Александр Шевцов (Андреев)
Общая культурно-историческая психология
Глава 3
Антропология и психология. Крёбер
Одним из первых и самых успешных учеников Боаса был Алфред Луис Крёбер (1876–1960). Докторскую диссертацию по антропологии он защитил еще в 1902 году, после чего очень много занимался культурой.
Крёбер не был психологом, но в одной из его работ есть удивительные размышления о роли психологии в работе культурного антрополога. Я не хочу посвящать Крёберу полноценную главу, поэтому разберу только это место из написанной в 1957 году книги «Стиль и цивилизация».
Статья посвящена чисто антропологическим вопросам. Но как только Крёбер начинает размышлять о методе, он вынужден заговорить о психологии. Возможно, именно это рассуждение Крёбера объясняет, как из культурной антропологии рождается кросс-культурная психология.
Метод этот заключается в том, что антропологи склонны изучать «небольшие культуры», а потом переносить выработанные ими в этих исследованиях подходы «на изучение культур великих цивилизаций, искренне веря, что эти великие культуры также обладают всеобъемлющим единством и тесной внутренней координацией, которые могут быть отчетливо сформулированы.
Достаточно интересно, что в этих формулировках, – независимо от того, относятся ли они к великим цивилизациям или к небольшим культурам, – антропологи очень часто используют язык психологии.
В качестве примера можно привести знаменитую книгу Р.Бенедикт “Модели культуры”, в которой делается попытка обрисовать стиль, характерный в целом для каждой из трех специально отобранных небольших культур. Когда приводятся примеры, иллюстрирующие те или иные положения, используется привычный язык, которым обычно характеризуют культуру: в этих случаях речь идет об обычаях, верованиях, нравах, идеалах.
Но по мере обобщения появляется все больше и больше психологии, и итоговая характеристика дается в терминах, которыми психологи обычно характеризуют темперамент, более того – в терминах психиатрии: культура зуньи характеризуется как аполлоническая, культура добу как параноидальная, культура квакиутль как мегаломаническая. Можно сослаться на ряд других работ – М.Мид, Бейтсона, Горера, работу все той же Бенедикт, посвященную изучению японской культуры, “Хризантема и меч”.
Эти авторы подобным же образом склонны оперировать понятиями национального характера или темперамента – причем национальный характер представляется им квинтэссенцией повседневного, построенного на обычае поведения» (Крёбер, Стиль, с. 237–238).
Для того чтобы удивление и даже скрытое возмущение Крёбера стало понятным, надо вспомнить уже приводившуюся мною работу Боаса «Границы сравнительного метода в антропологии». Она была написана еще в 1896 году и стала своеобразной программой для всех антропологов школы Боаса. И в ней, отделяя свой исторический метод от тех, что использовались в девятнадцатом веке, Боас вынужден говорить о том, что поиск психологических причин для антрополога не верен. Антрополог вполне может исходить при изучении культуры из того, что она сама для этого представляет.
Как вы понимаете, он говорит не о психологии вообще, а о тех «психологиях», что использовались этнологами девятнадцатого века, вроде Тайлора или Бастиана. Он против ИХ психологии. В остальном он очень психологичен, как вы уже видели.
Именно это и заявлял впоследствии Крёбер как главную идею своей антропологии: культура должна объясняться сама из себя.
У Боаса эта мысль звучала следующим образом:
«Главная цель нашего анализа – выявить пути развития культуры на определенных её этапах. Он не сводится к изучению обычаев и верований как таковых. Мы хотим знать причины существования этих обычаев и верований, другими словами – надеемся раскрыть историю их развития.
Метод, к которому чаще всего прибегают в таких исследованиях сейчас, основан на сопоставлении вариантов сходных обычаев или верований и выяснении их общей психологической причины. Как я уже сказал, он вызывает самые серьезные возражения.
Мы придерживаемся другого метода» (Боас, Границы, с. 515).
Мы – это школа Боаса, к которой принадлежит и Крёбер. И вдруг самые преданные из учеников и соратников Боаса, а Рут Бенедикт и Маргарет Мид были именно такими, начинают скатываться к исходно отвергнутому учителем методу… Крёбер недоумевает!
При этом он не сомневается в преданности учеников. Это станет ясно из дальнейшего текста. Он знает, что они верны. Значит, причина кроется в чем-то ином, в чем-то, что упустила вся школа… Ведь эта потребность выискивать психологические причины культурных явлений оказывается сильнее их воли!
«Я пока не могу исчерпывающе объяснить этот феномен. Вполне может быть, что это происходит благодаря особой склонности этнологов к психологии. Но причина может лежать и в самой природе вещей.
Можно предположить, что когда мы отвлекаемся от каких-то отдельных сфер жизни – художественной или научной, моды или способов приготовления пищи – и пытаемся обрисовать стиль или характерные особенности цивилизации в целом, обобщение подобного рода неизбежно переходит на психологический уровень.
