Сергей Петрович Волошин
Освобождённый
– Ну, почему же? А мой Сергей?
– Сергей, наверное, исключение. Хотя тоже, вот…учитель истории, а магазин какой-то бутылочный строит…
– Давно ему говорила, что надо заниматься своим делом. Книги писал бы что ли. Он ведь очень хорошо пишет, между прочим.
– Я знаю. Но видишь ли, Ирочка, кому сейчас нужны эти книги? Их никто не читает. Они стоят бешеных денег, из которых почти всё уходит в прибыль вовсе не автора, а корректора, верстальщика, печатника, производителя бумаги, привезшего её железнодорожника или водителя, а также бухгалтера, который рассчитывал эту сумасшедшую калькуляцию. Неправильно это. Но имеем то, что имеем. Раньше было не так. И для меня мои будущие герои – это как гости из прошлого, которые помнят то время, когда книги стоили копейки, а писатели были богатыми людьми. Я не бросаю камень в огород Сергея. Он всё верно делает. Но почему у нас всё вот так?
– Шестнадцатого, значит, едешь? Это уже через неделю? А как же я?
– Мне нужно три-четыре дня на эту командировку. Максимум неделя. Я тоже буду скучать, буду тебе писать.
– А звонить?
– Я понятия не имею, берёт ли там российская связь. Люди всякое говорят и пишут. Но Интернет, по всей видимости, работает. И это радует.
– Переживаю, – поджав губы и сморщившись, словно от укола, проговорила Ирина. – Даже сердце покалывает…
– А ты снова разложи свои карты, может, там у меня сплошная удача выпадет, саркастически засмеялся Макс. – Разложи-разложи, хочу лично удостовериться. Не верю я, что твои карты опять лягут в той же последовательности, что и в предыдущий раз. И ты сама убедишься, что карты могут врать.
Ирина строго посмотрела в глаза Максима, расширенные от предвкушения её фиаско. Посмотрела так, что лёгкий холодок погладил его спину.
– А ты знаешь, давай попробуем, – без каких-либо эмоций выпалила она.
Долго и тщательно тасовала колоду, медленно тянула карты, что-то к неудовольствию Максима шептала, закрывая глаза.
– Ты говори вслух, чтоб я слышал, – настаивал Макс.
Но Ирина молчала. Когда все арканы были разложены картинками кверху, Ирина надолго задумалась. Затем двумя ладонями накрыла карты и сказала:
– Ты знаешь, Макс, любимый мой, поверь, нельзя тебе ехать шестнадцатого числа. Нельзя, понимаешь? Беда будет. Страшная беда…
Максим криво ухмыльнулся. Ему показалось, что спутница его жизни сознательно напускает туман, используя таро. Просто не хочет, чтобы он уезжал в этот непонятный и опасный край жёлтых степей, перегоревших терриконов и военной разрухи. Но ему было приятно, что это происходит именно с ним. Впервые в жизни небезразличная ему женщина с непередаваемой нежностью и ясной простотой называла его своим любимым и делала всё возможное, что только могла, для удержания возле себя. В какой-то момент Максим было дрогнул, хотел даже взять обещание отменить свою поездку или отложить её на более благоприятное время. Но потом вспомнил о долге, о журналистском долге, который ненасытно требовал от него острых сюжетов, глубокого анализа и неустаревающей новостийной свежины.
VII
Глубоко озадаченный, но обнадёженный Константин попросил у Алисы несколько дней обдумать её интересное, но отчасти коварное предложение. Насчёт нового места работы в качестве администратора принадлежащего ей мебельного цеха сомнений не было. Алисе вполне обстоятельно нужен так называемый злой начальник, в то время, как её руководящая функция оставалась бы в качестве начальницы доброй. Метод управления давно апробированный и, как правило, результативный. И Нилов чувствовал в себе силы, что вполне справится с этой ролью. Но заселение в принадлежащую Алисе квартиру Костя принять никак не мог. Это выходило за пределы его понимания жизни.
