Сергей Петрович Волошин
Освобождённый
– Ведите к нему! – скомандовала Катя.
Да, это был Андрей. Катя мгновенно узнала его по седым волосам и таким знакомым впавшим щекам, застывшим в неподвижной серой маске лица.
– С ним можно говорить? – спросила она.
Доктор отрицательно покачал головой и возмущено замахал руками. На глазах Кати проявились искорки слёз, но, будучи женщиной волевой и жизнью неоднократно испытанной, болячками мужа проверенной, она понятливо кивнула и вышла из палаты.
Наталья Ивановна не могла поверить своему счастью – благополучному розыску Константина. Но, целуя руки своему безучастно наблюдавшему за её суетой мужу, не смогла удержаться, чтобы с лёгким налётом перегоревшей невинной ревности не спросить:
– Костя, скажи, только честно, что за Алиса Назаровна тебя в больницу отправила? Не та ли это Алиса, что ты мне рассказывал, твоя первая любовь?
– Та…
– А-а-а где вы?.. Впрочем, ладно, потом поговорим…
III
– Превосходно! Вот это работа! – возмущённо подпрыгивал на гостиничной кровати Максим Гущин, читая куцую ленту местных новостей. – У них тут, наверное, полгорода разнесло, а они то про какое-то училище физкультуры в Луганске пишут, то про молодёжные инициативы в Ровеньках. Зазеркалье, блин. Несчастный фантазёр Оруэлл нервно курит в сторонке. Ха! Посмотри, что ваяют: «Нанесли удар высокоточным оружием по одному из центров принятия решений вэ-эс-у, цель достигнута, объект поражен». Что я только что прочитал? Вот именно, что объект поражён цинизмом всей сложившейся ситуации. Что вообще происходит? Какие-то кургузые три абзаца, что на Вольный прилетела украинская ракета, есть пострадавшие. Где полнота информации? Это ведь не московский мажор, врезавшийся в столб, инцидент о котором ежечасно смакуют все федеральные каналы во всяческих ракурсах. Это целая катастрофа для города.
Напротив гостиницы, пуская сигаретный дым, плотно кучковались таксисты. Обсуждали последствия ночного попадания в склад боеприпасов. На вопрос Максима отвечали казённо и единообразно:
– Только до улицы Луначарского, дальше сами, пешочком. Вас туда никто не повезёт, можете поверить.
– Я не знаю ваших улиц, я из России, – возмущённо противился Максим.
– Да мы тоже, вроде, как не из Китая, там, на месте, сами разберётесь, – рукой подать.
От конечной остановки, до которой водянистый телом таксист довёз Максима на своей «Калине» идти было недолго, да и картина оказалась узнаваема. Слишком пространными и таинственными для незнающего человека звучат названия всех этих улиц, спусков, переездов и остановок, а в реальности – всё те же закоулки, по которым ещё вчера нечистая носила Гущина. Только было это в тёмное время суток, однако узнать уже пройденные и буквально исползанные переулки, тротуары и тропы было вполне несложно.
Три неприятные мысли тревожили Максима. Первая – молчание Ирины, которая за всю ночь не написала в ответ на послания ни одного сообщения и не отвечала на звонки. Впрочем, Гущин с сожалением списал эту неприятность на технические проблемы, разобраться с которыми в такой короткий промежуток времени нереально. Вторая – сохранилось ли что-нибудь от седьмой школы и можно ли будет в ней кого-то найти? Максим сам себе внутренне признался, что другого плана действий в условиях информационного вакуума о намечающихся героях репортажа у него так и не появилось. Третья – не встретится ли на пути вновь тот самый военный, бдящий за проникновением вражеских элементов на территорию, где произошло попадание украинской ракеты в склад боеприпасов?
Школа уцелела. Когда-то величественное кирпичное здание советской архитектуры, через стены которого прошли тысячи выпускников со своими пылкими мечтаниями и недосягаемыми миражами. Дотла выгорела добрая половина третьего этажа, актовый зал, водой залило библиотеку, второй и первый этажи, ударной волной вышвырнуло из старых деревянных рам все окна, выходящие на сторону теперь уже бывшего завода «Прибор», по всему периметру сорвало шиферную крышу. Вокруг школы бродили малочисленные унылые зеваки и уже потиравшие руки мародёры из других районов города, присматривающие через оконные проёмы, где и что можно вытащить из приказавшего долго жить здания учебного заведения. Военных около школы не было, поэтому Максим без лишней опаски шагнул внутрь.
