Сергей Петрович Волошин
Освобождённый
– Если беременная из того дома, то завалило её то ли плитой, то ли лестничным подъёмом. Люди вытащили, сюда принесли, но не выжила она, вот её могилка, – басом сказала женщина и, хмуро развернувшись, оставила Нилова самого.
Бешеный нечеловеческий вой вырвался из груди Константина и разгулявшимся ветром понёсся по низинам всего Правого берега. Но никто не слышал этот вой, растворился он в пустоте усталого равнодушия и бессилия уцелевших жителей жемчужины приазовской степи.
XIV
Дом у Ниловых небольшой, шлакоблочный, возведённый в своё время отцом без особых архитектурных изысков, четыре стены, кирпичные перегородки крестом, разделяющие две спальни, зал и гостиную, посередине печка, с южной стороны – пристройка-кухня. Все тогда так строили, и отец не стал выделяться на общем фоне. Андрей переконструировал дом на свой лад, зал расширил, гостиную превратил в котельную, удлинил кухню, присоединив к ней санузел, а из двух объёмных спален соорудил три маленькие, одна из которых служила то ли рабочим кабинетом, то ли местом для загадочных уединений с котом.
Крупный гладкошерстный чёрный кот Гоша в доме Нилова жил на особом положении. Андрей Георгиевич разрешал ему буквально всё – от спанья на кухонном столе, до ловли бабочек в зале. Была такая слабость у Гоши – ловить на высаженной Катей клумбе зазевавшихся бабочек, заносить их в дом, отпускать, и после этого устраивать игры с высокими полётами и прыжками по шкафам. И Андрей прощал кота даже за перевёрнутые горшки и разбитые вазы.
Костя замечал много странностей в привычках и поведении брата. Здоровьем не крепок, худ, хоть и жилист, Костя бы его одной левой с ног сбил, но чувствовалась в Андрее какая-то совершенная сила, скрытая энергетика, устоять перед которой невозможно ни в схватке, ни споре. В иные моменты и хотелось бы Косте сказануть брату что-то для него неприятное, выплеснуть душу, загнать, как в детстве, в тёмный угол и поставить на место, но не складывалось решение, рассыпалось на молодом замысле. Одним своим добрым, как весеннее солнце, но прозрачно-зеркальным взглядом Андрей снимал все потуги как-то на него навалиться.
Был он человеком разговорчивым, эрудированным, хоть и работал всю жизнь то грузчиком, то экспедитором. А порой впадал в какое-то экзотическое состояние: вроде бы всех приметливо слушал, ладно кивал, живо участвовал в разговорах, но ничего не понимал, что происходит рядом. Как будто пребывал где-то в потустороннем мире, в параллельной реальности. А когда припирали к стенке – косно отшучивался. И эти постоянные отлучки на разговоры с котом – совершенно непостижимый манёвр, попахивающий умопомрачением.
Непроницаемая Катя неохотно откликалась на вопросы Кости о состоянии мужа. Пожимает плечами, уныло улыбается или кокетливо рукой машет, мол, всё в порядке, не обращайте внимания, привыкните. Её, похоже, больше донимал невольный раздел её жизненной территории на две сложно совместимые семьи.
«Всё верно, – думал Нилов-старший. – Две женщины на одной кухне – как две головы на одной шее. Как ни крути ими, а одна другой мешает. Надо что-то с жильём думать, а заначка тает, как запоздалый апрельский снежок».
Стал Костя посматривать на предложенный соседями шлакоблочный шахтёрский барак, где пустовали целых три квартиры. Однажды, пригласив с собой брата, решил посмотреть объём возможных работ, которые предстояло сделать, чтобы пустующее много лет помещение превратить в подобие жилища. Удобств каких-либо, конечно, в квартирах обнаружено не было – деревянный коридор, крытый кусками конвейерной ленты для транспортировки угля по шахтным уклонам, длинный проход вдоль глухой стены, из него – повороты в две небольшие квадратные комнаты. Проводка открытая, медная, как в дедовские времена. Оконные рамы из прогнившей сосны, перекосившиеся под гнётом одиноких лет. Всё это невеликое ветхое хозяйство покрыто старым, как плесень, почерневшим от угольной пыли шифером.
