Сергей Петрович Волошин
Освобождённый
Ощущение такое, что живу не в своей стране. Не хочу сказать, что живу совсем плохо. Всё нормально. Как я и писал раньше, торгую на рынке книгами, иногда и в Интернете подрабатываю на продажах. Книги народ стал читать плохо, зато они подорожали. Русские книги к нам стали попадать крайне редко – новая власть перекрыла все каналы, зато народ стал бойко доставать из сундуков шикарные букинистические издания, которые на рынке стоят неплохих денег. Тем и живу уже почти тридцать лет. Даже не тридцать, если вдуматься. С книгами я ведь подружился на последних годах своей отсидки, когда меня пожаловали в зоне на должность библиотекаря. Мечтал быть журналистом, стал буквоедом. Немного мимо, но почти горячо.
Живу по-прежнему с Наташей, я, кажется, тебе писал о ней. Она, к слову, из ваших краёв, из Стаханова. После Луганского пединститута была направлена на работу в Жданов. В январе ей стукнуло пятьдесят семь, но пенсии ещё нет, по новым законам будет пахать в школе до шестидесяти лет. Мне тоже пенсии не пока не видать, потому кручусь, как могу. Наташа очень больна, суставы ни к чёрту, еле ходит. В школе её тоже еле терпят. Она ведь ещё и учитель русского языка, а с этим делом, как ты, наверное, в курсе, в Украине кончают окончательно.
Уже и местные газеты начали писать на украинском. Из-под палки, конечно, под угрозой наказания. Некоторые журналисты уволились, уехали. Мне бы на их место, но у меня ни образования нет, да и с украинской мовой как-то никогда не складывались добрые отношения. Нет, я не против неё, но когда в супермаркете русскоязычный кассир обращается ко мне на ломаном украинском языке, это не просто отвращает, это ранит. Перебор. Уж не знаю, твоих политических взглядов, надеюсь, что они не очень отличаются от наших с Наташей.
Вообще весь этот бардак я иначе, чем большой договорняк, не представляю. Посуди сам, брат. Крым отдали России без единого выстрела, хотя там на начало майдана было около тридцати тысяч украинских военных. Ты представляешь, какую заваруху они могли устроить? Но по команде из Киева стройными рядочками вышли из Крыма, а кто не вышел, те присягнули России. Договорняк же! Ну, не верю я в какой-то там великий замысел вселенский и историческую справедливость, когда перед глазами – легитимизация власти украинской хунты в обмен на Крым.
А потом что? А потом эти же тридцать тысяч крымских военных пошли убивать донбасских пацанов. Причём из оружия, которое хранилось на складах в Крыму, и которое по описи добросовестно было Москвой передано Киеву. Опять договорняк! Уж не ведаю кого и с кем, но явно, что сплелись здесь интересы сильных мира сего. Мы в Мариуполе ведь тоже подавляющим большинством проголосовали за отделение от Украины. И что? Ничего. Сегодня об этом предпочитают не вспоминать ни в Киеве, ни в Москве. Обидно. Больно. Стыдно.
А сейчас слышу новости, что Россия объявила СВО. Мне непонятно. Ведь Мариуполь чуть-чуть раньше, в 2014 году можно было взять без единого выстрела, впрочем, как и всё остальное – Донецк, Луганск или наш Вольный. Но не буду много о политике. Почему-то надеюсь, что когда нам уберут искусственные границы, поставленные негодяями, мы с тобой обязательно увидимся и обо всём поговорим.
Бабушкин дом на Новосёловке, ты в нём в детстве бывал, достался по завещанию бабушки брату отца дяде Васе. Если, конечно, помнишь его. Весь мир на меня ополчился, когда я оказался в тюрьме. И бабуля в том числе. Я почти год после освобождения, будучи под административным надзором, снимал комнату у дяди Васи, представляешь. Вот такая у нас родня Ниловых, брат.
Зато теперь я живу на шестом этаже собственной квартиры с видом на бабушкин дом, в котором сейчас живут совсем другие люди. У них во дворе сохранился бабушкин колодец, из которого мне позволяют набрать воды на чай. По утрам поют петухи, по вечерам парят стрижи, по праздникам звонят колокола храма на Новосёловке – красота.
