Лариса Тимофеева
Утопия о бессмертии. Книга вторая. Семья
Катя озадаченно умолкла.
Лет с трёх любимым Катькиным времяпрепровождением стало созерцание полотен живописи. Обнаружился её интерес случайно. Я смотрела фильм «Сокровища Дрезденской галереи», когда детки вернулись с прогулки. И пока я обнималась с Максимом, Катя заворожено смотрела на экран.
– Котёнок, дай я обниму тебя, – позвала её я.
Не в силах оторвать глаз от экрана, Катя протянула ко мне ручки.
– Тебе нравится?
Всё так же, глядя на экран, она кивнула. Я усадила её на своё место. Задрав коленки, Катя откинулась на спинку дивана и, не меняя позы и, кажется, даже не мигая, досмотрела весь фильм до конца. Непоседливая, порывистая и стремительная в движениях, Катя превращалась в свой антипод, как только перед её взором возникали полотна великих мастеров. В картинной галерее, сидя на руках у отца и прижавшись виском к его щеке, она шептала: «Папочка, подожди, давай ещё посмотрим», и Серёжа покорно стоял перед тем или иным полотном иногда до часу времени, пока, вздохнув, Катя не говорила: «Пойдём дальше, папочка, я посмотрела».
– Катя, я думаю, мама твою идею в жизнь не пропустит, – предположил Серёжа.
Катя повернулась ко мне.
– Почему?
– Катя, картина несёт в себе энергию, энергию автора. Талантливые полотна несут в себе и энергию натуры. Зачем нужна чужая энергия там, где ты спишь?
Катя опять задумалась.
Псы, дремавшие на полу, одновременно приподняли головы. Лорд взвизгнул, вскочил и устремился к холлу, Граф сделал то же самое, только беззвучно и более сдержанно.
Я взглянула на Дашу. Она не шелохнулась.
– Даша, Стефан пришёл.
Зыркнув на меня глазами, она демонстративно сложила руки под грудью.
– Опять поссорились? – спросила я, но ответа не получила.
– Папа! – закричала Анюта, увидев отца, и, цепляясь за штанину Серёжи, начала сползать с его колена. – Папочка, я бегу!
– Папа, на, подержи, – Катюша вручила Серёже рисунки, – я тоже поздороваюсь! – Более подвижная, чем Анюта, Катя быстро скользнула на пол.
– Что и кормить мужа не встанешь? – вновь обратилась я к Даше.
Передёрнув плечами, Даша отвернулась.
Я поднялась с дивана и засмотрелась. Стефан держал девчонок на руках, прижимаясь счастливым лицом то к одной, то к другой. Девочки хохотали, ловя ручками его голову. А из кабинета на шум бежал припозднившийся Максим. Стефан присел, Максим с разбега ухватился за его шею, Стефан поднялся и закружился волчком, чем вызвал ещё больший восторг у всех троих.
– Стефан, добрый вечер, – проходя мимо, поздоровалась я.
Он бегло, но внимательно взглянул и кивнул. Стефан всегда смотрит внимательно, будто по выражению лица проверяет, всё ли в порядке.
Придя на кухню, я вытащила противень из духовки. Маша сегодня запекла баранину и, заботясь об опаздывающем к ужину Стефане, хранила мясо в тепле.
– Не пересохло? – обеспокоенно спросила она, стремительно заходя на кухню. – Что Дашка-то, опять характер выказывает? – Взяв кухонную вилку, она потыкала ею в мясо. – Нет, вроде, не пересохло. Давай я сама, ещё испачкаешься. Платье-то у тебя уж очень красивое.
– Благодарю, Маша.
– И чего ей неймётся? Мужик хороший, а, вишь, угодить никак не может! Мне-то, положим, этот бирюк никогда особо не нравился, ну так и в Дашке ничего хорошего нет! И замуж она сама за него рвалась, сама на шею вешалась, и в штаны к нему загодя до свадьбы залезла.
– Маша!
– Что Маша! Правду я говорю! – Она подала мне блюдо с нарезанным мясом. – На! Иди корми, раз жена у мужика пустоголовая.