– Пытаюсь вспомнить, кто в этом сарае при Союзе жил, и не могу, – признался Костя.
– Да и не важно. Но ты знаешь, Костя, не всё так и плохо. Я думал, состояние внутри хаты хуже, – задорно хорохорясь, успокоил Андрей.
– М-да…Хуже просто у же некуда. Хуже – только в Мариуполе, – чувствуя фальшь в словах брата, досадливо простонал Константин.
– Я серьёзно, Костя! – не угомонялся Андрей. – Ну, проводку я тебе за день сделаю, этого добра по электрической части у меня в сарае хоть задницей жуй. И выключатели, и включатели, и люстры старые, и лампы новые. Печка почти живая, дымоход цел, у меня печник знакомый есть, проверим тягу, переберём хода. С угольком тоже чего-нибудь придумаем. Унитаз с работы притащу, стоит у нас там, в кладовой, бесхозный. Водрузим его вот сюда, в этом вонючем коридоре, перегородку из гипса слепим, гипсокартон хоть и слегка погнувшийся, но тоже в сарае водится. Дверей я тебе хоть на целую армейскую казарму соображу, был такой грешок – собирать всё хламьё, что люди в микрорайонах из квартир на мусорники выбрасывают. На рытьё выгребной ямы организуем народ. Мужиков у нас тут не густо, в основном бабы – вдовы да разведёнки. Но, если чего, с работы подряжу пацанов. Народ у нас хоть и вредный, но на беду отзывчивый. Да и нам же не на века ремонт делать, скоро Мариуполь восстановят, вернёшься домой, в новую хату с белыми панелями…
– Слушай, брат, всё это хорошо, конечно, спасибо, но вот спросить у тебя хочу, как и ты меня вопрошал, – перебил Нилов-старший. – А почему ты никогда не приезжал в Мариуполь. Я же писал, приезжай, приму как положено.
– Так я ж приехал, первого мая…
– Ну, да, только по какому поводу приехал – эвакуировать нас с Наташей. В разбитый город приехал. А раньше-то что мешало? Тут ведь чуть больше двухсот километров, три часа езды. Автобус прямой ходил. Если честно, обидно мне как-то было. Психовал я: Наташиных родственников каких только ни принимали – и двоюродных, и троюродных. А тут родной брат и за тридцать лет ни разу в гости не приехал. В Вольном – никаких достопримечательностей, а у нас – и Городской сад, и Экстрим-парк, и город хорош, музеи, выставки, галереи, и море, в конце концов.
– Так из-за моря и не приезжал…
– То есть?
– Тяжело в это поверить, да? Боюсь я моря, Костя. Больше всего в жизни боюсь. Даже приближаться страшно. Как-то меня в Севастополь в командировку послали, я долго не хотел ехать. Но придавил начальник на больные места, вынудил, короче. Так я ещё издали увидел воду, сошёл на трассе и пешком в обратную сторону на Симферополь пошёл. И потом сразу уволился.
– Что-то не пойму я тебя. Мы ж в детстве с родителями ездили и в Бердянск, и в Анапу.
– То в детстве. А потом всё изменилось.
– Что изменилось? Андрей, что изменилось? Я совсем тебя не понимаю. Странный ты какой-то человек, как будто и не родные мы с тобой.
