Сергей Петрович Волошин
Освобождённый
– По-м-м-ню…
– А вы как-то идентифицировали тех людей? – нетерпеливо перебил Нилов, почувствовав, что пробил его час. – В смысле, знали кого-то там, из местных, из городских? Фамилии их, адреса, клички какие-то?
– А че-го э-то вы вс…вс…помни-ли? Ни-ко-му де-ла не бы-ло сто лет уж как…
– Очень надо воспроизвести всю эту ситуацию, – замялся Нилов. – Один из этих парней, которые там свастики рисовали у вас в Княгиневке, действительно пошёл не по той дорожке, оказался преступником. Убийцей оказался, вот.
– А я …я…з…нал. З…нал, что э-тим кон-чи-тся…
– Так вы помните хотя бы кого-то?
– Ви-ть-ка Ка-р-бан там был. Сам м…м…мне го-во-рил.
– Витька Карбан, я правильно услышал? – переспросил Нилов. – А где найти Витьку?
– По-мер он.
– Вот незадача, – отчаянно хлопнул в ладоши Костя.– А что он вам говорил, помните?
– Ко-е что пом-ню. У…чи… У-чи-тель у ни-х ру-ко-во-дил. Не-м-цем е-го ш…шко-ль-ни-ки з-ва-ли…
– Ну! Ну! Учитель, кличка Немец. А в какой школе он работал? Фамилия?
– За-кры-ли ш…шк-о-лу ту. О-ко-ло за-вод-да о-на бы-ла. Бе-тон-но-го. Фа-ми-ли-ю не по-мню…
– Около бетонного завода закрыли школу? Александр Александрович, о какой школе речь? – Нилов обратился к редактору.
– Была такая, девятилетка. При Украине закрыли, – задумчиво произнёс Александр Александрович.
– А можете помочь, уточнить имя учителя истории в этой школе?
– Почему истории? Он же немец, наверное, учителя немецкого языка?
– Нет, истории. Прав таки был отец. Не обманул меня братик мой, – закатив глаза, куда-то в сторону сказал Нилов.
– Можем и уточнить, – пообещал редактор. Завтра вам перезвоню. Думаю, в архивах образования всё отыщется. Завтра вас устроит? Я постараюсь.
– Буду премного благодарен за помощь.
– Как я понял, получается, этот учитель истории верховодил в фашистской банде семидесятых годов? Ещё и убил кого-то? – спросил Александр Александрович. – Интересная, очень интересная материя. Заинтриговали, Константин Георгиевич. Уже просто вижу заголовок в газете – «Беженец из Мариуполя и ветеран-подпольщик спустя сорок четыре года раскрыли имя преступника». Ещё и преступником оказался бывший учитель. А? Как вам?
– Неплохо, – огрызнулся Нилов. – Но не время пока заголовками искрить. Потом, всё потом, тут спешка не нужна.
– А кого убил-то он? Можете раскрыть тайну сию?
– На нём три убийства молодых парней. А, возможно, и четыре. Это те, о которых я знаю.
– А в полиции об этом знают?
– Уже нет. Там эта история покрылась толстым слоем чёрной донбасской пыли.
Алексей Владимирович Акименко, внимательно слушавший диалог мужчин, попытался встать. Его натуженное болью лицо выражало горячее изумление.
– Вы к…к…то? Вы из ми-ли-ци-и? – спросил он.
– Нет, отец, – помотал головой Нилов. – Я из службы неотвратимых возмездий…
IX
Весь следующий день Константин не находил себе места. Нервно ждал звонка от Александра Александровича, реагируя на любой даже удалённый звук, похожий на рингтон телефона. Хотел откровенно переговорить с ушедшим на работу братом по поводу его мистического общения с отцом. Искал нужные слова для разговора с Алисой, и не находил их, потому как не мог решиться ни на сближение с ней, ни на расставание с Натальей. Ком острых неразрешённых вопросов накатывался, обрастая всевозможными бытовыми мелочами, от чего у Константина начало резко покалывать в боку. Но не из-за сломанного в Мариуполе ребра. Боль была какой-то новой, ранее незнакомой, и очень ощутимой. Но как идти в больницу, когда нет ни паспорта, ни прописки, а разрешение на временное проживание, как сказали в полиции, будет готово лишь в течение трёх месяцев после первичной проверки поданных документов.
