Юрий Львович Гаврилов
Русские тексты
Уникальная карточная фабрика
В Западную Европу игральные карты попали в ходе крестовых походов; сначала это была колода Таро (тарокковая – как ее тогда называли); национальные колоды отличались и числом карт (во Флоренции в XIV веке – 97 листов), и мастями, и наличием или отсутствием козырей – фигур смерти, случая и дьявола или знаков зодиака.
В начале XV века художник Жак Грэнгоннер для развлечения безумного короля Франции Карла VI создал нынешнюю, в целом, колоду; тузы символизировали деньги, а вот фигуры все были лица исторические: дама пик – Орлеанская дева, король червей – Карл Великий и так далее.
На византийских, шитых золотом и серебром по канонам восточной орнаменталистики, тканях – военной добыче крестоносцев, встречались узоры из крестов, виноградных листьев (вини, они же пики), сердечек, ромбов – черви, бубны, или, во французской традиции – аллегории военные: амуниция, оружие наступательное, эмблема храбрости и оружие оборонительное – доспехи, щиты.
В Германии изображения мастей имели друидские корни, например, – желуди; колода для игры в скат и по сей день такова.
В Россию карты пришли из Польши и от запорожских казаков; в царских палатах и боярских теремах в первой половине XVII века и играли, и гадали – женщины, конечно, и, разумеется, тайком; но простонародье за найденную колоду карали сурово: по Соборному уложению 1649 года били кнутом, рубили руки; в 1696 перестали отсекать члены, а в 1717 году кнут заменили денежным штрафом.
Убедившись, что все меры против картежников тщетны, Елизавета Петровна дозволила коммерческие и запретила азартные игры, легко догадаться, с каким результатом.
Когда в 1797 году Павел I повелел создать Ведомство учреждений императрицы Марии, то есть, поставил свою жену во главе всей российской благотворительности, обнаружился крайний недостаток средств, и начался поиск источника постоянного дохода. Вспомнили про карты, ведь печатать их так же выгодно, как печатать деньги, а русские игроки пользовались импортными или самодельными колодами.
В 1817 году в пригороде Санкт-Петербурга, селе Александровском, открылась карточная фабрика Воспитательного дома, единственная в России, на импорт карт был наложен акциз, таким образом, печатанье карт превратилось в регалию, то есть монополию (исключительное право) короны, такую же, как чеканка монеты. Весь доход поступал на содержание воспитательных домов, поэтому лицевая карта колоды имела специальную маркировку – герб Ведомства учреждения императрицы Марии – изображение птицы, кормящей своих птенцов.
В Англии было закуплено 14 печатных машин для производства всех видов карт: обычных, атласных и глазетных; две машины печатали крап в виде многоцветной ромбической сетки, две машины – обертки для колод; остальные – очко и фигуры; полностью отпечатанные карты поступали в «мыльную» машину, где их натирали мылом и тальком, а затем сушили, женщины – работницы раскладывали листы по порядку, паковали и обандероливали продукцию, 20 тысяч колод в день.
Все шулеры России с нетерпение ожидали нового завода, то есть партии карт, отпечатанных с новых форм – начиналось пристальное, дотошное изучение крапа, в ход шли самые мощные лупы; тщательная филигранная работа, всматривание до ломоты в глазах и, венец творения – подобранная колода, самое верное оружие картежного вора XIX века; таким колодам имена давали: Аделаида Ивановна, смотри – Гоголь, «Игроки».
А фабрика работает, и весьма успешно, и сегодня; тиражи выросли, рисунки стали грубее – нет прежней проработки деталей, а современные пластиковые игральные карты напоминают своих далеких прародительниц – костяные пластинки или листы из лакированной китайской клеенки – ничто не ново под луной.
Канифасовые панталоны и шалоновый сюртук
Костюм – образ и вещь в эпоху Пушкина и Гоголя
В белые канифасовые панталоны облечен молодой человек «во фраке с покушениями на моду», а в зеленом шалоновом сюртуке Манилов поджидает Чичикова.
Канифас мы встречаем и у Пушкина в «Арапе Петра Великого», где жены и дочери голландских шкиперов, «в канифасовых юбках… вязали (на ассамблее!) свой чулок», – что было вовсе не мудрено, мы имеем в виду канифасовые юбки, ибо канифас – плотная хлопчатобумажная ткань, джинса XVIII–XIX вв., сортов канифаса было множество – от парусины до базин-рояля. Но, разумеется, обладатель канифасовых панталон мог только покушаться на моду, для серьезного замаха ему не хватало средств, канифасовые панталоны – для мелкой сошки.
