Александр Шевцов (Андреев)
Общая культурно-историческая психология
Глава 2
Как все начиналось
Самый простой и точный портрет культурно-исторического подхода был нарисован одним из его создателей – Александром Романовичем Лурией (1902–1977) – в автобиографической книге «Этапы пройденного пути», изданной в 1982 году. Одновременно это и самая жуткая книга по истории советской психологии. Это свидетельство того, как советские психологи убивали душу и вытравливали из своего сообщества тех, кто не хотел ее предавать…
Сам Лурия пытался назвать ее «Последней книгой», но Майкл Коул, издавая в США, а Лурию почему-то очень любили издавать в США, начиная с самых ранних работ, назвал ее «Сотворение разума»… Мне это говорит только о том, что я совсем не понимаю, как Коул понимает Лурию…
Как называет издавшая ее профессор Хомская, это научная биография Лурии.
Начинает ее Лурия со своих славных революционных деяний в Казани, когда ему было 15 лет. Как он сам признается, революция смела барьеры и открыла возможности для подобных ему прорываться в другие слои общества, занимать места, которые были недоступны из за социальной принадлежности к иному классу.
За этими словами о возможностях, не зависящих от социальной принадлежности, скрывается какая-то ложь, потому что страницей раньше он рассказывает, что его отец был врачом, преподавал в Казанском медицинском институте. Куда выше хотел прорваться после революции Саша Лурия? Если в науку, то для него это никак не было закрытым путем. Может быть, в Москву, как и сделал его папа после революции? Но в Москву до революции было сложно прорываться только евреям. Если речь об этом, так и стоило назвать вещи своими именами.
Саша Лурия пошел по стопам отца и уже тогда избрал научный и вполне марксистский путь прорыва:
«Революция возбудила в нас, особенно в молодежи, интерес к философии и социологии. Ни я, и никто из моих друзей не были знакомы по-настоящему с марксизмом или теорией научного социализма. Наши дискуссии ограничивались теориями утопического социализма, которыми увлекались в те дни.
Хотя мы не имели представления об истинных причинах революции, сразу же всей душой примкнули к новому движению…» (Лурия, Этапы, с. 6).
Сразу же, всей душой… которой не было, и которую положил на то, чтобы вывести даже само понятие души из сознания русского человека… Попросту говоря, политический авантюрист, проходимец, который даже не скрывает того, что обладал чутьем на подворачивающиеся возможности, и очертя голову бросался в любую мутную воду, принимая ее всей душой, как родную среду обитания. Вот он-то и стал одним из творцов новой психологии.
Еще в бытность в Казани двадцатилетний Лурия создал Фрейдистский кружок и тут же уведомил об этом самого Фрейда. На что Фрейд ответил, обращаясь к нему как к президенту, что «он рад был узнать, что в таком отдаленном восточном русском городе, как Казань, организовался психоаналитический кружок» (Там же, с. 11). А потом Лурия поддерживал с ним переписку до двадцать восьмого года, то есть до времени, когда психологии впервые помахали пальчиком, чтобы она не забывала о курсе партии.
И Саша тут же прекратил недозволенные контакты, хотя Фрейд был жив еще до 1939 года…
Затем он решил примкнуть к рефлексологии Бехтерева, организовал журнал, посвященный ей, и от лица редколлегии поехал в Петроград приглашать в нее Бехтерева. Бехтерев тоже не распознал в Саше проходимца, и даже показывал ему свой Институт мозга, очевидно, считая, что разговаривает с действительным редактором действительного журнала. «Бехтерев согласился стать членом редакционной коллегии журнала при одном условии. Мы должны были добавить к заглавию слова “и рефлексологии”, что являлось названием, которое он дал психологической системе.
Мы охотно согласились…» (Там же, с. 14).
Все это было «периодом наивного поиска своего пути в психологии», как говорит сам Лурия. Наивность, похоже, является сильным оружием в умелых руках. Во всяком случае, каким-то наивным путем он сделал так, что «в 1923 году профессор К.Н.Корнилов, который только что был назначен директором Московского института психологии, предложил мне стать его сотрудником» (Там же, с. 15).
О том, как Корнилов «был назначен» директором института, рассказывает один из главных психологов Советского Союза Артур Петровский: после революции из России бегут ее лучшие умы…
«Уезжают музыканты, композиторы, балетмейстеры, но пока психологи находятся на месте, потому что продолжается нормальная работа. А так как они, в основном, заняты эмпирической психологией, то политика, казалось бы, их вообще не должна была волновать и затрагивать.
