Валерий Борисов
Время подонков: хроника луганской перестройки
1
На февраль был назначен пленум обкома партии. Распоряжение о подготовке пленума пришло из ЦК. Обычно такое указание было связано с серьезными кадровыми изменениями. Обком планировал пленум на март. Вскоре стало известно, что ЦК принял решение освободить Полякова от должности первого секретаря. Правда, об этом говорили шепотом, только в узком кругу обкомовских работников. Приехал Енченко – куратор Донбасса от ЦК. Но с ним не было Галины Давыденко, и Семерчук сделал вывод, что она ушла от своего всесильного опекуна. Это умозаключение даже обрадовало Романа – если Галка давно не с ним, то пусть не достанется и этому старому пердуну. Действительно, Енченко за последние годы сильно постарел, но так и научился связно говорить. Так же, как и прежде, смоктая слова, Енченко начал объяснять, почему необходимо снять Полякова с должности: в области социально-экономические показатели ухудшаются, народные массы все меньше верят партийным органам, но когда он сказал, что снятие Полякова – политическая уступка новым силам, зал недовольно загудел. Какие конкретно политические силы имел в виду Енченко, он толком не объяснил, употребив популярное ныне слово – демократические. Но было ясно, что новые политические силы могли быть только националистическими. Западная Украина начала захват остальной части Украины, которая называется Малороссией и Новороссией, и перед их напором партия уже не может устоять. Но потом, неожиданно, Енченко процитировал слова из какой-то работы Ленина.
– Вот что говорил по поводу Украины Ленин… – Енченко нашел нужную фразу в листах бумажек, которые держал перед собой и процитировал, – «Независимость Украины признана … Только сами украинские рабочие и крестьяне на своем Всеукраинском съезде Советов могут решить и решат вопрос о том, сливать ли Украину с Россией, оставлять ли Украину самостоятельной и независимой республикой и в последнем случае какую именно федеративную связь установить между этой республикой и Россией». – Он пошамкал губами и стал разъяснять написанное Лениным. – Как видите, и Ленин признавал независимость Украины. Для чего я это вам говорю?… Сейчас некоторые политические силы на Украине активно используют, так сказать, эти тезисы Ленина. Они стараются добиться независимости Украины, отделения ее от России. Я хочу, чтобы все коммунисты правильно понимали и разъясняли, что Ленин имел в виду все-таки Украину в союзе с Россией… Это очень важно в преддверии референдума о сохранении Советского Союза… – Но о референдуме Енченко больше ничего не сказал.
Но у сидящих в зале занозой засели слова Ленина о том, что вождь видел Украину независимой. А если так говорил Ленин?.. Он же всегда прав! Семерчук сидел в зале, и последние слова вызвали в его голове вопрос: «А зачем он все это говорит? А когда это Ленин говорил?». Но под рукой не было полного собрания сочинений Ленина, и проверить его фразу об Украине, прямо сейчас не представлялось возможным. И Роман решил, что обязательно найдет это указание Ленина, чуть попозже. Он видел, как сидящий в президиуме Поляков недоуменно качал своей лысой головой, будто бы говоря: «К чему это секретарь ЦК готовит коммунистов – к выделению из Союза Украины, а может к полному развалу Советского Союза?» Перспективы вырисовывались страшные. Семерчук так же заметил, как Бурковский недовольно сжал губы, слушая Енченко. И судя по шуму в зале – многие были недовольны такой позицией секретаря ЦК, который, вроде бы не сам, но словами Ленина, давал коммунистам Украины направление их дальнейшей деятельности – стоять за независимость Украины. Но Енченко больше ничего не пояснял, а предложил перейти к выступлениям участников пленума.