– Мужчина, вы куда? – громогласно, как обычно говорит контуженный человек, остановила Гущина, по всей вероятности, сотрудница школы из числа технического персонала; преподаватели, как правило, так не говорят.
Максима после вчерашнего инцидента и ознакомления с новостной лентой города, собственно, уже мало интересовали подробности о последствиях взрыва. Никаких фотографий он тоже делать не собирался во избежание свежих неприятностей.
– Я директора ищу, – ответил Гущин, немного громче своего привычного тона голоса.
– Я директор. Что вы хотели?
– О, господи, извините, – замялся Гущин. – Даже не знаю, с чего начать, глядя на всё вот это…
– Да, вот, нет больше нашей школы, – перешагивая через ломаные рамы и битое стекло, директор приблизилась, и Максим рассмотрел её заплаканное, слегка покрасневшее смуглое лицо, полное тревоги и безразличия одновременно.
– Я Гущин, Максим Гущин, Марина Владимировна, я вам писал. Вы, должно быть, забыли. Мы договаривались…
– Да, помню я вас, Максим Гущин, журналист. Правильно? – перебила директор школы.
– Абсолютно точно.
– Помню и вашу просьбу. Но, как видите, зря вы, наверное, приехали. Ничем вам помочь не смогу. Уж извините меня, не до праздников выпускников, физически не в состоянии шевельнуться, тело будто не повинуется, мысли рассеялись по ветру как пылинки, – призналась Марина Владимировна, после каждого слова делая гнетущую паузу.
– Может, кто-нибудь из ваших сотрудников смог бы? – по журналистской инерции напористо спросил Гущин.
– Да какие сотрудники? Может, через время соберу народ, что-то будем решать. Но не по вашей просьбе. Сами видите, здесь спасать хоть что-то нужно – мебель, учебники, инвентарь, архивы…
– Я имел в виду, вы бы меня прикрепили к какому-то учителю, и тот бы меня, так сказать, сопроводил и просветил. И надо как-то, наверное, вашу власть подключать к решению всех этих катастрофических школьных вопросов.
– Максим. Прекратите. Вы взрослый человек, и всё прекрасно понимаете, что ничем вам никто не поможет, во всяком случае, в ближайшее время. А насчёт власти вопрос, конечно, актуальный, только вы плохо себе представляете наши сегодняшние реалии. Учителя позвонили в управление, а из управления – выше, так их едва ли не матом послали куда подальше. Думаю, что главный решает другие проблемы… Личные… Не хочу об этом говорить… К нему сейчас, думаю, появится очень много вопросов, люди говорят, что жертв много. И среди военных, и среди гражданских. Представляете? Говорят, сотни. А бездомных сколько… Наверное, тысячи. Только, прошу вас, никому о моих предположениях и слухах ни слова. Прошу вас очень. Пусть этот разговор останется между нами. Наболело просто, – лицо Марины Владимировны скукожилось, стало маленьким, прозрачным, умоляюще жалким.
– Да, конечно. Спасибо за откровение. Хотя с утра прочитал, что погиб только один человек, бабушка какая-то…
– И вы поверили официозу? Вы туда, к заводу, ещё не проходили? Будьте осторожны, слышите, ещё взрываются остатки бомб. Или сапёры рвут. Там уже опознанных трупов десятки… Ой, что я вам говорю… Давайте завершим наш разговор. Хорошо?
– И всё же, попробуйте войти в моё положение, хотя бы номер телефона человека, с которым вы контактировали по запланированной на завтра встрече выпускников, можно узнать? – боязливо спросил Максим.
– Ах, да, есть у меня номер, вылетело из головы, извините. Вот, запишите, Настя её зовут, – Марина Владимировна протянула свой смартфон с изображением номера Насти Снегур.
– Простите, у меня нет местной сим-карты. Мог бы я воспользоваться вашим мобильным? – попросил Максим.