В гостиной всё уже успокоилось – девочки вновь сидели на коленях у Серёжи, Максим исчез, а псы дремотно валялись на полу. Стефан задумчиво оценивал диспозиции сторон в шахматной партии Паши и Андрэ. Я позвала:
– Стефан, садись ужинать.
Он что-то сказал графу и направился к столу. Усаживаясь, улыбнулся и спросил:
– Посидишь со мной?
– Конечно, я чаю выпью.
– На улице снег пошёл.
– Правда?! – обрадовалась я и посмотрела в стеклянную стену. – Неужели зима пришла?! Южная стена нашей гостиной была полностью стеклянной, но кроме отражения в ней самой гостиной, я больше ничего не увидела.
– Хабиба, спасибо! – тихо, так, чтобы слышала только я, произнёс Стефан.
– За что?
Стефан улыбнулся ещё шире и ласковее.
– Я благодарен, что ты так воспитала детей. Такое счастье, когда они встречают, бросаются на шею… если бы и ты…
– Маленькая, а мне чайку нальёшь? – подал голос Василич.
– Конечно, Василич, тебе прямо туда принести?
Василич и Михаил, как и в любой другой вечер, сидели в креслах против камина, как и в любой другой вечер, обсуждали лошадей, коров, коз, оранжерею и многие другие свои заботы.
– Сюда-сюда, Маленькая, а как же? – отозвался он. – У нас с Михой разговор важный.
Я взяла с комода разнос, поставила на него две вазочки с вареньем. Оба, и Василич, и Михаил, не признавали ни мёд, ни конфеты, ни какие другие сласти; оба любили варенье к чаю – любили любое, но Василич всё же отдавал предпочтение земляничному, а Михаил больше другого любил черносмородиновое. Сегодня Маша поставила на стол абрикосовое с ядрышками и малиновое. Я налила в чашки чай, положила ложечки и салфетки и под внезапно раздавшийся, раздосадованный вопль Паши:
– Я же знал! … Ооо! Маленькая, я раздавлен собственной глупостью!
Направилась к камину.
– Паша, ты зачем так кричишь? – строго обратилась к нему Катя. – Я испугалась и вздрогнула.
– Прости, детка, я не хотел тебя испугать, – покаялся Паша, голос его был полон сожаления, – Катенька, прости, я больше не буду.
Возвращаясь к столу, я растрепала волосы Паше. Он поймал мою руку, приложил ладонью ко лбу и попросил:
– Поцелуй мой скудный ум.
– Думаешь, прибавится? – спросила я, наклоняясь к нему с поцелуем.
Сергей расхохотался. А Паша закрыл глаза, всей своей физиономией демонстрируя блаженство. Я вновь растрепала его волосы.
– Детка, я бы тоже чаю выпил. – Поднялся из-за шахматного стола удоволенный победой Андрэ.
– Пойдём, Андрей.
Андрэ начал увлечённо обсуждать со Стефаном свою победную партию. Я налила чаю и ему, и Стефану, поставила перед каждым чашку и пошла к Серёже и девочкам.
– Ты к папе? – спросила меня Катя и сообщила: – Я уже закончила. Мы всё с папой обсудили.
Я опустилась перед ними на коленки.
– Тогда пойдём пить чай?
– Я не хочу. Я пойду купаться, мне волосы надо от краски отмыть, а потом спать. Завтра трудный день, папа сказал.
Анюта направила ко мне ручки, я подхватила её и прижала к себе. За спиной раздался ревнивый оклик Даши:
– Анютка, иди к маме!
Девочка торопливо оттолкнулась от меня и убежала.
– Папа, спасибо. Дай мне руку. – Катя оперлась на ладонь отца и спрыгнула с его колена на пол. Влажным ротиком зашептала мне в ухо: – Люблю тебя, мамочка. – Отстранилась и требовательно спросила: – Ты придёшь ко мне перед сном?
– Конечно, детка!
Катя кивнула с серьёзным лицом и направилась к Насте.
– Настя, пойдём готовиться ко сну. У меня завтра день трудный. Ах! – вспомнила она про рисунки, оставленные на диване, и вернулась. – Растеряха! Чуть не забыла вас.