– Знаешь, сложно мне об этом говорить. А понимаю, что говорить надо, – Андрей присел на край обсыпавшейся глиняной печки, глубоко вздохнул и тоскливо посмотрел в глаза Косте, стоящему у окна в предполагаемом зале своей будущей квартиры. – Только прими всё спокойно и правильно. Врачи считают меня шизофреником. Нет-нет, не переживай, так они классифицируют мою паранойю, она не опасна для общества, но нелегка для меня. Я трудоспособен, уживчив в коллективах, морально устойчив, никаких видимых проявлений заболеваний нет. Но вот тогда… В детстве… Помнишь, когда я по просьбе мамы прибежал на автовокзал, чтобы передать тебе весть о том, что тебя ищет милиция? Вот тогда мне стало плохо. Очень плохо. Автобус на Жданов тронулся, ты этого не видел, да и, наверное, был обуреваем совсем другими мыслями, а я потерял сознание. Меня накрыло. Накрыло и в прямом и в переносном смысле. Упал на асфальт, а показалось, что упал в воду, в штормящее море, которое накатывало на меня одну волну за другой. Я лихорадочно пытался выбраться из воды, махал руками, кого-то звал на помощь, но тщетно, лёгкие уже не работали. Когда меня привезли в больницу, медики не знали, что со мной происходит, и чем лечить. Мне меняли диагнозы, вызывали какого-то крутого профессора, собирали врачебные консилиумы. Моё физическое состояние оценили как состояние человека, пережившего клиническую смерть, а точнее – умершего от утопления, но никакого утопления на самом деле не было. Как выяснилось, так действовали на мой организм внезапно появившиеся видения.
– С ума сойти…Разве так бывает? И что дальше? – покачал головой искренне изумлённый Костя.
– Вот именно – сойти с ума. Именно так и квалифицировали мою болезнь и положили в детское психиатрическое отделение, – продолжил Андрей. – Всё лето я провалялся в этой психушке, хотели отправить в знаменитый петровский интернат для умственно отсталых детей. Представляешь? Но решили, что у меня ремиссия, что болезнь не прогрессирует, и я могу продолжать учёбу в обычной школе. Ну, не совсем обычной, в интернате. Так решили в отделе образования и милиции, когда бабушка умерла. Обычный интернат, конечно, не намного лучше специализированного, психов другого порядка там тоже хватало, но аттестат об образовании я получил такой же, как и у всех советских школьников.
– Так а что это было-то? Ну, с этим утоплением. Ты как-то анализировал своё состояние, с чем оно могло быть связано? – нетерпеливо спросил Костя.
– Ты сейчас, наверное, решишь, что я действительно шизик, – натянуто улыбнулся Андрей. – Дело в том, что я пережил смерть, как бы это сказать, в теле нашего с тобой отца. Я увидел то, что видел папа в свой смертный час, я ощутил всё то, что ощутил и пережил он, когда решил покончить свою жизнь самоубийством.
– Да, ну, на фиг, – выругался Костя, откровенно не зная, как отреагировать на сказанные братом слова. – С чего ты решил, что отец утонул, да ещё и самоубийца?
– Не я решил, отец мне сказал.
– Так он же утонул, блин…Что ты несёшь?
– Физически утонул, а его душа осталась здесь. Прошу, дослушай, ибо я больше никогда не вернусь к своим сегодняшним откровениям, – сурово проговорил Андрей. – Там, в больнице, когда я лежал в реанимации, то услышал внутренний голос. Это был голос отца…
– …Бесы вселяются в человека через совершенные им грехи. Ты в церковь ходишь, брат?
–…Я сам подумал, что схожу с ума. Но голос был настолько свеж и ярок, а высказываемые им мысли настолько неиллюзорны, что сомнения отпали сами собой. Да, психиатры уверяют, что всяческая связь с покойником – это не что иное, как сила человеческого сознания. Они называют этот парадокс плодом воображения человека, галлюцинацией, самогипнозом. Эту концепцию внешне пришлось принять и мне, во всём соглашаясь с врачами, лишь бы они не испортили мне биографию. Кому я нужен буду со справкой из психдиспансера? Слухи по городу, конечно, распространились, когда меня освободила от срочной военной службы медицинская комиссия военкомата. Но слухи к трудовой книжке не пришьёшь, а то и грузчиком бы не взяли…
– …И-и-и что отец тебе говорил?
– Всё, что я спрашивал. Видишь ли, отец он сейчас здесь, где-то рядом, он живёт в параллельном мире, но я бы назвал его перпендикулярным. И когда его душа по пути своего следования пересекается с плоскостью нашего бытия, мы общаемся. Он слышит меня, я его. Понимаешь, этот голос звучит внутри меня, в моей голове. Это действительно страшно, особенно первое время, пока не привык. Хотелось вырваться из своего тела, даже суицидальные мысли посещали. Поэтому я и решил прибегнуть к услугам своего Гоши. Я и назвал кота Гошей, как батю. Так легче – представлять себе, что голос отца звучит не в голове, а его источником является одушевлённое существо.
