Александр Шевцов (Андреев)
Общая культурно-историческая психология
Глава 9
Ум, разум, мышление…
Народный язык знает различные имена для того, что делает наше сознание. Их можно было попытаться понять, и оказалось бы, что ими народ обозначил грани одного и того же, но очень большого и сложного понятия о действительном явлении. Наука предпочла не разбираться и не понимать, а отбросить все народное, как неумное, и придумать свои названия для того, что сумела рассмотреть в этом явлении сама, а что не сумела рассмотреть, объявила несуществующим или просто упустила…
Народ наблюдал над этим явлением тысячелетиями, наука… – даже трудно сказать, наблюдала ли она хоть полтора века. Она была занята тем, как устроиться в мире, как захватить место поближе к власти и к государственной кормушке, как отодвинуть церковь, как выстроить свое тело, устроить хозяйство… Это большой труд, есть ли лишнее время для наблюдений?!
Между тем народ определенно знает сознание, ум, разум, рассудок, мышление, понимание, внимание, воображение, сообразительность… Сами ученые простодушно признают, что с трудом понимают то, что обыденная речь, то есть народный язык, понимает и использует легко и просто:
«Никакой другой психический процесс не упоминается так часто в повседневной жизни и не находит себе с таким трудом место в рамках психологических концепций, как внимание. …Однако в научной психологии проблема внимания стоит несколько особняком, и у исследователей возникают значительные трудности в трактовке этого понятия и тех феноменов, которые за ним стоят» (Психология. Учебник, с. 155).
Наука давно научилась устранять лишние сложности из своей жизни вот такой «самокритичностью». Любой преподаватель запросто затыкает не в меру любопытных студентов давно заготовленной формулой: этот вопрос еще недостаточно исследован наукой. Странно только то, что это относится ко всем вопросам психологии…
Более того, многим из этих основных вопросов вообще не посвящено никаких исследований. К примеру, ум не является предметом психологических исследований вообще! И еще меньше разума. Психологи исследуют восприятие, память и мышление… Им хватает.
Говорит это лишь о том, что многие народные понятия просто не вписываются, не вмещаются в ту узкую рамку, которую избрало своим полем научное сообщество под именем Научной картины мира. Поэтому я не буду слишком задерживаться на тех сложностях, что создала себе научная психология, и просто расскажу, как то же самое видел народ. Расскажу на основе моих этнографических сборов у мазыков, называвших эти знания не психологией, а Хитрой наукой.
Итак, душа, пришедшая в этот мир, чтобы существовать в нем, должна воплотиться в тело. Но с телом она напрямую не может даже взаимодействовать, поэтому в теле создается своего рода духовный кокон, который можно считать вторым телом или вместилищем души. Кокон этот состоит из нескольких слоев тонкого вещества, которое родственно душе, почему и позволяет ей передавать управление телу. Вещество это как раз и есть сознание, или пара.
При этом пара родственна и телу, более того, мазыки прямо говорили, что тело – это створожившееся сознание. То есть та же пара, но большей плотности. Мне такое видение человека, состоящим из целого ряда все уплотняющихся тел, кажется верным, потому что только так удается объяснить, как же душа, почти не имеющая телесности, все же умудряется жить в теле и управлять им.
Насчет телесности души отправляю желающих к сочинениям уже упоминавшихся мною святых Феофана Затворника и Игнатия Брянчанинова, которые очень тонко показали в своем споре, что в душе стоит считать вещественным, а что чисто духовным. Я писал о них во втором томе «Очищения», посвященном душе, поэтому сейчас этот вопрос опускаю.
Итак, душа приносит с собой сознание, это определенно. Об этом свидетельствуют те, кто бывал вне тела, но при этом ощущал себя думающим и воспринимающим окружающее. Я это испытывал, и поэтому для меня это просто данность, которую нельзя не учитывать. И если ты можешь быть вне тела, сохраняя почти все то, что обычно относят к сознанию, значит, это свойство души, иметь сознание и использовать его возможности.