А может быть, использование понятийного аппарата, традиционно использующегося для описания культуры, неизбежно оставляет нечто, требующее дополнительного описания, и попытка обобщения – от отдельных направлений или сфер в культуре к цивилизации в целом – просто не может не привести к психологии?» (Крёбер, Стиль, с. 238).
Вот такое пронзительное признание антрополога, которое с очевидностью объясняет, что культурная антропология первой трети двадцатого века не могла не перерасти в культурную психологию.
Но чем же вызвана эта неизбежность, с которой все пути изучения культуры и жизни людей приводят в психологию? Не тем ли, что там скрывается то, ради чего мы и ведем все эти поиски…
Глава 4
Современная кросс-культурная психология
Майкл Коул довольно подробно изложил историю кросс-культурной психологии, начиная с экспедиции Хэддона, Риверса, Майерса и Мак-Дугалла и до середины шестидесятых, когда у него самого зародились сомнения в том, что кросс-культурная психология является верным путем к интересующей его цели. Именно тогда он начинает поиск, итогом которого окажется культурная или культурно-историческая психология.
Если вдуматься, то этим он вынес приговор: кросс-культурная психология не может считаться той психологической наукой, которая полноценно использует культуру. Согласны ли с этим сами кросс-культурные психологи, которые нечто сходное говорят о самом Коуле и его культурной психологии?
Как ни странно, но они подтверждают мнение Коула. Причем почти прямо. В статье ее ведущих мастеров Адамопулоса и Лоннера «Культура и психология на распутье: историческая перспектива и теоретический анализ» вся историческая перспектива сводится всего к трем точкам: вначале Вундт и, возможно, Риверс, а потом современные корифеи, пришедшие на смену всему, что было до них, и пришедшие так, что до них – только пустота.
«В самом деле, даже так называемый отец современной экспериментальной психологии, Вильгельм Вундт, может быть назван первопроходцем в этой сфере по причине его интереса к “Психологии народов”, убедительным доказательством чему служат 10 томов, опубликованных им под этим названием.
Возможно, пионером в исследовании предполагаемых взаимосвязей между культурой и основными психологическими процессами был В.Г.Р.Риверс из Кембриджского университета, возглавивший экспедицию психологов и антропологов, предпринятую для сбора данных в Южно-Тихоокеанской зоне и на восточном побережье Индии» (Адамопулос, Лоннер, с. 40).
Вот и вся история кросс-культурной психологии, да и в той титаны современности сомневаются. Вероятно, недостаточно знакомы…
Сами же они выводят свою науку из трудов, появившихся не ранее как раз того водораздела середины шестидесятых, когда в кросс-культурной психологии усомнился и Коул. Это явное признание: Коул прав – все, что было в кросс-культурной психологии до шестидесятых, еще нельзя считать наукой.
«Четыре короткие статьи Диас-Гуэрэро, Яходы, Прайс-Уильямса и Триандиса, опубликованные в трудах Конгресса, посвященного серебряному юбилею международной ассоциации кросс-культурной психологии в 1998 году, позволяют глубже проникнуть в сущность происхождения кросс-культурной психологии.
Эти четверо – одни из немногих ученых, способствовавших возникновению “современного” направления в кросс-культурной психологии» (Там же, с. 39).
Конечно, кросс-культурными психологами, например, Ягодой, Крюэром и Клинбергом, выпущены большие тома, посвященные истории этой науки. Но это – именно работы историков. Я же сейчас показываю, как сами практикующие кросс-культурные психологи относятся к собственной истории. И отношение это вполне определенное: она им слегка мешает или жмет, будто не по размеру сшитый сюртук. Кросс-культурный психолог любит сравнивать американскую культуру с чужими культурами, но не любят истории. Только этим объясняется то, что Коул выделил свое направление именно по приверженности к историческому подходу.
В действительности, можно подумать, что к шестидесятым годам прошлого века кросс-культурная психология умерла, и вместо нее родилась другая наука с тем же названием.
«Много лет назад среди академических психологов бытовало мнение, что культура – предмет, изучать который приличествует антропологам. (Этого мнения некоторые ученые придерживаются до сих пор, – главным образом, те, кто считает психологию одной из “естественных” наук, а “законы” поведения – выходящими за пределы культуры; так же как законы научения часто рассматривают исключительно филогенетически).
Картина кросс-культурных исследований как изолированных и разобщенных радикально изменилась во второй половине 1960-х годов, когда было предпринято несколько относительно независимых начинаний, впоследствии объединенных. В это время началась современная эпоха в развитии кросс-культурной психологии.