Так продолжалось до 1923 года. Именно тогда происходит первое изменение в нашей науке. В конце 1922 года была опубликована статья Ленина “О значении воинствующего материализма”. Ее, по-видимому, очень внимательно прочитали несколько психологов, и им стало понятно, что надо “перестраивать свои ряды”. Первым на это откликнулся ближайший сотрудник Челпанова – Константин Николаевич Корнилов, в прошлом алтайский учитель.
На первом психоневрологическом съезде в 1923 году прозвучал его доклад, который буквально оглушил слушателей. Назывался он “Психология и марксизм”. В нем Корниловым была поставлена задача перестроить психологию на базе марксизма, диалектического материализма, рассматривая марксизм как единственную философскую базу для развития психологической науки.
А до выступления Корнилова психологи ориентировались, в зависимости от позиции того или иного ученого, на разные философские течения: идеал-реализм, неокантианство и многие другие» (Петровский, Записки, с. 19).
Так Саша переезжает в Москву, и у него начинается новый период жизни. Период разгрома института Челпанова и психологии как науки о душе.
Как он сам про себя пишет: «я присоединился к маленькой группе научных работников, занимавшихся перестройкой русской психологии в соответствии с задачами революции» (Там же, с. 15). Перестройка эта выразилась в том, что этой группой во главе с Корниловым был оклеветан сильнейший русский психолог, основатель Института экспериментальной психологии Георгий Иванович Челпанов (1862–1936). Его институт был захвачен, Челпанов выброшен на улицу, а все лаборатории, как рассказывает Лурия, «были переименованы так, что их названия включали термин “реакции”: была лаборатория визуальных реакций (восприятие), мнемонических реакций (память), эмоциональных реакций и т. д.» (Там же, с. 18).
Реакция, накрывшая лучший в мире институт, могла бы сейчас быть названа перегибом, если бы не два «но». Во-первых, сам Георгий Иванович долго и мучительно умирал с голоду на глазах обокравших и оболгавших его советских психологов. Умер он только в 1936 году, а до этого как призрак старого замка постоянно попадался на улицах Москвы, изможденный и потрепанный, творцам новой науки. Вся радость Лурии и его биографов по поводу того, каким ловким мальчиком был наш Саша, меркнет и становится гадкой, когда видишь этот живой упрек культурно-историческому подходу.
Но упрек этот был далеко не личным, это был символ всей убитой науки о душе. Я уже писал в других книгах, что, когда Челпанов писал свою психологию, выглядевшую вполне научной, он писал действительно о душе, и душа для него существовала. В этом он не сомневался, искал же он лишь способы, которыми можно было бы изучать ее научно и объективно. И вышвырнули его революционные реакционеры именно за это:
«Г.И. Челпанов опубликовал руководство по психологии для средней школы, которое переиздавалось до революции почти двадцать раз. Солидный том, озаглавленный “Мозг и душа”, был посвящен обсуждению отношения субъективного опыта к материальному миру. В этой книге Г.И. Челпанов пытался решить вечную проблему европейской психологии того времени: взаимодействуют ли душа и материя в мозгу или же они функционируют параллельно?
Г.И. Челпанов считал, что материалистический подход к изучению психики бесплоден» (Там же, с. 16).
Тем и подписал собственный приговор…
«В это время К.Н.Корнилов, один из учеников Г.И. Челпанова, разработал методику, которая, по его мнению, могла измерить умственное напряжение. <…>
Он полагал, что организм располагает определенным количеством “энергии”, которая распределяется между умственной и двигательной системами; чем больше энергии идет на умственную работу, тем меньше ее остается для движений.
Корнилов наивно думал, что можно измерить эту “энергию”. <…>
Более того, он претендовал также на создание материалистического подхода к изучению психики, который, как он полагал, охватит всю деятельность человека и будет сопоставим с учением Маркса и Энгельса.
Хотя его подход, который он окрестил термином “реактология”, был наивен, натуралистичен и механистичен, все же в то время казалось, что он представляет собой альтернативу откровенно идеалистической психологии Г.И. Челпанова.
Челпанов ушел с поста директора института, и на его место был назначен Корнилов» (Там же, с. 17).