Да, я скоро стану дедушкой, примерно через два месяца. Не могу дождаться этого счастливого момента. Дочь наша Диана живёт неподалёку. Мы со сватами купили ей с мужем квартиру. Правда, пришлось небольшой кредит взять в банке, но это пустяки. Прорвёмся.
Вот вкратце и всё обо мне и моей жизни. Поздравляю тебя с прошедшим Днём защитника Отечества! Напиши о себе немного. Где живёшь? С кем живёшь? Как живёшь? Что думаешь о происходящем?
И ещё: как там поживает известная тебе Алиса Тулаева, если в курсе, конечно?
Крепко обнимаю. Привет от Наташи!
Твой брат, Константин»
IV
«Здравствуй, дорогой брат Костя!
Сегодня открыл свой аккаунт, и был несказанно рад, увидев твоё весьма содержательное письмо, из которого узнал, что ты жив, здоров и ведёшь активный образ жизни. Рад, что всё хорошо и у племянницы Дианы, которую, к сожалению, так и не видел ни разу в жизни.
Бог не наделил меня талантом писать много и красиво, всё, что в жизни научился, так это работать руками и горбом, благодаря чему нажил кучу болячек, избавить от которых теперь только сам бог меня и сможет. Да и то, видно, не в этой жизни. Поэтому буду краток.
Аккаунт я зарегистрировал недавно и не случайно. Вчера встретил старого знакомого, имеющего косвенное отношение к вооружённым силам. Долго и кучеряво говорили о происходящем. Так вот, главное, что он мне сказал: «Спасай брата. Вывози его из Мариуполя как можешь и чем можешь. Всё куда серьёзней, чем мы себе думаем».
Вот и пишу тебе с просьбой: сообщи, можешь ли ты выехать из Мариуполя в нашу сторону? Понимаю, что это сложно. Может быть, даже невозможно. Но я должен ощущать обстановку у вас.
Костя, у меня в жизни никого роднее тебя не осталось. Сын погиб на фронте ещё в 2014 году. Остались жена и кот.
Живу в родительском доме. Работа, сад, огород – вот и вся жизнь. Точнее выживание.
Про Алису Тулаеву ничего толком не знаю. Слышал, что бизнес у неё какой-то, видел пару раз на крутой тачке за рулём. Непонятно, зачем ею интересуешься после всего, что у вас произошло, и как она себя повела, но если что-то хочешь передать, то пиши, что именно. Передам.
Хочу сказать главное: Костя, я знаю, что тогда, в 1978 году, ты никого не убивал. Я это точно знаю. И не спрашивай, откуда мне это известно.
Не держи на меня ни зла, ни обиды. Что мог двенадцатилетний мальчик в те годы сделать, чтобы помочь тебе? Я делал то, что мог. К сожалению, без результата.
Не держи обиды и на город. Да, Вольный и его люди причинили тебе много горя, я понимаю, почему ты не вернулся сюда. Но сейчас многое поменялось. Всё изменилось, это уже другой город. В чём-то хуже, а в чём-то и лучше. Помни это, если наступит безвыходная ситуация. Тебе оттуда виднее, но прошу: информируй!
P.S. Могила мамы ухожена, всегда ношу на кладбище шесть цветков, по два от меня, от тебя и от папы.
Обнимаю. С нетерпением жду ответа.
25 февраля 2022 г.
Андрей».
V
«Здравствуй, Андрей!
Прочитал твоё сообщение. Словно какой-то груз с плеч упал. Стало легко и тепло на душе. Одно тревожит – военная ситуация. На востоке Мариуполя сосредотачиваются силы ДНР. Говорят, уже началась артиллерийская стрельба. Над морем летают российские вертолёты. По телевизору и на местных сайтах нам всем говорят, что город защищён на сто процентов, обеспечен продуктами, лекарствами и водой, и жителям беспокоиться не о чем. Но когда ночью заревела воздушная тревога, реально стало как-то не по себе. Не знаю, как там у вас, в Вольном, но у нас это впервые. Неужели надумали воевать в жилой застройке?
