Сергей Петрович Волошин
Освобождённый
Напрягая последние силы, шатаясь и жадно цепляясь руками за кусты и деревья, Костя шагнул на аллею, ведущую к столовой. Нужно было быстро всё сказать друзьям, которые наверняка заждались. Никакого самостоятельного решения в голове не рождалось.
– Ну, что? – раздался из темноты голос Мишки.
– Всё, – хрипло ответил Костя и тяжело рухнул на ступени столовой. – Всё. Всё. Всё. Она с Маратом Аиповым.
– Кто, она? Алиса что ли? – громко и испуганно переспросил Олег.
– Да. Алиса. Пацаны, хочу выпить, пошли отсюда. Потом расскажу. Где можно достать вина? Или коньяка. Или водки, – почти шёпотом проговорил Костя.
– В кабаке можно, в ресторане «Донбасс», у официантов втихаря взять, батя всегда брал, – буркнул Олег. – А у тебя башли есть?
– Да есть немного, отец оставил расчётные, когда уезжал…
– Тогда пошли, лишь бы дали. Пусть Мишка возьмёт, у него морда обезьянья, сойдёт за тридцатилетнего, – громко захохотал Олег.
– Но-но-но, попрошу морды не касаться, – рыкнул Мишка, потом обстоятельно добавил: – Что-то я не понял, так мы харю Марату бить будем или нет?
– Подожди ты с его харей, это всегда успеется, – перебил Олег. – Костик, я другое не понял, твой отец уехал что ли? Насовсем?
– Похоже, что да, – вздохнул Костя, шаркая ногами по искрящейся в полутьме угольной пыли. Ноги его не несли, но он пытался не отставать от шедших впереди друзей.
– Де-ла-а! – промычал Олег. – Брат утонул, батя свалил, эта дура изменила…
– Она не дура, – огрызнулся Костя.
– Я тебя умоляю, защищаешь тут её. Я сразу понял, что не твоя это девушка, братик. Не твоя! – уверенно и протяжно, как гудит бронзовый тромбон, проговорил Олег. – Я же тебе говорил, что там в семье не всё ладно, отец её – диктатор Пиночет, мать – хоть паранджу одевай. А Алиска – она ведомая. Кто её первый под ручку взял, с тем и идёт танцевать. И в переносном смысле, и в прямом. Не писала она, видите ли, письма Марату. И что? Только он на порог, и Алиска сдалась. Так как там у вас всё получилось на танцах?
– Она пришла с ним, – отчаянно прохрипел Костик.
– А-а, ну, вот. А ты – всё, отработанный материал. Попользовалась и бросила, такие они, бабы, нельзя им верить, – многозначительно резюмировал Олег, открывая двери расположенного на противоположной части парковой зоны ресторана «Донбасс». – Мишка, за мной, пошли искать официантов. Они здесь всегда с наценкой приторговывают спиртным.
Денег у друзей хватило на две бутылки водки. Просочившись сквозь дыру в тянущемся вдоль ресторанной стены металлическом заборе, друзья пробрались на слабо освещённую территорию спортплощадки горного училища, откуда их не могли увидеть ни сторожа, ни проезжавшие по автотрассе милицейские патрули. Сбоку от конструкции с баскетбольным щитом был врыт в землю ржавый железный стол для тенниса. Здесь и разместились. О том, что нет закуски, вспомнили только тогда, когда открыли первую бутылку.
– М-да, вот же гуимплены, хотя бы хлеба догадались в кабаке спросить, – недовольно и сурово промычал Олег. – Я без закуси не могу. Я вообще, если честно, водку никогда не пил.
– И я, – отозвался Мишка.
– Я пробовал, у отца со стакана отпивал разок, гадость, – признался Костик.
– Вот и пей сам эту гадость, ты же хотел, – протянул бутылку Олег.
Костя сделал глоток, сморщился, выдохнул, потом отпил ещё несколько глотков, прокашлялся. Ничего, вроде, без особых выкрутасов зелёный змий заполз внутрь, но потушить его градус захотелось. Мишка молча ухватил полную бутылку, нырнул в заборную дырку, вернулся через несколько минут с двумя плитками шоколада.