Настя Снегур или по мужу Краско жила в другой части города, как его называли, в спальном районе. На вызов с номера директора школы ответила быстро, но с определённой настороженностью:
– Журналист из Таганрога? По завтрашней встрече? Нет, мне никто ничего о вас не говорил, но, думаю, что никакой встречи не будет. Я уже отменила заказ в кафе. У нас одна одноклассница ранена, в больнице, другая осталась без жилья, ещё одному однокласснику дозвониться не можем, связь по всему городу барахлит. Сейчас надо помощь организовать людям. Сами не организуем, никто не пошевелится.
– А мы могли бы с вами сегодня встретиться, хотя бы на полчасика? – спросил Гущин, не особо веря в конечный успех своей просьбы.
– Нет-нет-нет, ни с кем встречаться не хочу. Давайте как-нибудь в другой раз, – отказалась Настя.
– Подождите, пожалуйста. Но могли бы вы хотя бы номера телефонов дать кое-кого из вашего класса? У вас ведь должны быть, – торопясь, почти просипел Максим.
– А кто вам нужен? Скажите, я сообщением пришлю.
– Астров, Горский, Нилов и Тулаева.
– Хорошо, ждите, всего доброго, – Настя отключила вызов.
Через несколько минут пришло оборванное сообщение только с двумя номерами – жены Олега Астрова и сестры Михаила Горского. Ещё два номера беспощадно «съела» лихорадящая связь местного мобильного оператора.
IV
Константина выписали из больницы после обеда. Всё это время рядом с ним дежурила еле передвигавшая ногами Наталья Ивановна – сказались и бессонная полная переживаний и страха ночь, и резко обострившиеся старые болезни суставов.
– Вам бы в поликлинику сходить на приём к ревматологу, проконсультироваться, прокапаться, укольчики поколоть. Что же вы мучаетесь? – предложил уставший безучастно наблюдать за мучениями Натальи Ивановны доктор реанимации.
– Да кому мы нужны, у нас ни паспортов, ни законных прав проживать здесь нет, из Мариуполя мы, – скромно махнула отёкшей рукой Наталья.
Дома она долго не могла перейти к терзавшему её до глубин нервных аксонов вопросу об Алисе. После реанимационных медикаментозных мероприятий Костя выглядел болезненно и несколько ошалело. То и дело дико вскакивал с дивана, недоумённо смотрел по углам комнаты, бегло зыркал в окна, точно высматривал кого-то. Потом ложился, закрывал глаза и тихо о чём-то шептал. Наталья Ивановна не знала, да и не могла догадываться, что это Костя отвечал той непостижимой сущности, которая говорила внутри него голосом родного брата Андрея. Думала, что так действуют медицинские препараты. Но в какой-то момент, когда город закис в душной темноте вечера, обрадовалась – Костя пришёл в себя и попросил чаю.
Наталья Ивановна оживлённо вскипятила старенький, подаренный Катей, эмалированный чайник, заварила крупные листья индийского напитка, купленные на случай прихода гостей. Продав накануне скопленные за жизнь и подаренные покойными родителями золотые украшения, весьма кстати взяла на рынке душистых медовых пряников, которые очень любил Костя. Это у него ещё с тюремной отсидки – любовь к медовым пряникам, словно напоминание о доме и родине.
– Ну, вот, уже, почти месяц прошёл, проверка наших документов заканчивается. Может, к августу нам разрешение на проживание наконец сделают. Начнём шевелиться, надеюсь, на работу возьмут, новая жизнь пойдёт. А то на макаронной гуманитарке долго не протянешь. И мне, и тебе лекарства нужны, – дружелюбно, словно напевая колыбельную, сказала Наталья Ивановна.
– Уже месяц? – удивлённо спросил Костя. – Даже не заметил. Что-то раскидало мои мозги в разные стороны, перестал и события, и время ощущать.
– Да. Изменился ты за этот месяцок, Костя, – со вздохом протянула Наталья Ивановна. – Не только события и время – меня перестал ощущать. Как мебель живу в этой квартире, из которой нас выгнать хотят.