Кому казалось, что подход Корнилова больше подходит новым психологам? Лурии? Или идеологам новой власти? Про идеологов ничего неизвестно, а вот Лурия и его друзья откровенно воспользовались плодами Корниловского предательства, и разделили вместе с иудой его тридцать сребренников. И плевать им было на истину, на действительность, на то, что же является предметом психологии. Им было важно лишь то, чтобы их новая психология не была идеалистической, даже если истина здесь. Главное, чтобы все соответствовало требованиям новой власти, ведь без этого не занять места в новом социальном слое…
«Марксизм, одна из сложнейших в мире философских систем, медленно воспринимался советскими учеными, включая и меня», – признается Лурия. Поэтому очевидно, что издевки над Корниловым появились лишь к восьмидесятым годам. А в двадцатых Саша хорошо знал, с кем надо быть и дружить, чтобы сбылись его мечты. Поэтому он старался, и с полным правом говорит: «моя работа нравилась К.Н.Корнилову— в ней он видел отражение своих собственных предрассудков» (Там же, с. 18).
Его работы нравились всем, с кем он хотел вступить в деловые отношения. Уже в двадцать с небольшим лет его начали публиковать за рубежом. Научное сообщество ощущало его работы нужными и полезными. Еще бы, он ведь занимался детектором лжи, который так ждали в ГПУ!
И с кем только не установил связей юный Саша Лурия. Вот только к Георгию Ивановичу Челпанову ни он, ни Алексей Леонтьев, бывший ученик Челпанова, так и не сходили ни на поклон, ни за отпущением грехов. Совесть их не мучила, творческих планов было громадьё, да и уязвимо это было – ходить к тем, у кого была душа… Москва город маленький, все друг про друга все знали…
В 1924 году Лурия познакомился на втором психоневрологическом съезде в Ленинграде со Львом Выготским и привел его работать в институт Корнилова. Челпанов к этому времени был уже историей, так что Выготский и вовсе ни при чем…
Глава 3
Появление Выготского
Лев Семенович Выготский (1896–1934) был старше Лурии и Леонтьева и потому быстро возглавил их «тройку» в «качестве признанного лидера». У «тройки» было подловатое прошлое, и свое научное преуспеяние они построили на чужой беде, но при этом нельзя отрицать и то, что все трое были одаренными исследователями и немало сделали для становления той науки, что сами называли психологией, убиенные ими собратья – психологией без души, а я бы назвал культурно-исторической антропологией.
В любом случае, рассказать о них и их попытке внести марксистский подход в психологию, стоит. Попытка эта была «искренней», как они сами о себе писали до конца жизни. И это верно – они были марксистами, насколько понимали марксизм, без внешнего давления, по зову души.
Артур Петровский в своих воспоминаниях прямо говорит, что все рассказы о каком-то идеологическом давлении на психологию в двадцатые годы были мифом. Властям было не до психологов, да те и сами успешно справлялись с травлей себе подобных. Какое-то давление началось только в 1929 году и медленно усилилось к 1934-му, когда Выготского начали «критиковать», и его ученики быстро сбежали от него, во главе с Леонтьевым. Но Выготский насладиться судьбой Челпанова не успел…
Приведу это свидетельство Петровского полностью:
«20-е годы— период НЭПа, время надежд российской интеллигенции, убежденной, что Октябрьская революция открыла новые пути развития культуры и науки, устранила преграды, стоявшие перед ней. В какой-то мере так это и было.
Дело в том, что далеко не сразу партийное руководство страны в качестве особого предмета интереса стало рассматривать науку. Шла “классовая борьба”. Из жизни вычеркивались целые пласты общества: дворянство, купечество, духовенство. Партийная борьба шла сначала с теми, кто был против большевиков. Ну, с ними разделались быстро— уже в 17–18 году. А затем с “конкурентами”, – с теми, кто вместе с большевиками шел в революцию. Это прежде всего левые эсеры и анархисты. К концу 20-х годов внутрипартийная борьба уже превращается в уничтожение одной части партийной элиты за счета подъема другой.
Однако жизни психологической науки, казалось бы, еще ничего не грозило.
Но вот наступил 1929 год, все стало быстро изменяться. Недаром Сталин его назвал “год великого перелома». Вот с этого момента и оказалась под ударом уже судьба не отдельных ученых, а науки в целом, ее основных отраслей и разделов» (Петровский, Записки, с. 22).
