Сергей Петрович Волошин
Освобождённый
Парк с юности запомнился Константину ярким, с ухоженными и умело выстриженными кустами, аккуратными аллеями, аттракционами, между которыми продавщицы в белых колпаках торговали мороженым и прохладительными напитками с сиропом. Уже издали Костя понял, что парка больше нет. Над высокорослыми каштанами и пирамидальными тополями больше не возвышалось гигантское колесо обозрения, между заросшими бурьяном бугорками, оставшимися от каруселей, вытянулась бамбуком дикая поросль деревьев, распустившая непроходимые заросли. Нет зелёного театра, в котором когда-то играл духовой окрест, от громадной танцевальной площадки с арочной сценой – только груды бетона и камня, заваленного старыми листьями.
– Подожди, здесь же кафе стояло, вот на этом месте, большое такое красивое здание с огромными полукруглыми окнами, – охнул Костя.
– Стояло, – поджав губы, подтвердил Андрей. – Вон там был летний кинотеатр «Спутник». А там, за танцплощадкой, тоже было кафе с дискотекой, «Эней» называлось. По пути к нему был обычный кинотеатр, мы в него с тобой на «Золото Маккены» ходили, помнишь? Про индейцев. Сейчас ничего нет.
– Да, вспоминаю…
– На стадион пойдём?
– А что там?
– Увидишь. Осталась одна трибуна, да и та без лавок и на ладан дышит. Скоро рухнет. Уже ни матчей на стадионе нет, ни концертов, как в прошлые годы.
– Нет, не хочу.
Тогда на Васильевку?
– Да, пожалуй.
Маршрутный автобус медленно протарахтел по вольнянскому бездорожью, приседаниями и прыжками считая многолетние ямы на когда-то существовавшем асфальтовом покрытии. Остановился у ресторана «Донбасс», фигурировавшем в уголовном деле по обвинению Константина. Именно здесь и работал вызванный в суд в качестве свидетеля официант, продавший две злополучные бутылки водки, одну из которых потом поменял на шоколадку. Некогда прозрачное здание ресторана было неудачно перестроено, вместо огромных витрин появились маленькие окошки, стены обложены старомодной керамической плиткой, территория огорожена трёхметровым каменным забором, как крепость.
– И что здесь теперь?– поинтересовался Костя.
– Как видишь, ничего, – улыбнулся брат. – Совсем ничего. Просто пустующий непонятно кому принадлежащий объект. А училище шахтёрское закрыто, там руины, у общежития рухнула крыша, территория – сплошной лес.
Прошли в парковую зону, её невозможно было узнать. Когда-то ровные, обрамлённые декоративным кустарником аллеи, давно приказали долго жить, рухнувшее здание продуктового магазина, провалившаяся крыша ещё уцелевшего строения коммунальной детской комнаты, наклонившаяся от ветров старая акация, проломавшая полуразобранную кровлю станции юных техников.
– Подожди, здесь же был вечерний институт! – недоумённо воскликнул Константин.
– Вывеска висела долго, потом сюда переехали юные техники, оборудования навезли, кабинеты прикольно так обустроили, – пояснил Андрей. – Но потом техники стали не нужны стране, ни юные, ни старые. А зачем, если в городе закрыли все заводы? Из детских кружков – только танцы. Вот так и протанцевали всё на Украине в хлам. Шахта закрыта, фабрика закрыта, теплицы рухнули, пойдём к кинотеатру.
– А он сохранился?
– Иди-иди, посмотришь.
– А мясной магазин?
– Там теперь церковь свечками и крестиками торгует. Но это не самое страшное. Хуже, когда у нас в бывших продовольственных магазинах ритуальные конторы открываются.
Константин понял, для чего привёл его Андрей в этот бывший парк Васильевки. Хотел показать, что сталось с городом за время украинской власти, показать всё то, что болело у него внутри и пробуждало несгораемую ненависть ко всему тому, что олицетворяло киевское государственное руководство. Шли молча мимо заброшенной автомобильной парковки для шахтёров, которая заросла травой, пробившейся через толщу давно выплавленного асфальта.