Что значит заселиться без Наташи? Что имела в виду Алиса? Недвусмысленный намёк на расставание с бесперспективной женой, тонко используя сложную жизненную ситуацию? Но как переступить через барьеры, расставленные сохранившейся совестью? Как перечеркнуть почти тридцать лет совместной жизни, в которой было всё – и радость встреч, и печаль расставаний, общий быт, совместный ребёнок и его потеря. Как вычеркнуть из жизни всё пережитое за два месяца адской мариупольской бойни?
Алиса раскрутила не самую чистую забаву, решила переступить через человеческую судьбу безразличного для неё, но важного для Константина человека. У Алисы свой взгляд на эту дилемму. Одинокая женщина вновь встретила свою первую любовь. Бывает. Почему бы не попробовать всё заново, не поиграть в эту заманчивую игру заблудившихся чувств и потерянного времени? Её игра увлекала, но одновременно и отталкивала Нилова.
«Какой тяжёлый ребус, – думал Костя, глядя на печально уснувшую в полусидящем положении Наташу – перед сном она читала книгу. – Любви у нас почти не осталось. Но есть другое: взаимопонимание, уважение, общая беда, которая крепко вяжет и не позволяет допускать роковых ошибок. Выбор сложный. Выбор опасный. И не с кем даже поговорить, посоветоваться. Может, с братом? Поймёт ли? Подскажет что-то?».
Константин выглянул на улицу. В хрустальной темноте июньской ночи в небе кис месяц и одиноко светились два окна родного дома. Брат, видимо, не спал. Костя негромко постучал в калитку, но обнаружил, что она не заперта изнутри. Почти наощупь по детской ещё памяти прошёл во двор, дверь в дом тоже была не закрыта. В дальней комнате монотонно бубнил голос Андрея. Костя постучал в лутку.
–Заходи, братик, – послышалось из-за закрытой двери.
Константин вошёл.
– Привет, извини за поздний визит, – сказал скомкано. – Откуда знал, что это я? Шаги тяжёлые?
– Кот подсказал, – улыбнулся Андрей, обнажив сквозь седую бороду пожелтевшие зубы.
– Хороший котик, – погладил Константин Гошу, вытянутой кишкой крепко спящего на коленях у брата. – Что за животное у вас такое странное, разговорчивое, весь в тебя, наверное. Я вообще к котам равнодушен, собак больше люблю, а у тебя, смотрю, пса нет…
– Я наоборот, не люблю шумных зверей, весь этот бестолковый лай, не взирая на время суток, – признался Андрей. – Кот другое дело – всегда умиляет, спокоен, ласков, не требователен, в отличие от собаки.
– Коты тоже орут по ночам, – не согласился Костя.
– Орут, но только во время гулек с кошками, а это у них раз в три месяца бывает, а псы орут постоянно. У меня комплекс перед псами, когда-то сильно искусала меня стая, я тогда в интернате ещё учился, с тех пор как бабка пошептала – только котики. Я ждал тебя, брат…
– Зачем? – удивлённо спросил Костя, присаживаясь на край твёрдого дивана, где сидел откинувшийся на спинку Андрей.
– Болею я. Сильно болею. Колбасит нешуточно. Что-то хандра дикая на меня напала. Я понимаю, что у тебя, наверное, поводов пожаловаться больше, чем у меня. Но тут другой случай. Душа из тела рвётся. Снятся сны кошмарные, будто вижу сам себя мёртвого, почему-то сидящего под каким-то цементным забором, а душа мечется, летает, тыкается кругом, просится, чтобы её приняли и выслушали, а никто вокруг не обращает внимания.
– Да у тебя ещё всё спереди, брат. Прекращай хандрить. Сначала моя очередь на тот свет.