– Они и шоколадом приторговывают, поменял вот, – пояснил он, разворачивая шоколад и протягивая его Косте. Тот сделал ещё несколько глотков и сунул в рот половину плитки.
– Пробирает, вроде, чуть легче, – признался он.
– В общем, так, братик, мы подумали, и я решил: бить Марата мы не будем, – обняв Костю через плечо, важно и медленно, делая паузы и раздумывая, сказал Олег.– Ты извини, но так будет лучше. Не достоин он того, чтобы мы об него руки марали. А Алиса не достойна, чтобы ты свою душу об неё марал. Понял меня?
– Я хочу с ней поговорить, – заплетающимся языком пролепетал Костя.
– Вот, дурак. Ещё раз повторяю: будь выше их обоих. Ты должен гордо переступить через эту ситуацию. Пусть она потом жалеет, что отказалась от такого парня. Да, Мишка? – Олег повернулся в сторону. Мишка кивнул. – Вот, и он говорит то же самое. Посмотри вокруг – сколько девок ходит мимо, и все свободные. И не хуже твоей Алисы. Уже не твоей, вообще-то…
– Почему это не моей? Я не сдался, я… – Костя хотел встать с теннисного стола, но едва не рухнул лицом вниз в высокую траву, поддержали друзья.
– О-о, да ты, ваше благородие, нарезался, – засмеялся Олег, придерживая Костю рукой.
– Я-а? – шатаясь, проговорил тот. – Да я тебя сейчас за такие слова, знаешь…
Олег отпустил руку и совершенно опьяневший Костя, наотмашь ударив воздушное пространство, неуклюже свалился. Мишка с Олегом вопросительно взглянули друг на друга, но рассмотреть выражений собственных лиц не смогли. Ночь была такой плотной, хоть ножом на дольки нарезай.
– Куда его, такого? – спросил Мишка.
– На такси бы, но денег нет, – ответил Олег. – Придумал, давай в бурсацкую общагу его определим, пусть здесь до утра отлежится. Общага сейчас пустая, все уже на каникулах. Сторожу остаток водки предложим, тут ещё полпузыря, и шоколадку, а?
– А его мать? Надо ей как-то сказать, – предложил Мишка.
– Ага, среди ночи попрёшься на Нахаловку? Иди, если хочешь, я – пас, – злобно пробурчал Олег, представляя, как они с Мишкой тащат на спинах полуживого Костика по каменным мостовым рельефных улиц Нахаловки, повисшей на возвышенности у самого края города.
– Я тоже не пойду. Пусть сам утром матери объясняется, правильно? Потащили в общагу…
Сторож общежития оказался на удивление добрым и сговорчивым. Да и мужик с пониманием, видно, с такими незадачами имел дело не только по роду своей нынешней деятельности, но и сам в них когда-то попадал.
– А-а, заносите вот в эту крайнюю комнату, кладите парнишку на любую кровать, все свободны, – улыбаясь в седые усы, сказал сторож. – Где ж его так угораздило, вы двое трезвые, а он – третий – мёртвый? В ресторане так нализался?
– Да кто его знает, нашли таким, – пробубнил Олег.– Вы его, если что, пораньше толкните, нечего тут отлеживаться. Чтоб до ухода матери на работу успел домой. Хорошо?
– Не беспокойтесь, всё сделаем, как требуется, и умоем, и чайком отпоим, и на путь истинный наставим. Парень, вроде, чистенький, ухоженный, быва-ает…
*
Утром, ничего не понимающий Костя с вопросами, где он находится и как сюда попал, отказался от предложенного улыбчивым пьяненьким сторожем чая с сахарком, и стремглав, почти бегом, бросился домой. По пути кипятил свои мысли, вываривая в голове решение о дальнейших отношениях с Алисой. Да и не только о них, давила на темечко и внутрисемейная неразбериха и так не вызревшая идея – куда идти учиться или работать.
С Алисой всё ясно, она предала его, причём сделала это публично, на глазах у всех, кто был вчера на танцах и видел её с Маратом. Больно? Очень! Но переживаемо, в прочитанных книгах встречались любовные истории и с более жестокими окончаниями. А вот куда теперь деться самому? Как сделать так, чтобы долго-долго не видеться и не слышаться ни с кем из родных, друзей и знакомых, кто так или иначе знал об отношениях Кости и Алисы? Куда исчезнуть, но так, чтобы никто не подумал, что он сломался, и так, чтобы Алиса поняла, что она ему теперь не нужна? Пусть живёт со своим Маратом, выходит замуж, если ей так угодно!
