Александр Шевцов (Андреев)
Общая культурно-историческая психология
Глава 1
Обычный язык
Для культурно-исторической психологии вполне подходит обычный язык, то есть тот язык, на котором говорят носители изучаемой культуры. Не думаю, что хоть кто-то из психологов об этом задумывался, поскольку все они рвались обрести облик естественников, но для изучения явления, его надо понять. И если уж они сами называют мышление и язык средствами познания, то и пользоваться для познания человеческого сознания надо его содержанием, а не содержанием сознания какого-то инородного сообщества.
Думаю, это очевидно: для того, чтобы понять представителя какой-то культуры, надо его понимать. Просто научиться его понимать, для чего стоит изучить его язык и научиться говорить на нем. Если наша задача при этом – познать его как явление культуры, то мы можем пойти двумя путями: прямым и косвенным, опосредованным.
Опосредованный путь – это путь отстраненного познания, когда исследователь закрывается от того, что познает, всем, чем может: к примеру, принципом научной объективности или искусственным языком терминов, – лишь бы не подумали, что он сам имеет хоть какое-то отношение к тому, что изучает. В итоге у этнографов и этнопсихологов, когда они проводят свои сборы у простых людей, считается хорошим тоном не доверять «информантам» и между собой над ними посмеиваться, как над недоумками. И уж не дай бог самому начать верить или жить тем, что изучаешь! Тогда ты больше не ученый!
Оно и верно: ведь наука – лишь сообщество партийного типа. Стал жить как твой народ, потерял право принадлежать к инородному научному сообществу.
Тем не менее, познавать действительность можно прямо, как ее познает любой ребенок, просто живя в той среде, которую хочешь знать. Живя всецело. А можно вести постоянную битву за то, чтобы эта среда не затянула тебя, как дурное влияние улицы. И вот ученые, записывая свои «фольклорные тексты» – текстами они называют все, что можно записать, даже последовательность действий при растопке печи уже «текст» и «культурный код», – старательно кодируют их своими терминами.
К примеру, растопка печи – это культурно-ритуальный акт обеспечивающий прокреацию…
В общем, прием простой: чтобы тебя не заподозрили в сочувствии осужденному, надо всему, что тот говорит, дать научное имя, а потом описывать все, что народ делает просто, своими терминами, которые хорошему ученому полагается успевать переводить в понятные ему образы прямо со скоростью слушания или чтения. За всем этим жуткое подозрение, что народ врет исследователю, как вообще врет всегда, потому что истина только в естественной науке, а вся народная жизнь ненаучна, почему и лжива… И вообще, народ темен и подвержен суевериям…
Вот в виде переводов в термины, которые не облегчают понимание, но позволяют ученому чувствовать себя отстраненно от того, что исследуешь, и существует обычно научный язык, который я называю простонаучьем, поскольку он – всего лишь такой же бытовой язык одного из сообществ, как просторечье – бытовой язык народа.
И это плохой язык, потому что все, что отличается от просторечья – это сложнее, чем оно. Наука избрала создать свой сложный язык перекодировок вместо того, чтобы понять язык народа. И все их попытки понимать, что же говорит народ, – это лишь переводы с одного языка на другой, и лишь изредка выявление понятий, которые скрываются за просторечьем.
Язык наук, изучающих культуру, всегда соответствует цели, ради которой создается. Если цель – создать науку, – он будет отличаться от естественного языка, и отличаться так, чтобы все сразу узнавали: о, это наука!
Если же цель – познать и понять то, что изучаешь, тогда нет смысла отказываться от живого народного языка, надо заниматься не им, а теми понятиями, которые он обозначает. Понимание скрывается в понятиях, обеспечивающих жизнь языка.
Это очевидно для наук о культуре.
Но это не так очевидно для наук о душе. Поскольку душу сделали лишь «функцией организма», а под организмом без души, если вдуматься, можно понимать только тело, то показалось естественным и о душе говорить на том же языке, на каком изучали тело – на языке физиологии. Естественный язык совершенно не подходил для этого раздела естествознания, поскольку слишком ярко выявлял его противоестественность. Как странно: естествознание говорит только противоестественным языком.
Но давайте задумаемся, что же такое язык для души?