– Да ты сильно не старайся меня в чём-то убедить, брат, – несмело улыбнулся Костя. – Ты, может, и правда думаешь, что если я такой зудящий, как прыщ, то потому, что какой-то ярый заукраинец. Я и сам не знаю, кто я сейчас. Я восемь лет вёл в Интернете блог, где критиковал Украину и её режим, где выступал против этой трижды проклятой братоубийственной войны, которую Киев начал против нас с тобой. Да-да, именно нас с тобой. Я ведь всё прекрасно видел и понимал, что происходило в четырнадцатом году. Как мы в городе останавливали украинские танки, которые ехали якобы воевать с Россией, которой тут не было. Как национальная гвардия сожгла наших милиционеров, отказавшихся разгонять парад на День Победы. А до этого эсбэушники убили ни в чём неповинных мальчишек перед воинской частью внутренних войск. Убили для того, чтобы потом через телеканалы обвинить пацанов в том, что они террористы и якобы хотели эту часть захватить. Наташа, чтоб ты знал, референдум в мае проводила, была членом комиссии, её потом чуть не посадили, чудом краями проскочила. Не сдали её люди. А не сдали потому, что фактически весь город был за Россию. Не без урода, конечно. Были и те, кто потом в нацики воевать пошёл. Знаю я, брат, и с какой стороны летели грады на квартал Восточный в январе пятнадцатого года. Со стороны «Азовстали» они летели и из Старого Крыма. Да это каждый адекватный мариуполец знает. И ненавидит нацистов, я это по редким комментариям в своём блоге чувствовал. Редким потому, что боялись люди открыто свою позицию показывать. Россию ждали. Честно говорю тебе. Но вот ведь как получилось: этих самых нормальных мариупольцев в феврале этого года взяли и размолотили. Своих взяли и раздолбали до основания. А затем…А затем лишили их гражданства, работы, здоровья, пенсии. Вот такая политика. И ничего ты тут мне не докажешь.
– Да я и не доказываю ничего. Вот, смотри, – Андрей неспешно начертил в воздухе то место, где стоял кинотеатр, а перед ним – зарешеченный блин знаменитой на весь город васильевской танцевальной площадки.
– Подожди, не пойму, а что это за дома вокруг, их раньше, кажется, не было? – морщась, спросил Константин.
– Это в начале девяностых новые хозяева жизни настроили. А площадку с кинотеатром снесли к чертям собачьим. Можешь пройти к бывшей столовой и библиотеке, полюбоваться, как на каменную избушку на глиняных исторических ножках, всё пустое, заброшенное и заросшее бурьяном в человеческий рост, – опустил голову Андрей. – Вот, глядя на всё это, на разрушение нашего города при украинской власти, и взялся за автомат мой сынок. Хотел вернуть город людям, вырвать его из грязных лап киевских людоедов. С одной стороны, был нетерпимым сумасшедшим, с другой – справедливым романтиком. А с третьей стороны сидел украинский или иностранный снайпер, который и забрал молодую жизнь сына. Вот такая политика. И ты тоже мне ничего в ней не докажешь. Да и нужно ли? Высказались друг другу, и на том спасибо. Ты лучше скажи, Костя, почему никогда не приезжал в Вольный? Ладно, я нищеброд, у тебя-то деньги водились.
