которая находилась на краю плоской пойменной равнины; даже иным из нас – пусть мы были детьми, но были ведь из грамотных, городских семей – Забока говорила нам о какой-то, возможно, страшной тайне… Конечно, мы были детьми, но ведь отцы наши читали книги и были – по крайней мере, им полагалось быть – людьми, чуждыми суеверий и неразумного страха; я каждую осень ходил за листьями, но дело было не простое; представьте себе: конец сентября, я один после уроков часов в пять иду через мост в густой и высокий кустарник, расположенный в полукилометре от реки; захожу в кусты и начинаю искать места, где растёт смородина; полная тишина, никого вокруг, над головой из-за деревьев неба не видно, полумрак, первый раз было немного страшновато; набираю полные сумки листьев и, не задерживаясь, выбираюсь к открытому месту, перевожу дух и шагаю к мосту; дома с гордостью высыпаю поклажу на стол в кухне, Тихоновна меня хвалит, наливает работнику большую кружку молока, и я довольный выпиваю его с вкусным калачом.
В моей и Олиной жизни Тихоновна сыграла значительную роль, мы постоянно, став взрослыми, имеющими уже своих детей, помнили об этом, рассказывали о ней, ставили в пример её душевность и другие качества; наблюдая ежедневно за жизнью нашей семьи, Тихоновна всё видела, своим крестьянским умом понимала и действовала всегда мудро; с родителями были у неё, в основном, деловые отношения; Витя был уже взрослым, общался с ней только когда питался; маленькая Оля в Тихоновне души не чаяла, очень любила, ходила хвостом за ней, всегда была рада в чём-то помогать; Тихоновна прекрасно знала о всех симпатиях: первенец Витя был любимцем матери, она прощала ему все грехи, гордилась им; Оля была папиной любимицей, он её баловал и не стеснялся этого; Тихоновна всегда жалела меня – и когда получал двойки или когда шкодил, прощала мои шалости и скрывала от строгой матери; я в свою очередь всегда старался выполнять её просьбы, даже когда надо было пожертвовать игрой с ребятами; часто просил её дать мне какую-нибудь работу на кухне. В нашей семье всегда была кошка; сначала Мурка, она хорошо ловила мышей, рожала по четыре и даже по пять котят; Тихоновна втайне топила их в ведре, как простая русская крестьянка она умела делать всё; другие семьи, а кошки были почти у всех, приглашали её топить котят, она никому не отказывала; звали её обмывать и покойников, ей, православной верующей, это было привычно; последний раз, когда Мурка окотилась, мы оставили себе светлого пушистого котёнка и назвали его Пушок; кстати, Тихоновна единственная в нашем доме умела распознавать пол новорождённых котят и их приносили для проверки к ней; со временем Пушок вырос в огромного сибирского кота с такой мощной шерстью, что в ней можно было прятать наши пальцы; Оля его очень любила, ложилась с ним спать, мама выбрасывала его из её постели, но каждое утро кота можно было видеть спящего у Оли в ногах; во время еды она, как ей казалось незаметно, бросала ему под стол угощение, за что получала от матери подзатыльники; Пушок быстро изничтожил всех мышей, но как все коты он был порядочным воришкой, хотя Тихоновна была всегда начеку; однажды у Пушка случился перебор: мама принесла с базара большой кусок мяса, оставила его в сумке на кухне и пошла в комнату переодеться, а когда вернулась, сумки уже не было, под кроватью Тихоновны Пушок ел мясо; разразился дикий скандал, мясо стоило дорого, ели его один-два раза в неделю, а мясных изделий (колбас, сосисок и пр.) после войны ещё долго не было в магазинах; разгневанная мама стала гонять кота шваброй по всей квартире и чуть вообще не выгнала из дома, но мы все заступились за Пушка.