В сущности – это всего лишь те способы, которыми душа звучит, пытаясь передать свои образы. Звучит сквозь тело, а значит, телом, заставляя его определенным образом дрожать и звенеть. Искусность, которой живые существа достигают, пытаясь передавать сложные душевные движения в звуке, поразительна. Но еще поразительней то, что никто не видит, что это запертая в ловушку телесности душа подает свои знаки…
Тысячами лет в ходе превращения обезьяньего тела в человеческое, и десятки лет взросления ребенка мы учимся использовать свое тело, чтобы с его помощью выражать то, что хочет наша душа. Это трудно… неимоверно трудно. Но мы приспосабливаемся, добиваясь такой чистоты звуков и движений, чтобы окружающие все же поняли, что наши души хотели от них.
Так рождаются имена для тех душевных движений, которые невидимы телесным взглядом.
Каждое из этих имен творится тысячелетиями, как крошечный шедевр великого мастера. Каждое из них бесценно, потому что способно выражать значение и способно узнаваться и распознаваться как носитель значения в море бессмысленных звуков вибрирующей вселенной.
И вдруг приходит ребенок и говорит: народный язык плох, потому что неточен. Мы отменим его и дадим всему точные имена, подобные кастрированным и обезжиренным знакам логики. И ими мы разложим вселенную на простейшие кубики, почти атомы, разберем и соберем заново!..
Вот только после их сборки почему-то всегда остаются лишние детали… которые кажутся ребенку совершенно ненужными, поскольку он и без них может обойтись…
Естественный язык не просто точен – он еще и прямо связан с движениями души. Он – способ передачи душевных порывов в звуке. Слушая речь, мы созерцаем душу…
Народ, в частности, мазыки считали, что основой всей речи являются простейшие звучания, лежащие в основе разума, которая называлась Материком. Там скрываются первообразы взаимодействий с Землей, с ее плотной частью, так и называющейся Материк. И с тем, что наслаивается на материк как почва. В материке наши корни. И тут мы имеем такое же удивительное языковое решение, как и в том, что по-русски и покой, и природа, и народ назывались миром. Материк – это и твое основание, и основание земли, на которую ты пришел, и основание твоего разума, которое выражается… матерной бранью, как ни странно это прозвучит.
Исследования брани велись у нас в стране, да, кажется, и во всем мире, только языковедами. Психологи люди приличные, они не считают для себя допустимым исследовать такие явления, и потому соглашаются считать их «текстами культуры», а раз тексты, так значит, это вотчина языковедов.
Но брань – это лишь те душевные порывы, которыми душа отзывается на столкновения с плотным, – на удары, которые получает, падая на землю, к примеру. То есть ударяясь о материк разными частями тела и так вписывая знания о нем в это же тело. Эти вписанные прямо в тель знания о плотностях мира становятся одновременно знаниями о боли. И когда мы впоследствии сражаемся с кем-то, нанося и получая удары, в сознании нашем всплывает все та же память боли.
И вот сражение становится бранью – одновременно битвой и руганью, то есть звучаниями битвы. Бранясь, мы сражаемся с тем, что хочет причинить нам боль.
Но при этом это всего лишь душевные движения, которыми мы даем имена разным способам причинения боли. И одновременно показываем как их избежать.
Подумайте сами, что происходит с ребенком, когда он упал и ушибся, или налетел на твердый угол, или обжегся о горячую плиту? Он плачет, но образ этого взаимодействия записался в его сознание. Такие простейшие образы назывались Истотами. Он записался как часть Описания мира, его Образа.
Исходный образ мира так и назывался Материком, поскольку соответствует плотностям этого мира, и писался он истотами, то есть простейшими образами, в которых, как в семейных четах, всегда есть пара образов: образ мира и образ действия. Так эти сочетания и назывались у мазыков Четами. Ребенок, ударившийся о твердое, запоминает устройство мира, но одновременно и то, как избежать этой боли. Они записывает в свое сознание Чету: это больно – и этого надо избегать.
Так творится Разум.
Материк оказывается в действительности основанием разума.
А корнями его становятся имена тех опасностей, которые надо избегать, если хочешь выжить, потому что они разрушают тело. Так рождается первая брань человека на этой земле – брань за выживание. Она же великая битва Разума.
И именно ее звучания психологи предпочли исключить из своего рассмотрения, сбежав в изучение мышления.
Мышление – это лишь пена над разумом, но у нее есть одно очень ценное свойство – она бесконечна и может служить для изготовления безмерного числа диссертаций…
Язык всех наук о душе должен начинаться с изучения брани. А от нее двигаться к пониманию того, чем является чудо, именуемое обычным народным языком. Языку надо посвящать полноценное самостоятельное исследование, поэтому я ограничусь сказанным. Лишь добавлю, что язык недопустимо рассматривать как набор знаков или кодов, это наследие логических увлечений философов, пытавшихся упростить слишком сложное явление.