Я использую для первого очерка о культурно-историческом подходе рассказ одного из его творцов – Лурии. С культурно-исторической точки зрения, это прием, позволяющий изучать явление послойно, как оно уложено в сознании. А поскольку его укладывали разные люди, то и слоев немало. Ясно, что Лурия в конце жизни подает события так, как это позволяет ему ощутить себя имеющим право на спокойную совесть перед смертью. Не зря же он пытался назвать это «Последней книгой»?!
Итак, как пишет Лурия, приход Выготского в институт Корнилова произошел в 1924 году. Пришел он, понравившись Корнилову своими «объективными взглядами» на психику. Иначе говоря, взяли его в команду революционеров именно потому, что души для него не было. Корнилов мог этого не осознавать, но не он, а именно Выготский был тем, кто заменил Челпанова как главный теоретик рождающейся революционной психологии. Именно ему и суждено было создавать в России психологию без души.
Дело это, конечно, шло множественными путями, но сейчас мы знаем, что действительно крупных фигур среди психологов той поры было всего две: Рубинштейн и Выготский с последователями. И вся советская психология развивалась по ним. Точнее, явно она развивалась по Рубинштейну, а скрыто всегда помнила, что был еще и такой полурепрессированный гений психологии Лев Выготский, к которому и бегала тайком, как к живительному источнику мысли, когда уставала от идеологизированной тоски Рубиншейновских книг.
Однако «полурепрессированность» Выготского вовсе не была чем-то отличным от занудства Рубинштейна или свободомыслием по отношению к идеологии власти. Из всей «тройки» он был самым большим знатоком марксизма и искренне всаживал его во все свои психологические построения. Травили же его не по научным соображениям, а чтобы сделать всех психологов управляемыми.
Но перескажу последовательно, как видел его деятельность лучший ученик.
«Мы с А.Н.Леонтьевым высоко ценили необычайные способности Л.С.Выготского и были очень рады, когда его включили в нашу рабочую группу, которую мы назвали “тройка”. Вместе с Л.С.Выготским в качестве нашего признанного лидера мы предприняли критический обзор истории и современного состояния психологии. Наша грандиозная идея заключалась в создании нового научного подхода к человеческим психологическим процессам» (Лурия, Этапы, с. 27).
И Коул признает, что с удивлением понял однажды: советские психологи хотели полностью пересмотреть всё устоявшееся здание психологической науки! Американцу было непонятно, как можно переделывать то, что и так хорошо приносит прибыль, но, тем не менее, задачу перед собой парни ставили именно такую. Выготский приступил к большому исследованию кризиса современной ему несоветской психологии, которое завершил в 1927 году, но издано оно было лишь долгие годы спустя. Тем не менее, все развитие культурно-исторической антропологии дальше шло исходя из этой работы.
Как он определил, исходной точкой научной психологии, из которой все и развивалось, как из корня, была та операция, что проделал с психологией Вундт, создавая свою экспериментальную лабораторию в 1879 году.
«Согласно анализу, проведенному Л.С.Выготским, положение в мировой психологии в начале двадцатого столетия было чрезвычайно парадоксальным. Во второй половине девятнадцатого столетия Вундту, Эббингаузу и другим психологам удалось превратить психологию в естественную науку.
Свою основную задачу они видели в том, чтобы свести сложные психологические явления к элементарным механизмам, которые можно подвергнуть изучению в лаборатории при помощи точных экспериментальных методик» (Там же, с. 27–28).
В сущности, речь идет о том, чем была физиологическая психология. Она-то и была взята Выготским за основание собственной науки. Из русских ученых к ней были добавлены физиолог Павлов и психофизиолог Вагнер, много занимавшийся поведением животных.
Однако психофизиология, как направление психологии, было тупиковым. Это до сих пор еще не очевидно некоторым из современных психологов, но Выготский действительно был гением психологии и почуял это в самый расцвет психофизиологии.
«Признавая определенный успех этого подхода, Л. С.Выготский указывал, однако, что этот вид исследований фактически проходил мимо сложнейших форм психической деятельности, включая сознательно контролируемое действие, произвольное внимание, активное запоминание и отвлеченное мышление. Такие феномены или игнорировались, как в теориях, основанных на принципах рефлексологии, или же сводились к умозрительным описаниям, как в вундтовском понятии апперцепции» (Там же, с. 28).
