Александр Шевцов (Андреев)
Общая культурно-историческая психология
Глава 5
Культурно-исторический эксперимент. Лурия
Единственное действительно культурно-историческое исследование было проведено школой Выготского в начале тридцатых. Коул очень высоко ценил его, считая, чуть ли не первым в мире кросс-культурным экспериментом.
В какой-то мере это действительно так, однако задачи этого исследования полностью вытекали все из того же спора Выготского с Пиаже – как пишет о них Лурия в своей научной биографии, исследование имело в виду получить информацию об интеллекте не только детей, но и «малоразвитых» народов.
«Мы никоим образом не были первыми, кто понял, что сравнение интеллектуальной деятельности людей разных культур может дать ценную информацию о происхождении и организации интеллектуальной деятельности человека. В течение ряда десятилетий, прежде чем я встретился с Л. С.Выготским, в психологии широко обсуждался вопрос, различны ли основные интеллектуальные способности у взрослых людей, которые выросли в разных культурных условиях.
Еще в начале столетия Дюркгейм считал, что процессы мышления не являются результатом естественной эволюции или проявлением внутренней духовной жизни, а формируются обществом. Идеи Дюркгейма вдохновили многих исследователей. Среди них следует выделить французского психолога Пьера Жанэ; считавшего, что сложные формы памяти, а также представления о пространстве, времени и числе являются продуктом конкретной истории общества, а не являются категориями, имманентно присущими мышлению, как полагала идеалистическая психология» (Лурия. Этапы, с. 47).
Стоит напомнить, что Жане был учителем Пиаже. Не знаю, как Пиаже относился к своему учителю, но к Дюркгейму и всей основанной им Французской социологической школе он был настроен критически. Издатели Пиаже в Советском Союзе писали о тех его работах, с которыми спорил Выготский, в 1969 году:
«Важнейшей отличительной особенностью ранних работ Ж.Пиаже является их упор на “социализацию” как на главный фактор интеллектуального развития. В этом пункте взгляды Пиаже в 20-е годы тесно сближаются с рядом идей французской социологической школы (Э.Дюркгейм, Л.Леви-Брюль и др.), понимавшей процесс социализации как общение индивидуальных сознаний.
Следует, однако, отметить, что Ж.Пиаже даже в своих ранних работах отнюдь не встает полностью на позиции Дюркгейма. В концепции последнего ему импонирует социальный подход к интеллекту и идея развития мышления. Однако, по его мнению, Дюркгейму из его исходных предпосылок “никогда не удалось ничего вывести, кроме застывшего чистого рационализма”.
Аналогично отношение Ж.Пиаже и к концепции Л.Леви-Брюля. С одной стороны, он не согласен с тезисом Л.Леви-Брюля о случайном характере развития общества и эволюции разума. Вместе с тем, как известно, Леви-Брюль описал в своих работах различные типы мышления, соответствующие различным типам общественной организации. Отсюда, в частности, следовало важное положение о качественно различных типах мыслительных структур, которое полностью одобряется Пиаже.
Пиаже также принимает лежащий в основе рассуждений Леви-Брюля (в противоположность Дюркгейму) тезис о том, что разум является не единым и неподвижным, а внутренне расчлененным и пластичным. Вместе с тем Пиаже считает, что Леви-Брюль учитывает лишь структурные различия и на этой основе ошибочно вводит существование дологической стадии развития интеллекта. Сам же Пиаже акцентирует внимание на постепенном формировании из действий субъекта специфически мыслительных логических структур» (Лекторский, с. 14–15).
Эта работа была написана Пиаже в 1928 году.
Лурия свидетельствует, что их «тройка» к этому времени постаралась войти в общеевропейский поток психологической мысли и попросту подключилась к разгоревшемуся во французской социологии спору. Даже написанный на полвека позже, его рассказ ощущается прямым продолжением спора Пиаже с Дюркгеймом и Леви-Брюлем.
«В 20-е годы эти дебаты сконцентрировались на двух проблемах: изменяется ли в зависимости от культуры содержание мышления, то есть основные категории, используемые для описания опыта, и различаются ли в зависимости от культуры основные интеллектуальные функции человека.