Язык должен изучаться психологией как живое звучание живого тела, которым душа пытается себя выразить в этом плохо подходящем ей мире. Поэтому никакие замены живых слов на инородные «термины» недопустимы – это не способ упростить и сделать понятным, а способ упростить жизнь тем, кто хочет жить за счет науки, и способ не допустить к знаниям тех, кто действительно хочет познать душу.
Глава 2
Способ
Греческое слово «метод», «методос», конечно, придает науке научности, но, к сожалению, сильно замутняет понимание того, что же надо делать исследователю. Поэтому, от него вполне можно отказаться или же использовать, отдавая себе отчет в том, что же это такое. Отдавать себе отчет вообще полезно…
Как бы ни было привычно для ученых рассуждать о методе, на поверку все такие рассуждения оказываются лишь запутанными попытками оправдать то, почему исследование не продвигается, либо почему оно идет не в ту сторону. Собственно говоря, большие научные дискуссии о методе и рождались всегда именно в те переломные моменты, когда та или иная наука сильно запутывалась и теряла смысл своей деятельности. В хорошие времена ученые о методе не рассуждают.
Но, даже запутавшись, наукотворцы почти никогда не вспоминают, что метод – это не просто «метод», а путь или способ. Термин этот настолько сросся с сознанием ученых, что они действительно так о «методе» и спорят. Метод – как это называют философы – гипостазированное понятие, то есть понятие, обретшее некую искусственную вещественность или самостоятельность. Его нет, есть некая тень, но она так привычна, что, споря, ученые действительно пытаются улучшать метод, а методологи считаются какими-то особо мудрыми и одаренными тайным знанием существами внутри научного зверинца. Кем-то вроде шаманов научного сообщества…
Но стоит только вспомнить, что греческий «методос» – это всего лишь путь, как возникнет вопрос-подсказка: путь куда? Пути не бывают бессмысленными, они должны куда-то вести. И даже если мы подставим вместо «метода» второе его значение – способ, – также появляется путеводный вопрос: способ чего?
И тогда в мозги вносится искорка отрезвления, и ты можешь вспомнить ту цель, ради которой шел в науку.
К сожалению, цель эту превратили в туманное понятие «постижение истины», при этом оставшись в определении понятия «истина» на уровне Пилатовского вопроса: что есть истина? И ответа Христа: истина есть я…
Иными словами, понятие истины рассматривается учеными как принадлежность религии и потому как нежелательное понятие в рамках науки. Поэтому в действительности под истиной естественник понимает то, что видят его приборы. Вот это, что воспринято с помощью приборов, и есть то, что должна изучать наука.
И это заманчивая и изрядная ловушка. Особенно для психологии.
Попробую объяснить.
Когда Христос говорит: истина – это я, – он пытается донести одну очень простую, даже слишком простую мысль, которую стоило бы взять за основу психологии. Однажды приходит миг, когда ты понимаешь: за тот рубеж, на котором ты внезапно оказался, не пронести ничего, что ты накапливал в этой жизни. Этого суда не избежать ни хитру, ни горазду, ни птицею гораздому… Нужно менять ценности, нужно принять, что по ту сторону будет иметь ценность только то, чем живет душа…
И только это является действительным, потому что все остальное тлен и суета.
Иными словами, именно то, что избрала своим нескончаемым предметом естественная наука – самое плотное, тяжелое, непроницаемое – в действительности является иллюзией, мороком, по-русски говоря. Это просто ловушка для сознания и душ, которая начинает разваливаться даже не после смерти. Старики, почувствовавшие, что смерть приближается, вдруг теряют интерес к этому миру и перестают ценить то, что только что всецело удерживало их внимание. Это плотное и прочное даже для живого еще человека становится в какой-то миг лишь сумраком, застилающим взор души…
Является ли эта потеря привычных ценностей лишь игрой разлагающейся плоти, как объясняют физиологи, не знаю и спорить не буду, но то, что это явный предмет психологии – очевидно. Очевидно, но не изучается и не является темой ни для одного учебника Общей психологии. Общая психология до таких мелочей, как прижизненная жизнь лишь душевными влечениями и отказ от влечений телесных, не опускается. Ей бы за физиологией поспевать… А психологи бессмертны, и смерти до них не добраться, потому что она не вмещается в рамки их картины мира.