– Что ты такое говоришь? Как это выгнать? Кто? Почему? – дёрнулся ссутулившейся фигурой Константин.
– Да приходили с утра две каких-то бабы. Кричали, что в этой квартире их тётя когда-то жила. Сказали, чтоб выметались, полицией грозили. И находиться тут теперь тошно. Как на пороховой бочке. Куда дальше бежать? У меня вариантов нет.
– Подожди, по порядку. Какие бабы? Кто они?
– Да откуда я знаю, Костя!? Мне они не представлялись, да и я не уполномочена документы требовать. Хорошо, что Катя рядом была, разогнала их как мух назойливых. Но они угрожали в полицию обратиться. Что делать, если придут?
– Ну, не знаю я. Так сразу ответ и не найдёшь. Будем бороться. Квартира ведь, можно сказать, бесхозная. Мне и Андрей и Серёжа, сосед, сказали, что состояла она на балансе давно закрытой шахты. Государственная, если можно так выразиться. Только уже ни шахты, ни государства нет. Здесь ребус сложный, его не каждая полиция разберёт. К тому же мы беженцы. Нам и соседи помогали ремонт делать, а это уже вложения.
– Может, в Польшу поедем, я золото продала, денег хватит на дорогу? Говорят, там пособие платят по двести евро. А в Германии по пятьсот.
– Ты что, с ума сошла? Ну, какая на фиг Польша? Какая Германия? Я по ихнему пшекать не умею, а с фрицами так и подавно у меня отношения не складываются. Ты же знаешь, не люблю я немцев, и писателей их даже не люблю. Ни одной книжки, всё немецкое в библиотеке, так сказать, импортозаместил…
– В бывшей библиотеке…
– Ну, да, теперь уже в бывшей. А ты знаешь, Наташ, всё равно как будто есть она. Часто представляю себя среди наших подпирающих потолки стеллажей. Сидишь в окружении фамилий великих людей человечества, среди собранных ими мыслей и посланий людям всей планеты, и как будто легче тебе становится. Ты, знаешь, я агностик, но люди говорят, что в церкви так порой бывает, если искренне веришь в её энергетическую силу. Вот и от книг какая-то невидимая, но очень мощная мистическая энергия исходит, как тихая широкая река, которая течёт в твоё внутреннее море.
– Я этого не ощущала. Было как-то, когда к родителям в Стаханов приезжала. Родина тоже обладает сильной магической силой исцеления и любви. Родина в моём случае, пожалуй – это земля, родной дом, папин сад, скамейка, школа, где училась…
– Да я, вот, на родине, а не испытываю никаких чувств. Перемешалось всё в голове – любовь, ненависть, боль, страх…
– У тебя, наверное, другое. В твоём варианте родина заканчивается там, где начинаются человеческие отношения.
– Это точно, – Константин глубоко задумался, на несколько секунд погрузился в какую-то свою сокровенную муть.
– Ты хоть расскажи, как ты в больницу попал? – перебила размышления мужа Наталья Ивановна.
– Не помню. Взрывы помню, дымище как из кратера помню, люди на трассе куда-то бегут, а потом отрубился, точно лёгкие выключили…
– А Алиса?
– Что Алиса?
– Она скорую помощь вызвала?
– Наверное… Ты лучше скажи, что известно тебе. Небось, уже наговорили.
– Никто ничего мне не наговорил. Доктор сказал про Алису. Это с ней ты был все эти дни?
– Таки наговорили…
– Клянусь, ничего не знаю. Что сам расскажешь, то пусть и будет правдой. Я любую приму. Только не мучай меня.
Костя недоверчиво посмотрел на Наташу, пощекотал косматым взглядом её провалившиеся щёки, высохшие ненакрашенные губы, обессиленные брови. Всё в них было родным, знакомым, веющим добротой, уважением и беззлобным прощением. Подумалось: и зачем только связался с этой Алисой, которая за целый день даже не позвонила и не узнала – жив ли? Наверное, так иногда случается, что жизнь разводит людей только для того, чтобы показать обоим, как они важны друг для друга, и наоборот – посылает искушения любви для того, чтобы оценить важность близкого человека. Что Алиса? Женщина двух жизненных эпизодов – пылкой юности и безутешной зрелости. А Наташа – она ведь фактически своими руками и сердцем лепила из вчерашнего урки человека, которого потом гранила всю свою жизнь без остатка.