Люсьен Леви-Брюль, имевший большое влияние на психологов того времени, считал, что мышление неграмотных людей подчиняется иным правилам, чем мышление образованных людей. Он охарактеризовал “примитивное” мышление как “дологичное” и “хаотично организованное”, не воспринимающее логических противоречий и допускающее, что естественными явлениями управляют мистические силы.
Противники Леви-Брюля, например английский этнограф-психолог В.Х.Риверс, напротив, полагали, что интеллект человека “примитивной” культуры в своей основе не отличается от интеллекта современного образованного человека, живущего в технически развитом обществе» (Лурия, Этапы, с. 47–48).
Судя по всему, «тройка» мощно поглощала все, что было связано с этими спорами, и горячо стремилась включиться в них.
«Эта дискуссия представляла для нас огромный интерес, хотя обсуждение проводилось при отсутствии каких бы то ни было психологических данных. Материалы, на которые опирался Леви-Брюль, а также его антропологические и социологические критики, были не более чем забавные истории, собранные путешественниками и миссионерами во время своих путешествий в дальние страны, где они контактировали с экзотическими народами.
Профессиональный антропологический подход еще только разрабатывался, так что необходимых сведений, являющихся результатом научных наблюдений, фактически не было.
Не лучше обстояло дело и в области психологической теории. Старое разделение психологии на два раздела— естественный (объяснительный) и феноменологический (описательный) – отнимало у психологов единую концепцию, в пределах которой они могли бы изучать влияние культуры на развитие мышления.
Теория Л.С.Выготского обеспечивала это необходимое единство, но у нас не было данных для проверки наших идей.
Мы задумали провести широкое исследование интеллектуальной деятельности взрослых людей, принадлежащих к технически отсталому, неграмотному, «традиционному» обществу» (Там же, с. 48–49).
Вот так в начале тридцатых годов прошлого века была задумана и осуществлена психологическая экспедиция в Узбекистан, заложившая основы всей советской культурно-исторической психологии.
Однако, чтобы стало понятным, что же исследовали советские психологи в отсталом Узбекистане, придется сделать отступление, и разобраться с тем, о чем же спорили европейские социологи.
Социологическое отступление
Социология рождается усилиями Огюста Конта на полвека раньше современной научной психологии, в 1830-х. Но она до сих пор является очень странной наукой, так по-настоящему и не определившейся ни со своим предметом, ни с методом, ни с задачами. При этом задачи, которые ставили перед социологией ее отцы – Конт, Маркс, Спенсер, – уже давно выброшены на свалку детьми. Но и детей перечеркнули внуки…
Беспомощность, в которой пребывают эти самые «внуки», ярче всего видна в их собственных работах. Чтобы сделать это наглядным, приведу начало «Основ социологии» одного из крупнейших современных французских социологов Анри Мендра. Об ужасе, в котором пребывает социология, свидетельствует не только то, что он описывает, но даже и то, как он это делает. Даже в самой ткани его повествования сквозит беспомощность и какая-то обессмысленность работы современного социолога.
«Что такое социология?
На этот вопрос мы и постараемся ответить. Но задача не в том, чтобы дать определение, которое тут же вызовет бурю ссор и придирок. Социологи и специалисты различных социальных дисциплин напрасно дискутировали в начале века, пытаясь определить объект социологии, область ее применения и точные границы ее научной сферы. Это досье закрыто, не будем снова его ворошить.
Однако другое досье, считавшееся аккуратно упорядоченным, в последние годы вновь привлекает к себе внимание. Кто-то полагает, что социология не более чем критика общества и все претензии на научную строгость – маска буржуазной идеологии. Иные под “критической” социологией понимают лишь обновленную форму размышлений в области социальной доктрины – один из видов возрождения идеологии. И те и другие щедры на анафемы, но не разделяют ни позиции, ни терминологии, ни знаний друг друга, доказывая таким образом, что социология все еще жива. В книге, которую вы держите в руках, отражены основы этого общего знания.
Давать определение науки, начиная с ее истоков, не имеет смысла: могли бы, скажем, физики XIX века “определить” проблемы своих коллег-ядерщиков XX века?» (Мендра, с. 5).