Я взглянула на Серёжу, в его глазах плясали искорки.
– Иди ко мне, – позвал он, когда Катя ушла. – Где Макс?
– В кабинете. Думаю, нашёл какой-нибудь фолиант, либо… – я умолкла, устраиваясь под его рукой, – либо шарит в интернете.
– Зачем ты позволяешь ему открывать компьютер? Мы же решили – знакомство с интернетом не раньше семи лет.
– Ох, Серёжа, боюсь я запрещать! Да и глупости всё то, что мы решили. Наше поколение с интернетом познакомилось в тридцати-сорокалетнем возрасте. И что? И среди нас есть зависимые от сети люди. – Я покачала головой. – Я хочу научить детей здравому взаимодействию с миром, с цифровым, в том числе. А запретами этой цели не достичь. Чтобы обезопасить деток от цифровой зависимости, надо чтобы их реальная жизнь была интереснее виртуальной. Тогда мир цифры станет инструментом и ничем иным.
Серёжа не спорил, слушал и легонько, едва прикасаясь губами, целовал мою макушку.
– Что Катя? – спустя время, спросила я.
– Катя рисует не так, как дети её возраста. Ты видела? Она рисует перспективу объекта. Может, её рисунки специалистам показать?
– Не знаю, Серёжа. Мозг ребёнка развивается гетерохронно. Через полгода начнёт развиваться другое поле мозга, и Катя потеряет интерес к рисованию. А мы будем принуждать, уверовав в вердикт специалистов. – Я подняла к нему лицо. – Серёжа, основам изображения и Катю, и Макса надо учить, но, пожалуйста, милый, давай, в ближайшие полгода не будем приглашать никаких специалистов. В ближайшие полгода деткам предстоит научиться жить в личном пространстве, они будут учиться поддерживать в нём чистоту и порядок. Им придётся научиться рассчитывать время, потому что няни, регламентирующей их день и поторапливающей копушу, рядом не будет.
Мой страх перегрузки имел основания – мои дети одновременно учились очень многим вещам. Например, языкам.
Андрэ, мечтающий, что, повзрослев, Макс и Катя примут его титул, хотел, чтобы французский стал для них родным языком, поэтому прямо с пелёнок разговаривал с ними исключительно по-французски.
– Детка, я родился во французской среде, – убеждал он меня, – но с самого моего рождения мой отец разговаривал со мной только по-русски, поэтому оба языка стали для меня одинаково родными. Ты напрасно волнуешься за малышей, я не припомню, чтобы я испытывал какие-то неудобства от смешения языков.
Макс начал читать, Андрэ обучает его французскому алфавиту и ждёт не дождётся, когда тот начнёт читать «Маленького принца» в подлиннике. А Серёжа каждые выходные отправляется с детьми в английское литературно-лингвистическое путешествие. Они разговаривают по-английски, бродят в «Стране чудес» Льюис Кэрролл или в джунглях Киплинга. Видя, как легко детки усваивают языки, Серёжа хотел подключить к изучению ещё и немецкий и натолкнулся на моё прямое сопротивление:
– Серёжа, нет! Четыре языка, это уже перебор.
– Почему четыре?
– А родной язык, ты считаешь, деткам изучать не нужно?
Машина повернула, и меня слегка тряхнуло на бездорожье. Я открыла глаза – мы ехали по узкой тенистой дороге, с моей стороны которой сквозь стволы деревьев проглядывала водная гладь. Лучик солнца, отразившийся от воды, блеснул в глаза и заставил зажмуриться. Я рассмеялась.
– Разбудил?
– Я не спала, Серёжа.
Он вопросительно взглянул, и я опять засмеялась.
– Предавалась воспоминаниям. Ты размышлял, я не хотела тебе мешать.
– Николай просил оплатить хорошего юриста. Хочет судиться с дочерью и зятем. Помнишь, при разводе они с Ириной заключили договор – фактическим хозяином дела остаётся она, но при этом обязуется выплачивать определенную ежемесячную сумму в качестве компенсации за его отказ от бизнеса…
– Помню, и ещё, кажется, она согласилась выплачивать какие-то ежегодные проценты с прибыли.