Чтобы как-то отвлечься и размазать болевые ощущения, Нилов принялся пилить дрова. Двор густо зарос молодыми ясенями, настолько, что пройти вглубь – всё равно, что продраться сквозь тропические джунгли. Наталья несколько дней слёзно донимала Костю заняться садом, пока лето, и дровами, пока не наступили холода. Однако и эта работа пошла насмарку, ибо позвонила Алиса.
– Костя, извини за назойливость, но ты обещал дать ответ, – её голос был мягкий, обтекаемый, наполненный естественной лаской, как мурлыкание кошки.
– Мне сейчас не очень удобно говорить. Я думаю над ответом. Думаю, слышишь? – немного рассерженно, но в рамках мужского такта сказал Нилов.
– Ко мне придёшь? Я хочу увидеться. Вместе подумаем.
– Срочно? – Костя почувствовал себя не в своей тарелке, когда возникло спонтанное желание отказать, наткнувшееся на внезапное чувство принять предложение.
– Как сможешь. Я дома буду.
Какие знакомые слова. Костя слышал их раньше многократно –«как сможешь», «я буду дома». Только тогда, в безвозвратно рассеявшейся юности, они вызывали в нём оторопь, памятуя об отношении к нему отца Алисы – Назара. А сейчас эти слова были наполнены беспредельной простотой и робкой доступностью.
– Пойду прогуляюсь, – сказал Наталье сухо.
– Прогуляйся, не нагулялся же…
– Не кричи на меня, – рыкнул Костя, ощутив осуждение жены.
– Я и не кричу.
– Кричишь. Глазами, – Константин раздражённо хлопнул рассохшейся дверью и вышел во двор.
Вздохнул, йогически втянул живот, боль не отпускала, но, несмотря на неё, отказать Алисе в просьбе встретиться Костя не сумел. Что же это за наваждение такое, вроде бы и не влечёт так, чтобы до исступления, но и не отпускает эта невидимая, живущая в подреберье, страсть? А ведь раньше думал, что любви в поздних годах не бывает, это только в глупых плюшевых песенках поётся про любовь, которой все возрасты покорны.
Возле подъезда дома Алисы дежурила уже примелькавшаяся бабушка с косыми глазами. Каждый раз учтиво здоровалась и смотрела рассеянным в разные стороны взглядом, словно видела насквозь.
«Небось, уже запомнила меня и с подружками кости моют – что это у них тут за новый пассажир зачастил к Тулаевой», – подумал Нилов.
Алиса встретила сахарной улыбкой и накрытым столом с угощениями. Только что сваренный борщ, свежие салаты, душистые котлеты, кресло, где обычно садился Костя, было завалено полиэтиленовыми пакетами.
– Я здесь тебе кое-какие вещички прикупила, – сердечным тоном пояснила Алиса. – Извини, если с размерами не угадала, но старалась подобрать всё по твоим габаритам. Здесь спортивный костюм, джинсы, кроссовки, футболки, рубашки всякие, панамка – жара ведь на улице. Померяй, если не подойдут, поменяем. Должен же ты у нас на встрече выпускников выглядеть красиво. Да и вообще.
– У меня сегодня что, день рождения что ли? – глухо возмутился Нилов. – Спасибо, конечно, но неудобно мне как-то подарки без повода принимать.
– Почему без повода? Твоя ситуация разве не повод? От чужих людей принимаешь ржавые холодильники, а от меня почему нельзя? Возьми, пожалуйста. Примерь вон там, в спальне.
Константин понял, что не может найти причину отказа принять подарки. Да и в самом деле, там, в Мариуполе, сгорели все приличные вещи, за время жизни в подвале и у костра, всех этих бесконечных очередей, изнуряющих поездок, ежедневных ремонтных хлопот поизносилась одежда, надо бы и обновить гардероб. Все вещи подошли, будто шились на Костю.
– Ух, какой ты у меня модный будешь в субботу! – довольно похвалила Алиса свои презенты. – Носи на здоровье.
– Спасибо! Даже не знаю, чем тебе и ответить. Отработаю, честно слово, – растерянно засуетился Нилов.