Шалон – легкая шерстяная ткань, названная так по производившей ее французской мануфактуре, подходил для повседневной домашней одежды помещика средней руки, каковым и был Манилов.
Так откуда этот пристальный интерес к ткани?
«Государь престранный человек, – доверительно сообщает парижский щеголь Корсаков Ибрагиму, арапу Петра Великого, – вообрази, что я застал его в какой-то холстяной фуфайке…»
Яснее не скажешь: костюм – это знак, символ, указывающий и на сословную принадлежность, и на социальное положение, и на национальность; ткань красноречиво говорит и об особенностях и даже странностях характера, о склонности к кокетству или о серьезном отношении к браку.
Фуфайка из грошовой холстины и голубые бархатные штаны Корсакова – конфликт неизбежен. «Штаны-то на тебе бархатные, – скажет Петр Корсакову, – каких и я не ношу, а я гораздо тебя богаче. Это мотовство, смотри, чтоб я с тобой не побранился».
Современники читали все эти отсылки на костюм и ткань, из которой он пошит, каким портным: Петровичем, тачавшим шинель для Акакия Акакиевича, Маланьей Софьи Ивановны или же дорогой модисткой с Невского проспекта – читали как открытую книгу.
Чехов заметил: «Для того чтобы подчеркнуть бедность просительницы, не нужно тратить много слов, не нужно говорить о ее жалком несчастном виде, а следует только вскользь сказать, что она была в рыжей тальме».
Малиновый пиджак, кашемировое пальто – портрет нового русского, наша новейшая история.
Загадочные и волшебные слова детства: бостон, шевиот, габардин, крепдешин и совсем уже диковинные – диагональ и креп-жоржет. Пальто на ватине, бобриковое полупальто и пиджак на саржевой подкладке – где все это? Как тускнеет, как тает наш словарный запас, как засоряется и линяет наш язык, единственное, что у нас осталось.
Мир женщины губернского города NN и его окрестностей. Выкройка
Прежде всего, надо во всей полноте и глубине постичь тот факт, что готовой одежды до изобретения Хант – Хоу – Зингера (1834–1851 годы) просто не было. Айзек Зингер – альфа и омега всякого конфекциона от мужицких порток до кружевного бюстгальтера, изобретенного, между прочим, только в 1889 году.
Елизавета, Екатерина I, Павел, Александр и уже конечно Николай Палкин много и плодотворно трудились над различными нормативами относительно женского платья.
Екатерина в 1782 году предписала женам и дочерям дворян, состоящих на службе, в торжественных случаях носить платья цветов, присвоенных мундирам чиновников губернии проживания; Николай I собственноручно утвердил женский наряд придворных дам: стилизованный распашной сарафан со шлейфом, кокошник с золотым шитьем.
И все же фасон диктовала мода.
Выкройки – шаблон для раскроя тканей, известны в Европе с Х века. Изготовленные из дерева и кожи, они были собственностью портняжных цехов, и тщательно оберегались ими как средневековое «ноу-хау» от промышленного шпионажа конкурентов.
Дамские журналы XVII – первой половины XIX вв. не имели приложений в виде выкроек, они содержали лишь гравированные картинки, эскизы и подробные описания парижских мод.
Первым в России издателем женского журнала «Аглая» был, разумеется, мужчина – князь П. И. Шаликов, он же основал и «Дамский журнал»; госпожи Манилова и Собакевич могли быть подписчицами девицы Марии Кошелевой и ее «Вестника парижских мод» с литературными прибавлениями, но без «глубоких критических взглядов, политических известий и прений литературных» – «легкое, приятное и занимательное чтение» с рисунками, узорами и описаниями разного рода шитья и вышивания, но без единой выкройки!
Бумажные выкройки появились в 20-е годы XIX века сначала в Англии, потом во Франции, они были дороги, редки; в Санкт-Петербурге и Москве выкройки выписывали профессиональные модистки, и в провинцию драгоценные шаблоны попадали от случая к случаю и лишь тогда, когда выходили из моды в столицах.
