Сергей Петрович Волошин
Освобождённый
– А что будет со мной дальше? – совершенно смиренно, едва слышимым голосом, спросил Немец.
– А это не нам решать, – мгновенно отреагировал Шорохов, как будто ждал этого вопроса. – Исходя из норм уголовного права, вы освобождаетесь от ответственности, если со дня совершения тяжкого преступления истекло пятнадцать лет.
– Освобождаюсь?
– Да. Но есть нюансы.
– Ка…ка-кие? – поперхнулся слюной Немец.
– Нюанс первый: решение об освобождении от уголовной ответственности выносит не полиция, а суд. Ну, это вы, наверняка, и без меня понимаете. Второй нюанс: течение сроков давности приостанавливается, если лицо, совершившее преступление, уклоняется от следствия или суда. Так что скрываться, ещё раз менять фамилию, место жительства, делать пластическую операцию, собственно, не рекомендую. Не нужно это вам, Иван Андреевич или Адольфович.
– Ещё есть нюансы?
– Есть. Пожалуй, самый основной. Вопрос о применении сроков давности к лицу, совершившему преступление, наказуемое пожизненным лишением свободы, решается исключительно судом. А вам, гражданин Немцов-Шульц, при Союзе светила расстрельная статья, если бы вашу вину из-за ошибки следствия не принял на себя несовершеннолетний сирота Нилов Константин Георгиевич. Впрочем, мы уже забежали далеко вперёд, а нам надо о вашем героическом прошлом побеседовать. Давайте не терять время, поехали.
– Рассказывать? А с чего начинать? И есть ли у меня какие-то гарантии? – нерешительно спросил Немец, присаживаясь на край заднего сидения слева. Тот же час места справа заняли Максим и Александр Александрович, Чижиков, Нилов и Шорохов присели напротив, на душистую июньскую траву.
– Интересуют подробности первого убийства, потом второго, третьего, четвёртого. А, может быть, вы ещё где-то губили людские души, но об это не известно следствию. Вы не стесняйтесь, как на исповеди, – казарменно проговорил Шорохов. Потом, подумав, добавил: – Гарантии вы можете обеспечить себе исключительно сами – своей чистосердечностью и идеальным поведением без препираний. Ну, нет вам смысла идти в отказ. Ни-ка-ко-го. Любое обстоятельство может отяготить вашу судьбу и лишить возможности отделаться лёгким испугом.
– Пожалуй, я начну немного с другого, – глубоко задумался Немцов -Шульц. – Вы, наверное, уже изучили мою биографию. Я родился в пятьдесят третьем году. Мой отец немец. Интернированный немец. В сорок пятом году его пригнали в Вольный из Германии, он там заканчивал Саксонский горный колледж, а здесь разруха, все шахты в руинах. Ему обещали хорошее содержание, зарплату, досуг, получил барак с колючей проволокой, воду с гнилыми овощами, и каторжный труд. Я понимаю, у страны Советов были причины ненавидеть всех немцев, как сейчас у людей Донбасса есть причины ненавидеть всех украинцев. Как ни крути, а даже если ты не воевал, но работал на военную машину агрессора, платил налоги, поддерживал власть, то ты априори – враг. Барак, в котором жил отец, подчинялся тому же распорядку, что был принят в лагерях Народного Комиссариата внутренних дел для военнопленных. Так что никаких поблажек. За нарушение дисциплины, попытку побега или отказ от каторжной работы можно было запросто попасть в отдаленные северные лагеря для интернированных с особым режимом, или военный трибунал. Интернированные старше сорока умирали массово. От голода, холода, тифа и вшей. Советской власти свой народ нечем было накормить и вылечить, а что немцы… Немцы – расходный материал. Хотя справедливости ради надо сказать, что и местные люди работали в тех же условиях, что и интернированные вестарбайтеры. Моя мать Анна Анатольевна Власенко познакомилась с отцом в шахте. История их отношений мне почти не известна. Я знаю только одно, что после того, как отца в пятидесятом году расконвоировали, их тайные встречи перестали считаться тяжким преступлением перед трудовым народом. А до этого маму едва не посадили в тюрьму. Но разобрались, признали её классово незрелой. Браки между интернированными и советскими гражданами были запрещены, но