Между тем, психология старения, явно показывающая, как происходит отказ от физиологических ценностей, должна бы быть таким же важным предметом в общей психологии, как и психология детства, которую так страшно извратили все наши знаменитые детские психологи, от Пиаже и Выготского начиная. Если вы приглядитесь к их работам, то увидите: они озадачены тем, как ребенок обретает черты взрослого человека, то есть человека естественнонаучного. Но никогда не смотрят на то, как он теряет черты человека естественного, всасывая в себя всю эту искусственную нашу культуру.
Изучение черт естественного человека неполезно для психолога, потому что может привести к изучению души…
Способ, каким должно идти исследование в КИ-психологии, не может быть таким же, как метод естественной науки. Просто потому, что «способ» понятие не самостоятельное, оно возможно лишь как «способ чего-то». В нашем случае это способ познания души через ее проявления в культуре и истории.
Иначе это не будет психологией.
Разных приемов может быть множество, и я даже не хочу их сейчас перечислять. Собственно говоря, все приемы, что придумала наука, могут быть использованы в соответствующем прочтении. Но неизменным и обязательным должно быть одно: какой бы прием ни применял психолог, он должен отчетливо осознавать – с его помощью он пытается познать душу.
Вот самая суть способа исследования, применяемого в культурно-исторической психологии.
Глава 3
Понять изучаемое явление
Можно много говорить о том, какой должен быть метод психологии, но если мы имеем в виду под психологией познание души, то любые методы сведутся в конечном итоге к пониманию того, что мы изучаем.
Цель любого психологического метода – понять душу.
Способ же, каким это достигается – это последовательное устранение собственного непонимания вместе с помехами этому пониманию. Для чего потребуется все то же понимание каждой из помех.
Это значит, способ познания души, если его рассматривать как путь, пролегает сквозь все помехи пониманию и является чередой попыток понять все помехи пониманию души. Поняв помеху, ты обретаешь ясность видения того, что она закрывала. Видение дает понимание. Мы не обладаем иной способностью понимать, кроме как «увидеть» вещь или явление и создать его образ в своем сознании, тем самым обретя понятие о том, что изучаем.
Это, возможно, звучит слишком просто и даже не очень научно. Но в действительности ребенок не владеет научным аппаратом, но создает за первые годы своей жизни основную массу всех понятий, какими человек будет обладать за свою жизнь. Создает очень просто – воспринимая действительность, понимая ее и создавая образ понятого. Ничего научного или сложного в сознании ребенка нет, и это никак не мешает ему создавать самые сложные понятия, просто «видя» исследуемое явление.
«Видеть» я ставлю в кавычки затем, чтобы вы не спутали это «видение» с телесным зрением. Когда мы ощупываем вещь рукой, мы тоже ее «видим». Даже когда мы удлиняем руку каким-то щупом и исследуем им, мы тоже «видим». Это видение не телесное, это видение внутренним взором, о котором говорил еще Кавелин, рождающееся, когда мы создаем себе представление о воспринятом. Можно сказать, что видим мы оком души, глядя не на вещь внешнего мира, а творя ее образ и созерцая его.
Именно так приходит то, что мы называем пониманием. Точнее, так мы создаем свое понимание.
Мазыки говорили, что понимание – это имание поней, то есть понятий. А что такое понятие?
Если описывать это просто, то понятие состоит из нескольких простых и всегда доступных нам частей. Во-первых, это образ той вещи или явления, которое мы хотим понять. Образ в данном случае вещь сложная, поскольку составляется из множества простейших образов восприятий. Чем больше мы воспринимаем вещь с разных сторон, тем полнее ее образ, тем легче ее понять.
Образ, если говорить о способе КИ-психологического исследования, является описанием изучаемого явления. И чем точнее и подробней описание, тем легче понять явление.
Образ изучаемого не надо создавать каким-то усилием или умением. Ребенок обладает такой способностью от рождения, поскольку она составляет природу сознания. Достаточно воспринимать нечто, чтобы образы восприятия начали сами складываться в образ вещи. Наука для этого не нужна, она лишь усложняет понимание, потому что требует понимать не естественно, а научно, то есть как-то особенно, через дополнительные коды.
Единственное, что мы можем сделать, чтобы ускорить или улучшить творение образа изучаемого, это заставить себя обратить на изучаемое внимание или удерживать это внимание на изучаемом как можно дольше. Тогда наше сознание непроизвольно обретет больше образов восприятия.