Роман знал, что выступающие уже подготовлены, и он принимал в этом непосредственное участие. Но в отличие от прошлых лет, когда от текста выступающий не имел права отходить, сейчас это были тезисы выступления, и докладчики могли самостоятельно выражать свое мнение. Все-таки гласность, к которой уже привыкли, как к затертому слову, сыграла свою роль – можно было говорить, что думаешь и как считаешь. Но, правда, так свободно говорить могли рабочие и колхозники. Управленческая номенклатура, в том числе партийная, никогда не пользовалась гласностью в полном объеме, всегда будет говорить с оглядкой на свою должность и вышестоящее руководство, хотя бы для сохранения сложившегося положения. Так же было на пленуме. Секретари обкома хвалили первого секретаря, но одновременно звучала и осторожная критика – критикуешь первого, ты критикуешь сам себя – вместе же работали. Употребляли, ставшие уже привычными термины «старые стереотипы», как будто выступающие нашли новые стереотипы, «кризис доверия», – а откуда он мог быть, если работники обкома в последние годы боялись посещать партийные собрания на заводах, и только вынуждены были ходить на их отчетно-выборные собрания. Прозвучали проблемы экономические – темпы экономического роста замедлились, но зато происходит рост заработной платы, от борьбы с пьянством и алкоголизмом местный бюджет не досчитался более трети бюджета… В общем в социально-экономической сфере положение аховое. Но и в областной партийной организации дела не лучше – ряды партии покидают, в первую очередь, рабочие, в шесть раз увеличилась сдача партийных билетов и что прискорбно, – это коммунисты, имеющие партийный стаж двадцать, тридцать и даже более лет. Можно было сделать такой неутешительный вывод по всем направлениям работы. Но слово предоставили и рабочим-коммунистам. И здесь прозвучала наиболее резкая «гласность» – все бюро обкома должно уйти в отставку, за неспособность к руководству в области, сократить штат партийных работников, заставить партийных работников залезть в шахты или, хотя бы, постоять у станка, чтобы они увидели, как работают рядовые коммунисты, составляющие становой хребет партии…
«Какой вы становой хребет партии? – со злом размышлял над словами выступающих рабочих Семерчук, – вы злостные вкрапления в гранит партии! Вы бежите из партии в первых рядах!». Но при голосовании предложение об уходе в отставку партийного бюро не прошло, но зато открытым голосованием, Поляков был освобожден от должности первого секретаря обкома. Снова слово взял Енченко.
– ЦК партии в новых условиях, – почему-то в партии всегда были новые условия, – приняло решение не торопиться с выборами первых лиц в партийном руководстве областей. Выборы первого секретаря проведем через три месяца…
– Но мы же с вами говорили, что у нас есть три кандидата на эту должность, для проведения альтернативных выборов?! – перебил его Бурковский.
– Это я знаю. Просто в спешке обсуждения этого вопроса, я не полностью донес вам линию ЦК. Так вот, три месяца дается кандидатам для того, чтобы о них и их будущей деятельности узнали не только коммунисты, но и народ. А коммунисты через три месяца сделают свой выбор.
«Это ж обезглавить обком на три, а может более месяцев, в это самое трудное время! Это ж предательство!» – мелькнуло в голове Семерчука. Но следом подумалось, что может и есть смысл в этом деле – пусть народ лучше узнает своих руководителей.
Пленум закончился и присутствующие разошлись. Семерчук пошел в свой кабинет. От предыдущего состава агитационно-пропагандистского отдела осталось вместе с ним четыре человека, а раньше было – двенадцать. Роман сел за стол и стал перебирать бумаги. Читать их, тем более вникать в их смысл, ему не хотелось.
А в это время, в кабинете первого секретаря сидели двое – бывший первый секретарь обкома Поляков и секретарь ЦК Енченко. Разговор шел в нормальном тоне, без всяких вскриков и надрывов. Конечно, Полякову было обидно, что его сняли с должности по политическим соображениям, но эту, плохо скрываемую обиду, он не выражал ни лицом, ни словами. Енченко, будто извиняясь, говорил:
– Понимаете – новые условия. Украина пробуждается, а вы в Донбассе не хотите даже видеть этого пробуждения…
Его перебил Поляков. Раньше бы он такого бы не сделал, а сейчас – нечего терять:
– Хотите сказать, что украинский национализм побеждает?