– Отработаешь, конечно, и заработаешь. По стартовому периоду буду платить тебе тридцать тысяч. Потом, по мере нашей с тобой оптимизации расходов, зарплату стану увеличивать. И не воспринимай это как подачку. Всё от чистого сердца и в соответствии с твоей должностью. И да…– Алиса стала на носки, заглянула в подвесной кухонный шкаф, откуда достала связку ключей. – Вот ключи от квартиры, держи.
В благоухающей роскошью и уютом комнате застыла недоверительная тишина. Константин не ожидал такой скорости развития совершенно не нужных в его нынешней картине жизни отношений. Но Алиса была упорна и по- снайперски точна в своих действиях, целила именно в те места в биополе и душевной организации Кости, которые были наименее защищены.
– Алиса, – вздохнул тяжело Нилов. – Я не имею права. Это неправильно.
– Что неправильно? – побледнев, спросила Алиса.
– Да всё неправильно. Всё! Всё! Всё вот это! Я не могу. Мне тяжело, понимаешь?
– Понимаю, Костик. И мне тяжело. И я тоже не могу потерять тебя второй раз. Понимаешь? Всё в душе ты мне перевернул, как явился ко мне туда, в цех на проходную. Знал бы ты, скольких сил мне даётся вот это общение с тобой с изображением образа независимой, респектабельной сильной женщины. А я слаба, Костик. Очень слаба. И никого у меня нет, кроме тебя. Как это сложно просто так взять и отпустить тебя к твоей Наташе. Да и не любишь ты её. Вижу, чувствую это. Ты ведь просто исполняешь свой супружеский долг, а не живёшь. Сколько нам осталось, Костя? Ну, десять лет жизни, ну, может быть, двадцать. Ты представляешь, это ведь последние годы жизни, которая больше никогда не повторится. Почему бы не пожить их нормально? Зачем мучить и себя, и её. А насчёт помощи твоей Наташе – не сомневайся, я говорю серьёзно, готова понести приличные затраты, чтобы организовать ей свой уголок. Ремонт, мебель, с пропиской помогу, всё, что захочет. Надо снять ей хорошую квартиру – сниму. Надо отвезти её в Мариуполь – отвезу, в телевизоре сказали, что город будут отстраивать. Без проблем, Костя, всё сделаю…
– Что ты творишь со мной, Алиска? – вырвалось из груди сухое рыдание Константина. – Сколько лет я мечтал о чём-то подобном, сколько боли вытерпел, а потом сгладилось всё, Наташа смогла наполнить наш дом радостью и теплом. А теперь ничего нет. И она будто уже чужая. И ты ещё где-то в далёком приближении, которого я боюсь больше смерти. Хочешь верь, хочешь – нет.
Алиса подошла вплотную к Костиным коленям, убрать которые ему было некуда. Села на них, и обвила шею своими горячими руками. Поцелуй получился коротким, но таким вкусным и чувствительным, что Нилов не сумел сжать свои занемевшие губы.
X
Подаренные вещи Костя не рискнул нести домой – не хотел лишних Натальиных вопросов. Зашёл к брату, Андрей к тому времени уже вернулся с работы, вытянулся струной на диване и с безразличием смотрел блёклыми глазами в заклеенный узорчатыми обоями потолок.
– Что-то случилось, Андрюх?– спросил Костя.
– Устал. Просто устал так, что не знаю, доживу ли до завтрашнего дня. Грудь разрывается на части, видно, душа не на месте, шевелится, – болезненно с придыханием ответил Андрей.
– Может скорую?
– Да Катюша уже предлагала. Что я тем врачам скажу, что болит у меня? Ну, болит, у всех что-то болит. Ну, выпишут валидол, но-шпу, ещё какие-нибудь пилюли, на которые я смотреть не могу. Они ведь пока на своих ногах двигаешься, вряд ли увезут в больничку под капельницы. Отправят к терапевту в поликлинику, тот распишет направления на анализы, и будут волынку тянуть. А мне что-то, братик, ходить тяжело. Задыхаюсь. Как бы на второй инфаркт не пошёл Андрей Георгиевич. А там, где второй, там и третий, чаще всего летальный.
– Да прекрати ты каркать. Что из лекарств принимал? Может, Наташу позвать, она немного соображает.