– Спереди… А что там, в том «спереди»? Тут уже мотор останавливается. С той недели пойду по больничкам. На работе в глаза людям смотреть не могу. Молодёжь пашет, а я так, на подхвате. То грыжи в спине, то сердце тормозит, то дыхалка захлёбывается. Начальство держит и платит, считай, за прошлые заслуги и долгие годы преданной службы. Но настоятельно намекают пролечиться. А где тут лечиться? Ты не обижайся, я это не к нашим прошлым спорам скажу – из семи больниц в городе и пригородах три закрыты. Да, да, тогда, при Украине ещё. Как падёж населения начался, так и пошло дело. А падёж из-за чего? Из-за того, что стали закрываться предприятия. Нет работы, нет соцсферы, нет детсадов, нет перспектив. Мясокомбинат наш помнишь? Эх, какую колбаску делал! Одни руины. А молокозавод? Тоже хана. А хладокомбинат с его мороженным по семь копеек не забыл? Любил ты его, фруктовое, лёгонькое, похрустывающее кусочками замороженной мякоти. Нет и хладокомбината, вырезали и разобрали подчистую. И кто бы ты думал? Депутат Рады. Да почти ничего уже в городе не осталось, ты ещё, видно, всего не успел рассмотреть, ни заводов, ни шахт, ни фабрик, всё стоит или разворовано. И заметь: никого за это не посадили. Ни-ко-го. Хотя и прокуроры Киевом назначались, и главные милиционеры и прочие спецслужбисты. Вот так, Костя. Вот такое оно «спереди»… Рассыпался народ Донбасса, разбрёлся по всему миру. Прям как божий народ. Но те свой Израиль через иудаизм собирали. А у нас собрать народ обратно можно только одной единой религией. Знаешь какой? Промышленностью, трудом и уважением к рабочим рукам. Только не видать нигде на горизонте нового пророка, да и молодые звезды над нашими терриконами что-то не вспыхивают. Раньше думал, что на мой век города хватит. А сейчас иногда сижу и прикидываю: а не выйдет ли так, что город исчезнет до того, как я крякну? На глазах ведь всё рушится и умирает. Впрочем, нет, надеюсь, что умру раньше Вольного. Хотя жаль город. Очень жаль…
– Да, жаль…– согласился Костя, часто, но медленно закивав челом.
– Раньше как было. Пошёл на любой завод, детальки на тачке из цеха в цех возил бы – почёт тебе и уважение, ещё и заработная плата, соответствующая среднестатистическому строителю коммунизма и члену социалистического общежития. А сейчас ни заводов, ни общежития, ни светлой цели, да ещё и каждая шваль с лишним рублём норовит тебя рылом ткнуть в несостоятельность и немощность. Раньше культ личности, а теперь культ наличности.
– Что-то ты в пессимизм впал, Андрюха, ещё и бухаешь в твоём состоянии, – сбивчиво вставил Костя.
– Да я бухаю, как мы в детстве говорили, не в затяжку. Когда на шахте поверхностным горнорабочим трудился, как-то само получилось. Пил с коллегами не потому, что хотел, а из-за безотказности. А вообще пессимист – это хорошо информированный оптимист,– отмахнулся Андрей. – Права Наташа, нас ведь даже Россия не признала. Так и выдохнем здесь все непризнанные, никому не нужные. Как там тот львовский журналист сказал по телевизору? Что в Донбассе живёт полтора миллиона лишних людей, их надо просто убить… Тогда, в четырнадцатом меня эти слова так возмутили. Думал, как же так, почему этого журналиста не арестовали прямо в студии. Это ведь подстрекательство к геноциду. И эти люди ещё и открывают рот по поводу плохого Сталина. В Руанде за такое журналистов судили на большие сроки. А потом успокоился я, когда увидел, что таких журналюг- журнашлюх на Украине пруд пруди. Они там все поголовно жаждут нашей крови. Одни хотят убить, другие не признают, третьи закрыли глаза на всё, что происходит, четвёртые тупо воруют под шумок, пользуясь безвластьем, войной и лютой неразберихой. Может, мы и правда лишние? Скажи, как думаешь?
