Лариса Тимофеева
Утопия о бессмертии. Книга вторая. Семья
– Котёнок, тебе не нравится запах? – спросил у неё Серёжа.
– Нравится, папочка.
– Почему же ты морщишь носик?
– Чтобы нюхать.
Катька сумела найти кровать, в которую влюбилась с первого взгляда и на которой спит до сих пор. Кованая, выкрашенная белой глянцевой краской, с двумя милыми голубками в верхней части изголовья, державшими в клювах маленькую корону, кровать была слишком велика для четырёхлетней девочки. Серёжа, не обращая внимания на табличку «Руками не трогать», посадил Катю на кровать, присел перед ней на корточки, уговаривая подумать:
– Котёнок, смотри какая она большая и высокая. Как ты будешь на неё забираться? А если упадёшь с такой высоты ночью?
Катя посмотрела вниз, на пол, и подняла на Серёжу умоляющие глаза.
– Папочка, я буду быстро расти.
– Катюша, мы найдём кроватку для девочки твоего возраста, меньшую размерами, но такую же красивую, – присоединилась я к уговорам.
– Мамочка, ты же сама говорила: «Лишних вещей покупать не нужно, Земля и так вся в мусоре». На этой кроватке я буду спать даже тогда, когда стану совсем большая. – Сцепив ручки, она прошептала: – Папочка, мамочка, я не хочу другую.
Тут прибежала женщина-консультант и возмущённо затараторила:
– Мужчина, это очень дорогая вещь! Здесь же написано: «Руками не трогать», а вы ребёнка, прямо в обуви…
Она протянула руку, намереваясь сдёрнуть Катю с кровати. Серёжа перехватил её руку, поднялся на ноги, и она попятилась. Максим, до того ожидающий нас, сидя в отдалении на стуле, тотчас оказался рядом с отцом.
– Иди ко мне. – Я взяла Катю на руки. – Задача, Котёнок, усложняется. Кровать ты выбрала одинокую, ей нужны две подружки – прикроватные тумбочки. – Я улыбнулась. – Будем искать?
Катя радостно засмеялась:
– Будем, мамочка!
– А ещё нам надо найти безопасную лесенку, по которой ты будешь забираться на кровать.
Мы затратили три дня на поиски и покупку мебели и других предметов интерьера в спальни Макса и Кати. Дети терпеливо переезжали из магазина в магазин, так же стойко, ходили по огромным площадям мебельных центров. Катя позволяла себе отдохнуть на руках отца, а Макс соглашался отдохнуть, только если я начинала жаловаться на усталость.
В итоге интерьер комнаты Макса получился спартанским – тахта с ортопедическим матрацем, два открытых шкафа для хранения важных для мальчиков вещей и гордость Макса – комод в винтажном стиле, с множеством ящиков и ящичков. Комод Макс нашел сам.
– Папа, это же дерево? – стоя рядом с находкой, с надеждой заглядывал он в лицо отцу.
Серёжа ещё в первый день поисков предупредил, что мебель, которую дети выбирают, должна быть изготовлена из натуральных материалов.
– Да, сынок. Ты нашёл замечательную вещь.
Ещё Макс выбрал себе кресло-качалку и небольшой круглый ковёр к тахте. А вот его выбор оформления окна пришлось оспорить. Максим выбрал жалюзи офисного варианта.
Мы переглянулись с Серёжей, на мой немой вопрос: «Как быть?», он пожал плечами, и я решилась наложить запрет:
– Нет, милый. Даже жалюзи с деревянными ламелями не подойдут. Для уюта в комнату нужен текстиль, хотя бы в минималистском варианте.
«Для уюта» Макс выбрал римскую штору из золотисто-коричневого груботканого льна, из той же ткани, но бежевого цвета две подушки на тахту и плед верблюжьей шерсти.
Комната Кати походила на будуар юной барышни в стиле «прованс». Милая маленькая софа с овальной спинкой, прикроватные тумбочки, туалетный столик с овальным же зеркалом, стул к нему, шкаф и комод, всё на изогнутых ножках, всё бело-розовое, изящное, девичье, и только кровать в этом кукольном, чуть пузатом дизайне, диссонировала своими прямыми линиями и явно взрослым предназначением. Но Катька гордилась именно кроватью.
– Серёжа, я не знаю, что приспособить в качестве помоста к кровати. Может, Стефан сделает лесенку?
– Я думал о сундуках разного размера. Сверху на них можно положить подушки.
И мы нашли комплект из трёх сундуков разной высоты, обтянутых белым шёлком изнутри и белой свиной кожей снаружи, с коваными деталями в качестве украшений и замков. Подушки к ним мы заказали из того же текстиля, что и шторы.