Решение пришло в тот самый миг, когда, ворвавшись в прихожую, Костя услышал рыдающий голос матери:
– Где тебя носило, Костя-а-а? Я всю ночь не спала, я уже и на Васильевку ходила, тебя искала, всех и знакомых и незнакомых спрашивала. Ты же был там, тебя у кинотеатра видели. Где живёт твоя Алиса, я не знаю, хотела уже и к ней идти. Что случилось? Ты у неё был? Не рановато? Подожди, а что за запах? Ты пил?
– Мама, я еду в Жданов. С Алисой всё кончено. Мы расстались. А я хочу поступить, – Костя сделал паузу, пытаясь быстро вспомнить хоть какое-нибудь учебное заведение города Жданова. Моряки! В Жданове есть моряки! – Хочу поступить в мореходку. Моряком хочу быть, мама. В плавания ходить.
– К отцу, значит? – сев на стул и ударив руками по тонким коленям, вздохнула мама.
– Да, и то, что там живёт бабушка, это плюс, не надо будет в вонючей общаге скитаться, – Костя демонстративно понюхал в районе правого плеча свою рубашку и кисло сморщился.
– Бросай рубашку в стирку, вечером постираю, – сказала мама.
– Не надо. Я сейчас еду. Где мой паспорт, аттестат, свидетельство о рождении, рюкзак и спортивная сумка? И медицинская справка, – засуетился Костя.
– Да как же так, мне ж тогда тебя собрать надо, а мне на работу…
– Не надо, сам соберусь. Еду сейчас, там документы только до тридцатого июня принимают, конкурс большой, – соврал Костя.
– Так уже и ждановский автобус ушёл, и на бердянский ты опоздываешь. Чем же ты поедешь?– запричитала мама.
– Через Донецк поеду. Доберусь. Не переживай, – быстро бросая вещи в спортивную сумку, гаркнул Костя.
– Так скоро? Хоть поешь с матерью?
– Чайку хлебну, только быстро.
Костя не мог сам себе объяснить, зачем нужна такая спешка, но ему до боли в подреберье хотелось именно сейчас уехать из города, в котором живёт Алиса. Косте казалось, что именно так ему станет легче. А там, в Жданове, он отведёт душу на белых россыпях Песчаного пляжа, половит с отцом рыбу на Старокрымской плотине, подышит морскими ветрами на площадках Городского сада.
Поцеловав маму, Костя перекинул через плечо рюкзак, взял под мышку свою спортивную сумку, купленную ещё в восьмом классе, и – на вокзал. Расстроенная мать долго сидела на опустевшей кухне, сложив руки, не понимая, что происходит с её старшим сыном. Течение её мыслей нарушил энергичный гул милицейского «бобика», остановившегося у самой калитки, где жили Ниловы. Из машины, громко хлопнув дверцами, выскочили три человека в форме, и быстро вошли во двор, один постучал в дом, двое нырнули под окна.
– Откройте, милиция, – послышался строгий голос.
– Открыто, – протянула мать, пятясь от ворвавшихся в дом милиционеров.
– Разрешите представиться, капитан Чижиков… Нилова Ангелина Павловна? – резко выговаривая слова, спросил моложавый высокий милиционер с рыжими волосами и лёгкой щетиной на щеках.
– Да, я. А…а что случилось, не понимаю?
– Где ваш сын, Нилов Константин Георгиевич? – протокольно продолжил капитан.
– Мой сын? Так это…– Ангелина Павловна стала быстро перебирать все возможные варианты ответа человеку в голубой форме. Если сказать, что Костя только что ушёл на вокзал, то его догонят и задержат. Но за что? Что произошло у него этой ночью? Почему за ним приехала милиция? – Так это я у вас хотела спросить, где он.
– То есть он ночью дома не был? – сузив мелкие глаза и сморщив лоб, изображая недоверие, спросил капитан.
– Да его и вчера не было, выпускной у них… Где-то шляется уже двое суток, сил никаких нет. Искала всю ночь, хотела уже к вам заявление писать. А что случилось, вы мне можете пояснить? Я имею право узнать?