– Не знаю, – опустил голову Костя. – Я последнее время вообще перестал понимать, что здесь происходит. Антиутопия какая-то. Куда ни плюнь – везде бардак. Ну, почему, если мы народная республика, не сделать для народа хотя бы автобусные остановки? Почему бы на них не вывесить расписание автобусов? Неужели трудно, испанский стыд!? Почему, бляха-муха, не отдать всю брошенную недвижимость каким-нибудь инвесторам или просто богатым людям. Отдать за просто так, под программу строительства и развития. Захотел человек, к примеру, открыть мини-отель. Отдайте ему пустое брошенное здание. Пусть делает, пусть создаёт рабочие места и предоставляет полезные услуги обществу. Любому отдайте, хоть китайцу, в том числе. Почему бы такие объекты, как в том же Сингапуре, да и не только в нём, не передавать активной молодёжи для организации работы кооперативов? Вот куда идут выпускники училищ и техникумов? Ни для кого не секрет: уезжают они из города. В лучшем случае остаются в качестве подсобной рабочей силы. А ведь можно выстроить деятельность этих профессионально-технических заведений, того же центра занятости, городской власти таким образом, чтобы к моменту выпуска дети уже были готовы создать молодёжные кооперативы и артели под нужды города, и работать на них. Да что там экономика! Они, мать их, даже положение о паспорте переписать не могут. Иностранец я у них, видите ли. Да я тут каждый кустик знаю, я в этом городе пионером деревья на аллеях высаживал, где они теперь с детьми на лавках отдыхают. Сидит краля разрисованная и долдонит, что не может нарушить придуманное людьми положение. Ага, видите ли, оно у них богом написанное. Как Библия. Да они даже заповеди божьи не соблюдают – не сотвори себе кумира, не кради, не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего. Зато боятся какую-то бумажку переписать так, как было бы людям удобней. Бога не боятся, а начальственные директивы выше святого письма. Ну, не так разве?
– Всё так. Тебе бы в депутаты, Костя, – криво, скосив лицо от боли, от чего оно стало выглядеть ещё худее, улыбнулся Андрей.
– Ага, с судимостью за три убийства – только в Государственную Думу, – горько отшутился Костя.
– Судимость ведь сняли?
– Сняли. Только что это меняет? Пелену с глаз у людей-то никто не снял. С кем не повстречаешься, всё равно чувствуешь эту напряжённую натянутость в разговоре. Вон, Алиска та же, работу предлагает цербером в цеху. Говорит, что для её шнурков нужен такой человек, чтоб с судимостью, и чтоб боялись.
– Алиска? Хм… А что ты?
– Пока ничего. К тебе пришёл за советом. Думаю, поймёшь ли, выгонишь ли из дома, скажешь ли чего путного?
– А что я тебе советовать могу? Твоя жизнь, тебе и решать.
– Так тут дело в том, что Алиса не только работу предлагает, но и квартиру. Можно сказать, ведомственную. Со всеми потрохами. Но только на одно проживающее лицо. То бишь, для меня. А Наталья как бы отдельно.
– Интересный случай. Как это так? Алиса хитро тянет тебя в свою семейную орбиту?
– Вот я и хочу спросить у тебя: как ты ко мне отнесёшься, если вдруг?
– Если бросишь Наташу?
– Ну, типа того… Только честно.
– Если честно. Вот, если совсем честно. Совершенно честно. Искренне, так сказать, – на лице Андрея растянулась равнодушная резиновая улыбка.
– Ну, не тяни. Чего ты?
– Ёперный театр, да абсолютно до лампочки. Это честно. Мы с тобой не виделись чуть ли не полвека. Но мы хотя бы от одних родителей на свет вылупились, кровь одна, и это обязывает тебя любить. Наташу твою, Наталью Ивановну, я вообще не знаю, понять не могу, привыкнуть сложно, уважаю из тех соображений, что это твоя жена. Тоже обязывает родство. Ты мой брат, и точка. При этом считаю, что её дальнейшая жизнь – твоя ответственность. Хоть пополам рвись. Ну а так, в целом и общем, кто там рядом с братом, или с кем ему хорошо – это не моё дело. А твоё. Если ты хочешь от меня услышать многословную тираду о недопустимости крушения на старости лет семейных уз, о подлости, наглости, недальновидности, вопиющей глупости и прочих составляющих измены – это не ко мне.
– Ясно, – с облегчением выдохнул Константин. – Ну, а совет какой дать можешь? Так, чисто гипотетически? Как бы ты на моём месте поступил?
– Нет, брат. Я тут не советчик. Жизнь покажет. А в будущее я смотреть не умею.
– А батя? – робко спросил Костя, вжав шею в плечи.
– Батя? А ты таки поверил в то, что тебе рассказывал? Таки да? А то я всё сомневался.
– Не сказать, чтоб совсем, но всё- таки. Ты говорил, что он может перемещаться во времени…
– В прошедшем времени, и в настоящем. А в будущем – нет.