– Я бы так не сказал, но он набрал силу.
– Вижу. Ивашко убрали только потому, что он был против национализма – он же из Харькова. Поставили другого первого секретаря, который из Львова…
– Не совсем правильно вы трактуете эти назначения – теперь перебил Полякова Енченко, – Ивашко не удовлетворял Горбачева, и он его взял на должность своего заместителя, чтобы тот не мешал расцвету наций на Украине. Это я коротко объясняю…
– Вы ж тоже родом с западной Украины? – утверждающе-вопросительно упавшим голосом спросил Поляков. Он хорошо знал, откуда родом Енченко, но вопрос как-то вырвался сам собой.
Енченко недовольно нахмурился:
– Для коммуниста, как и для украинца, не имеет значение место рождения. Главное – убеждения… – На некоторое время разговор прервался, никто не пытался его возобновить и, наконец, Енченко произнес, – на какую работу вас направить? Хотите на дипломатическую?
Поляков, склонив лысую голову к столу, вроде бы задумался над этим вопросом, потом медленно произнес:
– Не хочу на дипломатическую работу. Моя родина – Донбасс и я останусь здесь.
– А есть в области достойное место для вас? Я не в курсе этого вопроса…
– Есть. Должность начальника пожарной охраны области. Если не будете возражать…
Енченко, широко распахнул руки, довольный тем, что эта щекотливая проблема трудоустройства бывшего первого секретаря решена самим им.
– Не будем возражать. А теперь не мешало бы пообедать.
В обкоме столовую ликвидировали, и остался только буфет. Поляков понял намек Енченко, что нужно пообедать в ресторане, но не стал его предлагать.
– Пойдем-те в буфет. Там есть горячие блюда.
И Енченко, внутренне недовольный таким приглашением на обед, тем не менее, пошел вместе с Поляковым в буфет.
2
Дом был построен. Роман уже самостоятельно ездил на собственных «Жигулях» – вроде бы все было нормально в личной жизни. Правда, Лена периодически не совсем ласково и по-доброму относилась к мужу, но это было временами, когда у нее не было работы. А так Лена с удовольствием занималась подготовкой огорода при новом доме к весне, и эта работа приносила ей удовольствие. Дети росли и радовали своим поведением и оценками родителей. Владик должен был поступать в университет в Москве. Дедушка хотел, чтобы он стал экономистом, но учитывая его очень хорошие математические способности, решили – пусть поступает Московский университет на прикладную математику.
Тесть с отцом Романа задумали создать собственный банк. Благо государство давало деньги, – так называемый, первоначальный капитал, который надо было отдавать, как минимум через пять лет. Инфляция была налицо, и отдавать по кредиту пришлось бы номинальную сумму, которая должна стать через пять лет намного меньше, даже, копеечной. Но дела с созданием банка продвигались очень туго, что злило тестя.
Сказать, что с сокращением штата обкома, работы прибавилось – нельзя, меньше стало документов, идущих сверху и снизу, меньше стало отчетов. Ликвидировали в городе Ленинский райком партии, а его новое здание отдали под станцию «Скорой помощи». Этот партийный подарок по-доброму оценили луганчане. Надо было передавать городу и другие здания, принадлежавшие партии, но с этим вопросом почему-то тянули. Вообще-то в этом году стал часто подниматься вопрос о партийном имуществе – кому оно должно принадлежать, но окончательного решения так и не приняли.