– Имеете, – козырнул капитан, достав из кожаной папки лист с печатью. – Вот ордер на обыск в вашем доме. Ваш сын, Нилов Константин Георгиевич, подозревается в убийстве. Пока подозревается.
– В каком ещё убийстве? Что происходит, товарищи?
– А вот этого вам уже знать не нужно. Пока не нужно, – клацнув зубами, отчеканил капитан и, вальяжно забросив ногу на ногу, сел на кухонный стул. – Понятых нашли? Прошу приступить к проведению обыска. Вы, мама, можете присутствовать, давать пояснения сотрудникам. А муж ваш где?
– В разводе мы, он с нами не живёт уже, – неуверенно почти прошептала Ангелина Павловна.
Услышав шум, из дальней спальни дома в зал опасливо вышел Андрей. Он растерянно смотрел недоумевающим взглядом то на милиционеров, то на понятых, то на белую как мел, мать.
– Иди, погуляй, сынок, – сказала Ангелина Павловна, глядя в глаза капитану. – Это мой младший, извините, он ещё не завтракал, мне можно с ним выйти на минуту?
– Выйдите, если нужно, – безразлично кивнул Чижиков.
Мама взяла за руку Андрея, аккуратно потянула его в сени, стала перед ним на колени и шёпотом изрекла:
– Андрюша, умоляю тебя, беги на автовокзал, и если Костя ещё не уехал, если увидишь его там, скажи, чтобы он уезжал быстрей и не возвращался. Не возвращался совсем. Ни при каких обстоятельствах. Что бы ни происходило. Мы всё выясним. Я не знаю, может, Костя и правда совершил что-то ужасное. Но я чувствую, что здесь какое-то недоразумение. Ты понял, Андрюшенька? И никому, никому, слышишь, ничего не говори, если ты его увидишь.
Андрей успел передать слова мамы Косте, когда тот уже сидел в мягком кресле салона красно-белого «Икаруса». Передал и то, что в их доме милиция проводит обыск. Костя совершенно ничего не помнил, что с ним было ночью, как он расстался с друзьями. Но был уверен, что ничего противоправного он не совершал. Во всяком случае, не должен быть совершить. И что такое вообще могло произойти, что домой нагрянула милиция? Впрочем, испуганный вид Андрея и переданные им слова матери возымели действие. Костя достал из сумки летнюю белую панамку, натянул её до ушей, убрал волосы, прикрыл глаза чёрными квадратными очками и провалился в кресло автобуса.
«Надо посоветоваться с папой. Он сообразит, что делать. Он найдёт, где мне спрятаться. Быстрее, быстрее гони, шеф!», – мысленно подгонял он водителя. И не знал о том, что своего отца – Нилова Георгия Петровича в Жданове он не найдёт. Ни у проживающей в ждановской Новосёловке бабушки, ни где- либо ещё. И никто его больше не увидит никогда.
А ещё Костя не знал, что никогда не увидит свою мать – Нилову Ангелина Павловну. Она умрёт на операционном столе ровно через два дня из-за нервного срыва и прободения обострившейся язвы желудка.
V
Вечером 30 апреля 2022 года в рабочем офисе московского Интернет-издания «Воля» отмечали юбилей – пятидесятилетие директора и по совместительству шеф-редактора Арсения Викторовича. Коллектив небольшой – пятнадцать человек – журналисты, программисты, рекламисты, бухгалтерша, секретарша, уборщица и здесь же – серо-полосатый кастрированный офисный кот. На прибранном от бумаг директорском столе – шампанское Тамани, абхазское вино, грузинский коньяк, ессентукская минеральная вода и всяческие уже почти доеденные колбасно-кондитерские нарезки.