Казалось бы, куда проще взять и для начала просто перевести слово социология – наука об обществе. Но это как-то, право, неловко крутому ученому – опускаться до такого примитива, такого уровня определения остались где-то в далеком прошлом. И если бы кто-то в середине девятнадцатого века и дал такое определение, то из одного детского желания все делать наперекор старшим стоило бы сказать, что мы давно ушли даже за рамки самых общих определений!
Все это чушь и пустое бахвальство. Ни один коллега-ядерщик никогда не уйдет за рамки определения физики как науки о фюзисе, то есть природе этого мира. Также и ни один социолог не уйдет за рамки того, что его наука создана, чтобы изучать общество. Он может спорить с тем, что понимать под обществом, и что понимать под его изучением, может искать те точки зрения, исходя из которых, можно это самое общество изучить иначе, но общее определение будет верно до тех пор, пока оно используется как имя науки.
Болезненная истероидность, которую Мендра вываливает на голову неподготовленного читателя прямо с первых строк своего трактата, есть всего лишь культура социологической мысли, привившаяся за века подобных истерических споров между социологами. За век до него подобное положение дел в социологии описал Питирим Сорокин в своей дипломной работе «Преступление и кара, подвиг и награда. Социологический этюд об основных формах общественного поведения и морали», опубликованной около 1914 года.
Похоже, уже в это время простое определение, что социология есть наука о социумах, то есть об обществах, было давно забыто или «преодолено». Социологи спорили о таких тонкостях, которые непосвященному человеку были совсем непонятны, но никто этих непосвященных ни просвещать, ни впускать в число своих не собирался. Социология была уделом избранных и исключительных. Поэтому даже исходные работы они начинали, как и Мендра, ничего не объясняя, просто сходу включаясь в сложные споры социологического олимпа.
Вот и юный Сорокин, – в 1912 году, когда он начал эту работу, ему было всего двадцать три года, как Лурии и Леонтьеву, когда они начинали свою психологию, – занят тем, чтобы показать, насколько хорошо он понимает скрытую жизнь социологического сообщества. Поэтому все его определения надо понимать как ответы на вторые и третьи уточняющие вопросы к определениям простым и очевидным.
Тот раздел книги, что, собственно говоря, и был Социологическим этюдом об основных формах общественного поведения, начинается с попытки определения предмета социологии, которым заявляется «социальное явление». Что это такое, не говорится, зато делается попытка понять «Природу социального явления». Далее работа развивается очень похоже на то, что описывает Мендра.
«Как бы разнообразны ни были те определения, посредством которых социологи характеризуют сущность социального или надорганического явления – все они имеют нечто общее, а именно, что социальное явление— объект социологии – есть прежде всего взаимодействие тех или иных центров или взаимодействие, обладающее специфическими признаками» (Сорокин, Социологический, с. 32).
Итак, предмет социологии не общество, а социальное явление, которое по своей сути есть какое-то взаимодействие. Кстати, «центрами» или «единицами» он называет людей. Конечно, такое определение несколько странно, но если учесть, что до этого со времен Дарвина было задано множество вопросов о том, что считать обществом, и считать ли обществом, к примеру, муравейник и улей, то становится понятно, что человеческое общество отличается от животной стаи, стада или улья. Чем? Наверное, особыми видами взаимодействий, которые происходят между особями…
И вот общество забывается, а социологи, как детишки, которым показывают кукольный спектакль, улетают мыслью в то, что захватило их внимание: раз отличие общества от улья во взаимодействии, значит, и предметом нашей науки сделаем взаимодействие!
Казалось бы, далее стоило бы дать хотя бы определение самого понятия «взаимодействие», но вот беда, социологи, подобно психологам, тоже хотели быть не философами, а естественниками, лучше всего, физиками. Поэтому им не подходят простые языковедческие определения. Они не могут удовлетвориться определением такого рода: язык, из которого вы взяли понятие «взаимодействие», называет этим словом то-то и то-то…
Что им язык! Что им народ, который создал это понятие! Им нужно знать, как с помощью этого слова вписаться в иерархию наук. Поэтому им надо подобраться не к понятию, а к физике… Отсюда и берутся эти странные «единицы», – «юниты», сказали бы сегодня. Это же почти математическая основа, от нее всего один шаг до тех шариков, что заполняют ньютонов-скую вселенную и движутся в ней по законам механики… В итоге вся «логика» Сорокинских построений оказывается как бы вывернута наизнанку и движется словно бы в обратную сторону естественному ходу рассуждения.