– Да вот потому и не приезжал, – разведя руки в стороны и шаркнув ногами, обутыми в старые чёрные кроссовки, ответил Константин. – Вот здесь, на этом месте, мы последний раз танцевали с Алисой. Любил я её, заразу. Да и сейчас порой охает в груди от воспоминаний. Наташа, конечно, моя женщина, но первая любовь, особенно не материализовавшаяся в семейные отношения – она на всю жизнь. А вот там, у столовой, меня привозили на следственный эксперимент, где я должен был показать, каким таким образом я убивал Марата Аипова и ещё каких-то двух пацанов, о существовании которых я понятия не имел. Я ведь, брат, так и не признал вину. Ни на суде, ни потом, когда меня за примерное поведение и добросовестный труд тянули на условное досрочное освобождение. А когда сидеть оставался последний год, взял, да и махнул на всё рукой. Сказал, что всё признаю, раскаиваюсь и всё такое. Выпустили, как раз только-только Союз развалился. Посадили в одной стране, освободился в другой. И ещё раз освободили, только уже в третьей стране. Признаться, я ведь только в Мариуполе и пожил по-человечески. Что я в жизни видел? Сначала детство, потом каменные стены, лязг железных решёток, баланда, параша, прогулки. Только книги меня и спасли, читал их там, на зоне, и верил в то, что существует иная жизнь, верил в неё, как Робинзон Крузо. Наташа тоже со мной познакомилась на книжном рынке, она большой книголюб, заказывала у меня какие-то новые произведения, умничала, подкалывала, когда я не мог удовлетворить её заказы. А потом приняла меня, вот такого, уголовника и нищего торгаша. Взяла меня на перевоспитание, чему я, в общем-то, не особо противился. Создали свой мир, родили дочку, жили счастливо. Не знаю, любил ли я Наташу, но мне было хорошо. До февраля, когда наш мир начали рушить? Ты спрашиваешь, почему я в Вольный не приезжал. А как, скажи, я мог приехать в город, где меня ненавидит весь мой бывший класс, вся моя бывшая школа, мои друзья, учителя, считающие, что не оправдал их надежд и предал, соседи, которых я опозорил, родные тех парней, которых кто-то убил, а вину повесили на меня? Этот город для меня какой-то с привкусом неудачи и несчастья. Мне ведь было всего семнадцать лет тогда, совсем мальчишка, которого попросту вычеркнули из жизни по воле следствия и не разобравшегося в сути мутного дела суда. В СИЗО я узнал, что умерла мама, на этапе узнал, что пропал отец. Весь мир рухнул. Я много лет боялся заглянуть в своё прошлое, которое связано с Вольным. Потому и выбрал разгульное сумасшествие, которое открывал для меня приморский Мариуполь.
– А как оно там, в тюрьме было? – поинтересовался Андрей.
– Как тебе сказать? – смутился Костя. – Помнишь, жил у нас в огородах сосед дядя Миша Коваленко? Хороший был дедок. Любили мы его байки по вечерам слушать. Он воевал, но никогда нам ничего не рассказывал про войну. Никогда и ничего. Один раз по пьяни, было, сказал, что страшно это очень, и снова замкнулся в себе. А когда дядю Мишу хоронили, то увидели, сколько орденов и медалей вслед за гробом несли. И за Сталинград, и за Прагу, и за Берлин. И прошёл всю войну дядя Миша рядовым стрелком, то есть в окопах, блиндажах и атаках. Значит, было, о чём рассказать нам дедку, было чем гордиться. Но молчал. А что я тебе могу рассказать про тюрьму? Чего такого героического у меня там могло случиться? Не о чем, да и незачем. Кстати, брат, скажи, а жив ли тот чёрт, из-за которого меня посадили? Цыган по фамилии Руденко.
– Я знаю, что ты никого не убивал, Костя. Знаю. И цыгана тоже не убивал. А замочили его буквально через пару месяцев, как ты пошёл по этапу. И я знаю, кто это сделал…
– Кто?
– Египтянин.
– И кто этот Египтянин, в конце концов?
– Учитель истории с немецкой фамилией. Его ученики в школе так и называли – Немец.
– В смысле? Какой учитель, какой Немец, ты сейчас в норме, не бредишь? Может, с котом надо поговорить, уж извини за прикол?
– Я в норме. С котом позже разберёмся. Немец как немец, я его не видел. Жив ли он сейчас – не знаю. В какой школе работал – не в курсе. Но он убил и цыгана, и тех троих, за смерть которых отсидел ты.
– А откуда знаешь? – с надрывом возмущённо спросил Костя, внутренне понимая, что своим тоном переходит допущенные границы культуры общения с братом. – Ты Ванга что ли? Или Глоба?
Андрей приподнял нижнюю губу, собрал в узелок брови, от чего над переносицей нарисовались две строгие морщинки недовольства, и жёстко отчеканил:
– Кот сказал…
XIII
Не теряя ни секунды, первым делом подвальные сидельцы бросились в свои горящие квартиры – спасать домашнее имущество. С невероятным трудом поднявшись на шестой этаж, Константин увидел, что в его квартире горит только балкон, зал и спальня были густо заполнены едким разъедающим глаза и трахею чёрным дымом. Константин поймал себя на мысли, что морально был готов к чему-то подобному – попаданию снаряда или пожару, но сейчас определённо осознал, что не имеет представления, какие действия необходимо предпринимать в такую минуту и что конкретно спасать из квартиры.