– Друзья мои, впереди у нас лето, – уже слегка захмелевший от принятого спиртного юбиляр сфокусировал рассеянное внимание коллег. – А лето – это долгожданная пора отпусков. К сожалению, финансовая кухня нашего издания так устроена, что мы не можем вот так просто, как другие, взять и всех отпустить по морям в июле. Сами понимаете, нет у нас свободных средств, чтобы совершить такой административный подвиг. Мы его просто не потянем. Да и реклама летом должна работать, как бы там ни падали объёмы рекламных поступлений. Поэтому сейчас мы всё допиваем, доедаем, а потом дружно расходимся, разъезжаемся по домам думать. Со своими жёнами, мужьями, детьми, котами, собаками, попугайчиками, питончиками и прочими членами семей. Чтобы завтра, первого мая, в онлайн-формате сбросить на мой ящик свои пожелания или предложения по срокам вашего отпуска. Все возможные накладки вместе с бухгалтером обсудим и скорректируем на выходных в телефонном режиме. Договорились? Это не касается только Максима. Макс, с тобой у нас отдельный разговор. Пойдём, выйдем, чтобы не откладывать его в долгий ящик.
Двадцативосьмилетний Максим Гущин пришёл в «Волю» ещё практикантом. Показал себя позитивно, как говорят, пришёлся ко двору, поэтому вопрос трудоустройства решился быстро, одним росчерком пера директора – Арсения Викторовича. Работал продуктивно и много, зарабатывал на уровне с остальными коллегами. Но последние полгода, после того, как Макс расстался со своей девушкой, владелицей модного бутика Натальей, пошёл какой-то необузданный развал не только в душе, но и в профессиональной деятельности. Директор надувал и без того плотно упитанные заросшие поседевшей бородкой щёки, угрюмо вздыхал и прикладывал ладонь к высокому лбу с низко падающим редким локоном, когда на редакторский стол приносили распечатку очередного Максова шедевра из раздела «Житейские истории».
– О чём я с тобой хотел поговорить, Максим, – начал Арсений Викторович, выйдя с Гущиным в приёмную. – Ты у нас уже сколько работаешь? Лет пять?
– Если быть точным и не считать практику, то шесть, – ответил Макс, опуская глаза и словно чувствуя, что разговор пойдёт о его увольнении. Но он ошибся.
– Подними глаза, мой друг, ты напрасно думаешь, что я снова буду предъявлять тебе претензии, тонко намекая на написание заявления об уходе. Нет! – сказал, как рубанул топором, Арсений Викторович. – Разговор о твоём отпуске. Думаю, что тебе нужно отдохнуть уже сейчас. Поехать к маме с папой в Таганрог, море ещё прохладное, но зато бодрит. Вот и взбодри своё тело, умой свою душу, отряхни свой увядший талант, Макс. Ну, не могу я на тебя смотреть, в каких мучениях ты рожаешь свои опусы. Негодные опусы, ты сам же это видишь.
– Низкий индекс читаемости – это ведь ещё не показатель негодности материала, – пожимая плечами, возразил Макс.
– Да пёс с ним, с тем индексом читаемости, мой друг! Я и есть твой самый, что ни на есть главный индекс. А я недоволен тем, что ты изо дня в день приносишь в редакцию одни и те же банальные нудные отчёты из жизни этих спортсменов, актёров, певцов и прочих, мягко говоря, лиц нетрадиционной сексуальной ориентации, – размашисто жестикулируя руками, словно делая телевизионное заявление, выпалил директор. Потом достал из наколенного кармана широких джинсов- джоггеров пачку сигарет и протянул Максу. Тот решительно отказался. – Молодец. Уважаю. Ты ещё и не пьёшь. Как бы мне всё это бросить? Научи.
– А я и не начинал, бросать нечего, – натянуто улыбнулся Гущин, при этом подтянул живот, выпрямил упругую грудь, напряг мышцы рук, чтобы директор обратил внимание на его спортивную фигуру.
– Какие положительные люди трудятся у меня в коллективе. Но порой не понимающие будничных вещей, – Арсений Викторович устало затянулся сигаретой. – Вот, смотри, за прошедшую неделю ты сдал три статьи. Первая про какого-то провинциального подмосковного певца, упорно пробивавшегося на сцену, но так и не пробившегося из-за козней чиновника минкульта. Вторая о никому не известной актрисе «Современника», которая, бог ты мой, сама воспитывает двух детей. Как будто она одна такая на всю Россию. А третья статейка про хоккеиста, который перенёс очень сложную операцию и, о, чудо, вышел на площадку. Это и есть жизненные истории? Ты знаешь, я в юности тоже занимался хоккеем, в Союзе им полстраны занималось. Всё было доступно – и катки, и коньки, а клюшки так вообще два рубля стоили. Так вот, я, наверное, каждый месяц что-то себе ломал, и потом вполне успешно выходил на лёд и продолжал играть. В чём история, которая должна заинтересовать всю страну? Которую прочитает не только хоккеист, его родители и лечащий врач, но и простая домохозяйка где-нибудь в Воркуте или Ставрополе. Не уловил?