В сундуки с первого взгляда влюбилась я, не Катя. Когда Катька подросла, я хотела забрать их за ненадобностью из её комнаты, но Катя не отдала, убрала подушки, попросила брата установить сундуки один на другой в простенок между входной дверью и дверью в гардеробную комнату. Получилось очень мило.
Письменные столы и рабочие кресла для детей мы заказали у специалистов по эргономике. Их изготовили в том же стиле, что и интерьер комнат…
Олесь Михеевич прошёл мимо меня, не взглянув, а, выходя со двора, хлопнул калиткой.
– Чему ты улыбалась? – спрашивая и тоже улыбаясь, Серёжа наклонился надо мной.
– Вспомнила, как я хотела Катькины сундуки забрать, а она не отдала.
– Любая вещь, которая нравится тебе, автоматически становится ценной для Кати.
Я задумалась.
– Серёжа, я не знаю, как к этому относиться. Это хорошо или плохо?
– Сейчас, скорее, хорошо. Если так будет и дальше, станет плохо. Кате надо воспитать свой вкус и уметь делать выбор самой.
– Спасибо, Серёжа. Я возьму это на заметку.
Вновь стукнула калитка. Во дворик, опустив в землю глаза, вошёл Игнат. Я обняла за шею Серёжу; выпрямляясь, он поднял меня с шезлонга.
Игнат поставил на стол чугунок.
– Ну всё, садитесь кушать, пока горячее. Это картошечка с белыми грибочками и с зеленушкой. А это шаньги, тётка Таня напекла.
Он поставил на краешек стола завернутое в вышитое полотенце блюдо, приподнял край полотенца, и оттуда поднялся парок. Аромат наполнил ноздри, я сглотнула слюну и вытащила из-под полотенца шаньгу, обжигаясь, откусила и принялась катать кусочек во рту.
Вновь демонстрируя в улыбке щербину, Игнат достал из второго лукошка овальную стеклянную посудину с нарезанной большими кусками красной рыбой и представил:
– Рыбка горячего копчения, дед сам рыбу у нас коптит. – Он повернулся к Серёже. – Юсуф сейчас шашлык принесёт. А самовар я подам через полчаса. – Взглянул на меня, несколько секунд смотрел, как я ем шаньгу, и насмешливо предупредил: – Там тётка Таня ещё пирожки сладкие к чаю печёт, старается.
Я кивнула и торопливо сглотнула, чтобы высказать благодарность:
– Скажи своей тете Тане, что я такие вкусные шаньги ела только у своей бабушки в раннем детстве. Очень вкусно! Спасибо ей.
Я откусила следующий кусок, он засмеялся и, взмахнув пустыми лукошками, зашагал к калитке.
– Серёжа, садись. – Сняв салфетку с хлеба и полотенце с шанежек, я села и спросила: – Олесь Михеевич, он тебе кто?
– Никто, просто управляющий этим местом отдыха. Я когда в Москве жил часто тут отдыхал, с ним же и на рыбалку ходил, помнишь, рассказывал. Радушный или, как ты говоришь, тёплый человек.
В калитку постучали, приоткрыли, в проём просунулась кудрявая голова молодого мужчины. Он оглядел нас быстрыми черными глазами и, улыбнувшись, произнёс:
– Шашлик пришёль.
Протиснулся в проём, неся перед собой пластиковый лоток с положенными в него шампурами шашлыка. Подошёл, нерешительно осмотрел стол в поисках свободного места. Я убрала блюдо с шаньгами на шезлонг.
– Благодарю. Ставьте, пожалуйста.
Он водрузил лоток на стол, поглядел на меня, на Серёжу, улыбаясь, открытой ладонью указал на лоток.
– Вот. Шашлик барашка. Вкусна. – Указал ладонью на себя. – Я Юсуф.
Серёжа полез в джинсы за деньгами. Юсуф перестал улыбаться, выставил перед собой ладони.
– Нэт. Не нада. – Опять указал на лоток. – Кушай!
– Серёжа, он ждёт, когда ты оценишь вкус.
Серёжа вилкой стащил с шампура куски мяса к себе в тарелку, отправил один кусок в рот и пока жевал, Юсуф пристально следил за выражением его лица. Серёжа одобрительно кивнул.
– Хорошо.
Вновь улыбнувшись, Юсуф чуть склонился в поклоне, приложив правую руку к сердцу. Тотчас повернулся и пошёл к выходу.
– Спасибо, Юсуф, – крикнула я ему в спину.
Он оглянулся, покивал на ходу:
– Кушай! – и аккуратно прикрыл за собой калитку.