Признаюсь честно, если бы неделю назад мне сказали, что армия ДНР будет атаковать Мариуполь, я бы рассмеялся в лицо тому, кто это произнёс. Мы все пребывали в уверенности, что украинские войска, стоящие в городе, обладают такими силами и западным вооружением, что разметут и ДНР и ЛНР вместе взятые за несколько часов. И камня на камне не оставят.
А сегодня мы с Наташей обсудили этот вопрос, и пришли к мнению, что всё не так гладко, как вещает пропаганда. По городу шныряют вояки и какие-то местные придурки из территориальной обороны, и по всем признакам заметна паника. Почему они здесь, а не в окопах, которые рыли восемь лет? Власть из Мариуполя сбежала. Людей не выпускают из города вооружённые люди без знаков отличия. Никакой эвакуации. Один сосед как-то через Мелекино проскочил на Бердянск, а другого развернули на блок-посту, ещё и тыкали в лицо автоматом. Мне кажется, готовится что-то страшное, но что именно, предположить не могу.
Это ответ по существу твоего вопроса, насчёт выехать из города. Не знаю, как в сторону Мангуша и Володарского, но к вам прорваться однозначно – никак. Да и не с кем. У зятька есть машина, только самого его второй день нет дома. Куда-то пропал. Возможно, схватили военные. Они сейчас всех хватают, кто не успел спрятаться дома. Машины тоже нет. Дианка сходит с ума.
Продукты у нас в магазинах есть, но постепенно разметаются. Прилавки незаметно пустеют. Мясного ничего не найдёшь. Люди разгребают масло и муку, ощущение, как будто запасаются на всю жизнь. Цены выросли в два раза. Банки работают, но снять деньги с карточки проблема – нет налички, а очереди, как в ленинский мавзолей в советский период. Хочу заплатить за квартиру и услуги наперёд, чтоб хоть деньги не пропали.
И ещё: я реально не представляю, что и как может быть в городе, если сюда зайдут дэнээровцы. Как всё будет устроено? Как начнут работать органы власти, банки, школы, коммуналка, больницы? Люди вокруг совершенно не понимают происходящего. Я тоже начинаю теряться в пасмурных мыслях и мрачных предположениях.
Может, ты просветишь, если у вас там есть какая-то более или менее актуальная информация. Честно скажу, самый большой дефицит в Мариуполе – это дефицит правды.
Насчёт Алисы… Ты знаешь, Андрей, мы ведь с ней так и не выяснили отношений. Последний раз я её видел на заседании суда, куда её пригласили в качестве свидетеля. Это было тогда, летом 1978 года. Она вышла к трибуне, но сказала совершенно не то, что от неё ждали судья и прокурор. Она окинула всех взглядом, наполненным энергией июльской молнии, и крикнула: «Как я вас всех ненавижу!» И больше ни слова.
Я так и не понял, кого она ненавидит больше – обвинителей, потерпевших, адвоката, судей, свидетелей или меня, как обвиняемого. Есть такое понятие – закрыть гештальт. Если просто, то это ситуация, которую человек по каким-то причинам не сумел прожить до конца, и в которую он возвращается снова и снова – мысленно или реально. Так вот мой гештальт, к сожалению, так и не закрыт, хотя прошло почти сорок четыре года. И я не знаю, что с этим делать.
Можешь не беспокоиться. Ничего передавать Алисе не нужно. Просто твоё неожиданное появление в моей жизни снова всколыхнуло во мне тяжёлые воспоминания. Мы с тобой никогда не касались этой темы, не было такой возможности. Да мне после срока заключения не особо и хотелось делиться с кем-то своими душевными переживаниями. Я и Наталье редко рассказываю о том, что пережил за четырнадцать лет из пятнадцати назначенных.
Благодарен тебе, что ты верил в мою невиновность. Но что теперь уже об этом вспоминать? Всё в ужасном прошлом. А в настоящем – война, от осознания которой стынет кровь в венах. Но больше боюсь не за себя, а за малую – за Дианку.
Ты написал про могилу мамы. Спасибо!
К сожалению, ничего тебе не могу сказать про отца. Тогда, в 1978 году, я не встретился с ним. А бабушка написала мне в зону письмо, в котором сообщила, что батю признали пропавшим без вести. Никто ничего о нём не знает. Такая история.