И только после 1860 года Софья Ивановна и Анна Григорьевна могли вздохнуть спокойно, англичане поставили производство выкройки на поток, сначала журнал «World Fashion», а потом известная фирма Баттерика.
Но всегда нужно помнить, что ссора губернских дам из-за выкройки была предупреждена «скопель истоар», попросту – свежей и жгучей сплетней – нестареющий рецепт женской дружбы, универсальный и по сей день.
Мир женщины губернского города NN
и его окрестностей. "Глазки и лапки"
Немецкие канонические три «К»: киндер, кухе, кирхе – дети, кухня, церковь – это несколько идеализированный мир женщины, жены помещика или чиновника губернского города NN. Детьми она не занималась или занималась очень мало, на то были мамки и няньки для мелких отпрысков, гувернеры и учителя для отроков и отроковиц.
Конечно, хозяйка (но не Манилова) имела представление о домашних запасах провизии, она же заботилась и о пополнении их, но, давая указание повару, на кухне она не появлялась.
Церковь – своеобразный женский клуб, где прилично было себя показать и других посмотреть, но бал для этого подходит больше, бал не только ногодрыжество, но пища для ума, источник движений душевных: сплетни, интриги, поползновения и чудачества моды.
«Веселенький ситчик», «фон голубой и через полоску все глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки… Словом бесподобно!»
Если добавить к этому пелеринку из фестончиков, два рубчика, широкие проймы, длинные и еще длиннее лифчики, фижмы и вату, подложенную на пикантное место, то «можно сказать решительно, что ничего еще не было подобного на свете»!
Конечно, ум глубокий, скептический и отчасти материалистический, не преминет заметить, что глазки и лапки – «это пестро», а «совершенная бель-фам» – «ну уж это просто: признаюсь..»; но тут выпорхнет магическое слово: выкройка, которую Софья Ивановна выпросила (слезно, на коленях) у сестры «просто для смеху» и неосторожное признание – «а Маланья моя уже принялась шить», как тут же Анна Григорьевна, забыв свое утверждение, что никогда не станет «подражать этому», начинает клянчить выкройку просто-напросто «ради всего святого».
Назревает ссора, да и не ссора даже, не размолвка, а решительный разрыв, прекращение всякого знакомства, проще говоря – война на уничтожение.
«Из-за листочков бумаги, вырезанных по лекалу?» – удивиться современная щеголиха из восьмого «А», и будет не права. Сказано же, выкройка – магическое слово.
Развод в дворянской семье
Мужа и жену соединяла церковь и только она могла развести супругов, но делала это консистория крайне неохотно – Христос запретил расторжение брака.
Основанием для официального развода могли быть лишь причины действительно веские: сумасшествие одного из супругов, бесплодие жены или измена, причем в последнем случае обязательно должны были быть свидетели непосредственно события неверности, причем безбрачные монахи были весьма охочи до подробностей.
Практически, развестись могли лишь люди богатые, знатные, принадлежащие к высшему свету, ко двору.
Иной раз в бракоразводные дела вмешивался император, который по совместительству был главой русской православной церкви и мог дружески посоветовать консисторским попам, чтобы они не мешкали.
Разумеется, люди расставались, разъезжались неофициально, по доброму согласию, если не могли жить вместе, но муж всегда имел право по закону, с полицией вернуть жену под семейный кров.
Известный чудак, князь Иван Александрович Голицын был женат на Всеволжской. После венчания, выйдя из церкви, жена подала мужу портфель со словами: «Здесь половина моего состояния, а я – княгиня Голицына, и теперь все кончено между нами!» Она была первой русской феминисткой, новоиспеченная княгиня Голицына и основала колонию женщин-амазонок на южном берегу Крыма.
В 1802 году в Москве случился соблазнительный скандал: князь Александр Николаевич Голицын, богач, мот, светский повеса и завзятый картежник, проиграл в банк свою жену, княгиню Марью Гавриловну, графу Льву Кирилловичу Разумовскому, сыну гетмана, филантропу, меценату, масону, влюбленному в Марью Гавриловну.
Оскорбленная княгиня потребовала развода и вышла замуж за Шереметьева. Но высшее общество простило Голицыну его шалость и строго осудило Марию Гавриловну за расторжение священных уз! Ее перестали принимать, до тех пор, как государь, с присущим ему тактом, пригласив на балу «двоемужницу» на танец, назвал ее «графиней»; общество было вынуждено последовать примеру Александра I.