это официально. А неофициально, в общем-то, люди встречались и даже жили. И папа умудрялся вырываться из своего лагеря к маме. Она жила на Интернациональной улице. Рисковал, конечно, но у них была любовь. Мама любила отца до конца жизни. Представляете? В нашей стране – любовь между простой русской девушкой и интернированным немцем? Да, ещё… Чтобы получить возможность жениться на маме, мой отец писал письма в Москву с просьбами предоставить ему гражданство. Но получал только отказы. Советское гражданство он мог приобрести только будучи освобождённым от своего статуса интернированного, что делалось в Германии, в восточной её части. Она была в зоне советской оккупации, но это не упрощало саму возможность вернуться потом в Вольный. Физически это, в общем-то, было просто нереально. Отец это понимал. В Германии его никто не ждал. Он был единственным ребёнком в семье. Отец и мать, мои бабушка и дедушка, погибли в феврале сорок пятого при бомбардировке американцами и англичанами Дрездена…
– Мать могла в вашей метрике свою фамилию записать, а не Шульца, ещё и Адольфовича, – перебил монолог Немца Чижиков. – Хоть дети за отцов и не отвечают, но насколько я помню, а мы с вами фактически ровесники, дети, которых, мягко говоря, не должно было быть, отнимались у матерей, переименовывались Ивановыми и Сидоровыми, и поселялись в детские дома…
– Я родился в пятьдесят третьем году, после смерти Сталина, в августе, – поднял пустые глаза совершенно измученный воспоминанием Немец. – Понимаете, в августе. Это уже было другое время, так называемых детей-немчиков перестали изымать, а их матерей называть немецкими подстилками. В роддоме, а потом в ЗАГСЕ моя мать честно сказала фамилию и отчество отца. Как сказала, так и записали. Правда, кличка Немец за мной закрепилась сразу. И так на всю жизнь, наверное. Впрочем, ничего плохого в этом не видел и не вижу. Даже гордился было этим.
– Хороша гордость, – воспалился Чижиков.
– А почему я должен был стыдиться своего происхождения? – устало отреагировал Немец. – Родителей не выбирают.
– Так а что с отцом случилось? – спросил Чижиков.
– В том же году отец заболел. Сильно заболел. Его стали готовить к отправке на родину. Он противился. Отказывался. Доказывал батальонному начальству свою правду, просился о переводе с угольного на объект гражданского строительства, но всё бесполезно. А потом случилось то, что наверное… – Немец закашлялся и замолчал.
– Что случилось? – настойчиво надавил Чижиков.
– В мать влюбился какой-то военный из числа тех, что занимались охранными и конвойными функциями, – продолжил Немец. – Он знал историю матери, знал о её отношениях с моим отцом. И предложил после отправки отца в Германию создать семью. Предложил ей свою фамилию и моё усыновление. Говорил, что облегчит её жизнь. Обещал увезти мать куда-то на Азовское море, где жили его родители и откуда он родом. Мать отказалась. И этот военный возненавидел её. Сказал, что превратит её жизнь в ад. И выполнил это обещание.
– То есть? – не понял Чижиков.
– Он или кто-то по его поручению убил отца, в шахте убил, – пояснил Немец. – Всё было обставлено как нарушение техники безопасности. Но тот военный матери так и сказал, что это только начало. Потом мать уволили с шахты. Она работала то на швейной фабрике, то на бойне, то санитаркой в больнице, чтобы прокормить меня. Отец-то, дед мой, погиб во время войны. Бабушка умерла следом за Сталиным. Я об этом случае со смертью отца узнал уже будучи в более-менее сознательном возрасте. Мама долго не решалась мне рассказывать, всё как-то отнекивалась, сочиняла какие-то истории. А потом её прорвало. И после этого я возненавидел военных. И пообещал мстить. Всем. Без разбору. Меня абсолютно не тревожило то, что в школе дразнили фашистом. Чёрт с ними, с теми безмозглыми одноклассниками. В институте называли Гитлером из-за отчества. В принципе, переживаемо. Но смерть отца от рук негодяя в погонах я пережить не мог. Когда вернулся из института в Вольный, в общем, стал искать каких-то единомышленников.