– Жаль…Очень жаль…
– Кстати, коль уж батю вспомнили, то новость тебе от него, – Андрей сделал паузу, насупился, будто вспоминая что-то очень важное. – Не знаю, надобно это или нет, но отец сказал, чтобы ты нашёл в библиотеке газету «Знамя» от, дай, бог, памяти, двадцать второго июня семьдесят восьмого года. Там, говорит, подборка читательских писем о начале войны, Великой Отечественной. И одно письмо от какого-то кренделя, который пишет о молодых людях, организовавших фашистскую секту в посёлке Княгиневка. Мол, собираются, зигуют, обрисовали дом свастикой. Прикинь, уже в то время были уроды. Или недобитки, будь они неладны.
– И чем мне это может быть интересно, не понимаю? – помотал головой Костя.
– Да тем, что через автора этого письма, если он жив, и если его найти через ту же редакцию, можно наверняка выйти на того самого Немца, который Египтянин. Сопоставляешь факты?
– В общем, да. Но ты думаешь, что в редакции может сохраниться адрес автора письма полувековой давности? Вряд ли.
– Адрес может и не сохранился. А имя?
– Что «имя»?
– То, брат, что имея имя и фамилию, можно попытаться найти людей, кто его знает или знал. Ну, какой-нибудь профсоюз или совет ветеранов. Понимаешь?
– Сложная задача.
– Если не хочешь её себе ставить, я не заставляю. Но попытаться можно. Не убудет.
– И что дальше? Что, если найду? Хотя это вряд ли. Я не особо верю, что вообще в природе существует такой номер газеты.
– Вот и будет тебе повод удостовериться – правду ли я говорю или у меня реальная шизофрения. А выйдешь на Немца – сам решай, какой кары он заслуживает. По закону или по справедливости.
– По закону уже все сроки давности совершения преступлений вышли, а справедливость уже всё равно не восстановишь. Кто вернёт мне четырнадцать лет жизни, доброе имя, кто оживит маму? – Константин сжал губы, чтобы не допустить выкатывания на нижние веки двух капель солёных слёз и не показать свою сентиментальность. Но Андрей не смотрел на него в этот момент, он отвлёкся на внутренний голос.
*
Уже за полночь на цыпочках вернувшись в свою новую квартиру, Константин обнаружил, что Наталья не спит.
– Ты где был? – спросила она устало.
– У Андрюхи. Поболтали за жизнь.
– Ты хоть бы предупредил.
– Так ты спала.
– Разбудил бы.
– Ладно, виноват, исправлюсь.
– Есть хочешь?
– На ночь глядя? Не-а, не хочу, – Костя внимательно, словно изучая сложный механический чертёж, всмотрелся в сонное лицо Натальи. – Знаешь, что у тебя спросить хочу?
– Откуда я знаю…
– Хочу спросить: что бы ты делала, если бы меня не стало?
– То есть, как это не стало?
– Ну, умер бы, например…
– Знаешь что, дорогой, если приехали в эту клоаку, давай как-то вместе выкарабкиваться, а не умирать. Я бы и сама умерла, да грех это великий.
– А всё-таки? Что делала бы?
– Не задумывалась ни разу. Откуда я знаю? Пристал с дурным вопросом.
– А ты попробуй, размешай кашу в своей голове.
– Знаешь что? Ты прежде, чем про мою кашу в голове рассуждать, из своей мусор выброси, – Наталья астматически вздохнула, обиженно отвернулась к свежевыбеленной стене. Но на Костю этот жест не возымел никакого действия.
Снился ему в эту лунную ночь сон: встреча одноклассников в каком-то модном ресторане с мастеровой мебелью, только почему-то вместо постаревших и побитых явились все молодые, красивые, здоровые, как тогда, на выпускном вечере. Один лишь он, Нилов, пришёл старый, слегка облысевший, в мятой рубашке, поношенных штанах. Все смотрят на него заиндевелыми глазами как на чужого человека, незнакомого совсем, посмеиваются с внешнего вида. Явился мол, веник старый, постыдился бы на люди показываться. Лишь молодая и красивая Алиса лукаво подмигивает, будто зазывает поближе. Ох, Алиса-лиса…
VIII
Всю неделю готовились к встрече выпускников. Настя Снегур обзванивала одноклассников, согласовывала мероприятия в школе, заказывала стол в кафе. Позвонила и Нилову-старшему.