– Да. Так вот Ирина передала все права на бизнес дочери.
– А Светлана и её муж делиться не желают.
– Зять ещё и иском за вымогательство угрожает.
– Завидные отношения дочки и папы. И?
– У Николая нет денег на юриста, он опять в какой-то афере пролетел. В обмен на его информацию, адвоката оплачу я.
– Николай продал тебе информацию? О ком? Кто в твоём окружении роет тебе яму и является исчадием ада?
– Андрей.
– Нет! – Моё легкомыслие испарилось.
– В последнее время у меня возникли вопросы по ряду счетов в Венгрии и Польше. Маленькая, я собираюсь всё тщательно проверить, не оскорбляя Андрея подозрением.
– Ты уже оскорбляешь! Андрей открытый и честный человек, вот и задай ему свои вопросы в открытую! Да, у Андрея есть слабость – он легко увлекается, но, может, он инвестировал…
Серёжа покачал головой.
– Не тот случай! Маленькая, Андрей подвержен влиянию. И это не слабость, это порок.
Я вздохнула, сказать мне было нечего, и Тата называла внука «телком».
С Татой мы подружились сразу. Бывает так в жизни – встретишь человека и с первого взгляда, с первого слова понимаешь, что он твой. Не знаю, каким чутьём почувствовал Серёжа, как понял Андрей, но в день знакомства они оставили нас вдвоём.
Тата рассказывала о себе:
– Страшно было, Лида. Маленькая же я была в блокаду, а страх свой помню. И, знаешь, не так тяжёл голод, как холод. Холод терпеть совсем нельзя. Мама умерла, мы с бабушкой остались. Думаю, из-за меня она выжила – знала, не станет её, так и мне не жить. Сейчас фильмы про блокаду ставят. Дрянь фильмы, Лида. Не так всё было. Выжили те, кто принял условия, как есть. Кто негодовал, тот слабел духом и умирал. Героизм в том, чтобы, не жалуясь, делать каждодневные дела. Не наперекор, не со злости, не с отчаяния, а просто жить. Ну ладно, дело прошлое! Андрей сказал, ты Ленинград любишь?
– Люблю. Как домой приезжаю.
– А как к новостройкам нашим относишься?
– Никак. – Я пожала плечом. – Лишь бы старый город не трогали.
– А я сержусь. Эта новая архитектура, как прыщи на красивом лице. Ну да моё время ушло. Вам с этими прыщами жить.
Потом Тата рассказывала о своих любимых:
– Бывало, смотрю на сынка и думаю, может, подменили мне его в роддоме случайно? Но нет – наш! Внешне-то он один в один Кирилл покойный. Поначалу, как Кирюша оставил меня, со мной казусы происходили. Валентин сядет за стол, как всегда, весь в мыслях своих – умри я, он сразу и не заметит, резко за чем-нибудь повернусь и вижу – живой Кирилл мой сидит. Сердце радостно зайдётся… потом одумаюсь. Теперь Валя всё больше и больше на отца походит, а я уж не путаюсь, привыкла, давно Кирилла нет…
Я ведь не попрощалась с ним, котлеты хотела к обеду пожарить, будь они неладны, за мясом на рынок пошла, а вернулась, Киречка мой сидит в своём кресле, книга на пол упала, а он не дышит. Успокаиваю себя, не мучился без меня, лицо спокойное. Видать, на том свете большая нужда в нём, раз так внезапно ушёл. И ведь не верю я в Бога, Лида, а не хочется, чтобы человек заканчивался кормом для червей. Неразумно и не по-хозяйски это! Не верю в сказки про тот свет, а встретиться с Кирюшей мечтаю. Один он у меня был, первый и последний, другого ни в мыслях, ни телом не знаю. В шестом классе училась, когда влюбилась в него. Он в соседнем дворе жил, старше меня, мотоцикл у него был трофейный. Отец его мотоцикл этот как-то добыл, с фронта на нём вернулся. Так вот, Кирилл въезжает во двор, мотоцикл под ним ревёт, воняет, девчонки прихорашиваться начинают, заглядываются на него, а я малая ещё, в сторонке от восхищения обмираю, какой Кирилл красивый, и запах вони его мотоцикла самый желанный. – Прервав саму себя, Тата строго посмотрела на меня. – Ты с норовом. Характер – не перебьёшь! Мужик покорности, да ласки от бабы ждёт. Сергей – твой! Не видела я, чтобы мужчина так женщину любил. Береги любовь его.