– А, это та банда, которая в Княгиневке людей пугала свастиками, в брошенном доме фашистские сборища устраивала? – спросил Чижиков.
– Это был своего рода отвлекающий манёвр. Я всё продумал. Не собирался садиться тюрьму, я хотел мести. Всем – государственной системе и её военным. И понимал, что рано или поздно на мой след выйдут. Почему бы не вывести этот след не на себя, а на некую абстрактную группировку? Тайное сообщество, где все знакомства только через доверенных лиц. Где никто друг друга не знает. Где сам дьявол сломает ногу, разыскивая конкретного исполнителя. Как вы понимаете, в сообщества были молодые люди с определёнными сдвигами – в развитии, в образовании, в психике, обиженные системой, дети бандеровцев. Люди, которых мне было не жалко. Отбросы. Я почему-то решил, что могу возглавить некое террористическое сопротивление системе. Эдакий партизанский отряд без обозначенного центра управления, но с конкретными целями – нанести урон противнику.
– Противники, по- вашему, это, стало быть, мы, простые советские граждане? – спросил Чижиков, ощутив себя на импровизированном допросе подозреваемого.
– И вы тоже. Но вы рассматривались как сопутствующие потери…
– Вот оно как. Да вы, батенька, по молодости фанатиком были, таких Достоевский бесами кликал.
– Был… Действительно, был, – Немец надрывисто икнул. – Извините, желудок больной.
– Про орудие убийства спрашивать не буду, нашли, конечно?– съязвил Шорохов.
– Купил за три рубля у чёрных копателей. Продал за пять, с наваром. Но вы это и так знаете, – пояснил Немец.
– Вы были знакомы с убитыми вами? – спросил Шорохов, сделав акцент на последнем слове, для записи на диктофоны.
– Нет, не был. Они оказались первыми на моём пути, если можно так сказать. Попались под руку. Мне надо было, как тогда казалось, с чего-то, точнее, с кого-то начать. Танцы на Васильевке стали идеальным вариантом. Там часто появлялись солдатики в форме, – растёкся воспоминаниями Немец так, словно они ему были приятны.
– А последними кто оказался? – продолжил Шорохов.
– Вы его знаете. Это цыган по фамилии Руденко. На нём я и остановился, когда вы его взяли, и мне стало понятно, что нитки потянулись ко мне. Цыган потом меня шантажировал, пришлось убрать и его. Ненужных свидетелей убирают, не так ли? Тем более, что и цыган этот был недочеловеком, – Немец криворото усмехнулся.
– Решили остановиться? – Шорохов достал сигарету, закурил, предложил Немцу, но тот решительно отказался.
– Да, решил, – улыбка застыла на истощённом лице Немца. – Дело в том, что в тот момент я встретил свою будущую жену. Наверное, впервые в жизни я испытал то, что пережили в молодости мои родители – любовь. Искреннюю, настоящую. Мы прожили с моей Любой хорошую жизнь. Мне очень плохо без неё. Похоронил три года назад.
– Дети есть? – спросил Чижиков.
Да, дочь. Она в Германию уехала.
– Кто бы сомневался, – сплюнул Чижиков. – А вы почему остались?
– Люба не хотела уезжать, сами понимаете, больные родители, могилы предков, друзья, родная земля…
– А фамилию зачем сменили, на старости-то лет? Всю жизнь Шульц, и нате вам! – прогудел Чижиков.
– Книгу мемуаров решил написать. И не одну. Как вышел на пенсию, нечем было заняться, решил удариться в писательство. Показалось, что Иван Немцов на обложке будет читаться куда выгодней, нежели Иван Шульц. Такой вариант моего ответа вас удовлетворит? – Немец слегка оживился, заёрзал на сидении, Шорохов встал.
– Пойдёмте, – сказал он.
– Куда? – спросил Немец.
– Мемуары покажете, очень интересно будет почитать на досуге, познакомиться, так сказать, с творчеством, – ответил Шорохов.– А вы сделайте всё, как мы с вами договаривались, – бросил он тихо на ходу замешкавшемуся Чижикову.