После того, как количество образов восприятия превышает какой-то предел, происходит качественный скачок, и отдельные малые образы, в сущности, отражающие грани явления, сливаются в единый обобщенный образ этого явления. Он, скорее всего, еще не точный. Но он цельный. В этот миг ему дается Имя.
Что такое «имя» образа, еще надо суметь понять. Это вовсе не слово, вроде «Жучки» или «Мерседеса». Просто представьте, как у маленького ребенка, еще не владеющего речью, рождается понятие, скажем, о горячем. Он еще не обладает словом для обозначения того, что понял, но уже отчетливо узнает «ЭТО». И он вполне может принять для «ЭТОГО» любое словесное имя, которое подскажут взрослые, например, Бо-бо.
Но «Бо-бо» будет и огонь, и иголка, и кусачий щенок. При этом сам ребенок внутренне отчетливо различает каждое из этих «Бо-бо», что означает, что для себя он знает, что одно «Бо-бо» – имя горячего, а другое «Бобо» – имя острого. Иными словами, он произносит одинаково звучащие слова с разными оттенками смыслов, тем самым, используя их как разные имена. Мы в точности так же используем одинаковые слова для обозначения разных вещей: ключ – орудие и ключ – источник.
Значит, именем является не совсем слово, а некое значение, которое может существовать до слова, а может к нему и крепиться. Слово – это лишь звуковое выражение имени, поэтому мы можем говорить об Имени образном и о Словесном имени.
Словесное имя необходимо лишь тогда, когда появляется потребность в управлении другими людьми. Для внутреннего пользования достаточно лишь Образного имени. Но это имя необходимо. Без него не будет понятия.
Понятие – это способность быстро и легко использовать образы вещей и явлений для выживания в этом мире. В сущности, понятие – это сочетание полноценного образа вещи, его имени и дополнительного образа или образов действий, которые можно или нужно осуществлять, когда распознал эту вещь.
Понимать – значит не только узнавать вещь, но и знать, что с ней делать, как быть, если узнал ее.
Вот эти две образные части и соединяет Образное имя. Оно – как ручка, позволяющая носить этот «двойной чемодан». Коротко говоря, если ты узнал нечто, с помощью образа этой вещи или явления, то стоит тебе вспомнить имя этого нечто, как ты знаешь, что с этим делать. Знаешь потому, что имя вытаскивает образы действия.
Вот это и называется пониманием.
Если то же самое приложить к культурно-исторической психологии, чтобы понять ее метод, то можно в первом приближении описать его так: основная задача КИ-психологии, стремящейся к познанию души, – понять все те помехи, которые стоят на пути прямого созерцания души. Помехи эти, по своему существу, являются культурными содержаниями сознания. Для их понимания необходимо создать предельно полное и точное их описание, а потом дать описанному имя.
Этот прием просто повторяет то, как творятся понятия в нашем сознании. Ничего нового, ничего искусственного, кроме намеренной попытки идти именно тем путем, которым естественно движется разум, когда создает понятия.
И опять же, описания нужны скорее для того, чтобы проверить себя, предложив их для узнавания другим людям. Внутренние образы недоступны другим, поэтому мы вынуждены создавать их подобия на вещественных носителях и так проверять себя и верность своего видения.
Если некий образ отзывается у других людей, значит, для них он действенен и существует и в их сознании. А это и есть признак того, что это образ культурного явления, то есть того, что передается из сознания в сознание, создавая ту искусственную психическую среду, которая и окружает наши души.
Точное описание образа, живущего в нашем сознании, позволяет найти и его имя, всплывающее в сознании в ответ на узнавание образа. А имя непроизвольно вызывает у любого человека, обладающего соответствующим ему понятием, и слой образов действия, которые он привычно совершает в ответ.
Именно в этих привычных или обычных действиях, составляющих культуру, и скрываются те помехи душе, за которыми мы охотимся, потому что все эти действия есть лишь способ, каким душа пытается преодолеть сопротивление этой среды ее попыткам выразить себя.
Именно действия, по обычаю или привычке совершаемые в ответ на имя, и являются основным хранилищем всяческих сбоев в работе разума, а значит, и мути, делающей сознание непрозрачным для внутреннего взора. Именно здесь и появляется возможность для полноценного исследования и очищения сознания.
Но это уже предмет прикладной КИ-психологии.