– Я тоже его люблю, Тата. И если его потеряю, то и жизни не станет – вместо жизни одна зола останется.
– Ну-ну. Что любишь, вижу, светишься вся! Да и как такого не любить? Знаю, Аська моя тоже, как кошка, в него влюблена была, сама мне покаялась, что грех готова была совершить. А я, знаешь, не виню её, по-бабьи понимаю. Несчастлива она с сынком моим, тот и днём, и ночью всё молекулы соединяет. Да добро бы большой учёный был, а то так, на кандидатскую ума хватило и всё на том. Не отец, не муж, не сын. А со снохой мне повезло! Больше, чем с сыном. Если бы не Аська, не знаю, как бы я смерть Кирюши пережила. Она молодец, всю семью на своих плечах вытягивает! Откуда и силы столько берёт? Внучок-то мой тоже жидковат. Телок. Совсем не в семя Кирилла ни сынок, ни внучек. – Она махнула рукой. – Заболтала я тебя. А по поводу любви, так тебе скажу. Любовь нельзя потерять, она не иголка. Любовь можно убить. Чего головой мотаешь? Не согласна?
– Я думаю, любовь нельзя убить, она не убиваема. Человек может отказаться от любви и сбежать от любимого, когда невмоготу. Но любить не перестанет никогда, потому что любовь либо есть, либо её никогда не было. Оттого любовь и называют духовным подвигом души.
Я засмеялась, а Тата внезапно легко согласилась:
– А и ладно, и хорошо, что не согласна. Пусть так и будет!
«Любовь можно убить» – эти остерегающие слова Таты я запомнила навсегда.
После похорон Таты, мы уговорили Андрея улететь с нами в Москву и пожить в усадьбе. Вначале он предпочитал одиночество – гулял по саду, уходил один в лес. Потом я стала видеть его с Настей. А спустя месяц он и Настя улетели вдвоём в Питер – Андрей разбирать вещи Таты, а Настя поддержать любимого. В течение следующего месяца Андрей познакомился с матерью Насти и её мужем, а Настя слетала в Прагу, чтобы познакомиться с родителями Андрея. И ещё один месяц спустя, они поженились. Думаю, так торопясь с женитьбой, Андрей надеялся заполнить пустоту, возникшую в его жизни с уходом Таты…
– Серёжа, на подлог или воровство Андрей не способен. Не верю я Николаю. Когда-то он клеветал Андрею на тебя, теперь тебе на Андрея.
Серёжа припарковал машину на площадке, с трёх сторон окружённую деревянными домиками, каждый с резным крылечком из трёх ступенек. Дверь ближайшего домика была открыта.
Опершись на руку мужа, я вышла из машины, потянулась, щурясь на солнце.
– Серёжа, купальники надо было взять. Солнце какое, загорать можно!
– Будешь загорать голенькой, покажешь мне себя, я уже и забыл, какая ты.
Я засмеялась и обхватила руками его за шею.
– Не видел с самого утра и уже забыл?
– Давно не видел. В спальне я тебя больше чувствую, чем вижу, да и некогда рассматривать, мы с тобой всё бегом, будто куда опоздать боимся.
Привлечённый звуком двигателя, на крылечко вышел мужчина в засаленной камуфляжной кепке, сдвинутой на затылок, в линялой, бывшей когда-то красной, майке. Майка задралась вверх, открывая объемный волосатый живот. Снизу на мужчине были цветастые пляжные трусы до колен, завязанные на шнурок и тоже сползшие с живота.
Я шёпотом спросила:
– Куда ты меня привёз, Серёжа?