Тяжело это всё вспоминать, а не вспоминать невозможно. Такое ощущение, будто стоишь перед господом, беспомощный, завравшийся, весь в грехах и пороках. Хоть я и неверующий. У нас люди сегодня толпами повалили в церковь – кто молиться, кто исповедоваться, кто просто подумать о днях наших бесовских. Завтра хочу сам пойти, за компанию с Наташей.
Если вдруг чего (сам знаешь, о чём я, хотя надеюсь на лучшее) – не поминай лихом.
Обнимаю.
Твой брат, Константин
26 февраля 2022 года»
VI
«Костя, брат, держись!
Ничего страшного в официальном приходе ДНР не случится, будь в этом уверен. Тем более, что это уже не совсем ДНР, а Россия. Банк будет один – государственный республиканский, как в СССР, если не забыл. Выборов мэров не будет, назначат кого-то до лучших времён. Вместо украинских товаров пойдут российские и, конечно, как и везде по всему миру, китайские.
Но это всё не то, что тебя должно волновать сейчас. Главное: запасись продуктами и питьевой водой на несколько дней. Это хорошо, что ты вхож в бабушкин двор, где есть колодец. Протопчи туда твёрдую дорожку, возможно, очень пригодится. Хотя я надеюсь, что в Мариуполе всё закончится за три-четыре дня. Украинских нацистов погнали на всех направлениях.
Ещё: заряди фонарики и все аккумуляторы, в том числе на старых мобильных телефонах. Запасись нужными лекарствами, особенно обеззараживающими, обезболивающими и жаропонижающими. Проверь подвал в доме, подготовь убежище, снеси туда какие-то картонные ящики, пенопластовые плиты, старые матрасы и перины. Заготовь дрова, да побольше. Приготовь инструменты – топор, пилу, лопату, кастрюли, тару. И ничего не плати за квартиру, не сходи с ума. Пробуй снять деньги, вплоть до дачи взятки нужным людям в банках. Скоро наличка будет на вес золота. Забудь о цифровизации надолго.
Если честно, голова кругом идёт от осознания того, что ты в опасности. Хотел бы многое сказать, но всё не перечислишь. Ты уже парень большой, подумай сам, что будет нужно на случай, если попадёте в эпицентр боевых действий.
Ни в коем случае не эвакуируйся в украинскую сторону. Там скоро начнётся то же самое. Не сейчас, так через месяц, не через месяц, то через год или два. Пытайтесь вырваться ко мне, адрес ты знаешь. Используй любую возможность.
P.S. Мне есть, что тебе рассказать про отца. Не поверишь, но придётся. Сейчас писать об этом не буду.
Брат Андрей.
27 февраля 2022 г.»
VII
«Здравствуй, Андрей!
У нас начались перебои с электричеством и, соответственно, с Интернетом. Еле дождался момента, когда включат свет, чтоб написать тебе.
Спасибо за все советы, пользуюсь, хотя не хочу верить, что дойдёт до войны в центре города. Но у нас появляются беженцы с Левого берега. Говорят, что там ад. По городу пошло мародёрство. Народ озверел и обезумел.
Про отца заинтриговал. Неужели что-то узнал?
Не буду писать много, боюсь, что снова отключат свет.
Давай по возможности обмениваться короткими фразами.
Сегодня 1 марта 2022 года.
Костя ».
VIII
День Победы в Вольном отмечали без присущего размаха c концертами, шествиями, выездами на мемориалы. С 24 февраля, как началась российская специальная военная операция, город словно вымер. Мужчин на улицах почти не встретишь, разве безусые прыщавые юноши да разбитые узловатым бытием старики. Тех, кто помоложе, мобилизовали на фронт в первые дни, многие из них так и не вернулись к своим матерям и жёнам. Немало было и тех, кто спрятался от мобилизации – сидели по квартирам и домам, подались на загородные дачи, либо нашли нужные связи, чтобы тайно выехать на Большую землю, как в Луганской республике именовали Россию. С Большой земли, как говорили на Дону, выдачи нет.