«Раз утверждается, что взаимодействие тех или иных единиц составляет сущность социального явления, а тем самым объект социологии, то для полного уяснения этого понятия требуется еще ответ, по меньшей мере, на следующие вопросы:
1) Для того чтобы процесс взаимодействия можно было считать социальным явлением, между кем и чем должно происходить это взаимодействие? Каковы единицы или центры этого взаимодействия? <…>
Без точных ответов на эти вопросы, в особенности же на первую категорию их, понятие “взаимодействие” (а тем самым и социальное явление) становится пустым звуком, и вот почему.
Как известно, процесс взаимодействия не есть процесс, специфически свойственный какому-либо определенному разряду явлений, а процесс общемировой, свойственный всем видам энергий и обнаруживающийся хотя бы в виде “закона тяготения” или закона “равенства действия противодействию”.
Поэтому понятно, что раз взаимодействие хотят сделать специальным объектом социальной науки, то необходимо указать такие специфические признаки этого общемирового и, в этом смысле, родового процесса, которые отделяли бы этот вид взаимодействия от остальных его видов и тем самым конституировали бы социальное явление как особый вид мирового бытия, а поэтому и как объект особой науки» (Там же, с. 33).
Как все-таки было велико очарование естественнонаучности! И не думайте, что Сорокин здесь допустил какую-то предосудительную самодеятельность, он не зря считался после этого одним из сильнейших социологов мира – он полностью соответствует тому, что творилось тогда в умах социологов. Детишки заигрались в то, чтобы из науки об обществе сделать по заветам патриарха Конта социальную физику.
Что же в действительности делает Сорокин? Пытаясь подогнать обществоведение под требования физики, он ведет рассуждение не от естественных вопросов, вроде того, что такое общество и зачем его изучать. А решает задачу: как сделать из обществоведения раздел физики. Трудная задача.
И чтобы ее решить, ему и всем социологам приходится идти на натяжки и передергивания. Вот, к примеру, утверждение: Как известно, процесс взаимодействия не есть процесс, специфически свойственный какому-либо определенному разряду явлений, а процесс общемировой, свойственный всем видам энергий…
При первом чтении оно может показаться верным, и уж точно чарующим. Но это всего лишь так называемое гипостазирование понятий, то есть создание искусственных сущностей там, где их нет. В колдовстве и детском мышлении такой жизнью живут тени – отсутствие света становится присутствием тени, а значит, существом. Тени нет, ничто в мире не отбрасывает теней, но кажется, что есть, и очень хочется, чтобы были. Точно так же во вселенной нет звуков, вселенная безмолвна, хотя и дрожит. Звук рождается лишь в уме человека и животного как способ различать определенный вид дрожания вещества… Но как бедна была бы наша жизнь, если бы мы отказали себе в этой иллюзии!
Вот и «процесс взаимодействия» не существует во вселенной. Нет такого существа, как нет Демона Максвелла. Но про Демона этого можно сказать, что он обладает надмировым бытием, потому что может стоять у ворот между двумя вселенными.
Сорокин и все социологи, читавшие без возмущения это его рассуждения, просто не видят в своем естественнонаучном ослеплении, что пребывают в пространстве слов и понятий. Это добрая воля людей – взять и назвать то, что происходит между яблоком и головой Ньютона, взаимодействием. Но можно назвать и тяготением. А можно горшком, если в печь ставить не собираешься…
Да, мы можем самые разные явления назвать именем взаимодействий. А можем взять, и выделить что-то в разряд, к примеру, взаимоотношений, отказав в праве называться взаимодействиями. Прежде чем строить на подобных речевых оборотах обобщающие рассуждения, да еще и с претензией на механическую точность, необходимо понять, чтj язык понимает под взаимодействиями, а потом исследовать все явления, которые привычно называешь взаимодействиями, на предмет соответствия содержанию понятия «взаимодействие».