Вспомнил о заначке, хранившейся за специально закреплённой кафельной плиткой в ванной комнате. Вытянул на площадку этажа телевизор и ноутбук, но острая боль пронзила нахватавшиеся угарного дыма лёгкие. Из дверей квартиры он валил в коридор уже не просто слабым облачным потоком, а сплошной непроглядной завесой, в которой просматривались отчётливые очертания ужаса и смерти.
Оставаться здесь дальше было нельзя, не хватало ни воздуха, ни воли биться с разрастающимся огнём и парализующим смрадом. По лестнице вместе с Константином, падая и задыхаясь, спускались другие жильцы. Сквозь брошенную дезертиром дверь из квартиры Семёновича вырывались голодные языки пламени, предвкушающие сегодня богатое жертвоприношение.
– Куда!? – закричал кто-то на площадке первого этажа. – На улицу нельзя, в подвал давай!
Константин, прижимая к груди свой ноутбук, механически опустил голову, чтобы нырнуть в подземелье, но оглянулся и посмотрел на кричавшего человека, чтобы переспросить, почему нельзя на улицу, где и воздух и спасение. Это был невысокий солдат с детским лицом в грязной камуфлированной форме, в бронежилете, с исцарапанным автоматом Калашникова и белой повязкой на рукаве. Нилов понял, что это один из тех военных, что подожгли дом.
– Извините, товарищ, – немного робко, но с большой долей безразличия обратился Нилов к солдату. – Зачем вы это сделали?
– Что именно!? – недоумённо дёрнулся солдат.
– Устроили пожар…
– У нас приказ! – военный отмахнулся от Константина и выглянул из подъезда, словно ждал, что где-то там, на обозреваемом пространстве, затаился враг, готовый атаковать и стрелять. Но никто не стрелял. Во дворе не было никого, кто мог бы угрожать солдату.
– Там нет никого…И в доме были только гражданские, – сказал Нилов в спину солдату.
– Нам этого не известно. Вдруг снайперы, дээргэ…
– Здесь же не было снайперов и дээргэ…
Солдат продолжал выглядывать в пустой двор в ожидании возможной стрельбы. Но в городе была слышна только далёкая канонада, треск горящего дома, одинокий звон падающих стёкол.
– Вы не знаете, кто в том красном доме? – солдат обернулся и громко обратился к Константину.
– Как кто? Люди, – изумлённо и нервно ответил Нилов. Ему очень хотелось добиться от солдата признания своей ошибки, причём самостоятельного покаяния. Чтобы военный хотя бы по рации сообщил своим сослуживцам, что зря поджёг дом, что в доме прячутся несколько десятков гражданских людей, оставшихся бомжами. Но ничего подобного солдат делать не собирался. Его вообще, казалось, не занимало настроение Нилова.
– Зайдите в подвал, здесь опасно! – снова резко скомандовал военный.
– А что вы меня пугаете? У меня в жизни по вашей вине ничего не осталось, вы меня смертью решили напугать!? – с напором и досадой сказал Нилов, почувствовав, что не может вот так просто отстать от солдата, не высказав ему всю запредельно накипевшую боль и обиду.
– Как хотите. Я предупредил, – равнодушно сказал военный, смотря куда-то вверх.
– А не надо меня предупреждать после всего, что вы натворили! – заорал Нилов, раздражённый пренебрежительностью солдата.
– У вас большое одеяло есть? – словно не слыша Нилова, спросил военный.
– Зачем? – поперхнулся Константин, решив, что человек в форме неожиданно замёрз и захотел согреться, морозец в середине марта стоял для приазовских степей небывалый.
– На девятом этаже какая-то женщина вышла на балкон, сейчас сгорит, надо организовать людей, чтобы поймали её, – спокойно с интонациями сказал солдат. – Несите одеяло, зовите мужчин.