Но при этом, если тело тоже родственно по своей природе сознанию, оно может иметь и свое собственное сознание, возможно, иной плотности, чем душевное. Во всяком случае, мазыки говорили о телесном сознании, и вообще, слово «пара» чаще относилась к телесному сознанию, а слово «сознание» к прилегающей к душе его части. Но еще чаще телесную часть сознания называли Живой, что иногда переводится как Живая или Животная душа.
Но тут у меня большие сомнения в том, что это такая же душа, как и та, в которой мы уходим из тела. Скорее, это именно тот объем телесного сознания, который поддерживает жизнедеятельность тела. И что-то подобное определенно должно быть, потому что в то время, когда душа покидает тело, оно остается неподвижным, но не только сохраняет жизнь, но и способно поддерживать какое-то восприятие и точно передает что-то душе по сохраняющейся с ней связи.
Я рассказываю это так, как понял со слов мазыков и смог подтвердить моими собственными наблюдениями. Но эти вопросы слишком сложны для начала, поэтому я не хочу пока входить в них глубоко, и лишь набрасываю вчерне, для того, чтобы была некая мировоззренческая основа для дальнейшего исследования. Собственно душой я намерен заниматься лишь тогда, когда доберусь до общей психологии.
Но уже сказанного достаточно для того, чтобы понять: душу не рассмотреть, не рассмотрев те слои, которые закрывают и защищают ее – тело и сознание. И им тоже придется посвящать по отдельному исследованию. Пока же я лишь перескажу наиболее непротиворечивое, на мой взгляд, описание того, как устроено их взаимодействие с душой. Оно, конечно, предположительно и наверняка будет уточняться в ходе исследований, но в целом все проверки, которые я вел на протяжении последних двадцати лет, подтверждают, что такое видение устройства человека верно. Поэтому я сам к мазыкским представлениям отношусь с полным доверием.
Однако у меня нет возможности рассказывать все это подробней, чем нужно для непосредственной задачи этой главы, посвященной уму и родственным с ним понятиям. Поэтому перейду прямо к нему.
Мазыки считали сознание вещественным, как сказали бы сейчас – тонкоматериальной средой, истекающей из души во внешнее пространство, окружающее ее. Поскольку душа находится в теле, то сознание окружает тело, и его можно видеть и осязать. На него можно производить прямое воздействие, к примеру, касанием. Конечно, касается не рука, а видящая рука, но об этом особо.
Сознание – это некое окружение, которым мы врастаем в мир, в который пришли, и оно подобно жидкости, оно течет. Иными словами, сознание, как вода, все время ищет возможность для покоя и поэтому обтекает плотное, твердое, холодное, горячее, злое… и стремится в мягкое, теплое, любящее. Течет сознание не по плотностям вещества этого мира, а по плотностям знания – знания о мире, конечно, в том числе и о веществе. Но поскольку сознание все же не вода, то для него плотностями мира становится не то, что плотно для тела, а то, что может причинить боль и разрушение телу – вот откуда горячее, холодное, голод, жажда, злость…
Задача сознания – обеспечить выживание души в теле, а для этого оно должно обеспечить выживание тела. И делает оно это, протекая по знаниям об этом мире, заставляя тело действовать в соответствии с ними. Поэтому, когда мазыки говорили, что сознание стекает с плотностей, обтекает их, эти «плотности» оказываются на поверку очень «неплотностными» в телесном смысле вещами. Но они все – помехи выживанию. Плотностями же их считали потому, что плотность этого мира – это первое, с чем сталкивается душа, воплотившись в плоть, и с чем сталкивается мягкое тельце ребенка, выйдя из материнской утробы.
Даже голод и потребность в дыхании приходят чуть позже.
Сознание должно обеспечить выживание, для чего рассматривает все помехи ему как своеобразные плотности, которые надо обтечь. И оно обладает соответствующей этой задаче текучей природой, позволяющей ему решать задачи выживания до того, как появляется разум или знания о мире. Ребенок, ударившийся или упершийся в острый угол или горячую плиту, непроизвольно отдергивается или начинает плакать, требуя помощи. И это есть проявление способности сознания стекать с плотностей.