Нилов не знал, о чём договаривались Шорохов с Чижиковым, да его это в данный момент особенно и не интересовало. Утонул в пространствах безразличия и сам Немец, из объекта ненависти за один день превратившийся в субъект жалости и презрения. Прав был брат Андрей, отговаривая Костю от греха. Не стоил Немец его совершения. В застланном туманом прошлых переживаний сознании Нилова всплывали далёкие картины внезапно оборвавшейся приговором суда юности. Три убийства – расстрельная статья, переквалифицированная на отбывку в зоне только из-за Костиного возраста и, как сказал судья, возможности его исправления в будущем. Дьявол исправления людей объяснил, что он учит людей тому, что, будучи сами порочны, они могут исправлять таких же порочных людей. Причём порочными могут назначать сами люди, на основании необъяснённых косвенных доказательств, фальшивых свидетельств и бесчестных доносов.
Война – это тоже дьявольское изобретение, при помощи которого одни государства или общества убийствами, разрушениями и массовой перекодировкой мозгов пытаются переделать, перевоспитать другие страны и народы в соответствии со своим представлением о грехе, пороке, святости и чести. Война это целый сплав косвенных улик и оправданий бесовской жестокости, лживых свидетельств и тотального стукачества всех на всех. Впрочем, всегда за этими явлениями стоят конкретные люди, ломающие судьбы и жизни во имя своих идеалов и целей под кровавым флагом реже наказания, чаще – перевоспитания. И всё это – тюрьма, война и сума – даже не глубоко коснулись, а круто переехали жизненную дорогу Константина беспощадными тяжёлыми гусеницами.
Нилов истомлено посмотрел вослед удаляющимся в виноградные заросли двора Шорохову и Немцу, бросил беглый взгляд на крепкого и мобилизованного Чижикова, тот набрал в телефоне номер и тихо сказал:
– Выезжайте, готов.
XIV
Ирина Степановна Першина умерла вечером 16 июня 2022 года. Врачи диагностировали внезапную сердечную недостаточность. Максим об этом узнал у соседки тёти Люды, которая и на похоронах хлопотала, и успела пообщаться и с врачами, и со знакомым патологоанатомом.
– Жить бы и жить Ирочке, но навалилось на её сердечко грешное, видать, сильно много. Не выдержало, – клокотала тётя Люда, на своей скромно обставленной кухне, поднимая рюмку с водкой лишь для порядка, но не выпивая её. Максим поминал любимую женщину чаем. Он не мог поверить, что всё случилось именно так, как сказали карты, но с точностью до наоборот. Беда обошла стороной его в Вольном, однако вернулась в Таганрог за самой Ириной.– Надо же, только бабушкой стала, порадоваться даже не успела. Да ты пей, Максимка, пей, не жмись. Знаю я про вашу историю. Не моё это дело, но грешным порядком завидовала немного Ирочке. Чего в одиночестве было жить, раз такая вот любовь возникла.
– А откуда знаете? – сдавленно спросил Максим.
– Сначала в глазах Ирочки прочитала счастье. А потом спросила, не постеснялась. А она лишь боком вильнула, засмеялась, подмигнула весело так. Сразу видно, что влюбилась она. А тут такое… Может, любовь ваша и подкачала сердечко. Кто его знает…
Дома настроение Максима как по нотам прочитала мать, Виктория Николаевна. Прежде, чем вернуться в свою квартиру-офис, несколько дней Максим решил пожить с родителями. Хотелось выговориться, возможно, услышать дельный совет от отца – куда двигаться дальше, когда все векторы движения тянулись на кладбище, к ещё свежей могиле Ирины, где среди обилия ритуальных венков – «от коллег», «от воспитанников», «от соседей» – не было только от него, Максима Гущина.
Отец Владимир Алексеевич помногу рассуждал о человеческих отношениях, о семье, о будущем, но не мог подобрать нужных слов, чтобы как-то успокоить сына, налить словесного бальзама его терзаемой душе. В телевизоре нескончаемой лентой мелькали новости о специальной военной операции, проводимой Россией на территории Украины, о подвигах кадровых военных и героизме бесстрашных добровольцев. Никогда не смотревший теленовости и политические ток-шоу Максим, пристрастился к ним тягой алкоголика.