– Нет, не надо Наташу. Я сам себе лекарь, уже много лет. Что за хлам припёр в дом?
– Какой хлам? Вещи мои, тут и джинсы, и футболки.
– Джинсы? – оживился Андрей. – А ну, покаж. Ха! Это разве джинсы? Это пошлые тряпочки, трико. Запомни, брат, настоящие джинсы это «Ли», «Ранглер», «Ливайс», ну, может, ещё с натяжкой «Монтана» и «Супер Перрис». Всё остальное – это жалкие потуги из дерьма слепить конфетку.
– Вот ты как заговорил. Под патриота косишь, а сам американским шмоткам поклоняешься? – с ехидцей усмехнулся Костя, желая подзадорить брата.
– Почему же поклоняюсь? Я отмечаю настоящее качество. Я это всегда делал, когда вопрос касался каких-то западных вещичек. И считал, что мы колоссально недорабатывали, когда пытались ограничить западное влияние на наши умы вместо того, чтобы создать своё отечественное влияние. Вот те же джинсы. Боролись против них. И зачем? Это когда надо было вкладывать бабки в свою лёгкую промышленность и завалить страну джинсами, перед которыми бы не тарахтели любые американские. А могли это сделать? Могли! На той же Малой Арнаутской мастера шили тряпки получше западных. Не гнобите мастеров, а платите им. Или та же музыка. Зачем было запрещать западную музыку и уродовать своё, когда просто кровь из носу должны были создавать альтернативные проекты, круче западных. И фестивали проводить такие, чтобы их «Интервидение» или «Сан-Ремо» и рядом не стояли. Вот тогда бы мы не только не развалили Союз и Восточный блок, мы бы и самих пиндосов помножили на ноль. А вообще это я так, пену пускаю, мысли шизоида вслух. Просто, понимаешь, когда натягиваешь на жопу те самые «Ранглеры» или «Ливайсы», то исполняешь своё потаённое желание влезть в свою молодость…
– Понимаю. А задним умом мы все теперь хороши, – вздохнул Костя. – Я шмотки эти потихоньку заберу, пока пусть у тебя побудут. Хорошо? Кстати, могу поделиться.
– Не стоит. А откуда взял, кстати?
– Алиса подарила.
– Ну, вот, видишь, как оно жизнь поворачивается. А ты Наталью звать ко мне собрался. Как ты ей в глаза лупать будешь?
– Сам не знаю.
– Так ты уже решился на что-то?
– Почти что решился. Но что-то свербит внутри, не даёт принять решение окончательно и бесповоротно. Ты, говорит, Костя, зря голову свою порядочностью забил. Смотреть на жизнь надо проще, и так, чтобы тебе было лучше. Останься, говорит, у меня, так будет легче переступить этот непреодолимый барьер. Стоит перед глазами, как привидение, и шепчет: «Ты достоин нормальной жизни, так не отказывай себе в ней».
– Алиска?
– Она… Но я о другом хотел с тобой поговорить. Прости меня, Андрей, что с подозрением я отнёсся к твоим откровениям про болезнь твою. Не шиза это, теперь сам убедился. Не знаю, как это называется – мистика, эзотерика, наваждение…Всё точно, что ты говорил. И номер газеты такой есть, в подшивке нашёл, и письмо, и автор письма жив, и Немец, который работал в школе. Обещал мне один добрый человек узнать его имя.
– Ну, и слава богу, что дошло. Ты второй человек, который понял меня. Катя первый. А эти, в психушках, в белых халатах, университеты закончили, дипломами козыряют, званиями, а всё, на что они способны, так это заколоть человека до беспамятства, чтобы в овощ превратить. Думают, что это как-то помогает.
– А ты не думал никогда сменить место жительства. Если переехать из этого дома, где у вас, как это называется, портал связи с отцом, то и связь прекратится.
– Думал, Костя, но не стал. А зачем? Что мне это даст? Ничего в конечном итоге. Мэром города меня не назначат, в министры не пригласят, да и миллионером без мохнатой руки и стартового капитала мне не стать. А тут видишь, батя и тебе кое в чём помог. Только непонятно, что ты будешь с этим всем делать? Месть старикашке, если он вообще существует в природе?