– Подожди, а отец знает, что случилось со мной?
– Конечно. Он не видит и не слышит тебя, всех остальных, но со мной-то у него связь есть. Я и рассказываю.
– Во, блин…Мистика какая-то.
– Ну, а про этого, про Египтянина-Немца это он тебе рассказал?
– Он.
– А он откуда мог знать?
– В его мире возможны свободные перемещения во времени. Он сделал это и увидел убийцу. Выследил его. Может описать его образ, дом, где он жил, школу, где работал, его класс, его учеников. Но не может увидеть ни адрес, ни номер школы. Время, как пространство и природные явления, тоже может запутывать следы, смывать очертания, переписывать названия. Вот такой оксиморон. А вообще я должен был тебе это всё высказать. Не знал как. Люди ведь между собой как общаются? По теме: на работе о работе, на пьянке о женщинах и мужиках, дома о кастрюлях и огороде. Душе от этого не легче, ей нужен вот такой разговор по душам, как исповедь.
– Хм…Ты во мне прям надежду на победу справедливости пробудил. Найти бы этого Немца. Андрей, ты только Наташе ничего про это не говори. Она у меня женщина воцерковленная, может неправильно понять. Да как тут вообще понять такую дикость? Я, конечно, человек начитанный, всякое в книжках находил, но всегда считал, что большая часть написанной ереси – сугубо коммерческая туфта, выдуманная так называемыми эзотериками ради лишней копейки. Мне вот интересно, а в данный момент отец тебя слышит, он здесь?
– Нет, сейчас его нет. Портал, через который мы можем контактировать, находится в нашем доме.
– А утопился-то отец чего?
– Потерял смысл жизни.
Константин съёжился, отошёл от окна, словно чего-то испугался. Выглянул осторожно в длинный проход, как будто ожидал в нём кого-то увидеть. Или обнаружить свой изрядно израсходованный смысл жития.
– Знаешь, ты малой ещё был, да и я недалеко ушёл, – негромко сказал так, как сообщают великие секреты. – А ведь у отца тоже была какая-то паранойя. Он мне сам говорил, что общается с нашим покойным дедом, тем, что погиб под Одессой. Мол, дед наш жив, душа его жива, только никто об этом не должен знать. Я тогда подумал, что отец шутит или лишнего хватил, но тайну хранил, бабушке и маме ничего не говорил. Да они бы и не поверили, засмеяли. Может, действительно у отца какая-то связь с дедом была? Типа твоей…
Часть третья. Командировка в ад
I
Майский отпуск Максима Гущина, превратившийся в медовый месяц со вскружившей голову Ириной Першиной, медленно подходил к концу. Необходимо было решаться – возвращаться в Москву под управляющее начало Арсения Викторовича с его настойчивыми требованиями написания житейских историй, взятых из глубин народных, или оставаться с любимой в Таганроге. Максим невольно склонялся ко второму варианту. И не потому, что разочаровался в своём работодателе с его неприемлемыми для восприятия политическими взглядами и жёсткими методиками руководства, а потому, что очаровался Ириной – её неувядающей красотой и алгебраической рассудительностью, помноженной на человеческую простоту и большой жизненный опыт. Раньше однообразный патриархальный Таганрог казался ему каким-то тёмным и холодным, а теперь и солнце стало улыбаться светлее, и прежде казавшееся неприветливым море заиграло волнами теплее. Словно лежишь головой на коленях у матери и засыпаешь в ласках её добрых рук.
И Максим решил рискнуть – открыть свой личный сайт с уже раскрученным в сети названием – «Жизненные истории». Чтобы случайно не пересечься в квартире Ирины с её сыном и своим одноклассником Серёгой, данное мероприятие никак не входило в планы, Максим арендовал на Александровской улице двухкомнатную квартиру. Недалеко от автостанции, если по роду деятельности понадобится куда-то проехать, и до Дворца молодежи – рукой подать. В удалённой от входа в жилище неуютной спальной комнате поставил компьютер, оборудовав своё рабочее место, а кухню и зал оставил для полноценной жизни с возлюбленной.