По разбитым стальными гусеницами улицам потекли потоки военного транспорта, какого ранее никто и не видывал. Много неизвестных солдат и офицеров с шевронами с буквами «Z» и «V» нерешительно ходили по рынкам и магазинам, расспрашивая местных жителей, где приобрести нужный товар или продукт, как пройти к ближайшему отделению банка или коммерческому центру. Было заметно, что солдаты слегка осторожничают с мирными людьми, по наитию подозревая их в нелояльности. Пошли ведь разговоры, что под матерью городов русских – Киевом – и колыбелью Новороссии – Херсоном – русских солдат встречали не душистыми караваями, а смертоносными минами. Вольнянский же «мирняк», как их называли солдаты, с надеждой, но недоверчиво смотрел в сторону военных, уж слишком много пережили люди в четырнадцатом году, запомнившимся и товарно-денежной блокадой с голодом, холодом, украинскими бомбёжками и погромами от наспех собранных то ли казачьих, то ли бандитских группировок, а потом – громкими процессами их отлова и нейтрализации.
Магазины и рынки в городе опустели. Но не потому, что всё скупали солдаты и перепуганные домохозяйки. Катастрофически не хватало мужиков – одни на фронте, другие в пацифистском подполье. А мужик в Вольном – он и производитель, и водитель, и экспедитор, и нередко и сам продавец.
Андрей Нилов много лет работал обычным грузчиком на складе лесной продукции. Высокого образования получить не вышло, а лес народу был нужен всегда, и до войны и в её разгар, да и после боевых действий понадобится вдвойне. Непризывной возраст позволял Андрею перемещаться по городу без опаски быть схваченным посыльными военкомата и страдающих от нехватки личного состава передовых воинских соединений. Да и вид у Андрея Георгиевича был далеко не моложавый – седая борода, окутывавшая тощее до изнеможения скуластое лицо, весёлая плешь на унылых остатках былых длинных волос, провалившееся в глубины крупного черепа помутневшие глаза. Любой прохожий, глядя на Андрея Георгиевича, счёл бы его древним стариком, ещё и награждённым проросшим в каждый орган роскошным букетом хронических заболеваний.
«Как ваше здоровье, Георгиевич?», – спрашивали пожилые соседи.
«Помаленьку топаю, сердечко только пошаливает», – улыбался Андрей, хлопая тонкой жилистой рукой по левой части груди, где располагался перенесший год назад инфаркт кровяной мотор.
«Ну, вы скажете, сердечко. У вас, Георгиевич, не сердечко, а большое сердце, сердище! Дай, бог, ему стучать ещё долго-долго», – с нежной признательностью говорили соседи, всегда называвшие его строго на «вы».
Любили Георгиевича на вцепившейся высокими кронами деревьев в небо улице Кольцевой. Улице небольшой, выложенной жёлтым булыжником, подковообразной, по всей видимости, потому так и названной ещё в незапамятные времена, когда давно опустошённая и закрытая шахта «Христофоровская» только-только начинала своё беспорядочное строительство ведомственного жилья на далёкой окраине Вольного. Был Андрей мастером на все руки, и не такой, чтобы лишний рубль с честного человека срубить, а просто так, помогал от души, как говорили на улице, за сто грамм и пончик. Вся Нахаловка тянулась к Андрею, кому забор поставить, кому электрику починить, мог и гараж построить и крышу перекрыть. Правда, последние годы подкачало в прежние годы воловье здоровье. Редко стал Андрей Георгиевич браться за трудную работу, лишь по мелочи, да и то по большей части не копейки ради, а чтоб с людьми добрыми поговорить.
Сказать, что был Андрей Георгиевич выпивохой, нельзя, пьяным его никто на улице никогда не видел, но от лишней рюмочки под добрую закуску с хорошим человеком никогда не отказывался. На День Победы у двора Георгиевича, где была вкопана крепкая деревянная лавка, всегда собирались соседские мужики. Ни у кого на улице лавок не было, а у Нилова была. Не чурался Андрей Георгиевич лишний раз выйти за двор с лопаткой и веником и прибрать за насорившими детьми или случайно забредшими на край вольнянской цивилизации недобропорядочными прохожими. Да и поставить бутылочку домашнего вина для соседей Нилов никогда не жался.