Засмеявшись, я посмотрела на Серёжу.
– Такой милый. Встречаешь хорошего человека, и на сердце теплее становится.
– Ты почему не ешь?
– Я от жадности три шаньги уплела, наелась. Теперь вот думаю, как бы мне пирожков сладких ещё поесть.
– Хочешь, я рыбку тебе разберу? Это кижуч.
Я заколебалась… и кивнула.
– Хочу! но только маааленький кусочек.
После обеда мы отправились на озеро. Проходя мимо добротного дома хозяев, увидели мужчину, сидевшего на скамье возле дома. Мужчина плёл корзину. Чуть в стороне от него женщина развешивала мокрое бельё, то самое – белое накрахмаленное бельё, что восхитило меня в спальне. Серёжа поднял руку в приветственном жесте. Мужчина крикнул:
– Здравствуй, Сергей Михалыч.
Женщина оглянулась и посмотрела на нас из-под ладошки.
– Батя уже порадовал, что ты приехал. Я позже, вечером загляну, пообнимаемся.
Перебивая мужчину, женщина звонко крикнула:
– Здравствуйте!
– Здравствуй, Глеб! – Женщине Серёжа поклонился. – Здравствуй, Анна Олесьевна!
Они проводили нас глазами.
На берегу Серёжа бросил в лодку покрывало и плед, взятые из домика, разувшись, туда же поставил обувь и закатал до колен джинсы.
– Маленькая, садись.
Он помог мне забраться в лодку, отвязал её от причала – толстой ржавой трубы, вбитой в землю, толкнул, разогнал по отмели и запрыгнул.
– На такой лодочке мы с тобой ещё не катались! – Засмеялся, поглядывая на меня и вставляя весла в уключины.
Ворот его лёгкой, льняной рубашки был расстёгнут до самого пупка, рукава закатаны. Свесив руку за борт, я бороздила воду ладонью и смотрела, как расслабляются и напрягаются мышцы его кистей и предплечий, ворочая весла, как перекатываются мышцы на груди. Он перехватил мой взгляд и усмехнулся.
– Я люблю тебя, – тихо сказала я. – Я не умею рассказать, как я люблю тебя, Серёжка!
– Иди ко мне. – Он положил весла на борта лодки и протянул руку. – Иди, поцелуй меня.
Я не знаю, плыла или нет наша лодка – пока мы целовались, она легко покачивалась на воде. Серёжа расплёл мою косу, зарывшись пальцами в волосы, осторожно сжал их в кулак, оттянул назад мою голову, ощупывая взглядом лицо, прошептал:
– Я скучаю, Маленькая. Я очень скучаю. Возвращайся ко мне, Девочка.
«Я не знаю, как, Серёжа! Я тоже скучаю. Мой день наполнен детьми или хлопотами по хозяйству. Только ночью, закрывшись в спальне и оказавшись в твоих объятиях, я выбрасываю из головы нужды других. Незаметно вначале, отнимая время по чуть-чуть, а с годами всё больше и больше, наша семья теперь оставляет нам друг для друга только ночь. И я не могу это изменить».
– Ты передумала загорать? – Сняв рубашку и подставив плечи жаркому солнцу, Сергей вновь работал вёслами, а я вновь любовалась игрой его мускулов.
Я с сомнением посмотрела в сторону далёкого берега, он насмешливо улыбнулся. Расстегнув пуговички на спинке платья, я стянула его через голову. Сергей стал рассматривать мои плечи, грудь, прозрачные трусики. Заметив моё смущение, усмехнулся и отвёл глаза.
– Как же редко мы бываем вместе, если ты стесняешься моего взгляда! Ты не стеснялась даже тогда, когда мы только встретились. – Он грустно покачал головой. – Лидка, ты ведь жена моя!
Я почувствовала, что краснею, и опустила глаза. Помолчав, он сменил тему:
– В пятницу лошади приедут.
Забыв о смущении, я засмеялась и всплеснула руками.
– Ты ребятам уже сказал?
Сергей улыбнулся.
– Нет.
– Катька меня только сегодня пытала, когда она и Макс на «взрослых» лошадок пересядут. Серёжа, вот радости-то будет!
– Посмотрим, – сурово сказал он, но глаза блеснули лукавством. – В субботу буду принимать экзамен по выездке. – Он оглянулся. – Маленькая, посмотри, что там за спиной? Здесь где-то островок должен быть с берёзкой, маленький совсем.
Я приподнялась, стараясь поверх его головы рассмотреть, искомое пристанище:
– Островов несколько, мой капитан; прямо по курсу берёзы не вижу, вижу иву.