– Батя, а моя трудовая книжка случаем из Москвы не пришла? – как-то спросил Максим.
– Книжка твоя? Не видел, – удивился отец.
– Вот и хорошо. В Москву поеду, – как топором рубанул Макс.
– Правильно, – одобрил Владимир Алексеевич. – В Москву надо ехать. Москва это жизнь, там все деньги российские крутятся. А если не все, то только потому, что нам, дуракам, дадены во временное пользование. Извинишься перед редактором, расскажешь, что почём. Уже и история у тебя в кармане есть, как раз выложишь козырем из рукава ему прямо на стол. Я думаю, что редактор оценит, чего бы он там ни говорил. Ценная история, интересная, ещё и с продолжением про каждого героя. Сейчас все на сериалы подсели, а у тебя почти сериал, только напечатанный. Как во времена Дюма и Гюго, было такое – романы-фельетоны.
Арсений Викторович сразу узнал в телефоне голос Максима, его номер из списка контактов тоже не исключил.
– Максим, ты извини, так закрутился, что просто вылетела из головы твоя трудовая книжка, старею, дружище, – щедро и почему-то радостно сказал редактор. – Правда, признаюсь, я и не спешил особо. Думал, может, вернёшься. В общем, ждал твоего контрольного звонка. Видел я твой новый сайт, дизайн хороший, хотя в целом замечания есть. Но я всё-таки вижу тебя у нас, а не на этом обречённом на прозябание ресурсе. Поверь моему опыту и интуиции. Ты подумай, Максим. Приедешь, поговорим обстоятельно.
В Москву Максим поехал через Ростов-на-Дону, где, как обещал маме, встретился с тётей Машей и передал ей деньги на поддержку. Мария Захаровна долго отказывалась, а потом приняла помощь и пообещала созвониться с Викторией Николаевной и приехать к ней в гости в Таганрог, повидаться и отблагодарить старую подругу.
*
Москва жила своей мирной сытой беспечной жизнью. Офисный планктон монотонно дрейфовал по улицам, копошился в духоте контор и учреждений. Редакция издания «Воля» даже приостановила свою размеренную возню и собралась в основном зале, чтобы поприветствовать старого коллегу Максима Гущина. Это всеобщее ликование прервал Арсений Викторович, пригласивший Максима в свой кабинет.
Закурил, протянув пачку Гущину, тот отказался.
– Ты так и не начал курить? – казённо для завязки беседы спросил редактор.
– Бросил. Ещё в пятом классе, – отшутился Максим.
– Как это?
– Попробовал, не понравилось, и сразу бросил.
– А я хочу завязать, и никак не получается, – Арсений Викторович хитро посмотрел в глаза Максиму, пытаясь в них прочесть что-то искомое. – Ну, что, будешь трудоустраиваться по второму кругу?
– Я за трудовой книжкой приехал, – невозмутимо ответил Гущин.
– Неужели всё-таки хочешь мучить этот свой обречённый сайт?
– Нет, сайт пусть живёт своей жизнью, а я буду устраиваться на другую работу.
– Секрет?
– Никакого секрета. Еду в Донбасс. Вы говорили, что нет этого региона. А он есть, и он жив, – Максим окунул руку в бездну своей спортивной сумки, достал оттуда кусок угля размером с толстую книгу с отпечатанной на нём веткой папоротника – подарок мастера на все руки Нужного, и положил на стол редактора. – А ещё этот регион борется. – Гущин вынул пулемётную гильзу, найденную возле взорванного завода в Вольном.
– Это что? – недовольно спросил Арсений Викторович.
– Напоминание, что житейские истории они не в одной столице происходят. Но житейская история всей России сейчас в Донбассе пишется. От концовки этой летописи во многом не только моя, но и ваша жизнь зависит. Жизнь всего народа, я бы так сказал. Это вам пока кажется, что сюда в Белокаменную, враг не может достать. Но поверьте, что может. Если его не остановить там, – Максим расстегнул верхнюю пуговицу своей клетчатой рубашки, в офисе было непривычно жарко.