– Говорят, Андрей Георгиевич, брат твой приехал? – словно сомневаясь, спросил невысокий седой дедок лет семидесяти, Павел Петрович, с детства носившей прозвище Пэпэ – по заглавным буквам имени и отчества.
– При-е-хал, – медленно протянул Андрей, разливая вино в чашки из домашнего сервиза.
– Правда что ли? – расширил глаза Сергей Александрович, бывший шахтёр лет пятидесяти, как его называли, молодой пенсионер.
– Серёжа, ты как будто не знаешь, – усмехнулся Нилов. – Через забор живёшь, уже видел, наверное.
– Какого-то мужика у вас во дворе видел, но откуда мне знать, что это ваш брат? Мож, сантехник какой, – обиделся Сергей Александрович. – Я ж намного моложе, я его совсем не помню. А он дома? Чего к нам не присоединяется?
– Не пьёт, ну, практически, – отрезал Андрей.
– А поговорить? – хитро сузив глаза, вставил Пэпэ.
– Не желает, комплекс у него, – ответил Нилов.
– Что ещё за комплекс? Не уважает нас что ли? – разинув рот, проскрежетал Пэпэ.
– Да за что тебя уважать, хроник старый? Брат уж и помнить тебя забыл. Думаешь, если шалбаны ему в детстве отвешивал, то он тебя за это в памяти держать всю жизнь должен? – раздавая чашки с вином в руки собеседникам, сказал Нилов. – Не любит он наш город. Ну, не сказать, чтобы именно город. Людей не любит, косые взгляды, некрасивые разговоры, бестолковые пересуды. Ни за что его в тюрьму упекли, дерьмом облили, жизнь испортили, ещё и убить угрожали. Вот и не хочет появляться на улице лишний раз.
– Да не мы ж ему угрожали, Андрей Георгиевич, – возмутился Сергей Александрович. – Это ж те, как их, Аиповы, насколько я знаю. Старый Зуфар уже давно крякнул. Брат его еле-еле с костылями перед двором шастает. Да и когда это было, господи, сто лет в обед… Кстати, жена сейчас вынесет закусочку, пальчики оближете, чуете, шкварчит, аж сюда слышно? Может, позовёшь братишку?
– Не, не выйдет, спит он. Весь на нервах, – ответил Андрей, глубоко вдыхая воздух в попытке уловить доносящиеся запахи жареных котлет. – Ну, что, давайте! За Победу наших дедов, за нашу гордость и их честь!
Закусили мелко порезанной слегка прокопченной колбасой с серым хлебом. Серый хлеб в День Победы был на улице Кольцевой традицией, данью уважения предкам, пережившим войну и этого самого хлеба не видевших месяцами ни на фронте, ни в тылу. Андрей вспомнил, с какой жадностью несколько дней назад набросился на хлебную буханку его брат, когда весь в чёрной саже и пыли выходил из подвала своего обгоревшего дома в Мариуполе. Два месяца на постных кашах и приготовленных на костре и дождевой воде макаронах – под ударами танков, артиллерии, авиации, в огне и дыму…
– Так и что там за нервы у твоего брата? – перебил нахлынувшие мысли Андрея сочно чавкающий беззубым ртом Пэпэ.
– А как ты думаешь, Павел Петрович, какие нервы у брата после Мариуполя, а? – с некоторой злостью спросил Андрей. – А тут приехал из руин с одной торбой, в которую собрал всю свою прожитую жизнь, а ему в нашем паспортном столе многозначительно так заявляют: ты, бляха-муха, иностранец! Вот так! И не положено ни паспорта нашего, элэнэровского, ни работы, ни пенсии, ни фига не положено! Живи, как хочешь!
– Подожди, Георгиевич, – запротестовал Сергей Александрович. – Да быть того не может. Ну, всем же дают гуманитарную помощь, паспорта, расселяют же, деньги выделяют. По ящику официально сказали.
– По ящику? – рявкнул Нилов. – У вас уже у всех головы в ящики мусорные превратились. Там много чего оптимистичного говорят, чтобы мозги мыть. А в реальности – туфта это полная. Ты знаешь, какую материальную помощь выделили?
– Какую?