Оставаясь на крылечке, мужчина хмуро и неприветливо рассматривал нас. Вдруг лицо его просияло, губы раздвинулись, обнажив широкую щербину меж передних резцов, причем щербина наличествовала, как на верхней, так и на нижней челюсти.
– Сергей Михалыч?! – заорал он и бросился с крылечка, оступился и едва удержался на ногах, ухватившись за перила, при этом с ноги его слетел сланец. Ругнувшись: «Мать твою!», он закрутился волчком в поисках потери, нашёл и надел сланец на ногу и, протянув вперёд обе руки, вновь кинулся к нам. Я спряталась за спину Серёжи.
– Сергей Михалыч, сколько лет! – Обеими руками мужчина вцепился в протянутую руку Серёжи. – Я уж и не чаял с тобой свидеться, совсем ты нас забыл! Давеча с Курвой вспоминали тебя… – По его круглым, неопрятно заросшим седой щетиной, щекам неожиданно побежали слёзы. – Чуток не дождалась она… померла… два дня, как схоронил, – с трудом выдавил он; громко шмыгнув носом, отнял одну руку от руки Серёжи, надавил большим и указательным пальцем на глаза, потом провел ладонью по лицу вниз, смахивая слезы. – Может, если б знала, что ты приедешь, Курва-то, может, и не померла бы, дождалась тебя!
– Ну-ну, Олесь Михеевич, стара она была. Я в последний раз был, она тогда уже старой была.
– А вот, вишь, сколько прожила! Сколько годков-то тебя у нас не было, лет десять уже, наверное, или боле?
– Думаю, лет пятнадцать я не был, Олесь Михеевич. Матвея недавно встретил, он всё нахваливал тебя, я и надумал проведать. Матвея помнишь?
– Нет, не припомню. Да и всех-то помнить, памяти не хватит. Даа, годы бегут. А ты, вроде, и не постарел даже, а наоборот, вроде моложе выглядишь. Я и не узнал тебя поначалу, а, Сергей Михалыч?
– Да и ты, Олесь Михеевич, – Серёжа деланно рассмеялся, – не изменился совсем. Вот познакомься жена моя Лидия. – И выудил меня из-за спины.
Олесь Михеевич вприщур, подробно рассмотрел меня, оценивая словами так, будто меня здесь и нет:
– Молоденькую взял? И хорошо, потому сам-то и помолодел! – Когда он говорил, нижняя сторона его языка проваливалась в щербину и выпячивалась голубенькой венкой. – Красивая девка, маленькая, да ладненькая. – Он потянул носом воздух. – Сладкая девка, пахнет-то, как сладко!
Я и рассердилась, и смутилась одновременно, а он добавил:
– Ишь, и стыдливая, покраснела, не в пример, этим ш… лахудрам крашеным. Ну совет да любовь! Пойдём, Сергей Михалыч, чего стоим-то? Ты на несколько дней или так, до вечера приехал?
– До вечера, Олесь Михеевич, до вечера.
– Всё некогда тебе? Домик свой крайний, как всегда, возьмёшь? Постояльцев-то сегодня нет никого, одни вы.
– Плохо бизнес идёт, Олесь Михеевич?
– Почему плохо? К вечеру наедут, не протолкнёшься. Так что, вы сейчас отдыхайте, потом шумно будет. Ты, поди-ка, рыбкой приехал полакомиться?
Сергей засмеялся.
– Хочу Маленькую твоей рыбкой угостить. Сделаешь, Олесь Михеевич? Часам к восьми-девяти вечера?
– Сделаю. Отчего не сделать, сделаю. Накормим рыбкой твою Маленькую. – Он опять искоса посмотрел на меня и вдруг, будто рассердившись, распорядился: – Ты иди, девка, вон в тот домик иди, там сама откроешь, ключ в дверях торчит. Мне пару слов твоему мужу сказать надо. – Слово «муж» Олесь Михеевич словно выплюнул изо рта.
Я растерянно взглянула на Серёжу, глаза его сузились, но он улыбнулся, приподняв к себе моё лицо, поцеловал длинным нежным поцелуем и шепнул:
– Иди, Маленькая, я скоро.