Первым заслуживающим упоминания событием была конференция в Университете Нигерии в Ибадане во время Рождества и Нового года (1965–1966). Привлекшая около 100 специалистов (в основном, социальных психологов), конференция планировалась как форум на котором могли бы обсуждаться различные социально-психологические взгляды с учетом их применимости к различным культурам, а также их теоретические обоснования» (Там же, с. 41).
Вот тот водораздел, после которого кросс-культурная и культурно-историческая психология могли бы слиться, но не слились. И даже до сегодняшнего дня старательно вычисляют различия. Это значит, они по-прежнему изучают разные предметы и разными методами. Вся огромная книга Дэвида Мацумото, состоящая из статей ведущих теоретиков современной кросс- культурной психологии, посвящена выявлению собственных предмета и метода этой науки. И вся она – есть размежевание с другими близкими науками, первой из которых разбирается культурно-историческая психология.
Я не хочу вдаваться в эти различия. Просто приведу еще раз мнение издававшего эту книгу в России профессора Кармина:
«К настоящему времени в кросс-культурной психологии накоплена масса эмпирических данных, любопытных наблюдений и фактов (они в изобилии представлены в книге).
Хуже обстоит дело с теоретическим осмыслением и обобщением этого огромного материала. Реальные достижения здесь за немногими исключениями еще довольно скромны…» (Кармин, с. 20).
Материал кросс-культурной психологии действительно огромен, к тому же, почти не переведен на русский язык. При этом использовать его можно лишь как, своего рода, «сырье», этнографические материалы, которые еще надо обрабатывать.
Поэтому я оставляю кросс-культурную психологию желающим познакомиться с ней лично и возвращаюсь к психологии культурно-исторической, ради которой и затевал это отступление.
Глава 2
Преодоление Великого плана
Коул начинает собственную культурную психологию с преодоления того, чему учился у советских психологов.
«Разработкой понятия “орудия опосредования” я начинаю воссоздание культурно-исторического подхода к развитию, сохраняя одни черты российского подхода и изменяя другие» (Коул, Культурно-, с. 140).
В этой главе, Коул, заимствовавший у Выготского и Лурии какие-то понятия, показывает, чем их психология, которую он называет Великим замыслом, не удовлетворяет современного психолога, в чем она ошибочна, на его взгляд. Желанием сделать свою науку объясняется, я думаю, и то, почему он ушел из кросс-культурной психологии, но свою психологию назвал культурной, а не культурно-исторической, хотя и использовал это имя исподволь. Он не хотел, чтобы его считали полностью продолжателем советской школы. Поэтому о том, что он видел русской культурно-исторической психологией, стоит рассказать подробней.
«Идеи российских культурно-исторических психологов привлекли меня прежде всего тем, что они предлагали, казалось бы, естественный путь построения теории представленности культуры в психике, которая начинается с организации опосредованных действий в повседневной жизни. К этому же привели меня и моих коллег наши кросс-культурные исследования, так что точки соприкосновения очевидны.
Однако наш кросс-культурный опыт порождал и глубокий скептицизм в отношении любых выводов на основе рассмотрения процедур взаимодействия самих по себе, как если бы они были свободны от своей собственной культурной истории— например, заключений, что мышление бесписьменных, “несовременных” народов находится на более низком уровне, чем у их грамотных современников» (Там же).
Чтобы сделать понятным, с чем же он спорит и чем недоволен, я приведу его заключительные размышления о советской психологии. В них он кратко обрисовывает, как ее увидел и с чем, собственно, теперь воюет.
Осмысляя задумки Выготского о том, на какой психологической основе можно было бы построить образование детей, то есть о «социальном происхождении психики», Коул как бы не замечает, что попадает внутрь совсем не той цели, которая ожидается от науки – он тоже занят не поиском истины, а поиском средства для управления людьми. Сам он, похоже, к этому равнодушен, но вполне принимает такой подход, поскольку, как это про него писали и американские коллеги, не обладает склонностью к методологической стройности.
Однако, из-за этого весь его заключительный очерк «Великого замысла» советских психологов, посвященный вроде бы именно психологии, на деле оказывается вырастающим из задачи образовывать, то есть из задачи воздействия на людей. И это нельзя не учитывать, когда читаешь дальнейшие строки. Судите сами: если бы последующие строки, являющиеся самой сутью школы Выготского, шли как относящиеся только к психологии, вы бы прочитали их одним образом. Но они идут после слов: «Оно является основанием, на котором – в идеальном мире – могло бы быть построено образование детей».
(На всякий случай напоминаю: онтогенетическими изменениями биология считает изменения единичной особи, а филогенетическими – изменения племенные.)
«Теоретическая рамка, объединяющая эти разные принципы, с точки зрения “первой” психологии чрезвычайно широка. Она требует, чтобы психологи изучали не только непосредственно следующие друг за другом изменения, отмечая изменения в развитии и онтогенетические изменения, но также филогенетические и исторические изменения. Эти области, вдобавок, следует рассматривать во взаимосвязи друг с другом.