Ирина не препятствовала хлопотливым фантазиям и инициативам Гущина. Ей самой было интересно понять – что из всего этого может выйти. Возраст Максима, большая разница в прожитых годах, конечно, гладко тревожили её, пробуждая в памяти сарафанные репортажи о подобных романах, которые, как правило, не имели счастливого конца. Но её молодой избранник с фигурой Геракла, улыбкой любезного чародея и голосом эпического поэта, как это было ни удивительно, нравился ей, возбуждал её, заставляя не только выглядеть моложе, но и включить внутри себя самой некий тумблер, запускающий оздоравливающий поток для обуздания мечущихся мыслей и хаотичных шагов.
«Делай, что должно, и будь, что будет, – решила однажды для себя Ирина Степановна. – В конце концов, живу один раз, а шансов женский век предоставляет не так уж и много. Последний уже и не вспомнить».
В самом конце мая Максим позвонил Арсению Викторовичу, чтобы сообщить о своём увольнении. Редактор без лишних эмоций выслушал длинные объяснения Макса о том, что встретил женщину своей мечты, что давно хотел вернуться в родной город, где стареют родители, а также наспех выдуманную версию своего счастливого фрилансерского будущего.
– Что я могу сказать, Гущин, – сказал редактор, впервые за всё время работы назвав Максима не по имени, а по фамилии. – Это не моё, это твоё решение. Тебе либо жалеть, либо благодарить судьбу, что ты его принял. Трудовую книжку вышлю почтой. Будешь в Москве, не забывай, звони, забегай. Не враги.
Коротко, жёстко, безэмоционально, но по делу. «Наверное, так и нужно говорить руководителю, иначе не хватит никаких нервов и времени на всяческие ублажения и переговоры», – подумал Макс, намотав себе на отсутствующий ус этот опыт общения, в жизни такой пригодится.
– Ира, с сегодняшнего дня я свободный человек, – порадовался Максим, открывая двери своего гнезда для новоиспечённой хозяйки.
– Свобода хороша, когда знаешь, что с ней делать, – улыбнулась Ирина. – Я, вот, уже много-премного лет свободна, но куда применить это раздолье – не понимаю. Всегда находятся какие-то якоря, которые ограничивают движение души и тела, всегда прихватывают какие-то цепи, не отпускающие от строгих обязанностей быть прилежной матерью, дисциплинированным работником, вежливой соседкой, законопослушной гражданкой, в конце концов. Как-то один случайный встречный, как оказалось, бывший зек, сказал мне: «По какую, собственно, сторону забора с колючей проволокой находится свобода – большущий вопрос».
– И, тем не менее, я сегодня освободился от обязанности подчиняться капризам своего столичного начальника. И как-то легче стало, честное слово.
– Но появился другой груз – зарабатывать копейку своим горбом и умом, нести за это всю полноту ответственности, а это, как мне кажется, ничем не слаще.
– Ты не в настроении? – Максим взволнованно подвинул для Ирины кресло, предлагая присесть у растрескавшегося от давления неумолимого времени дубового стола. – Чайку, кофейку?
– Без разницы. Устала, – с глубоким вздохом ответила Ирина. – На работе вопросы задают: с кем это вы там, уважаемая, встречаетесь или живёте? Уже либо видели нас в городе, либо соседи донесли, мир не без честных людей, бдящих за моральным обликом своих коллег и земляков.
– И что ты ответила?
– А ничего. Что тут отвечать? Что тайно встречаюсь с одноклассником сына?
– Зачем всё время акцентировать на этом внимание?