– Костик, в общем, рассчитывала собрать пятнадцать человек, но будет чёртова дюжина, – сказала она, как всегда хохоча. – Если ты не суеверный, то твой номер по алфавиту последний, тринадцатый. Был бы пятнадцатым, но выше стоящих Астрова и Горского не обнаружила на месте. Олег Астров с женой развёлся, где-то пропадает в глубоких запоях, она, бедная, даже не знает, у кого живёт. То ли у собутыльников, то ли у бабы какой. А Мишка – тот в больничке. Ногу ему отпанахали. Я не уточняла, что да как, захочешь, сам жене позвонишь, встретишься с дружком.
В этот момент Нилов сидел в узком неуютном кабинете редактора местной газеты «Знамя». На стене – портрет Ленина рядом с крупной фотографией президента Путина и портретом Пушкина, стол дубовый, некрашеный, советского образца. Стулья современные, металлические с жёсткими дерматиновыми сиденьями. Невысокий мужичок в помятом мышиного цвета костюме, кряхтя и шатаясь, снимал с верхней полки смонтированного вдоль стены стеллажа подшивки газет 1978 года.
– Вот они, родненькие. Мы по старой традиции каждые полгода переплетаем газетки наши и храним, – гордо сказал мужичок, важно представившийся Александром Александровичем. – Редакция у нас небольшая, но дружная. Работать тяжело сейчас, сами понимаете. Пишем то, что приказывают. А приказывают не то, что надо и совсем не то, о чём хотелось бы писать. Ну, война, что делать. Наступит мир, надеемся, что и штату прибавится, и писать разрешат что-нибудь критическое.
– Да кто ж вам штат увеличит, когда город сжимается, людей нет? – усмехнулся Константин.
– А вот тут не согласен с вами, Константин Георгиевич, – важно буркнул Александр Александрович. – Нельзя так. Надо верить в лучшее.
– Да как же в него верить, когда оно не просматривается? Сами хотите писать что-нибудь критическое, и тут же ждёте, что вам это кто-то должен разрешить. Право, смешно.
– Ну, не так, чтобы совсем критическое, мы же не жёлтая пресса, – задумался редактор. – А чтобы могли и немножко негативчика опубликовать. Люди соскучились по острым темам.
– Это правда. А опубликуете мою исповедь? Никакого негатива, только правда, исповедь мариупольского беженца. Во всех подробностях вам могу рассказать, с чем пришлось столкнуться мне здесь, в Вольном.
– И с чем же таким плохим? Вроде, вам всем помогают. Чем могут, конечно…
– Да вот, хотя бы с тем, что встретил я на днях женщину из разбитого войной Северодонецка. Ладно, что всего имущества и жилья лишилась из-за войны, но ей хотя бы паспорт выдают. А я иностранец. Уроженец Вольного и иностранец. Говорят, что имею право на получение российского паспорта. Но чтобы получить российский, я должен всё равно предварительно заиметь луганский. А луганский мне не положен по штапмику о прописке в украинском паспорте. Во, как закрутили. Как вам тема?
– Да нет, не может такого быть. Что вы такое говорите?
– Говорю что есть. И пенсия мне не положена, так как я иностранный гражданин. Напишете?
Александр Александрович виновато опустил глаза, шаркнул под столом ногой, потом поднял кудрявую голову и, скосив её набок, проговорил:
– Извините, конечно, но сами понимаете.
– Понимаю. Верите в то, что город через пять годков каких-нибудь полностью не вымрет, и тут же отказываете уроженцу Вольного в гражданстве. Граждане не нужны. Замечательная логика.
– Да не моя это логика. Вы хоть вникайте, где они, а где я.