Нилов встрепенулся, и без лишних препираний бросился в подвал. Группа спасателей собралась быстро, говорливой струйкой прожурчали во двор, где несколько людей с оружием и в военной амуниции кричали женщине, советуя попытаться вернуться в квартиру и выскочить через подъезд. Но истерично голосящая черноволосая дама лет тридцати пяти объясняла им, что квартира горит ярким пламенем, пройти через которое невозможно. Мужчины помоложе растянули толстое одеяло внизу под балконом. Нилов отошёл в сторону, пытаясь взглядом прикинуть, попадёт ли она на этот импровизированный прямоугольник жизни или с поправкой на сопротивление воздуха рухнет мимо.
– Прыгай! Прыгай, не бойся, удержим! – торопливо заорали даме снизу, но она сопротивлялась. Просила принести большую лестницу, умоляла мужчин подняться и потушить квартиру, говорила, что боится высоты. Нилов встретился взглядом с женщиной, и узрел в её посветлевших от страха глазах усталость от борьбы с вырывающимся из балконного окна огнём и дымом, немую обречённость, смирение с неминуемой смертью. Дама, не глядя вниз, закрыла глаза и прыгнула, волосы красиво вспыхнули в потоке сопротивляющегося падению воздуха и языков пламени. Тело гулко с треском костей упало на асфальт, крик был тих и короток, струйка крови непрерывным потоком разрезала обгоревшую щёку погибшей.
Откуда-то из глубины города в стену дома Нилова ударил снаряд, несостоявшиеся спасатели, спасаясь от осколков, беспорядочно рухнули ниц. Зацепило одного – Николая Ивановича, который беспечно сидел у мангала и наблюдал за процессом спасения женщины. Удар пришёлся как раз в стену над его головой в неизменной замшевой панаме. Осколок намертво прилип с наружной стороны к левому бедру, прошив добротные чёрные джинсы и тёплые спортивные брюки под ними. Иванович прилёг, попытался вырвать кусок стали из своей мягкой плоти, но тот не поддавался.
– Эх, Константин Георгиевич, вот бы сейчас твои пилюльки пригодились, глотнул бы, и забылся. Сгорели или как? – стоная, спросил он у Нилова.
– Сгорели, Иваныч. Чем помочь-то? Что сделать, скажи?
– Баб из подвала пригласи, станцуем, пока нога шевелится.
– Да хорош тебе кривляться, дурья твоя башка! Кровью истечёшь, лежи спокойно, ногу вверх подними, чтоб кровотечение замедлить, сейчас перетяну, – Константин схватил брошенные под деревом свои же рубашки, разорвал их, перетянул ногу, подложил под неё несколько приготовленных ранее поленьев.
– Дальше-то что? Хирург будет? И медсестру в белом халатике хочу, – простонал Иваныч.
– Наталья Ивановна устроит?
– Ну, давай, если она руки спиртом вымыла. Спирт пусть с собой возьмёт, для наркоза.
Нилов позвал из подвала всех, кто может оказать медицинскую помощь, но, как и ожидал, вышла одна Наталья Ивановна. Остальные отказались, боясь повторных артиллерийских ударов. Вырвать осколок из ноги Ивановича не удалось и ей.
– Резать надо, Костя, врач нужен.
– Да чем его везти в больницу-то? Я не знаю, что делать…
– А ты водочки купи, Георгиевич. Может, смотаешься на рынок, а? – проскрежетал Николай Иванович.
– Иваныч, ну, прекрати, прошу тебя, – огрызнулся Костя. – Ты идти сможешь? До больницы сам дохромаешь? Я сейчас палки тебе найду.
– Не, Георгиевич, не смогу. Помоги мне до подвала доползти, а то неохота тут подыхать на радость врагам советской власти. Смотри, дом огнём взялся, а два этажа живые стоят. Это что ж получается, из нашей хаты дымовую завесу сделали? Или предполагаемых снайперов огнём выжигали. Вот же гады, а… Спросили бы у нас, есть те снайперы или нету. Освободили, ёксель-моксель!