– Не совсем, – признался Макс, смотря в глаза Арсению Викторовичу.
– Понимаешь, я не требую от тебя каких-то супер-пупер историй о том, как пекарь дядя Вася женился двадцать раз и зачал тридцать сыновей. Нет, это в некоторой степени глупо и даже пошло, – директор закатил глаза, сжал свободную от сигареты руку в кулак и спросил: – Они ведь сами тебе звонят и пишут, так ведь? Это они заинтересованы оказаться героями твоей рубрики, а не твоя рубрика и твой читатель нуждается в них?
– Иногда да, – согласился Макс.
– Почти всегда. Поверь, я знаю эту публику. Если не они сами, то отрабатывают их пиарщики. А нам нужны просто честные истории. Из самой жизни, – Арсений Викторович подошёл к окну приёмной, взглянул на мелькающие за стеклом силуэты куда-то спешащих людей и мчащихся машин, и показал на них пальцем. – Мне нужны истории отсюда. Когда ты последний раз просто выходил в город, сидел на скамейке, общался с обычными гражданами, покупал у бабушки пирожки на рынке? Когда обсуждал новый фильм после сеанса в кинотеатре? Когда жарил шашлык в компании незнакомых людей на каком-нибудь поэтическом слёте в лесу? Уже и забыл, наверное, что помимо всей этой спортивно-артистической и политической пены, есть глубина, есть вот этот глубинный народ. Со своими историями, которые гораздо интересней того декоративного хлама, которым заваливают нас через каналы связи. Знаешь Максим, когда я учился в школе и только мечтал стать журналистом, пожилой редактор нашей районки со странной фамилией Бонти, итальянец, наверное, дал мне задание. Он протянул старую чёрно-белую фотографию, на которой были запечатлены трое обнимавшихся мальчишек. И сказал: «Напиши о них». Я взбеленился, обиделся даже. Кто такие, я их не знаю, где я их найду? А редактор, хитро щурясь, мне в ответ: «Вот найди и узнай, кто они такие». Это задание! И что бы ты думал? Я обратился в тогда ещё милицию, благо, нашёл связи, параллельно в районо, пробежался по всем фотоателье. И вуаля – двух пацанов я таки разыскал. Только они уже были взрослыми мужчинами, один работал на заводе, второй был связистом, а третий, как они мне рассказали, погиб на фронте Отечественной. У каждого уже семья, дети, проблемы, успехи. И я написал статью «История одной фотографии». Ты даже не представляешь, какой вал писем с отзывами хлынул после публикации в редакцию районной газеты. Отыскались родные, друзья этой троицы, даже сестра погибшего фронтовика. Пришлось писать продолжение. А потом люди стали присылать другие снимки с просьбой разыскать изображённых на них людей. И я искал. Потерянных детей, исчезнувших из жизни возлюбленных, случайных встречных или героев курортных романов. Мне кажется, что уже тогда тот седой редактор Бонти принял для себя решение взять меня на работу. Но не успел, скоропостижно умер. А я ему до сих пор благодарен за тот жёсткий, но такой необходимый урок на всю жизнь. Именно тогда я понял, что такое настоящая журналистика, а не это – «чего изволите».
Арсений Викторович отошёл от окна, его полное лицо сморщилось и потемнело. Хмель полностью прошёл, и перед Максимом стоял тот шеф-редактор, которого он видел на ежедневных планёрках. Только грустный и наполненный воспоминаниями. Он скупо улыбнулся, захлопал глазами, поднял брови, словно спрашивая: «Ты уловил?»
– Я понял, – кивнул Макс, – кажется, действительно понял.
– Вот и здорово. Но с завтрашнего дня – отдых. И не вздумай включать мозг на генерирование каких-то новых тем. Остановись. Замри. Услышь музыку Вселенной. Просто купи билет в Таганрог, возьми в шкафу пару книг, на чтение которых у тебя постоянно не хватало времени, и – насладись жизнью. Найди себе, наконец, новую подругу. Договорились?