– Ты же акцентируешь. Встреч с Сергеем избегаешь, хотя я, если откровенно, уже смирилась с мыслью о том, что рано или поздно он узнает. Ну, как там говорят, сколько веревочке ни виться…Тем более, мы ведь не любовники, скрывающие от своих верных половинок тайные любовные отношения. Нам, по большому счёту, отчитываться не перед кем. Мне – так это точно. Ты, кстати, как-то объяснился перед своими родителями? Нехорошо это – прятаться от них почти месяц и никак не разжевать им своё аномальное поведение. Я бы на месте твоей мамы обиделась.
– Мама слишком много ненужных вопросов задаёт.
– Не хорохорься и не унижай мать, Макс. Так нельзя, она задаёт вполне логичные вопросы, вытекающие из ваших родственных связей.
– Извини, но я начинаю чувствовать себя школьником на уроке этики, – Макс нервно вскочил со стула, дабы придать некой значимости своим словам и впредь отрезать Ирине любую возможность читать ему морали.
– Не позёрствуй, – спокойно выговорила Ирина. – У нас обычный разговор взрослых людей. Нам вообще нужно как-то научиться не только слышать друг друга, но и говорить на едином языке терминов и понятий о жизни. Вот сам посмотри: отец почти месяц просил тебя помочь ему отремонтировать крышу в доме, ты сам об этом говорил. Ну, и?
– Что «ну, и»? Ничего страшного не случилось, нанял шабашников, сделали. Иногда так в жизни бывает, что дети немного заняты налаживанием личной жизни и созданием своего бизнес-проекта.
– Да, но каково отцу, ты об этом подумал?
– Подумал. Отец не последний кусок хлеба доедает…
– И с тобой, кстати, делится. Причём уже много лет, заметь.
– Просто вижу в тебе свою маму. Она это повторяла много раз.
– Мне это нравится, что я похожа на маму. Но мы, мамы, мало в чём друг от друга отличаемся, когда пытаемся мужчин заставить быть мужчинами, а не только существовать самцами.
– М-да, только поделился доброй вестью о наступившей свободе, а тут сразу поступили свежие её ограничения. И от кого? От человека, которого я люблю.
– Считая себя свободным, ты всё равно остаёшься рабом своей мечты. Да и вообще, готов ли ты, например, отказаться от телефона или от Интернета? Наверняка, не готов. А значит, ты уже не свободен. Давай закончим эту тему, тебе скоро запускать свой проект. Не хочу быть раздражителем твоей творческой внутренней организации. Я ведь немного тоже творческий человек, только в другой сфере.
– Человек, получающий зарплату из бюджета, вряд ли вправе называть себя творческим. Вы исполняете спущенные вам сверху программы разного там социально-экономического, всякого молодёжного и культурного развития. Разве не так?
– Отчасти так. Но бюджетное финансирование не избавляет от необходимости быть в созидательном поиске. Впрочем, это не попытка в чём-то оправдаться. Меня, например, всегда расстраивал тот момент, что танцы, песни, карнавалы существуют за счёт денег наших налогоплательщиков, за их средства содержатся филармонии, театры, дворцы и дома культуры, но никто не спрашивал самих налогоплательщиков, а заказывали ли они танцев и песен в таком огромном количестве по всем городам и весям, как сейчас. При этом литература наша родная – писатели, поэты, философы, публицисты – выживают за счёт подножного корма – рекламы, джинсовых подработок, спонсорских подачек и личных продаж. Но их вклад в сохранение культуры, истории, традиций, нравственности, в воспитание нынешнего и будущих поколений, как по мне, так куда больший, чем у системно финансируемых государством хореографов и певцов. Меня всегда удручал и тот факт, что люди, получающие государственные зарплаты, при этом ещё и чествуются правительством, муниципалитетами или каким-то общественными образованиями. Человек просто работает за получку и аванс, а ему ещё и грамоты, медали, ордена, статьи в газетах, репортажи по телевидению. Губернатор такой-то или мэр рассякой-то перерезали ленточку построенного за бюджетные ассигнования местечкового музея, а то и вовсе публичного туалета. И все рукоплещут. Я поняла, если бы чиновник сделал это за свои средства или в нерабочее время собрал фонд для помощи онкобольным детям. Здесь нет вопросов – чествуйте. Давайте планочки генералам и полковникам за подвиги во время войны, а не за расхищения в мирное время и не за эксплуатацию солдат на строительстве загородных дач. Надевайте короны тем творцам, которые что-то делают для страны и народа вне стен государственных учреждений. Но не иначе. Пишите и говорите о тех людях, кто творит доброе и вечное не за прибыли, а во имя торжества добра, правды и любви. Так что в этом плане я на твоей стороне, а не на своей. Твори, Максим, и это тебе ещё одна тема для твоих «жизненных историй».