– Пока не решил. Все сроки давности совершения преступления вышли. Даже если и возбудят дело, то закроют его тут же. Без каких-либо последствий. Вот бы как-то у бати спросить: что делать? Можно ли?
– Спрошу, но сейчас его здесь нет, где-то носится по своему разномерному пространству. Но прошу тебя, не натвори глупостей, не бери грех на душу. Может, всё-таки в полицию тебе обратиться?
– В какую полицию? О чём ты, брат? Сорок четыре года прошло, ты, живя в одном городе, уже паспорт третьей страны в кармане носишь. Кому оно надо – советское криминальное наследие разгребать? Нет, пустое это.
– Между прочим, у меня и российский паспорт есть, так что уже четвёртое государство переживаю.
– Ну, ещё не переживаешь.
– Как сказать. Я думаю, что вот-вот Россия нас заберёт. Не может же быть вечных качелей туда-сюда. Висели на этих договорняках и минских соглашениях восемь лет. Кому это было надо?
– Что тут сказать? Меня это и радует, и удручает одновременно. Радует, что хоть кто-то из земляков дождётся этого долгожданного часа, возвращения в большую страну. Может, это и неплохо. А удручает потому, что мне как-то паспорт Российской Федерации не светит, а если и посветит, то моих проблем он никак не перекроет.
– Это да. Может, поедешь куда-нибудь в нормальный российский город, работу найдёшь, пенсию оформишь, на футбол ходить будешь. Ты же так любил футбол.
– Какой футбол? Не за кого там болеть, и незачем. Кончился тот футбол, который был раньше, искренний, добрый, бескомпромиссный, когда на переменках консервными банками в школах тренировались перед юношескими турнирами. Было время. Да и какой из меня ездок? Кому я нужен в свои годы? Вот, только Алиска и снизошла принять меня на зарплату, зато в целый тридцатник. Не пойму только – из небольшой жалости или по великой любви.
– Женская любовь – страшная штука. Не разберёшь её. Боюсь, что сложно тебе будет выпутаться из этой переделки. Двоякий в мыслях двояк и в действиях. Помнишь, отец так говорил, когда ты менжевался на футбольном поле – то ли пас отдавать, то ли по воротам бить, и упускал момент? Как про тебя сегодняшнего.
– Мужская любовь ничем не лучше. Посмотри на меня: что со мной делается – не пойму. Хорошо на Ближнем Востоке, организовал гарем и имей три жены, никто тебя не осудит.
– Так ты осуждения боишься или чего, что-то я не пойму?
– Боюсь ошибиться. Боюсь сделать больно Наталье, ей и так досталось, ты не представляешь сколько. Вот, здесь позавчера что-то серьёзное прилетело в район вокзала, так полгорода на ушах стояло. А там, как говорят, всего-то три дома слегка ракетой разворотило. А Мариуполь весь такой. Такие прилёты каждый день, каждый час, а то и каждую секунду были. И всё это Наташа вытерпела, ни помыться, ни поесть, ни попить, ни воздуха дохнуть…А тут я скажу ей, весь такой модный, в Алискиных штанах, что ухожу. Как ей вынести такой удар, скажи?
– Костя, не мучь меня такими вопросами. Не нравятся они мне. И не жди, что буду участвовать в вашей многосерийной санта-барбаре. Ты запомни главное: если бог для чего-то оставил тебя в живых, если он вернул тебя в свой родной город, значит, миссия твоя на этой земле не закончена. Осталась самая малость – понять, для чего это случилось, что нужно тебе сделать для того, чтобы бог не осудил. А люди – со своей хулой и сплетнями – дело десятое. Люди пусть в своих трусишках ковыряются.
– Не знаю. Я, вроде, про бога вспоминаю часто, но как-то неискренне, без чувств, без души. Может, я всё же атеист, брат, а?
– Да не бывает атеистов. Все в кого-то и во что-то верят. А истинный путь к богу он сложен и извилист, как речка наша, вьющаяся меж скалистых уклонов.
Братья напряжённо посмотрели друг на друга, изображая взаимопонимание. Константину очень хотелось бы отмотать хрупкую ленту жизни назад, и сделать всё, чтобы не допустить подобных откровений с братом и тем более избежать извивистого разговора с Натальей. Однако нет на жизненном пути таких таёжных полустанков, на которых можно было бы выскочить и вернуться пешком на минувшую станцию, чтобы зайти в другой поезд и поехать той же знакомой дорогой, но с другими пассажирами.