Сейчас Семерчук закончил расписывать партийных работников по избирательным участкам – 17 марта – референдум по сохранению Союза. Надо окончательно подписать эту раскладку, но первого секретаря обкома еще не было, поэтому по вопросам подписания бумаг обращались к тем секретарям, которые были ближе по роду работы отделов. Семерчук пошел к Бурковскому, предварительно позвонив ему. Сейчас очереди на прием к секретарю по идеологии не было, как в старые времена, и секретарша молча кивнула, разрешая войти в кабинет. Бурковский сидел за столом и, показав рукой на стул, напротив себя, пригласил Семерчука сесть. Руку не подавал, они виделись утром. Бурковский молча посмотрел список распределенных коммунистов по участкам и так же молча подписал его. Потом спросил Семерчука:
– Все ответственные за свои участки знают свои задачи?
– Вроде, все… – осторожно ответил Семерчук.
– Чтобы людей не запутал еще один бюллетень, подготовленный на Украине…
И тогда Семерчук решил сказать то, о чем недавно ему говорил всезнающий тесть:
– В основном бюллетене говорится… – он раскрыл лист бумаги и прочитал, – «Считаете ли вы необходимым сохранение Союза Советских Социалистических Республик как обновленной федерации равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере гарантироваться права и свободы человека любой национальности?». Это можно понимать, как будто Советский Союз ликвидирован, – но Бурковский молчал и Семерчук продолжил, мысль сказанную ему тестем, – а вот в дополнительном украинском бюллетене говорится следующее: «Согласны ли вы с тем, что Украина должна быть в составе Союза Советских суверенных государств на основе Декларации о государственном суверенитете Украины?». Вот это непонятно: в главном бюллетене говорится о республиках, в украинском – о государстве…
Бурковский прикрыл глаза, словно пригорюнившись от сказанных его подчиненным неприятных слов, потом отняв руки от головы устало произнес:
– Происходит великий обман советского народа. Уже шесть республик объявили о своей независимости, на очереди теперь, хотелось бы сказать – все остальные, но это не так. На очереди сейчас Украина. Москва теряет контроль за положением в стране. Горбачев с Яковлевым потакают националистическим движениям. Недаром Яковлев ездил по Прибалтике и создавал националистические народные фронты. У нас – на Украине, верхушка партии сплошняком состоит из галицийцев, Кравчук – тоже западенец, все против интернационализма. Вот, вторым бюллетенем, националистическая верхушка конкретизировала условия, на которых Украина готова войти в состав обновленного Союза. Только на правах государства. А народ не заметит подмены слова «республика», на слово «государство», то есть практически независимую Украину. Не заметит, что голосует уже не за СССР, а за что-то другое. Теется огромный обман народа… – заключил Бурковский.
Так откровенно никогда в обкоме не делились мыслями – боялись друг друга. Видимо, накипело на душе у Бурковского и он, когда нет первого секретаря, идет развал партийной работы и партийного аппарата перестал скрывать свои мысли перед подчиненными.
– Ну, что ж, идите, контролируйте референдум. Да и не забудьте потом подготовить отчет о референдуме.
Семерчук понял, что разговор закончен. Они попрощались, пожав друг другу руки, и Семерчук пошел в свой кабинет.
17 марта – день референдума в Луганске выдался пасмурным. Дождя не было, но небо затянулось тучами. Народ шел голосовать непонятно за что – то ли сохранение Союза, то ли за какое-то обновление Союза. Любой вариант удовлетворял народ – лишь бы жили вместе. Все народы Советского Союза связаны крепкими узами между собой и, в первую очередь, родственными. Мало кому в голову приходило, что это народное решение ведет к развалу СССР. Но главное слово «сохранение» стояло перед глазами народа, и он не старался вникнуть в слова «республика» и «государство». Великий обман народа вступил в свою заключительную фазу, и этот обман подготовила правящая верхушка – партийно-номенклатурная и демократы различных мастей.
Семерчук должен был объезжать участки для голосования в Жовтневом районе, хотя жил в другом, и зафиксировать те нарушения, которые могли бы произойти. Агитация в день референдума запрещалась. Ему должны были выделить служебную машину, но он от нее отказался – решил проехать по участкам на своих «Жигулях». Он отказался еще и потому, что в служебную машину должны были сесть еще какие-то работники обкома для наблюдения за голосованием, а ему в такой день не хотелось на их фоне выделяться – надо было бы показывать свою партийную принципиальность. А так он просто посетит участки, и не будет задавать лишних вопросов.