– И кто для тебя враг? – небрежно бросил Арсений Викторович.
– Тот, чьи снаряды, санкции и лживая пропаганда летит в нашу с вами сторону. Кто жизнь русских людей превратил в ад. А у вас разве не так? – мгновенно отреагировал Максим.
– Ну, я противник войн в целом…
– Знаете Арсений Викторович, как закончить эту войну? Конкретно эту. И воцарится мир, – сделал паузу Гущин. – Есть только один способ это сделать. Очень простой, но в то же время сложный способ. Нам нужно победить. И мне, и вам, так как мы с вами всё равно в одном поезде едем, хоть и в разных вагонах. Мне это один доброволец в поезде сказал. Я поначалу не понял его слова, даже в штыки принял. А сейчас осознал. Вы знаете, каждый человек в своей жизни имеет право на ошибку, на осознание этой ошибки, на публичное её признание, на её исправление, на изменение своей позиции, мнения, решения, убеждения, убеждённости. И вы прекрасно понимаете то, что я вам сейчас говорю. Потому что рано или поздно к вам придут или одни победители – чужаки, или другие – свои. Но и одни, и другие спросят, как вам ехалось в вашем вагоне? Не укачало?
– Я тебя услышал, Максим, – как можно более вальяжно сказал редактор, но эту натянутую неуклюжесть в выражении лица и интонации голоса Гущин определил по дрожащим губам и тарабанящим по краю стола пальцам. – И что тебя там могло привлечь? Слава, деньги?
– А если скажу иначе, – сузил глаза Максим. – Меня перестала привлекать та Россия, которую вы тут, в Москве строите и всему народу навязываете. Все эти телеведущие и певички со словарным запасом Эллочки-людоедки. С этими вашими кешбеками, лайфхаками, фейками, кофе-брейками и прочей лабудой. Русский язык стали забывать. Неужели наши родные слова – возврат, совет или обман – чужими стали, ближе англо-саксонские? Неужели просто попить кофейку уже стало для русского человека чем-то позорным? Это только маленькое наблюдение, видимая часть той беды, что со страной происходит. Там я увидел и услышал истинную Россию, не ту, что рисует телевизионный эфир или аранжирует радио. Иду, Арсений Викторович, не за славой и не за деньгами, а за сохранением настоящей России, за возвращением её, истинной, людям нашим, как бы пафосно это для вас ни звучало. Не цепляет уже ваш театральный пафос и манерное верхоплюйство. Видимо, это карма такая у нас, очищение России с пуска крови начинать. Я, Арсений Викторович, еду добровольцем. Так что вы тут не скучайте без меня. Живите весело и богато. Вернусь – проверю, – Максим сгрёб со стола и крепко пожал потную руку обескураженному редактору и вышел в коридор, где за дверями едва не столкнулся с корреспонденткой Асей Ланкиной.
– Ой, извините, Максим, неловко так получилось, я вам на ногу наступила, – защебетала Ася.
– Ради бога, Ася, это я извиняюсь, лечу, под ноги не смотрю, – смутился Гущин.
– А вы к нам обратно устраиваться или как?
Максим опустил глаза, ему показалось, что в угольках Асиных зрачков промелькнуло что-то такое неуловимое, знакомое, тёплое и манящее, что он некогда видел, наблюдая за Ириной.
– Я, Ася, воевать еду, добровольцем, – сдержанно сказал Гущин.
– Как? – Ася закрыла рот тонкой кистью руки, на которой Максим не заметил привычного для девушек броского маникюра. – Вас же там убить могут, это же страшно.
– Могут, Ася. Но это мой осознанный выбор, – Максим легко тронул Асю за горячее плечо и почувствовал, что она ждала этого движения. Её грудь наполнилась воздухом, щёки налились румянцем, кудрявая русая чёлка сползла на строгий лоб.
– А вы адрес мне ваш дадите? Какой он там вообще? Полевая почта или как?
– Я не знаю, Ася. Как узнаю, напишу сообщение, если хочешь. И давай перейдём на ты. Что мы, в самом деле?
– Пишите, я буду ждать. Я могу приехать к вам. Возьму отпуск и приеду. Мне отпуск уже положен, я больше года отработала.