– Самокритично. Я думал, ты будешь беспощадно защищать честь мундира, – раскрасневшийся было Максим сел на скрипящий стул обратно, шумно отхлебнул из чашки. – Что-то я и правда слишком разошёлся. Прикинь, Ира, какой будет интересный сюжет с этими выпускниками из Вольного. Я уже в предвкушении. Ещё никогда в жизни я не подходил к истории своих героев с таким энтузиазмом.
– Ты действительно хочешь туда ехать, в зону боевых действий?
– Ещё и как хочу. Во-первых, это первая моя командировка в новой должности главного редактора нового издания, – Макс удовлетворённо крякнул.– Во-вторых, передо мной раскроются целых четыре жизненных истории со всеми перипетиями их развития. В-третьих, через время можно вернуться к этим историям, если будут отклики. В-четвёртых, не такие уж там боевые действия, фронт от Вольного километрах в сорока или пятидесяти, это далеко, ничего не долетает. Так что привезу, как мне кажется, классный репортаж, Арсений Викторович обзавидуется.
Ирина поправила спадающие на лоб мягкие локоны, посмотрела в окно, где суетливыми быстроходными жуками мелькали выгоравшие перед набиравшим силу летним солнцем разноцветные автомобили.
– А на чём ты поедешь?– спросила она.
– Автобусом, через Ростов, маршрут я уже пробил. Всё нормально, никого не тормозят, ничего не отбирают. Да у меня и отбирать, по сути, нечего – диктофон и фотик. А чего ты об этом спрашиваешь?
– Да так. Тревожно что-то.
– Брось ты, Ир. Я уже и план своих потенциальных встреч набросал. Пойду по списку всех подписантов записки в бутылке. Первый – Олег Астров.
– Ну, ты слишком-то не обнадёживайся, столько лет прошло. Ждут ли тебя там эти подписанты. Им уже, между прочим, по шестьдесят лет. Это наверняка иные люди. Может быть, умерли, разъехались…Это во-первых…
– Так не бывает. Всё равно каждый человек оставляет какой-то след, у него есть родные, работа, в том числе бывшая, друзья. Подскажут и места захоронений, если вдруг, и телефоны и электронные адреса и аккаунты. Кстати, аккаунтов этих товарищей я, увы, нигде не нашёл.
– Я ж и говорю, что это люди другого поколения. Они вряд ли живут в сети. А если живут, то закрытой жизнью. Я бы в условиях войны, политического противостояния особо не светила лицом на весь мир, включая закадычных украинских врагов. Очень вероятно, что и с тобой они не захотят разговаривать. Это во-вторых…
– А в- третьих?
– В-третьих? – Ирина побледнела, вытянулась, как лирная струна, и заговорила какой-то несвойственной для себя низкой октавой. – То, что в-третьих, ты вряд ли воспримешь всерьёз.
– А всё-таки?
– Возможно, подумаешь, что я сумасшедшая и поднимешь меня на смех.
– Продолжай-продолжай, я весь неистово заинтригован…
– Ты знаешь, я в юности, когда училась в институте, увлекалась картами таро. Слышал о таком?
– Ну, как бы в общих чертах да.
– Общие черты здесь не пройдут. Штука довольно-таки серьёзная, интересная, требующая скрупулезного подхода и терпения. И не всем таро открываются, чаще всего ими занимаются фокусники или шарлатаны…
– И к кому из них принадлежала ты, интересно?