Я многократно проделывал подобные исследования в предыдущих книгах и могу ответственно заявить: в итоге такой проверки большая часть «взаимодействий», которые подразумевает Сорокин, просто исчезнет из рассмотрения…
Самое же главное то, что у нас сохранится нечто, что определенно будет взаимодействиями между людьми. И сохранится то, что мы можем назвать взаимодействиями в физике. И это все равно не даст нам никаких оснований для того, чтобы считать происходящее там и здесь родственным. Это совершенно разные явления! Почему?
Да потому, что этимология русского слова «взаимодействия» исходно предполагает наличие взаимных действий. Действия же предполагают деятеля! То есть существо, наделенное волей и разумом.
Использование этого слова в физике – вторично. Физика, особенно, ньютоновская физика – молодое явление по сравнению с языком. Она заимствовала слова из обычного языка, поскольку не имела собственных, заимствовала, подменяя народные понятия на свои, выхолащивая имена. Именно поэтому понятие «взаимодействие» в физике не является родственным понятию «взаимодействие» народного языка. Они лишь созвучны!
Но это так мало интересовало социологов! Им так хотелось прорваться к заветному пирогу, что они повсюду шли на то, что бы ткать ткань своей науки из подобных натяжек. Вот почему Мендра и начинает с раздраженных отмахиваний от всех желающих с ним поспорить: если вся науки соткана из противоречий, поспорить всегда можно…
Для меня это введение чрезвычайно важно, потому что Лев Выготский, как пишет о нем Лурия, чрезвычайно ценил из русских психологов только Владимира Вагнера – автора русской Биопсихологии.
«Особое впечатление произвели на Л. С.Выготского труды В.А.Вагнера, выдающегося русского специалиста по сравнительному изучению поведения животных. Вагнер был ученым, применявшим широкий биологический подход к поведению животных. Его мысли об эволюции произвели огромное впечатление на Л.С.Выготского, и эти два ученых переписывались в течение долгого времени» (Лурия, Этапы, с. 29).
Как вы помните, биологом, знатоком моллюсков, был и Пиаже, с которым Выготский тоже довольно долго заочно «переписывался», и именно ради проверки теории которого и было затеяно сравнительное изучение поведения отсталых людей в Узбекистане.
Так вот, как ни странно это прозвучит, вся социология стремилась вывести себя из биологии! И тот же Вагнер писал свою Биопсихологию с исходным прицелом создать основание как для культурной психологии, так и для социологии. Потребность же в подобном основании родилась в немалой мере благодаря усилиям французских социологов.
Глава 1
Биопсихология как основа социологии
Современный студент-психолог, а часто и преподаватель психологии, ничего не знают о биопсихологии. Многие просто не слышали такого слова. Да и откуда? В учебниках и словарях она больше не поминается. А если и поминается, то так, что надо догадываться, о чем идет речь.
К примеру, С.Головин в «Словаре практического психолога» поместил такую статью:
«Биопсихология эволюционная – иногда под этим названием объединяются психология сравнительная и зоопсихология».
У него это определение бездумно передрали в свой словарь Копорулина, Смирнова и Гордеева. Вот, пожалуй, и все, что можно разыскать о биопсихологии в общих изданиях. Да и в учебниках истории психологии эта наука рассматривается как бы походя, скорее, как часть более важных деяний психологического сообщества.
Между тем, биопсихология была отражением важнейшей битвы психологов за место в иерархии наук. И начинается ее история в то же время, когда зарождается социология. И лишь в самом начале эти науки развиваются самостоятельно, но уже со времен дарвинизма они начинают ощущать взаимную тягу друг к другу. Вот почему я вынужден сделать биопсихологическое отступление внутри отступления социологического.
Воспользуюсь рассказом Михаила Ярошевского из его «Истории психологии». Обратите внимание, что он даже не замечает, как объясняет «выделение психологии в самостоятельную науку» тем, что она попала в зависимость от физиологии, утеряв и свою самостоятельность и даже свой собственный предмет.
«Выделение психологии в самостоятельную науку было подготовлено крупными успехами опытного и детерминистского исследования природных явлений.