Сначала он отвез Лену с детьми на свой участок голосования, сам бросил бюллетень в урну. Потом Лена с детьми пошла по магазинам, а Роман поехал по участкам доверенного ему района. Что его удивило – народ шел, нет, – спешил, отдать свой голос и, конечно же, за сохранение Союза. Это было слышно по разговорам людей. Но еще более удивил Семерчука тот факт, что на каждом участке для голосования находились представители руха – демократы националистической масти. Они дежурили на всех участках с начала открытия голосования и до его конца, и собирались присутствовать на подсчете голосов. К своему огорчению, Семерчук многих местных руховцев знал лично и удивлялся – откуда их столько набралось в Луганске. Но потом, расслышав галицийскую речь, понял, что большинство наблюдателей приехало из западной Украины. «И здесь хотят держать все под контролем!» – Зло подумал о них Семерчук. Знакомые руховцы подтвердили, что много наблюдателей прибыло из Львова. Эти наблюдатели не просто наблюдали, а еще и поставили тематические стенды и разъясняли их назначение избирателям. Так в интернате для слабослышащих, приезжая из Галиции, – судя по ее пропольской речи, – объясняла группе окруживших ее избирателей красоту украинского языка. Семерчук подошел ближе и прислушался. Женщина на украинском языке объясняла, что самый певучий язык в мире – это украинский. Но потом пояснила:
– По спивучести мы на втором месте в мире после итальянского…
О спивучести украинского языка постоянно твердили по телевидению уже года два, что надоели с этим разъяснениям, на каком месте находится украинская мова по спивучести. Правда, с засильем в последние годы на телевидении галицийцев, с экрана звучал не украинский язык, а какой-то диалект польского языка, разбавленный немецкими словами. И этот язык признавался украинским, а остальной украинский язык по различным областям назывался презрительным словом – суржик, что понималось, как смесь украинского и русского языка. Семерчук уже хотел отойти от галицийского филолога, но в это время в разговор вмешалась женщина и как, позже стало Семерчуку понятно, тоже филолог, так как хорошо знала вопрос о языках.
– А кто смог определить место по спивучести языка?
Галицийка быстро ответила:
– Це була создана специальная комиссия из наших известных лингвистов…
– А там кто-то знал итальянский или другой языки? – перебила ее женщина.
– А как же! Там булы представители нашей диаспоры за границей, а они поверьте моему слову, знают много языков. – Победно закончила эту часть разговора львовянка.
– Понятно, что специалистов не было. Хотя справедливости ради, следует отметить, что в украинском языке много открытых слогов и, благодаря этому, на этом языке легче написать песню…
– Шо я вам говорю, – победно подхватила галицийский пропагандист, – вот вы сами подтверждаете, шо наша мова дуже спивуча и мелодийна, с ней сравниться разве итальянская. – не отступала от второго место львовянка, но не смея поставить украинскую мову на первое место, в силу привычного преклонения перед Европой.
Пожилой мужчина, пока не участвовал в разговоре, но вдруг громко произнес:
– Вы, западенцы, как дети, сравниваете то, что не поддается сравнению. Вы спросите папуаса – красивый его язык или нет? Он ответит, что самый красивый. Спросите об этом негра из африканских джунглей, и он ответит, так же как папуас. Глупости вталкиваете людям в голову, а сами же бестолковые – лишь бы занять выгодную должность или жить за счет других. Да и язык у вас не украинский! – огорченно закончил мужчина.
– Вы – великодержавный шовинист! – Обозвала мужчину галицийка.
Семерчук уже обратил внимание, что националисты, не имея в споре серьезных аргументов, всегда обзывали оппонентов шовинистами. Это слово было их главной затычкой рта своим противникам. Его можно сравнить со словом «антисемитизм» в споре с евреями.