Я села на место и увидела его жадный взгляд, и тут… я подставила ладони под груди, чуть приподняла их и призывно взглянула в его лицо.
Изменившимся, хриплым голосом Серёжа предупредил:
– Сними трусики, Девочка, порву.
Лодку Серёжа загнал на остров одним рывком и почти всю целиком. Выхватил из неё покрывало, одним взмахом рук развернул его и бросил на землю. Я шагнула с борта прямо в его объятия.
– Если бы я умела творить стихи, я бы воспела страсть! Не только любовную, но любую! Страсть – главную привилегию Жизни! Ту, что испепеляет разум – ту, что, отринув барьеры и комплексы, отринув скверну эгоизма, хотя бы на несколько секунд дарует человеку пребывание в бытии. Ту, что пробуждает внутреннюю Шакти! Ту, что, сгорая, опустошает до дна, но возвращается и вновь наполняет желанием! – Я с удовольствием потянулась, приподнялась и прогнулась в спине, открывая грудь лучам заходящего солнца. Шумно выдохнув, вновь упала на спину. – Серёжка, я самая счастливая женщина! Слышишь? Нет женщины счастливее меня! У меня есть любимый, мой Бог!
Серёжа молчал. Я приподняла голову, он лежал с закрытыми глазами.
– Ты согласен?
– С чем? С тем, что страсть очищает?.. Так не у всех, Девочка.
– А у тебя так?
Серёжа долго не отвечал, ощупью коснулся моих волос и стал перебирать пряди.
– Серёжа…
Вздохнув, он приподнялся и навис надо мной, пытливо всматриваясь в глаза.
– Девочка, я не могу постичь тебя. Ты только что краснеешь под моим взглядом, когда я любуюсь тобой, и тут же, спустя считанные минуты, бесстыдно манишь к соитию. Лучистые глазки темнеют, утрачивают свет и превращаются в омут соблазна. Я теряю разум, теряю волю. Иногда я боюсь своей страсти, боюсь совсем потерять себя, боюсь, что провалюсь в омут и… и не выплыву.
– Ты устал от страсти ко мне?
– Глупенькая! Я боюсь потерять тебя, с годами моя страсть растёт, а ты… ускользаешь, отдаляешься от меня всё больше, всё дальше…
Я замотала головой:
– Нет, Серёжа! Не ускользаю! Моя любовь не стала меньше, она не стала больше, моя любовь есть и будет всегда. Слышишь, милый, родной мой, я люблю тебя! – Я потянулась и поцеловала его в уголок рта, потом в другой. Я целовала безучастные губы, шёпотом признаваясь в сокровенном: – Люблю тебя, люблю… мой безудержный… люблю ласки… люблю, когда ты во мне. Тяжесть твою люблю. Люблю властность… Тебя люблю, Серёжа!
Мы вернулись в домик, когда солнце уже почти село. Я отправилась в ванную и встала под горячий душ. Струи воды вызывали озноб.
Замёрзла я ещё на воде, пока мы плыли назад, закуталась в плед и всё равно не могла согреться. Сергей тревожно поглядывал на меня и старался быстрее добраться до берега.
– Серёжа, ты не волнуйся, я поем, напьюсь горячего чаю, и всё будет в порядке, – успокаивала я плохо слушающимися губами.
Но для начала Сергей использовал свой, неоднократно проверенный на мне способ. Закрепив лодку вокруг причала, схватил меня за руку и широким шагом направился к домику. Сжимая концы пледа на груди, я вприпрыжку побежала за ним.
Площадка перед домиками была полна автомобилями разных марок. Тут и там стояли пары или группки людей, кто рядом с автомобилем, кто у крылечка домика – люди громко разговаривали, смеялись, а увидев нас, удивлённо умолкали и расступались. Я оглядывалась и бормотала слова приветствия.
Закрыв за собой дверь, Серёжа спросил:
– Согрелась?
Я кивнула, переводя дыхание. Он обнял меня, прикоснулся губами ко лбу.
– Серёжа, всё в порядке. Я пойду в душ.
– Я тебя закрою на ключ, схожу к Олесю, потороплю с ужином.
Наконец, озноб прекратился. Я выбралась из ванны, протёрла запотевшее зеркало, оттуда смотрела женщина, с растрёпанным пучком волос на макушке, выпавшие из пучка пряди намокли и прилипли к красному лицу и, к таким же по цвету, груди и плечам. Я хохотнула: «Красотка!» и поняла, что средств, с помощью которых могла бы привести себя в порядок, я с собой в ванную не взяла. Замотавшись в халат, я выглянула из-за двери и юркнула обратно – из гостиной доносились голоса. «Наверное, «пообнимаемся» пришёл… как его?.. Глеб…» Я соорудила тюрбан на голове и вышла из ванной. В спальне моего рюкзачка не было, пришлось выйти в гостиную. Гостем оказался всё тот же Олесь Михеевич, мужчины разговаривали, не видя меня. Я вежливо себя обнаружила:
– Добрый вечер.