Состояние сознания ребенка, еще не обретшего знания о мире, мазыки называли Стихом. В сущности, это означает стихию, то есть состояние сознания как некой стихии. Но для меня в их рассказах звучало и то, что такое сознание тихое – в нем еще нет слов и даже образов. И при этом оно подобно стихам, но в том древнем смысле, в каком говорит об особом состоянии божественной мудрости Эдда, рассказывая об Одине, добывающем мед поэзии.
Подозреваю также, что именно стихиальное состояние сознания является предметом охоты за просветлением. Во всяком случае, мазыки обучали тому, как выходить в это состояние, к примеру, через любки, то есть через боевое движение, когда действия должны быть очень быстрыми и точными, чтобы обеспечить выживание в бою. Там думать некогда, там – увидел- сделал…
Но стих – это состояние сознания, можно сказать, чистого сознания. Он не имеет еще отношения к предмету моего разговора.
А вот сама способность стиха или вообще сознания стекать с плотностей знания о мире называлась у мазыков Умом.
И это соответствует тому, как мы представляем себе ум. Умный – это тот, кто умеет выживать или решать жизненные задачи лучше других. Жизненные задачи – это и есть задачи выживания, даже если они такие мелкие, что мы их не соотносим с выживанием. Но любые задачи, которые мы решаем по жизни, либо обеспечивают наше выживание, либо позволяют нам жить лучше, либо не дают ухудшить нашу жизнь. Жить лучше – это тоже задачи выживания.
Правда, мазыки считали, что у души есть и задача, которую она приносит с собой из того мира, что за смертью и до рождения. Называлась она Скумой. Но это сейчас неважно, потому что для ее решения как раз и нужно выжить в теле.
Итак, ум – это способность или, лучше, свойство сознания стекать с плотностей знания о том мире, в котором мы живем.
Это сразу ставит вопрос о том, что такое знание.
На уровне стиха, как объясняли мазыки, еще имеется возможность видеть настоящий мир и течь прямо по тому, что приносит восприятие, не создавая образов воспринятого и не запоминая.
Иными словами, знание стихиальное – непосредственно и называется вbдением. Тебе не нужно помнить, ты видишь… И этого достаточно, чтобы жить и выживать.
Но это относится только к неведомому миру, который каждый миг меняется. Мы должны обладать способностью выживать и в таких мирах.
Однако наш мир проще, это все-таки райское место, в нем все сохраняется относительно неизменным и повторяется. Эта неизменность условна, даже обманчива, но если создать достаточно плотное тело, то можно значительно снизить опасность изменчивости мира и как бы не учитывать ее. Такое плотное тело, как у камня или дерева позволило бы не замечать изменчивости мира веками и даже тысячелетиями. Такое, как у тумана, лишь минутами. Живые существа избирают тела, которые живут днями, соответствующими смене тьмы и света.
Как это ни странно прозвучит, но плотность наших тел световая, как говорили мазыки,…в действительности она, конечно, соответствует не плотности света, а его количеству, доступному нам. Но какая поэзия!
Именно плотность наших тел позволяет нам запоминать то, что повторяется. Память одновременно укладывается в тело и сознание вначале, потому что это память о плотностях, с которыми ребенок знакомится непосредственно телом. Так в теле создается первый слой образов, хранящих знания об окружающем мире. Он назывался Материк. И это – основа Разума.
Разум оказывается все той же способностью сознания стекать по плотностям мира, но уже как воплощение способности ума течь по плотностям знания о мире. И это уже другое знание – это знание, воплощенное в образы.
По сути, разум решает все ту же Задачу – обеспечить выживание человека в мире. Но решает он ее с помощью образов, в которых хранит знания о том, что повторяется. Это значительно упрощает выживание: теперь не надо действовать на основании восприятия, теперь можно уделять пониманию восприятия гораздо меньше сил, потому что по самым малым намекам на уже знакомое, ты можешь вытащить из памяти образ, и примерить его к тому, что видишь. И если образ подойдет, ты можешь не искать решение, рискуя ошибиться, а вытащить тянущийся за образом узнавания образ действия, которое уже показало себя успешным.