В середине прошлого века в физиологии произошел великий переворот. По словам русского физиолога Н.Е.Введенского, “виталистическое воззрение, тормозившее почти два столетия прогресс научных исследований, было вытолкнуто из физиологии”.
Переворот был подготовлен рядом открытий, среди которых первым нужно поставить распространение закона сохранения энергии на живую природу. Осуществленный Ф.Велером в 1824 году синтез мочевины разрушил представление о принципиальном различии между органической и неорганической природой.
Идея о том, что живое тело представляет собой физико-химическую среду, где указанный закон выполняется неотступно, в корне подрывала витализм. Рушилось мнение об организме как замкнутой “монаде”, существующей и развивающейся за счет собственных внутренних сил. Доказывалось, что он черпает энергию извне и в нем самом нет ничего, кроме превращений различных видов энергий» (Ярошевский, История, с. 193).
Что касается «виталистского воззрения», которое было преодолено, то поясню выдержкой из сталинского «Краткого философского словаря»: «Витализм – идеалистическое направление в биологии, объясняющее жизненные процессы наличием в живом организме особой “жизненной силы” (vis vitalis). Виталисты утверждают, что органическая природа отделена глубокой пропастью от неорганической природы…»
Думаю, не многие из прочитавших эти строки понимают, насколько страшными были последствия этого биологического открытия. Психология, как наука о душе, была убита, а ее место заняла физиология высшей нервной деятельности, ставшая той самой наукой о душе без души. Сделали это молодые и опьяненные верой, словно исламские террористы, физиологи, а психологи радостно легли в позу подчинения перед доминирующими особями, говоря на языке зоопсихологии. Как вы знаете, такими способами звериная стая распределяет места в своей внутренней иерархии.
«Принцип неуничтожимости энергии стимулировал стремительный расцвет физиологических исследований. По словам историка биологии Норденшелда, в то время “торопились к возможно большему числу органических явлений применить новое понимание, которое приводило все феномены бытия, как одушевленного, так и неодушевленного, в одну единую простую и ясную причинную связь и которое возбуждало надежды, что и сложнейшие жизненные проявления можно будет свести к простым, применимым в физике и химии объяснительным принципам”» (Там же).
Любопытно, осознавали ли Норденшелд и Ярошевский, что, говоря об одушевленном и неодушевленном, они говорят о наличии души? Но да бог с ними. А вот у отцов физиологического переворота в психологии – душ, возможно, не было совсем. Я уже приводил этот рассказ Ярошевского о знаменитой клятве на крови учителей нашего великого физио-психолога Сеченова, но приведу еще раз, чтобы теперь сделать понятным то, что происходило в социологии.
«В 40-х годах группа молодых учеников виталистски ориентированного И.Мюллера дала в противовес своему учителю торжественную клятву (подписав ее собственной кровью) объяснять все явления живой природы исключительно в категориях физики и химии. Эти ученики (среди них были Гельмгольц и Дюбуа-Реймон – будущие корифеи физиологии XIX века) образовали “незримый колледж”, вошедший в историю под именем “физико-химической школы”…
Вожди этой школы— Гельмгольц, Дюбуа-Реймон, Карл Людвиг, Брюкке и другие – были учителями и вдохновителями тех, кто в последующий период сделал психологию опытной наукой» (Там же, с. 193–194).
Но это не все последствия великого синтеза мочевины. Не менее ужасающим был этот синтез и для социологии, которая родилась в итоге анализа, то есть разложения психологии, проделанного в то же время Контом. Но о социологии Конта надо рассказывать отдельно, поэтому продолжу рассказ о биопсихологии.
Террористы-физиологи очень много сделали для того, чтобы современная психология обрела свое лицо. К примеру, именно ими были заложены основы главной пытки, которой подвергают сегодня студентов психфаков: начиная с вступительных экзаменов, их почему-то мучают биологией и математикой, одновременно вытравливая из их сознания память о том, что психология была частью философии.
«Физико-математический подход к органическим явлениям, который культивировала новая школа, создал предпосылки для приложения экспериментальных и математических методов к анализу нервно-психических актов» (Там же, с. 194).