– Да. Спасибо вам, большое спасибо, – немного смутился Максим, приняв предложенное директором крепкое рукопожатие.
– Ты, кстати, обрати внимание на Асю Ланкину, – воодушевлённо проговорил Арсений Викторович. – Правду тебе говорю. Мало того, что она хороший перспективный корреспондент, так ещё и спортсменка, комсомолка, просто красивая девушка, но главное, как мне кажется, безумно в тебя влюблена.
– Да бросьте, это вам показалось…
– Не брошу, Макс! Я знаю, что ты ей нравишься до безумия, нашептали коллеги. Так что не теряй времени зря, ей уже двадцать три года, в этом возрасте девушки начинают увядать, если рядом не окажется доброго спутника жизни.
– Ну, хорошо, я подумаю.
– Тогда пошли пить чай, и по домам.
VI
Тихо скользя по полированным рельсам, как молодая гадалка водит золотым перстнем по линиям жизни, поезд Москва-Таганрог тронулся на юг. Вечерело. Как ни странно, но людей в плацкартном вагоне было немного. Либо все москвичи и гости столицы разъехались на загородные пикники и майские каникулы на морях и озёрах ещё вчера, когда Максим поздравлял шефа с юбилеем, либо это просто совпадение такое. Макс по своей старой привычке взял билет на боковую верхнюю полку. Есть ряд докучающих неудобств, но зато дешевле и спокойней, ни с кем не нужно меняться местами, чтобы перекусить. Невысокий рост Максима позволял ему вытягивать ноги вдоль полки, не высовывая их в узкий проход. Да и просто посидеть, уткнувшись лбом в стекло, посмотреть в окно на убегающие русские ландшафты – удовольствие, которое постигают ещё в раннем детстве.
– Будешь? – украдкой спросил замечтавшегося Максима лет тридцати от роду короткошеий кривоносый сосед, видимо, боксёр, показывая из буйно пахнущего колбасой полиэтиленового пакета горлышко коньячной чекушки.
– Ой, нет, спасибо, – подняв ладонь, наотрез отказался Макс.– Я чаёк лучше.
– Так в чаёк давай добавлю, – настаивал сосед.
– Нет, правда, я не буду, – отказался Максим.
– Одному предлагаешь пить? Первомай всё-таки, день солидарности трудящихся, – обиделся сосед.
– Почему одному? Я чай, вы – коньяк, никаких проблем.
– Давай на «ты». Я – Саня. А ты?
– Я – Макс.
– Сейчас я сбегаю, закажу тебе чай, себе кофеёк, посидим, потолкуем, – Саня нырнул в купе проводников, что-то долго, смеясь и балагуря, рассказывал весёлым моложавым проводницам, вернулся с двумя парящими ароматом стаканами. – Я вообще люблю кофе холодным пить, но тут выбор небольшой. Ты тоже за ленточку?
– В смысле? – не понял Максим.
– В Донбасс едешь?
– Нет, в Таганрог.
– Мне почему-то показалось, что нам по пути до конца, – глубоко выдохнув, сказал Саня.
– У каждого свой путь, – философски заметил Максим, пытаясь выглядеть спокойно и уверенно.
– Да нет, дружище, у нас теперь у всех в этой стране одна дорога, одна судьба. Или мы их или они нас, – Саня отпил полстакана кофе, криво покосился через проход вагона на аппетитно жующих соседей, добавил себе коньяка. – Ну, давай, Макс, за неё, за победу!
– День Победы через восемь дней же, – поправил Максим. Саня широко усмехнулся, опустил голову, почесал наголо выбритый слегка вспотевший затылок.
– Это была победа дедов, мы к ней отношения не имеем. А я пью за нашу, за будущую победу, – сказал он лёгким басом.
– Над кем?
– Над врагами России.
– Ты, знаешь, Саша, я как-то от темы войны далёк. У меня лично врагов нет, я, если быть откровенным, пацифист, – признался Максим, искренне рассчитывая, что последней фразой он сменил давно неприятную для него тему разговора, на которую в редакции «Воли» вообще было наложено табу.
– А где, если не секрет, ты работаешь, пацифист? – не унимался Саня, подливая в остывший кофе остатки коньяка.