– Да нечего мне тебе особо рассказывать, Наташ, – буркнул Константин, почувствовал в своём собственном голосе лёгкое выражение вины. – Если думаешь, что у меня с Алисой было что-то, выбрось это из головы. Не было ничего. Работу она мне предложила, хорошую, начальником её частного мебельного цеха. Да и не начальника, а так, цербера, пса сторожевого. Шмоток накупила – костюм, туфли, чтобы выглядел прилично. На том и всё.
– А что всё? Продолжай.
– Ничего интересного. Думаю, что нет уже её цеха. На заводе он был, как раз недалеко от оружейного склада. И Алисы теперь нет.
– Как нет? Господи…
– Для меня нет. И не в цехе в этом дело, и не в работе. Тут другое.
– Что другое?
– Ты не поймёшь, Наташ.
– Это я-то не пойму, ну, ты меня оскорбляешь, Нилов.
Константин встал из-за стола, подошёл к окну, наклонил голову и посмотрел на своё отражение в нём.
– Видишь на стекле кого-нибудь? – спросил тихо, будто что-то тайное.
– Как это? Ну, твоё отражение вижу. Костя…
– Подожди. А рядом?
– Моё отражение.
– А ещё рядом? Вон, справа от меня.
– Никого нет, – Наталья сделала изумлённые глаза, готовая взорваться заразительным смехом.
– Тебе смешно, а мне нет. Андрей в отражении. И голос его у меня в голове звучит. Только сейчас я немного привык и понял, как разделять одно пространство от другого. Пространство, где я с тобой, и где я с ним.
– Так Андрей в реанимации же, в коме.
– Это тело его там. А сам он у меня вот, здесь, – Константин постучал правой ладошкой по высокому лбу.
– Господи… Костя…
– Не причитай. Дай самому в этом как-то разобраться. Тяжело мне. Теперь можешь представить, как брат всю жизнь прожил с голосом отца внутри него. Это невыносимо. Очень тяжело. Мне сейчас кажется, что и плохо мне вчера стало потому, что Андрей едва не умер. Какая-то иная связь между нами проявилась, не знаемая ранее. То годами друг друга не то, что не видели и не слышали, даже письма не писали. А тут в одном мне – два человека теперь. И я ничего с этим не могу сделать.
– Что вчера случилось с Андреем? Ты знаешь?
– Знаю.
Наталья Ивановна перекрестилась и взяла Костю за руку. Она была холодная и пульсирующая, словно не одно, а два сердца гоняли густую кровь по закоченевшим артериям и венам.
V
Народ в Вольном живёт простой, не особо обременённый комплексами и благородным пансионным воспитанием. Что-то не нравится – за крепким словцом в карман никто не заглядывает. Максим в этом убедился с первого же звонка жене Олега Астрова – Елене. Не особо озадачиваясь длинным представлением журналистского резюме и выслушиванием вопроса Максима, только поймав ухом имя своего мужа, Елена сразу свирепо выпалила:
– Слушайте, какого чёрта, блин, вы мне все наяриваете? Не живу я с ним! Он вам нужен? Вот ему и звоните туда, где и с кем он там бухает! Телефона его я не знаю, и передавать ничего не собираюсь, передастом у него не подрабатываю. Досвидос! И забудьте этот номер. Всё понятно!?
Максим остолбенел от яростного напора женщины на том конце невидимого провода мобильной связи, но быстро пришёл в себя, вспомнив, что в его практике таких случаев было немало. И матом непристойным люди крыли, и кирпичами бросали, и на машине хотели сбить – у каждого свои тараканы, порой буянящие в голове. Оставался второй шанс зацепиться за узелок в жизненной цепочке героев своего будущего репортажа – дозвониться до сестры Михаила Горского.
Это оказалась чрезвычайно разговорчивая и внимательная к просьбе женщина. Ещё не увидев её, только по голосу в трубке, Максим мгновенно расположился к Валентине, младшей сестре Горского. Попросил о личной встрече и был не только приглашён на чай, но и в больницу, где, как оказалось, лежит на реабилитации её любимый братик Мишка.