– Хорошо, Ася, – Максим несмело и скомкано поцеловал её в щёку и шагнул за дверь.
Москва утопала в зелёном море лета. Накрапывал дождь, барабанная дробь которого терялась в надоедливом городском шуме. Решение принято, маршрут выбран. Сначала на юг, потом на запад.
Эпилог
В конце октября в дверь дома Кати Ниловой громко и долго постучали. Приветливый вечер согревал Нахаловку последними вздохами прячущегося в синей мгле солнца. На пороге стоял коренастый молодой человек в камуфлированной одежде зимнего образца и с двумя большими мешками. Это был Максим Гущин.
– Не ждали? – просияв задорной улыбкой, спросил он. – Вы меня извините, я тут, можно сказать, проездом. На полигоне работали. Ищу Константина Георгиевича, а квартира, где он жил с Натальей Ивановной, пустая… В Мариуполь вернулись?
– Здравствуйте, Максим! Так рада вас видеть. Неожиданно. Может, зайдёте? – обрадовалась Катя, замешкавшись в коридоре.
– Нет, что вы. Служба. Времени в обрез. Цыгель-цыгель, ай лю-лю. Очень надо Константина Георгиевича повидать.
– Они переехали. Выселили их отсюда, подонки. И сами не живут, и людям всё перепоганили. Ничего не смогла я поделать. Костя с Наташей квартиру сняли, здесь недалеко. Сейчас адрес напишу, – Катя удалилась в дом, вышла с запиской, протянув её Максиму.
– Благодарствую, – сказал Гущин. – Как вы?
– Да как все. Живу, тоскую, работаю, чего-то жду, а чего – не знаю, – махнула тонкой рукой Катя. – Один кот Гоша только и радует. Ведёт себя, правда, странно – сидит вечерами, прислушивается, смотри куда-то в одну точку, словно видит там нечто живое. Может, у Гоши связь с Андреем есть? И волнительно, и страшно одновременно как-то…
*
Константин Георгиевич только что проснулся, отсыпался после смены. Квартира у него с Натальей Ивановной маленькая, однокомнатная, хрущёвской планировки. Только зашёл – сразу вход в зал, в туалет и на кухню. Обвисшие обои не менялись несколько десятилетий, из мебели – лишь шифоньер с гнутыми зеркалами и скрипящий провалившийся диван-книжка.
– День с ночью перепутался с этой работой. Сил нет, старость уже кости перетирает. Но некуда деваться, – пожаловался он, крепко обнимая Максима.
– Да и квартирка у вас не ахти, и отдохнуть толком негде, – заметил Гущин.
– Зато в панельном доме, – почти гордо подчеркнул Нилов. – Вы знаете, Максим, в случае артобстрелов панельный дом может спасти, даже при авиаударах вполне способен устоять. А вот кирпичные дома рассыпаются как карточные. Это я вам как специалист в этой области говорю, лично пережил и видел.
– О чём вы тут думаете? Не будет этого. Какие артобстрелы? – оторопел Гущин.
– Ну, знаете ли… – Константин сдвинул брови, пустил волны морщин на лбу, – Запад вооружает Украину, фактически уже воюет вместе с ней. Чего ждать – не знаем. И куда дальше бежать – ума не приложим. Некуда бежать. Мы дома.
– Бросьте. Не об этом надо думать. Я вам немного гуманитарки привёз, – Гущин затащил на тесную кухню два холщовых мешка с продуктами. – Здесь консервы, крупы, сахар, мука, в общем – всякая всячина. Хотел было в гостинице остановиться, а её разбомбили…
– Да, ещё летом, американскими «хаймарсами», – пояснил Нилов. – Соображающие люди уверены, что и стреляли тоже американцы.
– Не мудрено. Техника сложная, кто ж её этим продажным манкуртам доверит? Как дела в Мариуполе?
– А никак. Дом дочери снесли. Говорят, новый будут строить и в ипотеку продавать. Вот так. Наш с Наташей дом так и стоит чёрный. Обещают, что восстановят окна и двери входные, но кто, когда и как – не знаю. И что дальше делать, откуда брать деньги на ремонт – ума не приложим. Написали в мариупольскую администрацию, ни ответа, ни привета. Ехать надо, а ехать надо за что-то, и остановиться там где-то, а остановиться негде. Замкнутый круг, – грустно сказал Нилов.