Дом полыхал, моргая горящими окнами и заливая смрадом всё дворовое пространство. Рядом покрывался сажей соседний дом, тоже подожжённый солдатами, исчезнувшими в глубине города. За три дня люди разбрелись по соседним строениям, где нашли себе приют – кто временный, кто постоянный. Иванович жил с осколком в ноге больше недели, пока в центре города шли интенсивные бои, и о спасительном скальпеле квалифицированного хирурга можно было забыть. Оставалось только одно – просто выжить.
*
Ближе к концу марта, когда российские войска уже провели зачистку домов, выжившие подвальные сидельцы стали чаще появляться во дворе, с оглядкой колдуя у своих костров. Рацион питания заметно ухудшился, у многих в квартирах сгорели продукты. Константин не раз с печалью вспоминал об оставшейся на выгоревшей дотла лоджии половине мешка риса и паре килограммов картошки.
«Берёг же их для Дианки, а где теперь разжиться провиантом, чтобы отнести ей?», – думал Нилов, периодически выходя на разбитый авиаударами и артиллерией рынок. Вдруг в какой-нибудь пустой коробке, валявшейся между рядов и в разбитых магазинах, окажется забытой иная вкусность на гостинец дочери.
Пробиться в район автовокзала по-прежнему не представлялось возможным. На улице Артёма украинские войска устроили последний мощный укрепрайон перед своим окончательным отступлением через реку Кальмиус на спасительный для них завод «Азовсталь» с его знаменитыми, построенными на случай ядерной войны, многокилометровыми подземельями. Несколько раз выходил Константин на проспект Металлургов, откуда его возвращали обратно организовавшие блок-пост солдаты союзных подразделений России и Донецкой республики.
– Мужик, ну, нельзя туда! Бои там идут. Тебе уже по нескольку раз в день говорят это, а ты снова лезешь и лезешь. Иди домой, сходи на Западный микрорайон, там гуманитарную помощь выдают. Успеешь ещё умереть, – говорил Нилову улыбчивый крепыш с мохнатой бородой и свежим горизонтальным, ещё розовым, шрамом на лбу, отчётливо выпиравшим из-под края бронешлема.
– Так дочка там, мне бы забрать её как-то, – повторял Нилов, но его истории не волновали ни улыбчивого крепыша, ни его боевых товарищей. Сочувственно кивали, растерянно пожимали плечами, а то и вовсе грубо посылали куда подальше до окончания войны. Впрочем, однажды крепыш со шрамом разговорился с Константином, когда тот угостил его случайно найденным на рынке, вероятно, кем-то оброненным, блоком сигарет с фильтром.
– Спасибо большое. Но! Всё равно не пущу дальше, – кокетливо повторил солдат. – Не положено. Дай людям выполнить свою работу. Вон, слышишь, как раз бой идёт возле дома твоей дочери. Укропы там людей в подвал согнали, а сами держат этажи. Может, к вечеру управятся. Вытянем твою дочку. Ну, посиди ты дома, мужик. Прошу тебя.
– Нет у меня дома, солдат. Ваши сожгли, – кротко ответил Нилов.
– Ух, мать вашу…Это война, – спокойно вздохнув, сказал крепыш. – Тут ведь как: или мы их или они нас, а вы, мирные, просто в переплёт попали. Солдат не думает о сохранности чужого имущества, он выполняет боевую задачу, и солдат тоже хочет жить. Этот вопрос его беспокоит больше. Не повезло вам.
– А если бы не начали эту бойню? – спросил Нилов, приседая от гремящих до дрожи земли в Кировском микрорайоне тяжёлых выстрелов.
– Эта бойня, мужик, всё равно бы развязалась. Не зря сюда американцы влезли. Это ж уже притча во языцех: куда пиндос придёт, там война и начинается – Вьетнам, пожалуйте, Куба, нате вам, плиз, а там – то Гренада, то Ливия, то Афган с Ираком. А как эти мерзавцы нашу родненькую Югославию разорили. Это только те страны, что помню ещё с институтских политинформаций.
– А Россия сюда зачем пришла? Вот если откровенно?