Остановив на дороге машину такси, Гущин с жарким ветерком, пахнущим плавленым битумом, проехался через добрую половину неказистого городка, не пытаясь его рассматривать в целом, но фиксируя какие-то отдельные детали – для будущих описаний в намеченной серии репортажей из Вольного. Заехали куда-то в частный сектор, это была утопающая в зелени улица, тянущаяся вдоль проржавевшей железной дороги.
– Сколько? – спросил Гущин.
– Четыреста, – ответил наодеколоненный таксист.
– Ух, ну, и цены у вас! – удивился Максим.
– У кого, у нас? Везде такие по городу. А что вы хотели с этими дорогами, чтобы забесплатно везли? В этот район, между прочим, не каждый ехать соглашается. Нам ходовые по программе гуманитарной помощи не меняют…
– Я понял, – вежливо перебил Максим, не желая слушать стандартные оправдания бомбилы. – Но в Москве всё-таки за такой километраж поездки дешевле. Всего хорошего!
Валентина встретила Максима прямо в проёме деревянной, давно не знавшей покраски калитки. Улыбалась, словно встретила давнего друга.
– Вы Максим? Проходите, не бойтесь, собака не укусит, не обращайте на неё внимания, она старая, слепая, всю войну с нами прошла, лает лишь для блезиру, – сказала Валентина, приглашая Гущина в шлакоблочный дом с высокими ступенями и почерневшей двускатной крышей.
– Да я, извините, не хотел бы вас долго обременять своим присутствием, – размеренно шагая по дому, упредил Максим. – Мне бы какие фотографии вашего брата, а остальное хотелось бы у него расспросить, если можно.
– Ага, думаете, он вам много расскажет? Неразговорчивый он у меня, хмурый, невесёлый совсем стал. Война, развод… А фотографии – так сейчас посмотрю. Аж самой интересно глянуть, сто лет их не доставала, – суетливо забегала по просторному залу Валентина, накрывая на круглый жёлтый стол скатерть и расставляя на неё чашки из добротного советского сервиза.
– Так а что у него за болезнь? Серьёзное что-то? – спросил Максим, включая диктофон.
– Да как вам сказать. Я его в эту больницу и упекла. Ему как ногу отрезали, из армии комиссовали, так он и впал в депрессию. Ни лекарства его не берут, ни книжки, ни телевизор не развлекает. Лежит в одну точку смотрит, бухтит, как дед старый. Да он, считай, дед уже и есть. Только внуков не видит. Жена ушла в позапрошлом… Нет, раньше, три года назад ушла, как раз операцию сделали. Мишка и сам хорош, привык на службе ором орать, всё на глотку брать. Раньше за ним, вроде, такое не наблюдалось. Он её сам, считай, и выгнал. А Людка женщина нежная, с ней аккуратно надо. Она и так, и сяк к нему, а он решил, что не нужен никому калекой, и всё! Мы с ней дружим, но так – раз в год с днём рождения друг дружку поздравить. Может, ещё сойдутся? Как думаете? Так вот я с ним, с Мишкой моим безногим, в больнице и сидела. Сразу к себе и привезла. Не захотел он домой. Что-то в голову шибануло, «не поеду» – и всё. Людка к мамке ушла, досматривает старуху, Мишка ко мне, сын в Краснодаре, внучок уже появился, а квартира пустая стоит. И жить никто не живёт, и пустить кого в квартиранты страшно. Знаете, время сейчас какое – подожгут хату, а сами сбегут. И ничего никому не докажешь.
– Он служил? Ну, то есть был участником боевых действий? – как на интервью спросил Гущин.
– А вы записываете что ли? – заметила горящий диод диктофона Валентина. – Ой, может, не надо, а?
– Да вы не переживайте, это ж не прямой эфир, – успокоил Максим. – Я из ваших слов только самое важное для своей статьи возьму. Захотите, пришлю вам почитать предварительно.
– Да не нужно ничего слать. Я вам доверяю. Но страшновато как-то на запись диктовать.