– Ладно, извините, наболело, – успокоился Константин, поняв, что не по делу вылил лишнюю злобу на ничего не решающего в этой жизни газетного клерка, подчинённого тем же нелепым положениям, абсурдным инструкциям и не всегда дальновидным директивам. – Спасибо вам, что не отказали. Я, кстати, и сам, бывало, баловался, писал статьи и всяческие философские умозаключения о жизни и политике. Блог у меня был, «Освобождённый» назывался. Может, и зря вам об этом говорю, ведь много я там неприятных на слух вещей излагал, но всё от чистого сердца и светлых помыслов. Потому меня как магнитом в редакцию и потянуло. К коллегам, можно сказать. Коллеги всегда помогут.
– Да вы правильно сделали, что к нам зашли, – воодушевлённо подскочил Александр Александрович. – А то все в библиотеку идут в подшивках рыться, а тут такой склад добра, что самому завидно. Может, вам чайку или кофе, Константин Георгиевич? Я попрошу девчонок, они сделают. Вы меня тоже извините. Не каждый день такого собеседника встретишь – искреннего и честного. Все разговаривают, как заранее написанный доклад читают. С чиновником каким только через пресс-службу можно пообщаться, а чтоб написать о его работе – так целую процедуру согласований нужно проходить. Все статьи в Луганск отправляем, представляете? На проверку. Эти проверяющие не знают даже, где на карте находится город Вольный, уж не говоря о его предприятиях, известных людях, но зато дают указания, как и о чём писать. Нет, я не жалуюсь, вижу, что вы никуда мои слова не передадите. Мне кажется, вы человек порядочный.
– За чай спасибо, за комплимент тоже, – улыбнулся Константин, отрывая глаза от подшивки. – Ничего и никому я не передам, не беспокойтесь. Я, вот, кажется, нашёл, что искал. Номер за двадцать второе июня.
– Что-то о начале войны ищете?
– Да нет, письмо о банде фашистов. Мне бы его автора найти.
– Что за материя, можно поинтересоваться?
Константин развернул подшивку шире, до треска старых льняных нитей, и ткнул пальцем в подборку писем, где в центре был размещён небольшой текст:
«Уважаемая редакция!
Обратиться к вам подстегнуло равнодушие нашего участкового милиционера тов. Смирнова В.Г., который игнорирует мои просьбы принять меры к нарушителям общественного порядка в посёлке Княгиневка. Дело в том, что группа молодых людей, состоящая как из поселковых, так и городских парней, проводит в одном из брошенных домов фашистские сборища. Они выкрикивают нацистские лозунги, рисуют на стенах дома фашистскую свастику. А на любые мои замечания грубят, либо говорят, что это у них игра в войнушку такая. Миллионы советских людей отдали жизни за освобождение нашей Родины от фашизма и нацизма, а тут, под носом у участкового милиционера Смирнова В.Г., творится безобразие, бросающее тень на четное имя героев Великой Отечественной войны, память о погибших и подвиг нашего народа. Уверен, что такие игры до добра не доведут. Прошу опубликовать моё обращение для принятия мер соответствующими руководящими и общественными органами.
Акименко А.В., участник партизанского подполья Великой Отечественной войны».
– Участник партизанского подполья…– грустно по слогам прочитал Константин. – Это сколько этому Акименко сейчас может быть лет, если жив?
– Сложно сказать, – пожал плечами Александр Александрович. – Партизаны у нас тут разные были, и пионеры, и пенсионеры. А вообще удивительно: в то время и такое сильное письмо. Попробовали бы мы сейчас написать что-то критическое о работе какого-нибудь полицейского.
– Попробуйте. Что мешает? – монотонно сказал Нилов. – И всё-таки. А вдруг Акименко был каким-нибудь комсомольцем, и в сорок пятом ему, допустим, было лет двадцать. Это сейчас ему сколько?
– Двадцать плюс пятьдесят пять до двухтысячного и двадцать два до нашего, девяносто семь, – посчитал редактор.