Исследование процесса человеческого развития, таким образом, неизбежно становится исследованием происхождения человека» (Там же, с. 134).
Коулу безразлично, к чему относится эта «теоретическая рамка». Он не пытался понять, он просто узнавал что-то свое. Если принять, что кросс- культурный психолог всегда кросс-культурный психолог, а не только во время экспедиций, то он должен был подходить к своей поездке в Советский Союз как к кросс-культурному исследованию. Американец просто не мог иначе ехать в отсталую страну, какой считал Союз. Это значит, что вот так же он понимал и всех тех людей, кого обследовал в Африке…
То, как он рассмотрел советскую психологию, сильно роняет мое доверие к нему, как к психологу. И поэтому, когда он дальше пишет о цели Лурии и Выготского, я сразу же отмечаю для себя: он не понимает, о чем говорит. Он только что сам описал их главную цель, и теперь либо должен говорить о ней, либо о подчиненной ей, промежуточной цели. Но в любом случае, он должен был понять, что вся психология нужна советским психологам для воздействия на людей, для их образования. Иными словами, дальше, говоря о цели, к которой они вели, Коул должен был поставить вопрос: а зачем?
«Л.Выготский и А.Лурия объявляли своей целью “…схематически представить путь психологической эволюции от обезьяны до культурного человека”. Их схема включает три ныне хорошо известные “главные линии” развития – эволюционную, историческую и онтогенетическую. Каждая из них имеет свой “критический момент”: “Каждый критический поворотный этап рассматривается нами раньше всего с точки зрения того нового, что он вносит в процесс развития. Таким образом, мы рассматривали каждый этап как отправной пункт для дальнейших процессов эволюции”.
Поворотным пунктом в филогенезе является начало использования орудий обезьянами. Поворотным пунктом в истории человека является возникновение труда и знакового опосредования (а позднее, возможно, и возникновение письма). Главным поворотным пунктом онтогенеза является встреча филогенеза и истории культуры в обретении речи» (Там же, с. 134–135).
Все выдержки взяты Коулом из той знаменитой совместной работы Выготского и Лурии «Этюды по истории поведения», в которой они решили научно доказать, что идеи Энгельса о нашем происхождении от обезьян верны. И если бы Коул задал вопрос, а зачем это? – ответ был бы освежающе не психологическим. Энгельсу не было дела до психологии. Он делал свое дело, дело общественное, он готовил революцию, водил по европейским умам призрак коммунизма.
Соответственно, целью советских психологов было продвижение этого образа в сознание необразованных русских и не русских людей. Они и в Узбекистан ездили не затем, чтобы изучать, а чтобы убедиться, что продвижение идет успешно. Вот какую основу заимствует Коул для своей психологии. И вот с чем спорит.
«В общем и целом история как будто выглядела так: высшие обезьяны достигают такой точки антропоидной эволюции, когда уже наблюдается использование орудий (Л.Выготский и А.В.Лурия основываются здесь на работах В.Келера), что обнаруживает филогенетическое развитие практического интеллекта.
Но для человеческой формы развития специфично нечто большее, чем использование орудий: “Мы могли бы все эти моменты, разграничивающие поведение обезьяны и человека, суммировать и выразить в одном общем признаке, сказавши так: хотя обезьяна проявляет умение изобретать и употреблять орудия, являющиеся предпосылкой всего культурного развития человечества, тем не менее трудовая деятельность, основанная именно на этом умении, еще не развита у обезьяны даже в самой минимальной степени… этот вид поведения не является основой приспособления обезьяны”» (Там же, с. 135).
Я намеренно привожу такие большие выдержки из работы Коула, чтобы с их помощью еще раз подвести итог всему разговору о советском культурно-историческом подходе. Коул выбрал действительно главное из этого подхода. Его непосредственность делает советских психологов порой весьма откровенными в том, ради чего они делали эту науку:
«Последними составляющими, которые следовало бы добавить к способности обезьян использовать орудия, являются речь и знаковое опосредование, “орудия господства над поведением”» (Там же).
Да, высшим пиком работы Выготского, да и всей советской психологии, было решение социального заказа: как психология может помочь власти управлять поведением людей. Собственно говоря, именно этого от нее ждали, и только за этим она и была нужна. Поэтому работы Выготского, посвященные мышлению и речи, так ценились и ценятся нашими психологами до сих пор. Они – гарантия их нужности государству. Но подавалось это все как познание человека:
«Продуктом этой новой комбинации является качественно новая форма опосредования, такая, в которой орудие и язык объединяются в артефакте. Это – момент возникновения примитивного человека» (Там же, с. 135–136).
Вот с этого и начинает Коул собственную культурную психологию, чем показывает, что дальше надо идти иным путем, чем шли советские психологи.