– Россия, мужик, сюда не пришла, она сюда вернулась, только временно оставив Донбасс и Новороссию без должного присмотра, – крепыш поправил шлем, сверкнул белыми зубами и многозначительно поднял указательный палец вверх. – Вот, вернулись, а тут работы – непочатый край – снова нацисты зигуют, свастики рисуют, концлагеря для коммунистов и русских… Мы вернулись за головами нацистов, а оно видишь, как вышло: они не в своих домах от нас стали прятаться, а твоём доме, в твоём городе, за спиной твоей дочери.
– Какой нацизм? Я что ли нацист? Президент у нас – еврей, вроде, – колюче огрызнулся Костя.
– Я ж и говорю, раньше нацизм был против евреев, а теперь против русских, против православных. А какие у тебя политические взгляды и кто там ваш Зеленский, я ему в штаны не заглядывал, в синагогу не ходил, его вероисповедания не проверял. Так что ваш он теперь или не ваш – большой вопрос, на который мы и пришли найти ответ, – наставнически закончил мысль крепыш и предложил Нилову подкрепиться солдатский пайком.
Константин принял подарок с благодарностью. Дианка обрадуется. Лишь бы продержалась, лишь бы всё обошлось. Немного подумав в сторонке, пожалел о том, что назвал Зеленского своим президентом. Какой же он свой, сволочь, если бросил мирных людей под русские танки? Правда, и Путин не стал своим. В голове рой бесформенных мыслей, в душе зудящее отторжение всего происходящего, а в сознании – тёплая надежда выжить и спасти близких. Вернулся во двор. Николай Иванович, только что отошедший от операции по удалению осколка, подбрасывая дрова в мангал.
– Что скажешь, Иваныч, похоже это на ту войну, где наши деды воевали? – спросил Нилов.
– Ни одну сторону не понимаю, ни другую, – недовольно пророкотал Николай Иванович. – Одни устроили из Мариуполя Сталинград. Так сталинградцев хотя бы частично эвакуировали, прежде, чем превратить город в крепость. А эти что? Оставили людей как живой щит. Такое только террористы сирийские делали. К другим вопросов не меньше. Знали же, что в городе люди. Знали. Но, как говорят, по живому резали. Вон, где такое увидишь – кладбище во дворе. Так это только у нас, а что по другим территориям? На Левом, говорят, там просто лунный пейзаж. Поднять бы наших, Георгиевич, дедов, дать розги в руки, да чтоб выпороли и одних и других засранцев.
– Беда в том, Иванович, что вроде и тех, и других, одни и те же деды воспитывали. И правильно, казалось, воспитывали, патриотизм, историческую память прививали, какой-то культуре обучали, но где-то произошёл сбой в системе. Вот только где? Думаю, что розгами этот сбой не поправить, только радикально, в зародыше. Хотя о чём это мы? Поздно пить боржоми, когда почки отвалились.
– Ты знаешь Георгиевич, я всё-таки думаю, что радикально не наш метод. Нет, конечно, отпетых уродов со свастиками – тех однозначно в расход. А остальные имеют шанс на исправление. Немцы-то в Восточной Германии исправились, а потом, когда их западные поглощали, то многие плакали, не хотели так называемого объединения. Правда, сейчас так получилось, что мы с тобой в роли тех же немцев, вот какая беда. И это нас будут с тобой перевоспитывать, если доживём и здесь останемся.
– Где останемся? На руинах?
– Твоя правда. Но надежда-то есть. Не может же быть так, что нас кинут и забудут.
– Это почему же не может быть?
– Я верю. Вот, гляжу на своего внука, он так изменился. Раньше от компьютера не отгонишь, всё в стрелялки свои гонял. Глаз от телефона не отрывал. А сейчас света нет, связи нет, квартиры нет – так он каких-то книжек натаскал с рынка, читает, меня учит. Во, как…
– А что за книжки, если не секрет, да ещё с рынка?
– А посмотришь сам. Бабы там квартиру, уцелевшую на первом этаже, приняли во владение, устроили в ней общежитие. Не в подвале же сутками жить, кости не железные. Сходи, глянь, внук у окна читает.