Но мужчину нельзя было так просто убить этим словом.
– Вы даже не знаете смысл слова «шовинизм» – ответил он пропагандистке, – я не унижаю другой нации, а вот вы стараетесь стать первыми среди народов, выдумывая для украинского языка мнимые преимущества, перед другими языками.
Львовянка сжав тонкие губы до ниточки с ненавистью смотрела на мужчину, не зная, что ответить – по сути, он прав, шовинисты приезжие с западной Украины, а не жители Донбасса, которым все равно на каком языке им разговаривать. Но западенцам плохо, что это – русский язык.
Хмурое молчание прервала женщина, которая начала разговор:
– Конечно, глупо распределять языки по какому-то рейтингу. Если в украинском языке взять все слова и всевозможные производные от них, то получится около трехсот слов, а в русском языке – более полутора тысяч слов. Может, поймете разницу и убедитесь, что нельзя отрывать украинский язык от русского. А то ваш язык станет хуторянским в европейском обществе.
Галицийка продолжала со злобой смотреть на окруживших ее мирных луганчан. Наконец, произнесла:
– Я устала, недавно с поезда, поэтому пока не могу вам возразить. Я пойду, отдохну… – и она, повернувшись спиной к собеседникам, не извинившись и не прощаясь, со злым выражением лица пошла куда-то по школьному коридору. Видимо, в класс, который был выделен для отдыха наблюдателей.
Говорившие с ней пошли к выходу – они проголосовали. Семерчук подумал, что приезжие из Галиции хорошо подготовились к референдуму, в смысле, пропаганды национализма. А партия – все более и более становится мальчиком для битья – во всем виноваты коммунисты.
Семерчук, не торопясь, объезжал избирательные участки. Все было нормально, нарушений не было. Единственно, что бросалось в глаза, в отличие от прошлых лет, люди были морально напряжены, веселости не было – такой референдум угнетал людей – как понять, что поставлен вопрос о сохранении Союза? Еще недавно все казалось незыблемо крепким, и такой вопрос еще недавно не мог даже придти в голову. А сейчас, понурив голову, люди шли сохранять ту жизнь, которая у них сложилась за десятки лет их обывательской жизни. Где партия – защитница народа, создатель Союза? Ее как будто нет. Зато много на участках лиц, провозгласивших себя демократами. А на самом деле их немного, в несколько раз меньше чем коммунистов, но они сумели сконцентрироваться в нужный день, в нужном месте и их влияние на народ растет.
В машиностроительном институте на участке Семерчук встретил Володю Семиструя. Он сидел на стуле, рядом со стендом о «Молодой Гвардии». Но люди на стенд не обращали внимания, и поэтому Володе оставалось сидеть. Увидев Семерчука, он встал со стула, но не пошел навстречу, а стал ждать на месте, немного расставив руки. Ничего не оставалось делать, как пойти к нему. Они знали друг друга со студенческих лет, хотя Семиструй учился на три курса старше.
– Добрый день! – поприветствовали они друг друга одинаково и почти одновременно.
– Что ты здесь пропагандируешь? – Спросил Семерчук.
– Сам видишь… Правду о «Молодой Гвардии».
– А разве это правда?
– Я работаю сейчас в архиве КГБ, и там имеются материалы о том, что подпольную организацию создали патриотические силы Украины, – Семиструй осторожно обошел термин «националистические», заменив его словом «патриотические».
– Ты ж был коммунистом, работником комсомола… – Семерчук хотел далее сказать и как ты пошел против партии, но Семиструй его перебил.
– Я и сейчас коммунист, – и увидев удивленный взгляд Семерчука, пояснил, – в рухе не требуют обязательного выхода из партии или другой организации. Сейчас все партии и организации работают на перестройку. Так что мы все находимся в одной упряжке.
Семерчук только и смог возразить:
– Только вы кони пристяжные, и все норовите увести повозку в сторону от дороги, в кювет.