– А вы не обращайте внимания. Говорите, как будто к вам родственник приехал, с которым не виделись сто лет.
– В армию, или как её, в ополчение, он сразу пошёл. Ещё в четырнадцатом, – вспомнила вопрос Максима Валентина. – Он вообще в детстве военным быть мечтал. Книжки только про войну читал, фильмы только про то, как наши бьют немцев. Ну, «Войну и мир» тоже читал. Спортом занимался, в технические кружки ходил во дворец пионеров. Но в ракетное училище после школы его не приняли, конкурс был высокий. Странно всё это. Неужели в то время мальчишки воевать мечтали, что так рвались в ракетчики? Время-то совсем было мирное, ещё деды наши, ветераны, живые были. А что хорошего в войне? Лучше бы он тогда куда в строительный институт пошёл. Всё равно ведь по итогу на стройке стал работать. Аж в Москве. Это когда его с завода сократили. Он покрутился тут в городе, то тут шабашка, то там колым. Однако несерьёзные всё это были заработки, семью не прокомишь. Какой-то друг его сблатовал в столицу. Ну, а в четырнадцатом году он как приехал домой весной, а тут не разбери что происходит. Сначала воевал под Дебальцево, а опосля пересел на «Урал». Вроде, и не в окопах, а вражеские эти, как их, беспилотники, только и целят по машинам.
– Так его ранило? – напряжённо слушая, спросил Макс.
– Нет. Точней, ранение было, контузия, но бог миловал, – махнула рукой Валентина, разливая чай. – Сахарок у него поднялся. Война – она ж, собака лютая, никого не щадит. Если не бомбой тебя бьёт, то изнутри точит. Вон, сколько у нас людей лежат в земле на восток ногами – то рак, то диабет, то сердечные болячки. Может, и пожили бы ещё, а общее состояние у нас какое? Стресс, Максим. Сплошной стресс кругом. Вот и Мишку прихватил диабет. Мы ему и так, и эдак объясняем, чтоб на диете сидел, чтобы рапорт на увольнение подавал. Не молодой же уже, сколько можно воевать. Пять лет тогда отвоевал, шестой пошёл. А он, как всегда, горлом брал: «Нет! Я должен! Я присягал! Родина не простит!». Не мог он иначе. Какой-то другой заточки он человек, не то, что эти бабы в штанах, что пиво пьют по шалманам. Ногти у него на ноге грибок покрыл. В армии, наверное, от кого-то подхватил. Мы ему с Людкой говорим, купи, мол, таблетки, мази. Ну, лечат же они, хоть и долго. А он: «Некогда мне мазями мазаться!». Пошёл в больницу к хирургу, тот ему ноготь и выдернул. И пошло-поехало, пока гангрена не началась.
– М-да, незадача…
– Вы пейте, Максим, не стесняйтесь. Вы где поселились? Если хотите, можете у нас пожить. Условия есть, с водой только напряжёнка.
– Да я в гостинице. Нормально всё. И про воду вашу наслышан…
– Ну, вот и оттяпали Мишке ногу по самое колено. Людка ушла. Не выдержала его истерик. Он и протез не хотел, это я считай, заставила заказать и ходить заново учила. Так вот и живём. А сейчас Мишка в психиатрии лежит. Там и друзья у него появились, тоже солдатики, только молодые. Поедем вечерком, проведаем.
– Так, может, мне купить чего в больницу? – взбудоражился Гущин.
– Не стоит, всё есть. Ах, я ж вам фотографии обещала, – Валентина взволнованно подскочила со стула, ушла в дальнюю комнату, долго там шуршала бумагами, наконец, торжественно вынесла несколько фотографий, среди которых была и коллективная – всего Мишкиного класса.
Максим умело перефотографировал на смартфон все снимки, сделал и контрольную видеозапись. Мысленно поздравил себя с почином, хоть и на второй день, да ещё с немалыми приключениями, но всё-таки это первый успешный контакт в его придуманной командировке.
– Валя, скажите, а что вы знаете вот про этих ребят из класса Михаила – Олега Астрова, Константина Нилова и Алису Тулаеву? – спросил Максим, найдя знакомые фамилии на коллективной фотографии.