Дикое и гадкое было время. Люди были так опьянены успехами науки, в частности физической механики, что страстно мечтали потерять бога, душу и все человеческое и стать машинами. И не только психологи. Все поголовно. За что, собственно, велась травля сначала Выготского, а потом и всех более-менее думающих русских философов и психологов? За то, что они выходили за рамки рефлексорного объяснения человека, то есть за рамки видения его простой биоэлектрической машиной.
Еще в шестидесятых годах таких, в общем-то, вполне правоверных философов-марксистов, как Эвальд Ильенков, травили за то, что он в своих работах посмели поминать мышление!
Что можно сказать про задуманную советскими психологами реформу психологии? Конечно, психофизиологию надо было переводить на то место, которое она заслужено должна была занять – на место частной науки, изучающей то, как происходит связь и управление души телом. Это важная часть науки о человеке и даже, в какой-то мере, о душе. Но это не психология. Идти психологам надо было в сторону науки о душе. Пошли же они к науке о сознании, но осознанно и даже злостно удерживая себя от малейших подозрений в душевности. Реформа была нужна, но не эта…
Эта же была реформой без реформы: как у них, но по-нашему.
«Целью Л.С.Выготского и всех нас было создание новой системы, которая явилась бы синтезом этих конфликтующих подходов» (Там же, с. 28–29).
В общем, парни опять схитрили и решили проскользнуть в желанный социальный слой на плечах собственных собратьев, заменяя душу в психологии марксизмом. Лева Выготский, подобно всем своим соратникам, тоже использовал марксизм как таран, которым взламывал общественные крепости.
«Л.С.Выготский был для нас ведущим теоретиком марксизма. В 1925 году, когда он опубликовал лекцию, которая привела его в Москву, он включил в нее цитату из работы Маркса, представлявшую собой одно из ключевых положений в разрабатываемой им концепции:
“Паук совершает операции, напоминающие операции ткача, и пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в голове…” (Там же, с. 30).
Это знакомое нам уже высказывание Маркса из первого тома «Капитала», как пишет Лурия, и стало корнем, из которого вырос весь культурно- исторический подход:
«Это положение Маркса сыграло существенную роль в формировании экспериментальной психологии высших психических функций.
Под влиянием марксизма Л.С.Выготский пришел к убеждению, что происхождение высших сознательных форм психики следует искать в общественных отношениях личности с окружающим миром. Но человек не только является продуктом своей среды— он также активно участвует в созидании этой среды» (Там же, с. 30–31).
Как видите, мои предположения о том, откуда был взят культурно- исторический подход Выготским, подтверждаются устами одно из творцов этого подхода. Связь сознания с культурой, которую Коул посчитал находкой советских психологов, была всего лишь обязательным вкраплением марксизма в естественнонаучную психофизиологию. Но именно она была самым здоровым звеном в новой антропологической науке.
Сам же Выгосткий со товарищи мечтал все-таки о том, чтобы срастить через психологию марксизм с физиологией, убрать имеющуюся «пропасть»:
«Пропасть между физиологическими объяснениями элементарных актов и менталистическими объяснениями сложных психических процессов будет сохраняться до тех пор, пока мы не сможем понять, каким образом естественные процессы, как, например, физическое созревание и сенсорные механизмы, взаимодействуют с процессами, определяемыми культурой; именно это взаимодействие и создает психическую деятельность взрослого человека» (Там же, с. 31).
Как это с очевидностью проступает сквозь построения Лурии и Выготского, культура интересовала их как некая среда, которая позволит понять механику человеко-машины, его «естественные процессы». О душе речь не шла.
Именно ради этого Выготский и разрабатывал дальше свою «инструментальную» или «культурную» теорию. Как это ни парадоксально, но и здесь речь опять же шла о машине, только гораздо большей, чем человек. Теория Выготского имела целью описать устройство той машины, которая управляет поведением общественного человека, выявив ее механизмы:
«Л.С.Выготский любил называть свою теорию “инструментальной”, “культурной” или “исторической” психологией. Каждый из этих терминов отражал различные черты предложенного им нового подхода к психологии. Каждый из них подчеркивал различные источники общего механизма, при помощи которого общество и его история создают структуру тех форм деятельности, которые отличают человека от животных» (Там же).
Все это дает мне основания назвать культурно-исторический подход школы Выготского Психо-механической физиологией. Работы же его приверженцев были посвящены выявлению механизмов и физиологии сознания советского человека. Постараюсь показать это на примерах их собственных работ.