Он все же попрощался с Семиструем за руку и поехал дальше.
В одной из школ, где находился избирательный участок, Семерчук увидел Олю Кирисову. Она стояла в стороне от столиков и разговаривала с неизвестными Семерчуку женщинами. Но, увидев Романа, она широко улыбнулась ему, и черные глазки заманчиво замерцали при виде знакомого мужчины. Она отошла от собеседников и быстро пошла к Семерчуку. В ответ он радостно улыбнулся ей.
– Привет! Ты тоже наблюдатель?
– Привет! Да! Все демократические силы брошены на чистоту проведения референдума.
Семерчуку не понравилось, что говорит она о демократах, но спорить он не стал. Оля стала городским депутатом и на сессиях совета отличалась тем, что пока требовала демократических перемен в городе, но скоро объявит себя ярой антикоммунистской и галицийской националистской. Она не говорила, что защитила диссертацию о коммунистах, а скромно поясняла, что ее диссертация по истории балканских стран. Из всех видов проституции, политическая оплачивается наиболее высоко.
– Что-то мы редко стали с тобой видеться… – произнес Роман.
– Так ты не звонишь, ты весь в работе. Не можешь выделить часок-другой для меня.
У Семерчука неожиданной волной прокатилось в душе чувство страсти к Оле, и он лихорадочно стал думать о том, где бы уединиться с Кирисовой. Но пока конкретного места придумать не мог:
– Да я бы нашел часок-другой для тебя, но, я знаю, ты сейчас круглосуточно занята политикой.
– Есть и такое, но не круглосуточно. Меня выдвигают в депутаты самого высокого уровня.
– Но у нас ты вряд ли пройдешь в депутаты…
– А я во Львовской области. Не знал?
– Слышал… – и Роман решил, что в это воскресенье ему не дали отдохнуть, то он должен сам организовать себе, хоть небольшой, отдых. – А ты не хотела со мной встретиться?
– Можно. Только когда? – Сразу же положительно откликнулась на его мужской зов Кирисова.
– Да, хоть сейчас!
– Не знаю. В этой школе я толком никого не знаю. Хотя бы можно было уединиться… Ты думай!
И Семерчук придумал:
– У тебя дома можно?
– Можно. Но трамваем долго добираться.
– А я на машине. Бегом к тебе домой и обратно.
– Хорошо. Пойду, оденусь, а ты жди меня здесь.
Семерчук взволновано задышал – получалось и в такой всенародный день немного отдохнуть. Минут через пять из дверей зала для голосования вышла Кирисова.
– Договорилась и меня отпускают на три часа. Поедем!
Они двинулись к выходу, но одновременно навстречу из входной двери вошла фигура какого-то мужчины. Он резко остановился, глядя на Кирисову и Семерчука. Роман не приглядывался к нему, находясь в упоенном состоянии скорой любовной утехи. Но мужчина вдруг обратился к Кирисовой по-украински:
– Ольга! Здравствуй!
Кирисова остановилась, вглядываясь в вошедшего мужчину, и вдруг восторженно вскрикнула:
– Зорян! Видкиля ты прибув? – Она перешла на украинский язык, и Семерчук понял, что мужчина с западной Украины.
Кирисова бросилась к Зоряну, обняла за шею и страстно поцеловала в губы, не обращая внимания на Семерчука и других присутствующих. Роман стоял рядом и не знал, что делать. А они быстро перебрасывались словами, из которых Семерчук понял, что мужчина только что приехал в Луганск и сразу же бросился разыскивать Кирисову. Наконец, Оля поняла, что надо бы, стоящим рядом мужчинам, объяснить кто же они?
– Зорян! Знакомься – мой товарищ по институту Роман. А это – Зорян Дзюк, руководитель провода руха на Украине, – и Кирисова затараторила, и как понял Семерчук, эти разъяснения предназначались ему. – Ты, Зорян, хочешь разъяснить ситуацию с моими выборами у вас? Что еще хорошего?