Невозможность развестись приводила, подчас, к тяжелым драмам – «Живой труп» Льва Толстого основан на действительном происшествии.
Гусарская баллада. "А молодой гусар, в Наталию влюбленный…"
Юрия Яковлева – поручика Ржевского из знаменитого фильма в гусары не взяли бы – великоват. Гусары – легкая кавалерия, соответственно ремонтеры и подбирали лошадей, под всадника весом в четыре пуда.
Эталонный гусар – Лермонтов; усачи – косая сажень в плечах – шли в тяжелую кавалерию, в кирасиры – «а на розвальнях правил великан-кирасир» (Ахматова).
Гусары ведут свою родословную из Венгрии, русские гусары воспеты многими поэтами от Дениса Давыдова до Булата Окуджавы; в расхожем, особенно девичьем понимании, «все они красавцы, все они таланты, все они поэты». Гуляки, дуэлянты, храбрецы, танцоры, волокиты, словом, «еры, забияки» – чем не завидные женихи.
Но вот «кавалерист-девица» Дурова – Чернова – Александров, восторженно отозвавшись о женах офицеров Мариупольского полка, замечает, что женаты были лишь семь офицеров из семидесяти двух; своим человеком «гусар-девка», как прозвали ее полковые дамы, стала в семье подполковника Павлищева, сын которого, Николай, впоследствии женился на сестре Пушкина, Ольге Сергеевне.
Итак, за исключением семи пар чистых, все остальные были холостяками, что так?
Устав конного полка решал вопрос о женитьбе офицеров, унтеров и рядовых просто: офицер должен был о своем намерении вступить в брак доложить полковому командиру, унтер и рядовой – своему непосредственному начальнику, жен надлежало выбирать «хорошего состояния и поведения».
В словах «хорошего состояния» и содержалась главная закавыка, превращавшая ковровую дорожку к аналою в тернистый и долгий путь.
На свое жалованье обер-офицер (корнет, подпоручик, ротмистр) содержать семью достойно не мог; в 1866 году был установлен имущественный ценз – 250 рублей чистого годового дохода, т. е. за вычетом трат на обмундирование, лошадей (не менее двух) и прочие офицерские нужды.
С целью затруднить офицерам женитьбу, Павел I распорядился, чтобы разрешение на венчание все офицеры испрашивали лично у него. Легко себе представить, на какое бессрочное ожидание был обречен «молодой гусар, в Наталию влюбленный»; только в 1849 году командирам полков вернули право распоряжаться семейной судьбой своих подчиненных.
Вот если у девушки было изрядное приданое, тогда – сажай, корнет, невесту на коня…
Отсюда и волокитство гусарское, и пьянство, и другое всякое-прочее.
Не следует обольщаться и относительно того, что «все они поэты» – в формулярных списках большинства гусарских офицеров (не смешивать с гвардией) значилось: «грамоте российской читать и писать умеет».
Это – уровень современного милиционера.
Гусарская баллада. Строевая лошадь
Устав конный предписывал: «Строевую лошадь надлежит любить, беречь, чистить, кормить и прибирать, обходясь с ней ласково»; поучал: «исправность службы кавалериста, как и сохранение самого живота, состоит от содержания в добром состоянии лошади».
Офицеру полагалось иметь не менее двух строевых лошадей – ездовую и подъездка.
После войны 12-го года в полках стали подбирать лошадей по мастям, в армии масть указывала на номер полка в дивизии – первые полки на рыжих конях, вторые – на вороных, третьи – на серых, четвертые – на гнедых, а трубачи – только на соловых; офицеры могли иметь лошадь любой масти.
На передней лошади едет император
В голубом кафтане.
Серая кобыла с карими глазам и
С челкой вороною.
Красная попона. Крылья за спиною,
Как перед войною.
В строю и на смотрах жеребцов и меринов ставили в первую шеренгу, кобыл – во вторую.
Выше других ценились испанские, арабские и барбарийские скакуны; туркменские и персидские аргамаки были крупнее и статнее арабских и «более способны к искусственной езде» (к джигитовке, к дрессировке); турецкие – «породны, но плохи во рту» (т. е. грызли мундштук и кусались); английские годились для охоты, польские назывались «астрономы» (имели повадку без нужды задирать голову).