Олесь Михеевич умолк на полуслове и кособоко развернулся ко мне. Он преобразился – сменил майку на рубашку, впрочем, и рубашка мало, что изменила – как и майка, она демонстрировала живот своего хозяина, но достаточно скромно – на сей раз живот выпирал в прорехи между пуговицами. Все остальные предметы туалета Олесь Михеевич оставил прежними.
Серёжа подошёл и, вновь проверяя губами мой лоб, закрыл от бесцеремонного взгляда гостя. Шепнул:
– Щёчки розовые, чудо, как хороша!
Я хохотнула, вспомнив отражение в зеркале, и тоже шёпотом спросила:
– Ты рюкзак мой не видел? В нём расчёска…
– Видел. В прихожей…
Сергей ушёл, и я вновь предстала перед Олесем Михеевичем. Глядя на меня исподлобья, он пошарил рукой у себя за спиной и вытащил шуршащий целлофановый мешок.
– Вот, – протянул он его мне, – бабы мои собрали подарок тебе. Сами вяжут.
Я растерялась.
– Бери, говорю, что застыла-то? На дворе лето, а ты мёрзнешь, мужа пугаешь. Одно слово – Маленькая.
– Спасибо. – Я взяла мешок.
– Маленькая, нас приглашают в гости, – подавая мне мой рюкзачок, сообщил Серёжа, – у сына Олеся Михеевича сегодня день рождения. Собирайся, нас уже ждут.
Волосы убирать в косу я не стала, надёжно заплести, как Даша плетёт, всё равно не получится, поэтому я оставила их распущенными. Надела платье, достала из мешка подарки – мягкий пуховый свитер и такие же пуховые носочки. И то, и другое было велико – объёмный свитер достигал середины бедра, слишком длинные рукава сложились в складки над запястьями. Носки тоже смотрелись очаровательно – пятками торчали выше лодыжек.
Мой вид позабавил Серёжу – всю дорогу до дома Олеся Михеевича он нашёптывал мне на ухо про мою несравненную красоту, ничем которую не испортишь, тайком оглаживал меня, пользуясь размывающими всё вокруг сумерками.
Меня представили хозяйке дома – жене Олеся Михеевича. Представлял он сам:
– Тонюшка, это жена Сергей Михалыча и есть.
– Здравствуйте! Я Лидия.
– Здравствуй, детка! Зови меня баба Тоня. Ты не заболела часом? – Её сухая, в коричневых пятнышках рука легко дотронулась до моего лба. – Нет, вроде жара нет, а щёчки горят. Ну ничего, дай бог обойдётся! – Она повернулась к Серёже. – Здравствуй, Сергей Михалыч, – баба Тоня помолчала, присматриваясь, – тебя и, правда, не узнать! Михеич мой сказал, помолодел ты! Я не поверила, а теперь и сама вижу, ты, и впрямь, будто моложе стал. Детки, говорят, у тебя народились.
– Да, Антонина Дмитриевна, деток у нас с Маленькой двое – Максим и Катя.
Она кивнула.
– Ну, дай бог! Лишь бы здоровы были! Пойду девок потороплю, давно уж всё готово, чего-то телятся, стол не накрывают.
– Антонина Дмитриевна… баба Тоня, я помогу вам, – вызвалась я.
Она остановилась и легко согласилась:
– Пойдём.
Кухня располагалась не в доме, а в отдельном строении. Просторное помещение с русской печью и современной кухонной техникой встретило громким говором одной женщины и смехом другой. Как только я вошла, и смех, и речь резко оборвались – забыв о деле, обе женщины дружно уставились на меня.
Антонина Дмитриевна усмехнулась.
– Так мы и до утра за стол не сядем. Гости уже пришли, а у нас и стол не накрыт.
Женщины опустили головы и вновь занялись делом.
– Вот помощницу вам привела, знакомьтесь. Может с гостьей дело быстрее пойдёт.
– Здравствуйте! Я Лидия.
– Анна, – бегло взглянув, представилась одна – та, что днём развешивала бельё у дома.
– Татьяна, – сверкнула глазами другая.