– Как раз занималась этим сугубо в личных целях. Были такие обстоятельства. Все тогда по гадалкам бегали, всяких кашпировских смотрели, белых магов посещали, астрологов читали. А мне попались в руки несколько толковых книг с малыми тиражами, купленных на харьковской барахолке. Изучила очень внимательно, и ты знаешь, полностью предсказала крах своих семейных отношений и отъезд бывшего мужа в Англию. Вплоть до географических подробностей. Сама не верила, а карты говорили…
– Я лично думаю, что это самовнушение. Самопрограммирование. Ты, небось, и мужу о своих гаданиях рассказала, чем в какой-то мере подтолкнула его к действиям.
– Может быть, может быть, – подняла глаза Ирина, Максиму показалось, что они были влажными. – Всё бы ничего, я, может, и до сих пор этим занималась, если бы не одно обстоятельство…
– Какое?
– Подруга моя лучшая по институту Алла Козьмина, вместе в общаге жили, в одной группе учились, вместе в кино, на танцы, упросила разложить карты на её отношения с парнем, с местным, харьковским. Я долго упиралась, не хотела с этим связываться. А потом сломалась. Карты показали, что этот парень убьёт подругу, причём буквально на днях. Ну, что…Я, конечно, всё прочитала, но не стала говорить ей всей правды карт, просто строго-настрого приказала, чтобы бросала его. Объяснила, что не будет с ним счастья, будет горе. Мол, все арканы сходятся против её чувств.
– А она?
– Она не послушала. Посмеялась. Тоже сказала, что самогипноз. Он убил Аллу на следующий день, сбросил с балкона двенадцатого этажа родительской квартиры. Всех подробностей уже не вспомню, но на суде он сказал, что в неё вселилась какая-то нечистая сила, что она стала как одержимая, и он, защищаясь от нечеловеческих нападок, вроде бы, нечаянно толкнул её. Вряд ли это была правда, скорее – подсказка адвоката. Проверяли его на вменяемость – оказался в полном психическом здравии. А что произошло на самом деле, не видел никто, кроме него и покойной Аллы.
– А дальше что?
– Дальше всё. Я из-за этого случая забросила карты, долго сидела на всяких успокаивающих средствах. Думала, с ума сойду. А вчера чёрт дёрнул, достала карты и, признаюсь, второй раз в своей жизни, разложила на твоё путешествие в Вольный.
– Зачем? Ты думаешь, что я откажусь от своих планов из-за какой-то хиромантии?
– Нет, я не буду тебя отговаривать, – лицо Ирины потемнело, над переносицей вызрели две глубокие морщины. – Просто карты беду показали. Но решать – ехать или не ехать – только тебе.
– Ир, я не верю во всю эту чепуху. Зачем ты мне это рассказала? – ударил мясистой ладонью по столу Максим, стоявшие близко друг к другу чашки громко звякнули. – У меня кроме моих планов ещё есть просьба мамы. В Вольном живёт её подруга молодости Маша, Мария Захаровна. Уехала туда в восьмидесятые, вышла замуж, может, на пенсии, может, где-то работает, хотя какая в войну работа. Мама мне втайне от отца дала денег, чтобы я передал Маше, понимаешь. Там наверняка люди не жируют, нуждаются, мама очень хочет оказать хоть какую-то помощь. Она вообще помешана на всех этих репортажах из зоны боевых действий, всем готова помогать – и военным, и гражданским, и даже пострадавшим украинцам, только не знает как. А тут такой повод. Да и мне, если честно, в Вольном остановиться негде. Даже не знаю, есть ли там гостиница. Интернет на этот счёт молчит. Так сказать, иду в разведку боем…
– Если у тебя есть такое благородное поручение от мамы, то в добрый путь, – Ирина взяла в руку ладонь Максима и нежно сжала её в знак уважения, привязанности и небезучастия. – Но ты должен быть осторожным. Пусть и не веришь мне.
Максим молча кивнул, и широко улыбнулся, испытав непередаваемое наслаждение от последних слов любимой сказанных с такой проникающей чувствительностью. Еще никто ему не говорил в жизни наполненных мистикой напутствий. Почему-то именно в этот миг он почувствовал то, чего давно ждал от Ирины – встречного потока поющих флюидов женщины, заряженных хрупким чувством любви и терпеливой покорности.