– Я? Журналист. А что?
– Журналист, значит? Да то, журналист ты наш, пацифист, что в том числе и по вашей вине мы так поздно взялись за дело, и допустили такую вопиющую, я бы сказал, преступную несправедливость по отношению к части русского народа, – глаза Сани налились густым алым цветом, смотрели в упор в лицо Максима, и не моргали. – Если бы вы, журналисты, ещё тогда, в четырнадцатом году, не молчали в тряпочку, а говорили и писали правду, я уверен, что Россия не дошла бы до такой ситуации, когда и кровавая война, и нижайший позор на наши головы одновременно. И одно на другое никак обменять не выйдет.
– Саша, я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. Возможно, это в силу моей отстранённости от военной тематики, – хотел оправдаться и обрезать разговор Макс, но неугомонного соседа остановить уже было невозможно.
– Да всё ты понимаешь, – прошипел он, доставая вторую четвертушку коньяка и разворачивая на столе едко пахнущую чесноком колбасу. – И все вокруг тоже всё понимают. Понимают, что мы прокакали Украину, что мы предали русских Донбасса. Что мы допустили массовые убийства людей, которые попросили у нас помощи. Русских людей. Так, наверное, жить легче, с шорами на висках, чтобы только прямо видно было.
– Я лично никого не предавал и ничего не …
– Подожди, я не всё сказал, – перебил Саня.– Ты, вот, журналист, слышал, небось, о таком военном диктаторе, Пиночете в Чили? Слышал, да?
– Ну, да…
– Осуждаешь его?
– Его, кажется, весь мир осудил…
– Во-о-от! Весь мир! Осудил. А сколько он казнил людей, помнишь?
– Нет, не помню…
– А я тебе отвечу. Казнил две тысячи, и тысяча людей пропала без вести. Диктатор и фашист. Всего лишь три тысячи замордованных. Вот так! – перешёл на повышенный тон Саня. – Три тысячи человек за сколько там? За пятнадцать или двадцать лет правления хунты Пиночета. И весь мир его осудил. Так ведь? Так! А украинская хунта всего за восемь лет бомбёжек и блокады Донбасса только по тем цифирям, что на трибуне той самой организации объединенных наций поднимали, казнила тринадцать или четырнадцать тысяч ни в чём не повинных мирных граждан Донбасса. Русских людей! И никто не осудил! Так это я не беру ещё тысячи людей, которых тайно сгноили в охранке и концлагерях, и которые просто, тупо, пропали без вести. О них лишь спустя годы, поверь, заговорит весь якобы прозревший мир. И ты, русский журналист, об этом не знаешь? Не понимаешь, да? Ты, русский журналист, как и тысячи тебе подобных деятелей прессы и телевидения по всей стране, тоже не осудили киевскую хунту. Мы, как страна, только в этом году наконец-то в полный рост заговорили о том, что творилось и творится в Донбассе. И не только в нём. Потому что власть так приказала. Но каждый в отдельности гражданин, как и ты, увы, сидит и помалкивает, делает вид, что не понимает. Вон, посмотри направо, тётенька с большим задом, её дяденька с пузом сумоиста, их чадо с ожиревшими ножками буквой «хэ», лупающее заплывшими глазками в телефон, думаешь, они поддерживают меня? Нет. А ведь слышат наш разговор. Слы-ы-шат. Но наверняка осуждают меня. И как мы должны воевать за нашу Родину, за наш народ, когда чувствуем, что нет поддержки? Может, и есть, но дохлая она, скупая и неискренняя. Воюешь с врагом, и не знаешь, а не стоит ли друг моего врага за спиной? А ведь это и их война. Проиграем мы, поверь мне, не пить «баварского» и им. Каменоломни, рапс, баланда, кнут и вырождение – вот, что их ждёт!
Максим напряг мышцы рук и спины, замолчал и отвернулся в окно. Ему стала крайне неприятна беседа с незнакомым человеком, который направлялся на войну. Ехал не в составе армейского подразделения, а вот так, добровольно, на гражданском поезде, в джинсах, красной ветровке с гвардейской лентой на воротнике и в зелёной футболке. Что им движет? Ненависть? Патриотизм? Национальное самосознание, помноженное на чувство мести? Непонятно.