– Если честно, ничего не знаю. Мишка ни с кем особенно не контактировал. Так, пару раз слышала – что-то он про Астрова говорил. А что именно – не помню. Да оно мне и не нужно. Это у самого Мишки сегодня и спросим.
– А как насчёт учителей? Вы же, наверное, тоже в этой школе учились? Живы ли, здоровы ли? Как бы увидеться с ними?
– Училась, – выдохнула Валентина, слегка призадумавшись. – Только у меня с Мишкой разные преподаватели были, школа-то немаленькая была, в две смены ходили, даже некоторые и в третью смену прихватывали. Может, и есть кто живой. Только это уже люди за восемьдесят, понимаете. Вряд ли кто в состоянии вспомнить какие-то подробности из школьной жизни, уж поверьте. Столько ведь времени прошло. Я в социальной службе работаю, у меня две престарелые училки в обслуживании. Тут помню, тут не помню, – Валентина поочерёдно легко ткнула себя указательным пальцем в разные виски. – Я бы не советовала искать Мишкиных учителей. Ничего важного для своей статьи они вам не скажут.
– Может, вы и правы. Только кажется мне, что немного куце будет выглядеть репортаж без наличия прямой речи учителей.
– Не придумывайте. Ничего полезного они вам не скажут, а если скажут, то обязательно с кем-то спутают. Это у стареньких у всех водится. К моей подопечной как-то пришла её ученица, так пока сидели, разговаривали, учительница её и Светой, и Галей и Майей называла. А потом, когда фотографии стали рассматривать, так она и годы выпуска перепутала, и в альбоме совсем на другую девочку показала. Так а что за интерес у вас такой к моему Мишке и этой троице? Чем они так привлекли журналиста, да аж из России?
– Долго рассказывать, а расскажу, так вам потом нудно читать будет, интрига пропадёт, – деловито сказал Максим.
– Хм, вроде бы, ничего выдающегося ни Мишка, ни его одноклассники не совершали? Или ошибаюсь?
– Выдающегося – нет. Но сама история их жизни будет любопытна. Это история о том, сбываются ли мечты.
– Вон, оно как. Мечты – штука непостоянная. Сегодня об одном думаешь, завтра другое загадываешь. Жизнь она ведь вносит свои коррективы по ходу пьесы. Но вам видней, вы профессионал. А вообще заговорились мы, пора в больницу. Едем?
Вызвали такси. Пока машина медленно колыхалась по дорожным ямам, Гущин размышлял о своей Ирине. И не мог придумать, как с ней связаться. Не было ни контактов её соседей, ни номеров коллег. Разве попытаться как-то связаться с Сергеем, её сыном. Может, захлопоталась в связи с появлением на свет внучки? Но Сергею Максим не решался звонить и раньше, этому принципу определил не изменять и дальше.
Психиатрическая больница – небольшое двухэтажное здание, скорее напоминающее обшарпанное общежитие сороковых пятидесятых годов прошлого столетия – изрядно обросло со всех сторон высокой травой. Во дворе по скошенным и вытоптанным аллеям неспешно прогуливались пациенты, среди которых Валентина сразу увидела своего хромоногого бородатого брата.
– Мишка, привет, – поцеловала в щёку его аккуратно, но тепло. – А я здесь тебе журналиста привела, интервью будет брать.
Михаил Горский поднял на Максима прожигающие пространство глаза, в которых читались усталость и недовольство одновременно, сдвинул брови, от чего пересекающая лоб глубокая горизонтальная морщина проросла сотней мелких кожных впадин.
– Ко мне? Вы ничего не перепутали? – пробасил суровым, почти генеральским голосом.
– Да, здравствуйте! Меня зовут Максим Гущин, я редактор интернет-издания «Жизненные истории», приехал в Вольный специально, чтобы найти вас, а также ваших друзей – Олега Астрова, Алису Тулаеву и Константина Нилова. Вы, как я понимаю, были в школе друзьями? – быстро, как на военном докладе, отчеканил Гущин.
– Странно. Вроде, с прессой никогда дел не имел, поводов никаких не давал, – пробурчал Горский. – Да, мы дружили в школе. А в чём, собственно дело?