Все три женщины были очень разные. Антонина Дмитриевна – высокая, в болтающемся на худом теле платье, со строгим пучком седых волос на затылке, явная доминанта в семье. Её дочь того же роста, что и мать, пышнотелая красавица, в откровенно декольтированном, аляповатой расцветки платье, с вихрастой стрижкой и тёмным пушком над верхней губой. Высветленные волосы её торчали в разные стороны, добавляя прелести круглому, с яблочками щёк лицу. Татьяна – маленькая ростом, узкобёдрая и широкоплечая, как мальчик, в коротких, открывающих тонкую щиколотку, брючках и водолазке с короткими рукавами. Водолазка рельефно обрисовывала её большую грудь, не скрывала и борозд-углублений на обоих плечах, образованных бретельками бюстгальтера под тяжестью грудей. Лицо её с острым носиком и чёрными озорными глазками готово было рассмеяться в любой момент.
Я улыбнулась.
– Рада познакомиться. Анна. Татьяна. Чем я могу помочь?
Мне предложили нарезать хлеб. Вымыв руки, я принялась за дело – каравай хрустел и сыпал крошками под ножом. Нарушая неловкое молчание, я заговорила первой:
– Я у вас будто в детство вернулась, на каждом шагу бабушку вспоминаю. Вначале с бельём крахмальным встретилась, я на таком маленькой спала. Бабушка признавала только кипенно-белое постельное бельё, никакого цветного, и всегда его крахмалила. В современном мире такое бельё – роскошь! – Я взглянула на Анну, щёки её покрылись лёгким румянцем удовольствия. – Потом Игнат к обеду шаньги принёс, такие же вкусные, как шаньги из моего детства. Бабушка их тоже в русской печи пекла. – Я засмеялась и кивнула в сторону печки. – И печь у неё такая же была – большая и белёная известью. Я просила Игната мою благодарность пекарю передать, теперь вот могу лично спасибо сказать, – я посмотрела на Татьяну. – Спасибо, готовите вы замечательно вкусно!
Татьяна вновь сверкнула глазами, но, как и Анна, отмолчалась. На кухне вновь повисла тишина.
«Им что, запрещено говорить с чужими?» – задалась я вопросом, перекладывая куски хлеба в поданную бабой Тоней корзинку.
– Детка, а бабушка твоя жива? – спросила она.
– Нет. Она умерла. Она мне всё время повторяла: «Учись, доча, пока я жива». Теперь я и рада бы поучиться, да нет её уже. Я первую свою вязаную вещь связала из точно такого пуха, из какого связан ваш подарок. Бабушка напряла пряжу, она же научила вязать, я и связала. – Я поочерёдно посмотрела на каждую из трёх женщин. – Я не знаю, кого благодарить за подарок.
Молодые обратились взорами к Антонине Дмитриевне.
– Я вязала, детка, я и шерсть пряду. Как твою бабушку звали?
– Баба Люба. Любовь Никаноровна.
– Скучаешь по ней?
– Помню. Просто помню. Благодарю, баба Тоня. За подарок, за добро ваше, за руки умелые.
– Носи на здоровье, детка, хорошая ты, благодарная. Повезло Сергей Михалычу с тобой!
Засмеявшись, я покачала головой.
– Это мне повезло с ним!
Дверь рывком распахнулась, и на пороге возник Игнат с пустыми лукошками в руке.
– Тёть Тань… – воскликнул он и запнулся, увидев меня. Потом разулыбался и наклонил голову. – Здрасьте.
– Добрый вечер, Игнат.
– Тёть Тань, положи мочёной капустки и огурцов малосольных по две порции. – Мальчик подошёл к столу, зачерпнул ложкой салат из миски и торопливо отправил себе в рот.
– Ты что делаешь? – вскричала Татьяна, подлетая к племяннику и замахиваясь кулаком. – Из общей-то!
Игнат засмеялся, прикрываясь локтем от нападения.
– Оголтелый! Положи себе на тарелку и ешь!
– Игнат, ты с нами за стол-то сядешь? – спросила баба Тоня.
– Не, баб, кто гостей обслуживать будет? Юсуф один не справится. Я так, иногда забегать к вам буду.
– Тогда сядь и поешь.
– Ага. Я вон тот салат буду.
Я взяла тарелку из стопочки, стоявшей тут же на столе, положила в неё салат и подала мальчику. Прислонясь спиной к холодильнику, он начал торопливо есть, поглядывая, как Татьяна наполняет керамические чаши капустой и огурцами и составляет их в лукошко. Взглянув на него, Татьяна с нарочитой строгостью указала:
– Хлеба возьми! Оголтелый.
– Не, тёть Тань, так вкуснее.
Поставив два, наполненных разносолами, разноса друг на друга, Анна унесла угощение в дом, я встала к раковине вымыть посуду.