– Многовато, не дожил, наверное…
– А я сейчас узнаю у председателя совета ветеранов войны, он у нас мужик такой, что всё обо всех знает и помнит. Сейчас, минуточку, – Александр Александрович судорожно набрал номер телефона. – Алло, здравствуйте, Иван Фёдорович! Сан Саныч, да. Удобно говорить? Отлично. Тут информация нужна: помните ли вы такого Акименко, а, вэ, участника партизанского подполья? Жив, умер? Зачем нужен? Да тут товарищ один интересуется. Да и нам бы было полезно, тут ведь дата приближается, день начала войны. Живой? Серьёзно что ли? Вот это материя! Сколько? Девяносто восемь лет? Скоро сотенка стукнет, вот так удачно я вам звякнул. Парализован? У дочки в городе? А где дочка живёт, работает, как её найти? Записываю. Как? Алексей Владимирович? – редактор неразборчивым почерком бегло сделал заметку в настольном календаре. – Ну, вот, Константин Георгиевич, нам несказанно повезло. На Собачёвке живёт наш герой подполья. Жив, курилка, почти сто лет деду. Не желаете проехать? Можем прямо сейчас, пока у меня есть часок свободного времени. Фотоаппарат возьму, воспользуюсь моментом, глядишь, тема для материала выгорит. А вы говорите, что мы ерунду пишем. Разве это ерунда?
Нилов с умилением посмотрел сверху на маленького человечка, суетливо копошащегося в столе в поисках фотоаппарата, и молча поднялся со стула:
– Едем, Александр Александрович, спасибо вам за содействие. А на мои слова не обижайтесь. Обида – это грех.
– Что вы, что вы, я рад нашему знакомству. Хорошему человеку всегда рады, как говорится. А вы ещё и темой войны интересуетесь. Едем, Акименко этот живёт на улице между бывшей больницей, и бывшей мебельной фабрикой.
– А чего всё бывшее. А настоящее есть?
– Будет, Константин Георгиевич. Будет. Главное верить и вселять веру в других.
Собачёвка – район, в котором Нилов не был никогда в жизни – самая южная окраина города, окружённая терриконами выработанных шахт, высокими зарослями амброзии и полыни. Когда-то здесь были асфальтированные дороги, о чём молча свидетельствовали сохранившиеся кое-где бордюрные ограждения, теперь же всё превратилось в разбитые направления, засыпанные слоем угольного шлака. Неказистый домик, где жила дочь деда Акименко, отыскали быстро. На стук в калитку мгновенно отреагировали дворовые собаки, залившие весь район громким непрерывным лаем.
– А отчего Собачёвкой-то назвали эту окраину? – морщась от надоедливого шума, спросил Нилов.
– А кто его знает. Может, потому и назвали, – ответил редактор, побеждённо поднимая руки вверх.
Из двора вышла старушка лет семидесяти, опрятно одетая, в домашних тапочках и бейсболке на кудрявой седой голове.
– Здравствуйте, уважаемая! – поздоровался Нилов.
– И вам не хворать, – ответила старушка, обнажая полый рот.
– Тут живёт Акименко Алексей Владимирович? – вклинился в разговор Александр Александрович.
– Тут живёт. А вы откуда, из собеса?
– Не-ет, мы из редакции газеты «Знамя». Выписываете газетку? – спросил редактор.
– Мы газет не читаем, дорогой, я почти ослепла. А папа мой, так тот с детства инвалид слабовидящий. Проходите, извините, что скромно живём. Не за что ремонт сделать и мебели всякие покупать, да и сил никаких нет. Как мужа в шахте прибило, так я в семье одна пахала, как вол, сама и детей растила, и дом достраивала. А на пенсию вышла – всё, кончилось здоровье, а денег тех – так сроду не видела. Папа, тут к тебе гости. Из газеты.
На скромном прохудившемся диванчике лежал высохший старик, напоминающий египетскую мумию. Волос нет, щёки впалые, вместо рук – одни косточки, лишь потускневшие говорящие глаза.
– Здравствуйте, Алексей Владимирович! – громогласно пробасил Александр Александрович.
– Да вы не кричите, папа всё слышит хорошо, соображает нормально, только говорит плохенько, паралич, – пояснила старушка и предложила гостям присесть.
– Слу-ша-ю вас, – отрывисто прошептал старичок.
– Мы к вам вот по какому делу, – уже тише сказал редактор. – Я бы хотел взять у вас интервью о вашей работе в подполье во время войны. А товарищ интересуется периодом вашей жизни в Княгиневке. Когда вы там воевали с участковым милиционером, не желающим разгонять молодых фашистов. Помните? Вы ещё в нашу газету письмо написали? Ну, там чтобы приняли меры и так далее…