– Три тысячи рублей! Этого хватит только на ксерокопии, которые надо собрать на то, чтобы получить разрешение на временное проживание, постановку на миграционный учёт и ту же саму материальную помощь. Которую, к тому же, дают не сразу, а когда-то в обозримом или необозримом будущем принесёт почтальон. Весело, да? Мой брат как негр из Мозамбика, и то у негра прав больше, ибо негр он же теперь белый человек, а мариуполец – чёрт лысый…
– Ну, не может этого быть…
– Серёжа, может. Это так и есть. Три тысячи материальная помощь, а чтобы получить разрешение на временное проживание, а оно нужно, чтобы хотя бы на работу куда-то взяли, надо тысяч десять, да ещё объехать по Луганску кучу врачей и разных полулегальных контор, которые не за бесплатно клепают мутные документики и справочки. А это всё тоже проездные и накладные расходы с нашими-то олигархическими доходами. Зла не хватает, и сил никаких нет.
– Так, это, Георгиевич, надо бы к мэру обратиться или к главе республики, – неуверенно промямлил Пэпэ.
– К мэру? А ты думаешь, к нему можно попасть на приём? Там же шлагбаумы и охрану расставили кругом. А если даже и попадёшь, то смысл в этом какой? Что решит мэр, когда у тебя нет ни паспорта, ни разрешения на то, чтобы просто жить в нашей народной республике? В которой брат, между прочим, родился, вырос, и в которой его по ложному обвинению, пусть и при Союзе, но упекли на целых четырнадцать лет. А к главе республики и вовсе попасть невозможно никак, потому что в Луганске только электронная приёмная. И попадёт ли твоё письмо к главе, не зацепится ли за придирчивый глаз какого-нибудь клерка, который, дабы не расстраивать и не нагружать начальство, отправит его вниз по инстанции, где напишут очередную казённую отписку: «Согласно закону такому-то, пункту такому-то вы имеете право обратиться туда-то…». И круг этот замкнётся на первом же заходе. Сам-то подумай, Северодонецк разбит, Рубежное тоже, Попасную вообще стёрли с лица земли. До несчастных мариупольцев ли – иностранцев, мать его так, дело нашим начальникам?
– М-да, вот же, сука, – почесал затылок Пэпэ. – Георгиевич, ты не думай, мы не против твоего брата. Это бабы языками чесали про те три убийства, про маньяка какого-то. Мы-то помним Костю с детства. Столько лет прошло… Ты скажи ему, пусть с людьми общается. Не надо ему прятаться. Да ещё такое пережил. Хата-то у него хоть целая осталась?
– Да какая целая? – вздохнул Андрей, махнув рукой. – Квартира сгорела полностью. Самое ценное в ней это была библиотека, собранная за тридцать лет. Такую библиотеку не у каждого московского коллекционера найдёшь. Костя в этом деле продвинутый был, как фанатик. Говорит, что если бы продать все сгоревшие книги, то хватило бы на пару московских квартир в самом центре, на Арбате где-нибудь. Дочь Костину, племянницу мою Диану, живьём завалило плитой в подъезде. Костя об этом почти месяц не знал, не мог из-за боёв пробиться из одного района в другой. А когда добрался, то соседи Дианки ему показали могилу прямо во дворе, перед девятиэтажкой. Соседи даже её фамилии не знали – одно имя на кресте и дата смерти. И муж племянницы пропал без вести. А я её так ни разу в жизни и не видел, Костя говорит, красивая была, в нашу породу. Погибла вместе с ребёнком, которого носила.
Андрей невольно сгорбился, вытер навернувшиеся скупые слёзы, молча налил по полной чашке вина и предложил помянуть. Мужчины звучно со вздохом опрокинули чашки и повернулись в сторону приближающейся худощавой женщины с полной миской пахнущих итальянскими пряностями жареных котлет – это супруга Сергея Александровича пришла присоединиться к компании.
– С праздничком вас, защитнички! – весело вонзилась в разговор мастерица по котлетам Нина Алексеевна, но заметив на лицах мужчин скорбь и укор, нахмурила брови. – Чего молчите? Для вас старалась.
– Прости, Нина. Мы тут помянули чуток, – пояснил Андрей.
– А-а, а кого?