– Да, Россия большая, неповоротливая. Как говорят, долго запрягает,но потом едет – не остановишь – подбодрил Максим.
– На то и вся надежда, и на вас, молодых. Нет у нас другой страны и народа другого нет, как ни крути, а прав был брат Андрюха, – признался Константин, поймав себя на мысли, что говорит это искренне.
– Работаете?
– Да, в редакции. Ночной сторож и колумнист, пишу много, уже полным ходом публикуюсь. Можно сказать, сбылась мечта. А, может быть, и миссия моя земная в том. Спасибо Александру Александровичу, не обижает, поддерживает. Наташа, вот, в школу пошла…
– Не пошла, похромала, в школе ученики так и кличут хромоножкой, – усмехнулась Наталья Ивановна, качаясь на стареньком буковом стуле. – Медкомиссия не хотела допускать, в ногах у врачей валялась, просила дать возможность не умереть с голоду. В общем, пошли на нарушение.
– Нарушение? Где ж тут нарушение, если человеку работать нужно, чтобы жить? Вот тебе раз, – горько глотнул слюну Максим. – Гражданство российское получили?
– Оформляем, наконец-то звёзды снизошли, – улыбнулся Нилов. – Зря эти разрешения на временное проживание получали, после референдума их теперь никто в расчёт не берёт. Зато сколько денег и нервов потратили. А главное – времени драгоценного.
– Как Горский, Астров, Тулаева?
– После вашего репортажа и статьи Александра Александровича Мишка прям героем стал. К нему из соцзащиты приезжали, протез нормальный сделали, инвалидность оформили, как положено. Олег подлечился в психушке, с шахты, точнее – того, что от неё осталось, уволился. Сейчас устроился к какому-то знакомому в автомагазин. Ничего, нормально выглядит, заглядывает в гости иногда. Алиса перед отъездом в Питер к дочери мне костюмы привезла, в её машине с лета валялись, пригодились. Так что на работу, как на праздник хожу, всегда при параде. Молодые сотрудницы глазки строят… Что будет с вашим сайтом? – вдруг вспомнил Нилов.
– Победим, продолжим наши житейские истории, – знойно засмеялся Гущин.
– После ваших публикаций о моей реабилитации даже как-то жить легче стало. Отболело слегка то, что много лет кололо в подреберье, – сверкнул безучастной улыбкой Константин. – А Немца, Немцова, Египтянина этого, кстати, всё-таки судят. Не знаю, посадят или нет, параллельно как-то, но сам факт заслуживает внимания. Вот и догнала меня справедливость, только почти на финишной ленте жизни. Наказали, оболгали, выбросили на горбатую обочину, так и шёл по ней, спотыкаясь, когда все остальные мчались по ровной трассе удовольствий и счастливого бытия . Максим, а вы-то как? Не ожидал, если честно, увидеть вас в форме.
– Да я уже в июле её надел, – скрипнув желваками, ответил Гущин. – Три месяца подготовки, полигон, сейчас в располагу еду. Время поджимает, ребята ждут.
– Ради выгод или во имя идеи? – задумчиво с грустью спросил Константин Георгиевич, ему действительно давно хотелось задать этот колючий вопрос какому-то российскому военному. Но не по внутреннему зову души, а скорее по ещё мариупольской инерции.
– Какие тут выгоды? – по-мальчишески шмыгнул носом Гущин. – Да и русская идея сегодня превращена в запутанный симулякр, если вообще она существовала когда-либо. Главная проблема любой идеологии знаете в чём? Во взаимном непонимании. Мы между собой договориться не можем по пустякам. Языка и общей терминологии нет, чтобы пояснить друг другу одни и те же вещи. Терроризм оправдывается военной целесообразностью, война оправдывается мнимым миром и наоборот, беззаконие прикрывается законом, переворот провозглашается революцией, предательство патриотизмом, а порок праведностью. Вот это, наверное, и есть главная наша идея – договориться и общаться на одном языке понятий.