Так накапливаются связки образов выживания, состоящие всегда из пары: образ мира – образ действия.
Образ мира здесь означает не весь мир, а какой-то его кусочек, может быть, даже вещь, человека, явление. Но по своей сути эти частные образы всегда есть то, что составляет образ мира, поэтому обобщенно все образы разума называются Четами: образ мира – образ успешного действия.
Четы дальше укладываются Вилами – то есть возможными выборами, которые придется совершить, если окажется, что узнавание было сделано не точно. Но это я не буду расписывать подробно, потому что буду писать об устройстве разума особо.
Пока для меня важно одно: четы – это очень короткие связки образов, состоящие всего из пары: узнавание – действие. И пока они такие короткие, мы действуем быстро и можем быстро менять свои решения, поскольку нас ничто не держит. Разум работает, конечно, медленней стиха, но все же он очень, очень быстр. Он полностью соответствует тем задачам, которые может поставить перед нами мир, в котором живут наши тела. Мир природы.
Но человек существо общественное.
Общество составляет наш второй мир. И в русском языке это чудесно отразилось в том, что и природу и общество русский человек называл миром. Как, впрочем, и то состояние, к которому стремится наше сознание – мир-покой. И тело, и его сознание могут жить в этом мире в покое, лишь душа не дает им этого, внося в них движение.
Именно это движение, рождаемое душой, заставляет человека искать все более сложные задачи, почему он усложняет свою общественную жизнь. В итоге общество становится одновременно и более непредсказуемым, и более предсказуемым.
Предсказуемость общества вытекает из способности людей договариваться, заключать договоры. Его непредсказуемость плодится их же способностью не соблюдать договоры, предавать их и себя.
Договоры, которые мы заключаем непроизвольно, на деле оказываются лишь более длинными цепочками образов, по сравнению с четами разума. Называются они Образцами.
В истоке такой цепочки находится все такое же Узнавание, но вот образы действия, которые надо произвести в ответ, становятся многочисленней, потому что должны учитывать не простое воздействие природы, а сложные взаимоотношения с людьми, к тому же, в рамках каких-то договоров. К примеру, если ребенок кричит, к нему бегут мамки-няньки. Это запоминается как договор, и ребенок знает: если ему больно, надо начать кричать, прибежит нянька, возьмет на руки, тогда надо начать плакать, и нянька будет дуть на больное место и гладить по головке…
Это не обязательно, но это договор, который мы не заключали, но приняли, потому что нас к нему приучили.
Так рождается мышление.
Мазыки любили играть со словами, поэтому они часто использовали так называемые «народные этимологии», то есть приписывали словам то происхождение или значение, которое могло не быть действительным, но узнавалось в их звучании. Мышление они производили из понятия «сливаться в общество»: мы – слить. Слив «мы», то есть слившись, мы становимся обществом. Сливаемся же мы с помощью тех самых договоров, которые закрепляются в длинных цепях образов, превращающихся в итоге в образцы поведения. И так навязывающихся всем членам общества как правила поведения или обычаи.
Именно так рождается то, что сейчас принято называть культурой. Мазыки же называли эти слои образцов, заполняющие сознание, Лопотью – одежками, похожими на капустные. Так и говорили: тыща одежек, и все без застежек…
Заключение
Сообразительность и чародейство
Я надеюсь, я достаточно хорошо показал, что в основе всего, что изучает психология под именами мышления, памяти и интеллекта, лежит способность сознания превращать восприятие внешнего мира в образы.
Рождается эта способность как недоступный науке Разум, из которого философы и психологи обычно вычленяют только способность рассуждать, рассудок. Но лучшим подтверждением мазыкского понимания сознания, ума и разума является то, что в быту разум называют сообразительностью. В действительности, сообразительность – это качество разума, его способность думать быстрей или медленней. Но в целом бытовой язык вполне может назвать разум и соображалкой.