– Дочку и неродившуюся внучку братишки моего, Кости.
– Уп…Это того самого? Ну, что сидел?
– Того самого, – раздражённо поднял глаза Нилов. – Ну, сидел, что с того? Ни за что сидел. Не убивал он никого. Не маньяк он никакой. Что за люди?!
– Андрей Георгиевич, да не переживайте вы так. Мы ж не со зла. Так, просто уточняем, – неловко засуетилась Нина Алексеевна. – Все так и вспоминают вашего брата, мол, тот, что сидел за три убийства. Ну, случай-то тогда на Нахаловке был шумный. Вот, так, вот…Да и вообще никто уже это не помнит, дети считай состарились, они так вообще ничего этого не знают. А мы ж к вам, Андрей Георгиевич, вы сами знаете, с любовью и уважением. Вы у нас тут спаситель и утешитель. А что с дочкой братовой случилось и где?
– В Мариуполе случилось. Под завалами погибла, – грозно рыкнув, вместо Андрея ответил Сергей Александрович. – Нин, ты б за языком следила…
– Да чего там, всё правильно, язык потому без костей и сделали, чтоб артроз его не разбил, – раздался сиплый голос, прорывающийся сквозь скрип открывающейся калитки. На улицу с сонным, слегка уставшим видом вышел Константин, слегка ссутулившийся, с разодранной щекой, одетый в сидящий не по фигуре старый спортивный костюм – с братского плеча Андрея Георгиевича.
– Ой, Константин Георгиевич, вы всё слышали? Извините. Неловко как-то вышло. Кости вам моем, нет, чтобы напрямую поговорить с человеком, – в поисках поддержки бегая глазами между мужчинами, затараторила Нина Алексеевна. – Как вы поживаете? Угощайтесь котлетками, домашними…
Сергей Алексеевич нервно дёрнул жену за карман джинсовых брюк. Нина потеряла равновесие и едва не рухнула на вытоптанную траву. Между мужчинами пробежала дружная ухмылка, сконцентрировавшая общее внимание на сером лице Константина. Тот медленно присел на край скамейки, безразлично посмотрел на импровизированный стол с вином, нарезками и котлетами, поднял пронизывающие глаза на Нину.
– Спасибо за предложение. Извините, я вас не помню, – грустно, как будто читая некролог, сказал Костя. – Главное, что вы помните меня. У вас поразительно хорошая память. Люди в большинстве своём лучше запоминают что-то плохое, зачастую пронося его через всю свою жизнь. А хорошее забывают. Наверное, так и должно быть. Вот у меня тоже мало осталось в памяти хорошего о нашей улице, о родной школе, о нашем городе. А ведь оно было, было, я бы даже сказал, что лучшие годы моей жизни прошли здесь, в этом доме, под вот этим громадным орехом, который, кажется, сажал отец. Вы спросили, как я поживаю? Не знаю, что вам и ответить, если вас действительно интересует моя жизнь. Уже стою перед ступенями путешествия в вечность, да только ступени высокие и ведут не вверх, а вниз. Потому и не спешу по ним спускаться. Всё чего-то жду. Как человек, опоздавший на последний автобус, но продолжающий стоять на остановке в ожидании какого-то чуда.
– Типун тебе на язык, Костя, ты ж ещё молодой, ещё всё впереди. Даже до пенсии не доработал, да? – широко улыбнувшись, попытался поднять всем настроение Пэпэ.
– Мне шестьдесят, скоро шестьдесят один, Паша. Тебя я узнал, – скользнул ядовитым взглядом Константин. – Помню, как ты вон там, в конце улицы собирал на пеньке девчонок и пел им песни под гитару, а меня, малого, прогоняли… Ключевая фразу у тебя, как там – «не доработал»? Работа стала эквивалентом жизни. А пенсия стала некой самоцелью миллионов, смыслом бытия. Нет у меня пенсии. Нет у меня работы. Нет у меня и жизни, Паша. Если вкратце. Хочешь увидеть эквивалент зомби, посмотри на меня.
Народ на улице переглянулся. Не ожидал в праздничный день таких серьёзных разговоров, да и примкнувший к компании Константин своей философией как-то не вписался в общую тональность.