XI
Александр Александрович позвонил в тот момент, когда Константин держал ответ перед Натальей. Устала она от постоянных отлучек мужа, бесконечных недомолвок, двусмысленностей в высказываниях и безденежья в кошельках.
– Костя, ты хоть бы поговорил со мной. Ну, нельзя же так. Бродишь целыми днями по каким-то своим секретным делам, какие-то узлы своей прошлой жизни распутываешь. А мне как быть. Я тоже хочу жить, – пожаловалась Наталья Ивановна, капризно размешивая на старой электрической плите уже изрядно надоевшую гречневую кашу, полученную по программе гуманитарной помощи.
– Всё скоро изменится у нас Наташа, всё, – опустив голову и боясь смотреть супруге в глаза, проговорил Нилов.
– Что изменится? Ну, что изменится, если не вижу никаких перспектив. В учителя меня вряд ли возьмут. Кому нужны сегодня дряхлые старухи- хромоножки. Школьники ныне жестокие, они и раньше по одёжке тебя в классе встречали. Но раньше хотя бы ты выглядел молодо, здраво, и мыслил в ногу со временем. А сейчас – посмотри на меня. Ни лица, ни стати, ни шмоток, ни документов, ни нового мышления, – Наталья неуклюже повернулась перед Константином, пытаясь зацепить его внимание.
– Ты ко мне уже как старуха из «Золотой рыбки» обращаешься, – огрызнулся Нилов. – Мне что, к морю идти, желания твои исполнять? Будет у тебя и корыто новое, и изба, насчёт вольной царицы только не обещаю. Дай время. В субботу, уже через три дня, встреча выпускников у меня, вот после неё и поговорим. Серьёзно поговорим…
Рокочущее в голове течение мыслей Константина вынесло его на твердь убеждения, что каждое слово Натальи Ивановны теперь вызывает гнев и раздражение. А где-то там, на улице Дружбы народов ждёт она, Алиса, его роковая женщина, приближающая к себе Константина медленно, но уверенно, захватывающая ласково, но нежно. Телефонный звонок прервал это размышление.
– Хочу обрадовать вас, Константин Георгиевич, – Александр Александрович сделал многозначительную паузу, пытаясь вызвать ответную реакцию, но Нилов молчал. – Узнал я, кто такой этот ваш Немец. Был такой учитель истории Шульц Иван Адольфович. Представляете, Иван, да ещё и Адольфович. Вот же чудаки, кто так назвал парня. Думаю, потому он и Немец. А какую тут ещё кличку для препода можно придумать? Хорошо хоть не Гитлер. Подробностей о его работе в школе никаких не имею, он уже давно вышел на пенсию по выслуге. Раньше жил на улице Интернациональной, потом переехал куда-то на окраину. Связи ни с кем из коллег не поддерживает. Такая материя.
– Спасибо, дорогой Александр Александрович, – по-дружески поблагодарил Нилов, хотя озвученная информация полностью и не удовлетворяла его внутреннему запросу. – Извините, а нет у вас возможности уточнить, на какую именно окраину переехал сейчас данный индивидуум? С меня магарыч.
– Я только-только хотел об этом вам сказать, дорогой Константин Георгиевич, – ответил той же любезностью редактор. – Я попробую уточнить через один маленький левенький полицейскенький канальчик, если вас устроит такой вариант. Но магарычом вы тут не отделаетесь. Меня очень заинтересовала эта тема для написания статьи. Очень, слышите? И я от вас теперь не отстану. Так что в поиске Немца мы теперь с вами в одной упряжке. Исповедь свою готовьте, кое-что из неё выжмем для публикации. Обещаю. Слышите? Кстати, благодарю вас и за удивительное знакомство с партизаном Акименко. Действительно, героический дед получился. В ближайшем номере газеты читайте.
Нилову не хотелось бы глубоко посвящать говорливого Александра Александровича в подробности своей прошлой жизни, однако непредсказуемые обстоятельства складывались так, что теперь уже не он управлял ситуацией, а редактор. И только Александр Александрович мог вывести Нилова на местожительства Немца – Шульца.