Дзюк свысока посмотрел на Семерчука, хотя Кирисова не представила место его работы. Он, видимо, понял ситуацию, – Ольга остается с ним, а у Семерчука, как говорится, получился облом.
– Да, моя зозулечка, зараз введу тебя в курс дела. Но у меня документы и материалы остались в номере гостиницы, поехали туда. Надо поймать такси.
Семерчук поморщился, когда Дзюк, назвал Ольгу зозулей-кукушкой – такое сравнение ему не нравилось. Но он понял, что здесь он не нужен и может ехать дальше проверять участки – не получилось сексуальной паузы. Кирисова обратилась к Семерчуку:
– Рома, извини, но у меня важные дела с Зоряном. – Потом обратилась к Дзюку. – У меня три часа времени, успеем обо всем поговорить?
– Успеем, успеем! – торопливо ответил Дзюк, – пойдем, швыдко поймаем такси!
Но Кирисовой в голову пришел более эффективный план. Призывно блеснув черными цыганскими очами на Семерчука, будто обещая себя на будущее другу студенческих лет, она попросила:
– Рома! А не мог бы ты нас довезти до гостиницы «Луганск»? Это тебе по пути домой… – пояснила она, томно-сексуально, закатывая глаза. Но этот взгляд своей подруги по политической борьбе, Дзюк не видел – он стоял за ее спиной.
И неожиданно для себя, может быть под воздействием ее любовных чар, Семерчук ответил:
– Без проблем. Довезу. Я уже и так собирался домой.
Но внутренне его брало зло – выхватил галициец кость прямо из его рта. Но, ладно, он еще ему наставит вместе с Олей рога. Этим успокаивал он сам себя.
В машине ехали молча. Попутчики сели на второй ряд и он их не видел даже в зеркало, но слышал их страстные поцелуи и тяжелые, в предчувствии необузданной любви, вздохи. Но это уже его не касалось. И он злился, обзывая в своем мозгу Кирисову, разными словами: сучка, стерва, курва и еще более откровенными, правописание которых, не употребляется при письме. Но потом стал успокаиваться размышляя – чем хуже у женщины репутация, тем больше мужчин желают с нею познакомиться. А Оля Кирисова со своей репутацией – далеко пойдет!
Они вышли у гостиницы, бросив Роману на прощание слова: «До встречи!» и пошли на подземный переход на Советской и Оборонной, что перейти на ту сторону улицы, к гостинице. А Семерчук поехал в обком. Там, раздевшись в своем кабинете, он взял какую-то папку со стола, чтобы выглядеть работающим человеком даже в воскресенье и пошел к Бурковскому. Тот разрешил войти, где уже сидели, такие же, как и он, уполномоченные обкома по референдуму. Уполномоченные говорили вяло, и когда подошла очередь Семерчука, он коротко сказал, что нарушений не отмечено. Бурковский, выслушав всех, устало произнес:
– Нарушений, по-вашему, нет, а вот разрушение – началось, – он не стал пояснять, что это за разрушение и пока не все поняли это разрушение. – Давайте, поступим так: я не стану вас задерживать, тем более день выходной, а завтра подготовьте небольшие справки о том, что видели на избирательных участках. Договорились?
Все были согласны и, облегченно вздохнув, пошли из кабинета секретаря. Семерчук сел в машину и поехал в гараж. В душе крутились противоречивые мысли: зачем надо было проводить этот референдум? Можно было более приятней провести день, с досадой вспоминал он Олю Кирисову. А потом появилась мысль – она же идейный враг, националистка… Можно ли иметь с ней что-то совместное, прилично ли это будет? И он приходил к оптимистическому выводу – своими ногами женщина способна раздвинуть любые рамки приличия. И эти ноги женщину не только кормят, как волка, но и позволяют доить разных козлов. Даже если козлы из противоположных политических сил. Недаром в наших парламентах так много симпатичных депутатш-доярок!