– Оставь, детка, найдётся, кому помыть, – остановила меня Антонина Дмитриевна и подала полотенце. – Пойдём за стол, муж тебя заждался.
Я послушно закрыла кран и взяла полотенце. Она скупо улыбнулась и опять похвалила:
– Хорошую девушку Сергей Михалыч за себя взял. И собой красива, и словами благодарна, и руками умела. Хотя с его-то деньгами, тебе умелой хозяйкой и незачем быть. Поди, кухарка у вас на кухне работает, не ты?
– Не я.
Она понимающе покивала головой.
– Ну да большим домом тоже надо уметь управиться. За моими вон девками постоянный контроль нужен, сами-то изболтаются, да иссмеются, и дела не сделают. – Она тяжело вздохнула, беря в руки корзинку с нарезанным хлебом. – Вишь, как тоненько нарезала, мы так и не сумеем.
Татьяна бросила сердитый взгляд на свекровь, но промолчала.
– Человек-то в доме сколь у вас живёт? – по дороге в дом продолжала расспросы баба Тоня.
– С нами восемнадцать.
– Ох, батюшки, это кто же? У Сергей Михалыча вроде нет родственников, один он. Твои что ли?
– Мои. Все мои.
При виде меня Серёжины глаза залукавились; он причмокнул губами и, прикрыв глаза, качнул головой – дескать, восхищён я. Насмешник! Я показала ему язык и увидела виновника праздничного ужина, исподлобья наблюдающего за мной.
– Детка, с сыночком моим познакомься.
В голосе Антонины Дмитриевны прозвучала материнская нежность, взгляд обласкал великовозрастного сынка, очень похожего на отца, столь же пузатого, но, к счастью, опрятно одетого и без кепки на голове. Так смотрит болезненно любящая мать – тревожно ощупывая глазами – всё ли в порядке? и одновременно любуясь и гордясь чадом.
– Вот он – мой Глебушка! – баба Тоня тотчас поправила саму себя: – Глеб Олесьевич!
Я решила не подавать Глебушке руки, ограничилась кивком головы издалека, вежливо, как подобает, с улыбкой, сказала:
– Здравствуйте. Рада знакомству, Глеб. Меня зовут Лидия.
Глебушка ограничился и того меньшим – по-прежнему, глядя исподлобья, рта не разжал, а только кивнул.
Мне уже надоела игра отца, а теперь и сына, в молчаливые гляделки исподлобья. Сузив глаза, я уставилась наперекрест взгляду Глебушки. Он взгляд отвёл. Следом точно так же я посмотрела на отца. Тот вначале засопел, как бык, но тоже отвёл взгляд.
Пришла Татьяна, и баба Тоня пригласила за стол. Глеб тяжело сполз со своего места, и только теперь я увидела, что ножки у него коротенькие и кривые, идёт он с трудом, переваливаясь с одной ноги на другую, медленно, с перерывами, делая шаги. Я видела, какой мучительный стыд он испытывает за свою увечность. Мать, Антонина Дмитриевна, с болью в глазах смотрела на сына, а Олесь Михеевич глаза прятал, столь же мучительно, что и сын, стыдясь увечья.
«Так вот почему они смотрели на меня недобро, исподлобья, – поняла я. – Я чужая. Они стесняются меня». И сделала вид, что ничего необычного не вижу.
Во главе стола сел хозяин дома, справа от него его сын, дальше жена, потом дочь. С другой стороны Серёжа и я, подле меня Татьяна.
«Вот так, сын между матерью и отцом, а жена его непонятно где. Хотя, если бы меня и Серёжи не было, то Татьяна сидела бы напротив мужа. Или нет?»
Первым делом мне предложили отведать знаменитую рыбу, приготовленную хозяином дома. Я попробовала и увлеклась – рыба была вкусной, с хрустящей корочкой, с нежным, чуть сладковатым на вкус мясом. Я шёпотом спросила:
– Серёжа, это кто? Я такую рыбку не ела никогда.
– Это окунь, Маленькая. Окуня ты ела, просто этот приготовлен особым способом. Вкусно?
Я кивнула, положила в рот следующий кусочек, и… сообразила, что за столом странно тихо. Я подняла взгляд – и хозяин, и хозяйка, и сынок, и дочка, все смотрели на меня. Олесь Михеевич держал в руке наполненную рюмку. Загораясь лицом, я начала извиняться:
– Простите, я… когда я ем вкусное… я обо всём забываю. – Я положила приборы и, убирая руки под стол, задела и уронила вилку. – Даа… такое вот несчастье для окружающих!