– Очень хорошо, Александр Александрович, я за двумя руками, – заискивающе сфальшивил Нилов. – В общем, буду с нетерпением ждать вашего сигнала.
– Так что ты там про встречу выпускников говорил? – дождавшись окончания телефонного разговора, с обидой вернула Нилова на грешную землю Наталья Ивановна. – Что у вас там намечается – аттракцион щедрости с раздачей корыт и изб?
– Намечается, – просипел Константин.
– Ну, а подробней можешь сказать? – нетерпеливо уточнила Наталья.
– Подробности потом. Я же сказал.
– Ну, поведай, кто у вас там хоть будет? Где встреча? Друзья твои, эти, Олег и Михаил будут?
– Не будут, по всей вероятности. Встречаемся в школе. Тринадцать человек. Потом едем микроавтобусом в какое-то кафе, я название не запомнил.
– Не хочешь делиться, делай, как знаешь, – отдалённо с холодной рассудительностью сказала Наталья.
– Спать хочу. Устал я очень. Нервы.
– Я поняла, что нервы…– Наталье самой захотелось закрыть этот нескладывающийся разговор и саму себя успокоить верой в то, что у них с Костей сложный, но переживаемый период, который в какой-то момент не мог не отразиться на самочувствии и отношениях.
Снилось Константину в эту ночь его полное радостей и утех детство. Ещё живой отец с приятным, как вишнёвое варенье, взглядом, водящий по свежевыкрашенной комнате только начинающего делать первые шаги Андрея. У пылающей жаром печной духовки мама, выпекающая пирог со сладким творогом, – ко дню рождения брата. «Эх, как жаль, что забыл его поздравить, пусть и задним числом», – тонкой струйкой из подсознания просочилась жидкая мысль.
На ещё лысой улице Кольцевой собирается народ из ближайших домов, несут гармошку к бетонному танцевальному пятачку, что за одноэтажным бараком начальной школы и почтового отделения. Мама украдкой от отца вздыхает, ей тоже хочется на танцы, где собираются друзья и подруги, но день рождения в семье Ниловых – домашний праздник. Так повелось от бабушек, которые рассказывали, что они с погибшими на войне дедами переняли эту традицию от своих мам и пап.
Индийский листовой чай из маленькой квадратной упаковки с изображением улыбающегося слона, заваренный в фарфоре и настоянный на угольной печке, намного вкусней, чем те, что Константину удалось попробовать за всю свою жизнь. Особенно нравилось Косте тянуть чай из узбекских пиал, купленных отцом во время профсоюзной экскурсии в Бухару. В доме заканчивалось празднование дня рождения, на танцплощадке подходили к концу танцы под гармонь, и вся Нахаловка погружалась в пение. Сначала какую-то песню заводила компания на одной улице, другая улица её подхватывала, а третья пыталась перекричать, напевая что-то более модное и современное.
Косте нравились такие вечера. Они ему снились там, за колючей проволокой, в бабушкином доме мариупольской Новосёловки и в ставшей родной сгоревшей квартире. А теперь Косте нравятся сами сны-воспоминания – и как виртуальные свидания со своим беззаботным прошлым и со своей душой, и как возможность переместиться из этого жестокого мира в другую реальность, где тебе тепло, уютно и безопасно.
XII
В ночь на шестнадцатое июня Ирина Степановна Першина стала бабушкой. Момент радостный для неё и грустный одновременно: долгожданная внучка – большое торжество, а само звание бабушки как-то слегка унижало её в глазах молодого избранника. А ещё у Ирины Степановны в эту ночь прихватило сердце. Так, как никогда. Лёгкие приступы были и раньше, но в своём возрасте Ирина считала их комариными укусами жизненного муравейника. Максим галопом бегал по ночным аптекам, расспрашивал сонных фармацевтов, чем можно поддержать сердце. От вызова скорой медпомощи Ирина отказалась – «само пройдёт, бывало уже». А с утра вкупе с радостной вестью и болезнью на неё напала мучительная хандра.
– Может быть, останешься? – упрашивала Ирина Максима, уже купившего утренний билет на автобус до Ростова-на-Дону. – Поздравим Серёжку, тихонько отметим это дело. Без него, конечно. А потом поедешь.