Поэтому, чтобы не путать разум и сообразительность, можно выделить два понятия: сообразительность и соображение. Соображение – это есть способность сознания соотносить образы. Кстати, подобных выражений с корнем «образ» довольно много в русском языке. Одно сопоставление их уже могло бы составить предмет хорошего психологического исследования, потому что каждый раз показывает какую-то грань разума, ума или сознания.
Также, я думаю, понятно, почему мазыки разделяли разум и мышление. Мне кажется, что такой подход вообще очень верен: если в языке живут и не исчезают разные имена для, вроде бы, одного и того же явления, ученому стоит насторожиться: не раскрывают ли эти имена разные черты явления, которое они изучает. Ученые редко делают такие упражнения, предпочитая рубить гордиев узел истины простым упражнением, вроде замены естественного разнообразия пищи на патентованные куриные консервы, в которые шприцем введены все микроэлементы, нужные человеческому организму,… как это показалось науке.
Они просто заменяют все разнообразие имен, найденных народом для сложных психологических явлений, на какое-нибудь импортное словечко, и так утешают себя тем, что ничего не поняли, зато достигли научности! Похоже, научность – это когда все не по-людски…
Народ отчетливо видел разницу между умом, разумом, рассудком и мышлением. И это, как ни странно, ощущает любой говорящий на русском языке, даже ученый психолог. Ощущает, но объяснить не может, потому что это все для него один интеллект… Но бог с ними, с учеными…
Культурно-историческая психология не изучает ум и сознание. Это все предметы других психологий. Культурно-историческая психология, в первую очередь, имеет своим предметом то, что обычно называют культурой, а в действительности, если говорить по-русски, что является мышлением, уложенным в цепи образцов, со временем превратившихся в обычаи и правила поведения.
В действительности, разум тоже должен быть ее предметом в той части, где он творит мир, отличный от природного. Но до этого слоя сознания еще надо добраться сквозь ту часть культуры, что впитывается нами бездумно. Бездумность – это основная черта мышления, поскольку думать умеет только разум, мышление же – мыслит!
И чарует.
Древнее искусство чародейства, как кажется, ушедшее из нашей жизни с появлением цивилизации, в действительности все воплотилось в мышлении, в его способности очаровывать нас и удерживать в состояниях, подобных снам. Мир цивилизации – это мир победивших чародеев, держащих наш разум усыпленным.
Это и определяет главную задачу КИ-психологии – послужить средством пробуждения для человека, ищущего себя. И это вполне возможно, потому что мышление – это лишь чары, но чарует все-таки разум.
Культурно-историческая психология не была бы полна без описания того, какими средствами она обладает для возвращения разума и освобождения от чар мышления. Поэтому следующий раздел я посвящаю тому, как же должны вестись КИ-психологические исследования.
Часть третья
Язык и метод
Наукоучение говорит, что полноценная наука должна обладать своими Предметом, Методом и Языком.
Я далеко не уверен, что это исчерпывающее описание Науки как понятия. В данном подходе ощущается болезненность той эпохи, когда люди рвались выделять и создавать собственные науки, и для этого достаточно было заявить в качестве предмета исследований то, что другие науки не рассматривают своим предметом. Ну, и натаскать заумных терминов, которые составят «язык» этой науки.
Тем не менее, если отбросить то, что привнесла в определение науки культура наукотворчества восемнадцатого-девятнадцатого веков, то сами требования выглядят вполне приемлемыми с легкими поправками.
И предмет и метод являются вторичными, служебными понятиями, которые не нужно ни создавать, ни разрабатывать. Они рождаются или выявляются сами, если только искренне заявлена Цель исследования. Цель определяет средства своего достижения. Как висящее на ветке яблоко заставляет ребенка искать способы, как его добыть, и так познать устройство мира.