Татьяна прыснула и захохотала. Смеялась она так заразительно, что, покосившись на неё, я тоже рассмеялась. Давясь смехом, в перерывах между приступами она сипела:
– Игнат рас… рассказал, ты… рот… шаньгой… сожгла…
Я возмутилась:
– И ничего я не сожгла! Приврал твой Игнат! Слюной подавилась, это да!
Теперь засмеялись все. Антонина Дмитриевна сказала:
– Ешь, детка, не обращай на них внимания, зубоскалят и пусть их. Возьми чистую вилку, за твоей спиной, на комоде лежат.
– Спасибо, баба Тоня. Олесь Михеевич, рыбка ваша – объедение! Спасибо. – Я взяла в руку бокал с каким-то напитком, ожидая тоста.
Олесь Михеевич кашлянул, вытер рукой рот и обратился к сыну:
– Ну что, сынок, поздравляю тебя с днём рождения! – Он замолчал – кажется, старался удержать подступившие слёзы. – Сорок лет… – голос его всё-таки дрогнул, он сморщился, и слёзы покатились по его щекам. Он хотел ещё что-то сказать, но не смог, сдёрнул кепку с затылка, прижал её к глазам, мотая головой. – Не могу… Тонюшка, ты скажи…
– А я радуюсь, Олесь! – громко окоротила мужа Антонина Дмитриевна, сердито сверкнув на него глазами. – Я счастлива. Да! Сорок лет сынок мой со мной, жив-здоров, я могу обнять его. Женился вот, дай бог и детки народятся! С днём рождения, Глебушка! – Она обняла сына и смачно поцеловала в губы.
Стесняясь поцелуя, Глеб отстранился от матери, воровато взглянул на меня, на Сергея.
Я выше подняла бокал, потянулась к нему через стол.
– С днём рождения, Глеб Олесьевич!
– С днем рождения, сынок! Будь здоров!
– С днём рождения, братец!
Серёжа не стал тянуться через стол, встал, подошёл к имениннику, тот засуетился, тоже намереваясь встать, Серёжа остановил его, положа руку на плечо, чокнулся с ним и сказал:
– С днём рождения! Долгой счастливой жизни тебе, парень!
Позже, после нескольких здравниц, Олесь Михеевич подсел ко мне и стал рассказывать печальную историю своей семьи:
– Вишь, как бывает, Глебушка наш родился таким. Называется эта болезнь – врождённая аномалия нижних конечностей. Мы с Тоней не сразу и поняли, что у него какая-то аномалия есть. Соседская девчонка-студентка глаза раскрыла. Мы по врачам ходить стали. Вначале добиться ничего не могли, а потом узнали, что Глебушке помочь можно, но нужно делать много операций. Мы подумали-подумали и решили делать. Домик у нас был, от моих родителей остался, мы его продали. Да что там, – он махнул рукой, – домик в деревне недорого тогда стоил, денег этих надолго не хватило, одну операцию только и оплатили. Даа. Тонюшка всё время с Глебом была, я работал. Я в бизнес-центре охранником был. – Он кивнул на разговаривающего с Глебом Сергея. – У Сергей Михалыча там офис тоже помещался. Воот. – Он налил себе водки, отсалютовал мне рюмкой, выпил, сморщился, торопливо выловил из чаши маринованный огурец и откусил. – А ты почему не пьёшь?
Я пожала плечами.
– Не вкусно.
Он засмеялся.
– Глупая ты! Ты думаешь, мне вкусно? Иногда выпить надо! Жить тогда легче. Молодая, не знаешь, жизнь-то, она иногда так больно бьёт, что и жить не хочется. – Он задумчиво пожевал свой огурец. – Ну, не знаешь, и хорошо! И не знай никогда! – И продолжал: – Праздник был. Восьмое марта. Ну как обычно? Ещё до праздника, загодя, все начинают отмечать – стол, выпивка на рабочем месте, вроде и работают, а вроде и гуляют. Да я не против, пускай гуляют! Я одного понять не могу, зачем они операции-то на праздник назначают? – Он помолчал, уставясь на меня. – Не знаешь? Вот и я не знаю. Сделали нашему сыночку какой-то неправильный наркоз, то ли пьяные были, то ли торопились, в общем, он у них в кому впал. Три дня! – Он растопырил три толстых пальца перед моим лицом. – Три дня в себя Глебушка не приходил! В тот день я дежурил, Тоня одна в больнице была. Врач, знаешь, что ей сказал? Сказал: «Дура, я ж тебе лучше сделал! Зачем тебе калека? Денег его содержать сколько надо, а их ни у тебя, ни у твоего мужа нет!»