Но не только Пушок шкодничал; ещё до появления у нас Тихоновны мама и несколько женщин из нашего посёлка в 1946 году ездили в Семипалатинск менять вещи на продукты; у нас в доме появился большой бидон из-под молока, полный загустевшего мёда; он был настолько сладким, что я тайно, когда дома никого не было, лакомился, но до тех пор, пока мама не заметила убытка; началось расследование, я не признавался, но этот мир суров к неопытному лжецу – мой обман оказался быстро разоблачённым, и меня наказали; в том возрасте я довольно часто проявлял жуликоватую изобретательность; мама, зная это, прятала сладости в буфет, закрывая дверцы на замок и прятала ключи в выдвижных ящиках, но я их находил; когда ключи мама стала уносить с собой на работу, я при помощи проволоки отмыкал замок и таскал вкуснятину; в большом нижнем отделении буфета, которое не запиралось, мама хранила испечённые пирожки, рулеты, коржики, а также банки с вареньем, которые закрывала бумагой и завязывала ниткой; но постепенно моё любимое клубничное варенье таяло, удержаться я не мог, в итоге меня разоблачали и наказывали – пришлось с воровством завязывать.
Очень хорошо мы встретили новый 1946 год: было много сладостей, а по вечерам все дни каникул горели разноцветные лампочки на ёлке; это создавало чудное праздничное настроение и не хотелось ложиться спать; но ещё чудесней было, когда я, простудившись во время снежных игр, болел, конечно, не серьёзно и не опасно, а так, слегка: приятный жарок, возле кровати на стуле стакан, чай с малиной, приятная тишина, не надо учить уроков на завтра и рано просыпаться, можно мечтать, немножко капризничать: дайте мне это, принесите мне то… Можно было делать всё, что хотелось, рассматривать книги с картинками, вырезать фигурки из старых календарей… Часто я думал: как хорошо, если бы опять заболеть, выкинуть из головы всё, что связано со школой, и не думать, а только лежать и болеть.
Во втором классе малыши посещали школу в первую смену, как и старшеклассники; на переменке все резвились в коридоре, и однажды Виктор поймал меня и затащил в свой класс, в котором должен быть урок анатомии; его друзья, чтобы выпендриваться перед девочками, силком положили меня на стол, стали стаскивать штаны и объявили, что анатомию зайца на прошлом уроке уже прошли, а теперь будут изучать анатомию человека; девочки визжали в предчувствии предстоящего развлечения, а я пытался вырваться из рук мучителей – вот такие были игры у старшеклассников; слава Богу, не подвергся окончательной экзекуции, вырвался и убежал к себе в класс; конечно, это было жестоко с их стороны.
Но и мы, малыши, когда стали чуть постарше, хулиганили; на крыльце школы всегда стояла пожилая женщина и продавала изготовленные самой конфеты «тянучка-рубль штучка»; некоторые дети, у которых этот рубль был, покупали лакомство; однажды, и я в этом тоже участвовал, мальчишки, подкравшись сзади, выбили у неё из рук миску с конфетами, которые упали в снег, мы их подбирали и убегали – вот такая забава; бедная женщина стояла и плакала, позже мы узнали, что это была мать футболиста АТЗ, рыжего Мо̀хи (о нём расскажу далее), который учился в вечерней школе; в старших классах вспоминать эпизод с конфетами было стыдно, какими же мы были жестокими идиотами. Зимой играли в «коробочку»: ребята, обутые в валенки, образовывали круг и один становился в центр круга, он вадѝлся, пинал ногой ледышку, остальные изворачивались, прыгали вверх и отбегали, чтобы она не попала по ногам; если в кого-то ледышка попадала, то уже тот начинал пинать её до тех пор, пока она кого-нибудь не заденет – игра развивала реакцию и сноровку, приходилось прыгать с места, чтобы увернуться от ледышки (ранее уже писал, как играли с японцами). Зимы были очень снежными и за сараями в результате метелей образовались огромные сугробы; появилась для