Хорошая породистая лошадь стоила и две, и три тысячи рублей – и это не самая дорогая. Гвардейский офицер должен был покупать лошадей не дешевле пятисот рублей; солдатский конь легко-кавалерийского полка обходился казне в 100 рублей; гусарские офицеры армейских полков имели под седлом и донцов, и крымчаков, и кабардинцев по 300–400 рублей.
До 1817 года в русской кавалерии не было обязательного обучения лошадей берейторами, о рабочей уздечке и корде знали понаслышке; всяк учил свою лошадь тому, что умел сам; ласка, забота, любовь творили чудеса.
Конь Надежды Дуровой был привязан к хозяйке, не оставил ее, когда она, смертельно усталая, заснула ночью во время отступления в чистом поле; выбившийся из сил конь, догадавшись, что Дурова заблудилась, сам нашел дорогу к бивакам родного полка и сообщил об этом своей всаднице громким ржанием.
Во время разведки поздней осенью 1812 года гусар Лубенского полка попал в засаду, венгерским гонведам очень приглянулась лошадь пленного, но, неразлучный с хозяином, конь не давался в чужие руки: выбивал из седла, кусал и лягал мадьяр. Князь Эстергази, командир венгерских гусар, распорядился, чтобы русский показал коня в деле; лубенец ходил перед врагами всеми аллюрами: шагом, рысью, галопом, а потом неожиданно с места послал лошадь в карьер, венгры бросились в погоню – куда там! Умное животное, уподобившись канатоходцу, сумело перебраться через сожженный мост, и доставило всадника к своим в целости и сохранности.
Норовистые аргамаки и неказистые донцы, сколько жизней они спасли, сколько раненых вынесли из огня, сколько славы и орденов привезли в своих расчесанных гривах, сколько горячей молодой крови пролилось на их мокрые от пота крупы, покрытые хлопьями пены конского мыла.
Гусарская баллада. Кавалерист-девица
Надежда Андреевна Дурова родилась в 1783 году в семье кавалерийского офицера и воспитывалась в конном полку. С детских лет она обнаружила мальчишеские повадки: прекрасно стреляла, владела холодным оружием, она без колебаний садилась на необъезженную лошадь и не нуждалась в женском седле.
В 1801 году Надежда Андреевна выскочила замуж за человека сугубо штатского, штафирку, заседателя нижнего земского суда в Богом забытом Сарапуле, но, вскоре после рождения ребенка, бросила семью, ребенка и сбежала из родительского дома с казачьим офицером, переодевшись в мужское платье, которое больше никогда не снимала.
В 1807 году Надежда Дурова, выдав себя за дворянина Александра Соколова, поступила юнкером в Конно-Польский полк, совершила с полком заграничный поход и отличилась в ряде сражений.
Надежда Андреевна состояла в переписке со своим отцом, он искал ее, нашел; получился изрядный конфуз, и «кавалерист-девицу» (случай неслыханный!) пожелал видеть Александр I, император произвел Дурову в корнеты, наградил солдатским георгиевским крестом, дал фамилию «Александров», денежное пособие и назначил служить в Мариупольский гусарский полк.
Надежда Андреевна дралась с французами под Смоленском, храбрости ей было не занимать, была ранена; ее приметил Кутузов, она состояла при нем ординарцем, получила погоны поручика и в 1816 году вышла в отставку в чине штаб-ротмистра с правом ношения мундира. Она была единственным боевым офицером – женщиной за всю историю царской русской армии.
Она прожила до 1866 года в Вятской губернии на офицерскую пенсию и литературный заработок.
Ее дебют в журналистике – «Записки», опубликованные в «Современнике» А. С. Пушкина в 1836 году были так хороши, что многие сочли их мистификацией, приписывая авторство самому издателю.
Белинский так не думал, но, тем не менее, писал: «Кажется, сам Пушкин отдал ей свое прозаическое перо».
После двух книг мемуарного характера Надежда Андреевна переключилась на повести с запутанным авантюрным сюжетом, невероятными приключениями и роковыми тайнами. Эти литературные поделки не шли ни в какое сравнение с ее «Записками», трудно было даже ждать от Дуровой подобного, с позволения сказать, романтизма.
Вот только романтической любви в ее жизни никогда не было, да она в ней и не нуждалась.