Как и предполагал Константин, книги внука Николая Ивановича оказались из рыночного контейнера, из которого ещё месяц назад торговал сам Нилов. Видно, кто-то взломал, но тащить литературу не стал. Кому нужны книги в такую годину? Разве – на розжиг костров. Нилов улыбнулся, похвалил десятилетнего мальчишку за то, что читает, вернулся в подвал к Наталье Ивановне. Она тяжело дышала, закатив глаза, жадно глотала воздух.
– Что с тобой, Наташ?
– Температура. И простуду не чувствую, а лихорадит. Суставы выкручивает до не могу, лимфоузлы растут, как грибы после ливня, – шелестяще, словно нехотя, ответила Наталья.
– Таблетки приняла?
– Кончились.
– Может, прорвёмся в больницу?
– Не могу идти, Костя, это ж даль какая, сил никаких нет. Да и попробуй к какому врачу попади, люди говорят – бесполезная затея. Приготовь макароны, пожалуйста, мешочек с ними девушки забрали во вскрытую квартиру. Там возьми всё. Соль тоже там. Даже лимонная кислота есть, кто-то притащил, думал, что сахар. Смех один. Я есть не буду, не могу. Что там на Артёма, что с Дианой, говори?
– Пока тихо. Не пустили меня туда. Завтра сделаю вылазку.
Угрюмый и разбитый морально и физически Константин снова вышел во двор. Здесь суетились несколько оставшихся жильцов из разных сгоревших домов, обступив человека в военной форме. Он пояснял всем возмущающимся и не понимающим, как будет действовать комендантский час, как необходимо пройти фильтрацию и получить пропуск на перемещение по городу. Без пропуска праздные шатания будут пресекаться. От этой новости Константина окончательно парализовала гнетущая печаль и тошнотворная обида.
*
На многострадальную и долго недоступную улицу Артёма Нилов смог попасть лишь когда март уже начал отсчитывать последние часы своего царствования. Солнце крепко оседлало азовский небосклон. Бои почти полностью сместились за Кальмиус на завод «Азовсталь», как-то несерьёзно и уныло громыхало в районе Слободки и морского порта.
Ещё издали, поднимаясь знакомым, но катастрофично выглядящим маршрутом, Константин увидел, что подъезд, где жила Диана, сложился, как карточный домик. Район был изуродован, панельные дома зияли пробоинами, стены сгоревших многоэтажек чернели сажей, от школы остались лишь обгоревшие стены. И вокруг – полное безлюдье, ни души, ни звука, лишь запах пороха, смерти и груды битого мусора из раскуроченных квартир.
В почти заваленном бетонными плитами подвале тоже никого не было, по всей видимости, люди куда-то смогли выйти. У соседнего дома незнакомая старушка в мужской фетровой шляпе кормила кусками слипшегося риса оставшихся без хозяев собак.
– Извините, а вы не знаете, куда делись люди отсюда, – спросил Константин, но старушка не реагировала. Присмотревшись, Нилов увидел, что в раковинах её ушей запеклась кровь. Костя повторил вопрос громче.
– Что? – повернулась женщина.
– Я говорю, лю-ди ку-да де-лись из э-то-го до-ма!?
– Кто его знает!? – крикнула старушка, она была контужена.
– Раз-бе-жались?
– Может, и разбежались. Тут такое было. Ох…Такое…Выжить было невозможно. Вон, в тот дом некоторые перепрятывались, – старушка показала куда-то в сторону разрушенной школы, напоминающей руины Сталинграда из советских школьных учебников.
Нилов, задыхаясь, держа под мышкой солдатский паёк, осторожно переступая через груды битого стекла, бетона, обломки снарядов и осколки, вошёл в соседний двор. Здесь сиротливо сидели возле костров три женщины средних лет.
– Здравствуйте! Я ищу свою дочь из того дома, что за школой, – Нилов показал пальцем.
– И вам не хворать, – голоса женщин были глухи и подавлены. – Ну, ищите. Были тут всякие. Уже разошлись.
– А куда, вы не знаете?
– Знали бы, сказали.
– Моя дочь была беременна, может, видели?
Женщины испуганно переглянулись. Одна из них, самая старшая на вид, кивнула головой, показывая Нилову, чтобы следовал за ней. Окоченевший от волнения Константин послушно двинулся. Женщина остановилась возле внутридворового кладбища из пары десятков свежих могил.