Однако психология – это все-таки наука о душе, и тут сама природа вставила физиологам непреодолимую запятую. Этого не мог не признать даже марксистский историк психологии, для которого души тоже не существовало:
«Всеобщие законы природы, сохраняя свою непреложность по отношению к объектам качественно иным, чем неорганические тела, приобретают на биологическом уровне специфический образ действия. Законы нервно-психической деятельности поэтому не могут быть непосредственно дедуцированы из физико- химических.
Между тем Гельмгольц, Дюбуа-Реймон и их соратники не видели другой возможности, кроме прямой дедукции. И поскольку она не удавалась в силу своеобразия самого объекта, они пришли к неутешительному для детерминизма выводу о невозможности объяснить сознание материальными причинами» (Там же).
Иными словами, учителя тех, кто, подобно Сеченову, громил науку о душе, требуя отдать ее на растерзание физиологам и биологам, расписались в неудаче: они были не правы в выборе своего пути! Это нисколько не смутило остальное сообщество – уж очень хотелось сидеть у ног царицы наук Физики.
Поэтому никто из последователей просто не обратил внимания на этот «отрицательный результат», то есть на дорожный знак, кричащий: здесь пути нет, тупик! Все изобразили слепых, глухих и отмороженных и продолжили поиск. Не истины, конечно, а способа, как же подобраться к тому, чтобы занять лучшее место в стае.
И вот свершилось: французский физиолог Клод Бернар «выдвинул идею о том, что все клетки организма существуют в особой системе, состоящей из крови, лимфы, межклеточной жидкости. Эту систему он назвал внутренней средой (millieu interier).
Огромная эвристическая сила концепции Бернара заключалась в утверждении принципа саморегуляции. Предполагалось, что внутренняя среда сохраняет свое постоянство, борется за него вопреки действию различных (внешних и внутренних) дестабилизирующих факторов» (Там же, с. 195).
Мысль сама по себе и верная и дикая одновременно: то, что среда такая есть, очевидно. Но вот то, что она «сохраняет и борется» и осуществляет тому подобные действия, для которых надо иметь чуть ли не личность, ну, хотя бы некоего деятеля – звучит с естественнонаучных позиций дико. В сущности же, это было вовсе не действительное открытие, если вы вглядитесь. Найден был лишь способ, как сказать то, что целые десятилетия, если не века, никто не знал, как сказать естественнонаучно. А что?
Да то, о чем народ всегда говорил как о душе или, точнее, о Живой или Животной душе, обеспечивающей выживание и развитие тела. Физиологи просто изгнали старый способ видеть вещи и придумали, как высказать это так, чтобы не сохранялось даже малейшего намека на прежнее понимание.
Но способы говорить – это не способы выражать какие-то мысли, – это способы воздействия на сознание людей, иначе – это способы вкладывать какие-то мысли в чужие мозги. Вот в чем важность этого открытия. Кстати, наука сплошь состоит не только из открытий, но и из находок подобных способов видеть и описывать мир. И это ценность и находка, потому что это мазки главного орудия борьбы за власть над миром – образа мира, а в данном случае – естественнонаучной картины.
Вот почему эта находка тут же была подхвачена и развита физиологами:
«Концепция Бернара наряду с физико-химической школой сокрушала витализм. Но пафос указанной школы состоял в том, чтобы, отождествив (на основе закона сохранения и превращения энергии) процессы в неорганической и органической природе, подвести их под один закон и сделать объектом математически точного знания.
Бернар же выделил телесные, материальные факторы, определяющие специфику живой системы с ее способностью к саморегуляции, которую физико- математическая школа объяснить не могла.
В дальнейшем концепция о поддержании постоянства внутренней среды (имплицитно включенная в понятие обратной связи (biofeedback – АШ), поскольку предполагалось, что на нарушение своего стабильного состояния система реагирует процессами, которые возвращают ее к исходному уровню) была развита и прочно утвердилась в науке (не только в физиологии, но и в других биологических науках (генетике, биоцитологии), а также в кибернетике и психологии) благодаря работам выдающегося американского физиолога Уолтера Кеннона (1871–1945). В книге “Мудрость тела” (1932) он обозначил саморегуляцию внутренней среды термином “гомеостаз”» (Там же, с. 195–196).