нас, малышей, новая забава: мы залезали на крыши сараев и прыгали в сугроб – удовольствие неописуемое, ведь для мальчишек нет более соблазнительного занятия, чем прыгать, скакать, кувыркаться, бороться и вообще побеждать закон притяжения; кроме того, это были первые уроки «не бояться высоты»; правда, домой я приходил весь в снегу, Тихоновна веником очищала меня, сушила одежду и, главное было, чтобы мама, придя с работы, не узнала бы о прыжках, Тихоновна никогда меня не выдавала. Больше всего зимой нравилось кататься на санках, однако обычных в продаже не было; самодельные санки были у нескольких везунчиков, но они боялись их разбить на большой горе; поэтому ребята нашего двора скрепили из досок платформу два на три метра, поставили её на полозья из бруса – получились крепкие и очень большие сани; не важно, сколько человек пять или десять, умещались на них иногда в два слоя; и скатывались вниз с большой скоростью, достигая реки, покрытой чистым льдом; там сани начинали вращаться, разбрасывая ребят во все стороны; опасно, конечно, были ушибы, как же без них; такое катание доставляло большое удовольствие; отряхнувшись, мы впрягались в лямки и с большим трудом тянули тяжёлые сани наверх, а другие толкали их сзади и доставляли на исходную позицию, никто не сачковал; катанием с горы после школы так увлекались, что часто забывали идти домой делать уроки; но забава стоила свеч – удовольствие от продолжительного и опасного спуска было огромное.
Однажды в нашей квартире произошёл случай, оставшийся живо в моей памяти; впрочем, на всех в семье он произвёл такое сильное впечатление, что впоследствии его вспоминали очень часто, так что мои собственные впечатления так перепутались с позднейшими рассказами, что я не могу отличить одни от других; поэтому расскажу об этом происшествии так, как оно теперь представляется мне. В январе 1946 г. у нас дома случился пожар; стояли сильные морозы, многие люди отапливали комнаты разными самодельными электроприборами или «козлами»; в маленькой спальне нашей новой квартиры спали родители и Оля, а я с Виктором – в большой комнате; печь топилась дровами и обогревала две комнаты и коридор; перед сном заслонку задвигали, чтобы ночью не угореть, а утром температура в комнатах сильно снижалась, особенно это было опасно для маленькой Оли; в спальне, где она спала вместе с родителями, папа прикрепил на дверь лист плоского шифера, навесил на него змейкой толстую спираль, которую периодически включали, и она хорошо обогревала комнату; как-то вечером в квартире стало совсем холодно и перед сном включили спираль; легли спать и не стали её выключать, хотя она сильно раскалилась и стала ярко-красного цвета; среди ночи я услышал крик мамы: «Пожар, горим!», быстро вскочил, зашёл к ним в комнату и ужаснулся: дверь и шкаф полыхали огнём, мама в истерике будила крепко спавшего папу; я и Витя побежали на кухню за водой, а когда принесли её, увидели, что мама перенесла Олю в нашу комнату, а папа, отключив спираль, тушил огонь одеялом; втроём мы залили огонь водой, пожар ликвидировали, открыли форточки и двери, чтобы вышел дым, дверь почти вся сгорела; родители боялись, чтобы соседи не вызвали пожарных, которые, как известно, залили бы всю квартиру водой, испортили всю мебель и все вещи; слава Богу, всё обошлось, спать уже не ложились, а мои воспоминания от стресса остались надолго; через несколько дней в квартире на втором этаже, но, слава Богу, не над нами, утром случился пожар; из окна валил дым, который наблюдали выбежавшие во двор жильцы дома; оказалось, пожилой заводской инженер вечером курил в постели папиросу, затем плохо погасив, засунул её под ватный матрас; вероятно, ночью вата тлела, а к утру начался большой пожар; приехали пожарные, они затушили огонь, а потом долго заливали водой стены и перекрытия – ведь дом был полностью деревянным.