Это самое «устройство» и станет в итоге предметом новой науки, ибо в нем будет скрыта основная помеха к достижению поставленной цели. В силу этого, мне кажется, понятно и то, что Предмет науки – это именно помеха на пути ученого к его кусочку истины, а вовсе не «Священная корова» данного научного сообщества, которой надо служить, совершая вокруг нее ритуальные пляски и телодвижения.
Предмет науки – это то, что надо преодолеть.
Метод – в переводе с греческого способ или путь – оказывается лишь способом преодоления предмета. Именно предмета, что, кажется, не понимает никто…
Но суть науки в том яблоке, ради которого творится все остальное. Вот о нем многие науки просто-напросто забывают, как забыла психология. Забыв, а то и не задумавшись о том, ради чего нужна наша наука, мы обрекаем себя на то, чтобы работать ради исследования ее предмета! Предмет этот оказывается бесконечным и бесконечно запутанным, что и отражается в самом теле науки, которая однажды перестает понимать саму себя, и из орудия добывания истины превращается в опасную свалку старья, где запросто можно сломать не одну научную ногу или голову…
Соответственно, Методом такой науки оказываются способы перекладывания участков свалки с одного места на другое. А чтобы люди не поняли, что движения нет и их обманули, создается искусственный язык, в котором одна и та же вещь, будучи переложена на соседнее место, называется новым звучным и бессмысленным именем. И так создается ощущение внутреннего движения всей науки: вот была всем знакомая и как-то понятная душа, а теперь уже психика, и это прогресс!
Если мы поставим себе цель, к примеру, познать свою душу для того, чтобы подготовиться к уходу из тела, который придет неминуемо, или для того, чтобы понять Задачу – Скуму – ради которой ты, как душа, пришел в это тело, то мы тут же увидим Предмет своей науки. Им становится все то, что закрывает душу от прямого созерцания, при этом позволяя ей в себе проявляться.
Как только такой предмет определится, станет возможным выбрать нужные приемы и способы его исследования. И все эти способы будут так или иначе связаны с уменьшением объема помех. Они либо будут наводить порядок в том, что мы наблюдаем в себе, пытаясь понять душу, либо будут устранять лишнее, очищая наш «предмет». Ну и будут те приемы, с помощью которых мы будем учить себя той работе, которую делаем. К примеру, созерцанию и самонаблюдению.
И что важно подчеркнуть: такой подход, когда мы действительно хотим пройти сквозь слой помех, а не кормиться за счет него до самой смерти, потребует своего языка для описания. И язык этот будет тем лучше, чем проще. Описывать помеху, которую хочешь преодолеть, можно только на обычном языке, то есть на языке, который понимаешь и который понимают твои помощники и соратники.
В отношении обычного языка в науке наработалось жесткое презрение, объясняемое тем, что он «неточный».
Этот миф придется отбросить. Рождался он в те времена, когда наукотворцы мечтали создавать собственные логики, казавшиеся им очень точными, почти механическими орудиями. Это была иллюзия. Логика – есть лишь язык описания рассудка. То есть очень частный и узкий язык.
Для описания других частей сознания она совсем не подходит, а значит, и неприменима. Поэтому создавать логикоподобные языки для философии или психологии – ошибка. Они лишь внесут искажения в описание предмета, попросту говоря, сильно сузят его, что, кстати, и произошло в действительности.
Обычный язык – очень точное орудие, если им уметь пользоваться. К сожалению, наука всегда относилась к нему с предубеждением и вообще не заметила эту сторону обычного языка.
Однако то, что пишу сейчас я, понимается гораздо легче, чем то же самое, будь оно написано любым из наших академических психологов на их жаргоне. И значит, обычный язык уже выигрывает у простонаучного языка в том, что позволяет обсуждать исследование и понимать его всем желающим, не перегружая их память противоестественными терминами. Простой язык позволяет просто работать, и работать прямо сейчас, не делая забег в освоение мудреной зауми на несколько лет. Однако это далеко не предел того, что дает обычный язык для исследователя души.
Боюсь, только он и дает такую возможность, потому что является всего лишь звучанием тех душевных движений, которые отразились в теле души по мере взросления человека.