– Нет, я планы не люблю менять. Тем более, это у вас радость, а я к этому мероприятию имею опосредованное отношение. И отмечать чем будем, Ир, микстурой? С твоим-то сердцем? – невесело хмурил брови Максим, согласно семейному обычаю не любивший женских причитаний.
– Вот и полечил бы меня хоть денёк. Всё равно встреча выпускников у твоих героев послезавтра. Успеешь.
– Нет, еду. Ну, извини, не могу. Долг профессиональный жмёт.
– Адрес подруги маминой взял?
– Конечно, вот, в кошельке. Да я и так его почти помню уже, на интерактивной карте глянул, улица Дружбы народов, домик двухэтажный, квартиру забыл, но найду, язык до Киева доведёт.
– Раньше доводил. Сейчас до Киева – никак, сразу – в застенки эс-бэ-у, как российский шпион.
– Да, об этом наслышан и начитан. Но у меня там интересов, слава богу, нет, и, надеюсь, не появится.
– Об одном прошу, будь осторожен. С первой секунды как ступишь на ту землю. Недаром сердце хватает, словно какую беду чувствует. Пообещай мне, Максим.
– Обещаю, Ирочка, обещаю, – сморщившись, сказал Максим, словно отмахнулся от навязчивых приставаний. – Давай сядем на дорожку.
До областной столицы доехал с ветерком, чтобы в обед пересесть на прямой рейс до Вольного. Всю дорогу думал о том, что нельзя себя так вести с Ириной – отстраненно и подложно. Сам ведь собирался на днях подарить ей золотое кольцо и познакомить с родителями. Да сколько можно жить вот такой дутой жизнью? Скрываться от родителей, бояться своего одноклассника Сергея. Что может такое чрезвычайное произойти, если люди вокруг – близкие, знакомые, друзья – просто узнают правду о его отношениях с Ириной? Нет, однозначно, жить в бесконечном вранье и глухом отшельничестве это неправильно. Лучше жить в жестоком осуждении и строгом непонимании, но по правде и легко.
После пересечения границы Российской Федерации и Луганской республики Максим начал строить план своих ближайших действий. В голове он его уже прокручивал не один раз, но сейчас картина становилась всё более осязаемой. Итак, сначала необходимо было найти мамину подругу Марию Захаровну, чтобы по возможности у неё переночевать, передать деньги от мамы и получить ценную информацию о жизни, быте и географии Вольного – расположение ближайших магазинов, маршруты автобусов, телефоны такси, возможности Интернета и связи. Ещё Максим знал только девичью фамилию тёти Маши – Корсакова, мужнину фамилию не знал, и это осложняло поиск. Но оставался второй вариант размещения – гостиница «Вольнянская». Отзывы в Интернете о ней Максим нашёл, конечно, не самые лестные, но другой отель в городе был разбит и разграблен ещё в четырнадцатом году.
С утра семнадцатого июня в планы Максима входил поход в школу, где учились его герои. Необходимо было в рабочий день встретиться с директором и найти максимум информации – увидеть классные журналы, табели успеваемости, может быть, переговорить с пожилыми учителями, которые могли помнить Астрова, Горского, Нилова и Тулаеву. Запасной вариант – узнать адреса таких учителей и побывать у них дома. Преподаватели, как правило, народ дружный, общительный, проблем возникнуть не должно. Наверняка, у кого-то остались и старые фотографии класса, где училась четвёрка его героев. А уже восемнадцатого июня Максим хотел весь день посвятить работе на встрече выпускников, чтобы последние хвосты подобрать в воскресенье, пока все на выходных, и с хорошим запасом диктофонных записей и фотографий выехать домой.
Равнинная степь за окнами автобуса тем временем постепенно менялась на холмистые пейзажи, расписанные богатым разнотравьем. Впереди просматривались затянутые сизой дымкой очертания могучих терриконов – свидетелей ратного труда целых поколений шахтёров и лютой безалаберности их руководителей, не придумавших в то время рациональных способов использования угольных пород в промышленном или дорожном строительстве. Трасса была почти пуста, лишь изредка автобус обгоняли мчащиеся на полной скорости военные грузовики, которым уступали путь, слегка клонясь в кювет, все случайные легковушки.