Я посмотрела на мужчину, плюнув себе под ноги, он смотрел хмурым взглядом куда-то мимо нас.
Не оглядываясь по сторонам, я дошла до домика и поднялась на крыльцо. В дверях, и правда, торчал ключ. Отперла, дёрнула дверь на себя, она легко поддалась.
Внутри было славно – уютно и чисто. В гостиной камин, телевизор на стене, диван и кресла в кожаной обивке, ваза со свежими полевыми цветами на столе. Я наклонилась и вдохнула их травянистый аромат. Зашла в спальню и ахнула – кровать застелена крахмальным до хруста белым бельём. В ванной идеальная чистота, полотенца сложены аккуратной стопкой, два халата, каждый свёрнут в рулон. В санузле унитаз сверкает свежестью. «Даа, – удивилась я про себя, – а по внешнему виду хозяина и не скажешь, что он поборник чистоты».
Рядом с туалетом была ещё одна, такая же узкая дверь с торчавшим из замка ключом. Я повернула ключ, толкнула дверь и оказалась в маленьком внутреннем дворике, обнесённом глухим деревянным забором. Посредине дворика росла липа с раскидистой кроной, прикрывающей дворик ещё и сверху. У ствола стояли два деревянных шезлонга, между ними скамья, видимо, призванная исполнять роль стола. Справа, возле самого забора висел гамак. Я села в него, покачалась и легла вдоль. Подумала: «Странный мужик. Что Серёжу может связывать с таким?» – и услышала совсем рядом голос мужика. Я резко поднялась, гамак закачался.
– Ты это, Сергей Михалыч, не сердись. Давно мы знакомы, девок твоих разных видел, не было среди них такой… ну, чистой, что ли. И где ты её только откопал ради забавы своей? – Голос его приобрёл просящие нотки. – Хорошая девка, жалко. Поиграешь, бросишь. Она девочка совсем по возрасту-то, пожалей её, не порти.
Серёжа засмеялся.
– Опоздал ты, Олесь Михеевич, со своей просьбой, на тринадцать лет опоздал! В этом году тринадцать лет, как я взял Маленькую в жёны. У нас и детки есть. Деткам уже по девять лет!
– Как?! … Что я, старый дурак, уж и девку от бабы отличить не могу?.. Да не врёшь ты мне, а, Сергей Михалыч?
Серёжа опять засмеялся и ничего не ответил.
– Ну, коли не врёшь, так и будь счастлив! Тринадцать лет срок немалый. Любишь, значит?
– Единственная она для меня! Жизнь без неё не нужна, а ты говоришь, отступись.
– Ну, коли так, то и ладно. Так рыбку тебе к восьми, значит, а на обед чего? Митька-то помер, нет теперь у нас шашлыков кавказских. Но шашлык можно сделать. У меня вместо Митьки узбек из Бухары работает. Тоже ничего шашлык делает, но не Митькин, конечно.
– А лепёшки с сыром печёт ещё жена твоя? Помнишь, такие румяные, с ладонь?
– Да как не помнить? Скажешь тоже, Сергей Михалыч! Тоня моя уже печевом не занимается, сноха на кухне управляется. Но шаньги и Татьяна печь умеет, мы гостям-то их не подаём, для себя только.
– Подожди! Так Глеб женился?
– Даа! Хорошую бабёнку взял. Вот такие! Да ты не смейся, не вру я! Сама небольшенькая, да и лицом не так, чтобы красавица, а эта бабья красота – вот так, ей-богу! Да что ты смеёшься? Я…
– Закажи ей лепёшки, – смеясь, прервал Серёжа, – Маленькая моя любит печёное. Картошечку с грибами, с лучком зелёным, чай из самовара с дымком, ну мне пару палок шашлыка узбек твой пусть сделает. Сам собери что.
– Ну лады, Сергей Михалыч, иди к своей Маленькой. Я тоже пойду указания раздавать. Да, Сергей Михалыч! Ты прости, если обидел. Рад я, что ты заехал.
Я побежала встречать Серёжу, открыла дверь как раз в тот момент, когда он поднялся на крылечко.
– Серёжа…
Приникла к его губам – горячим, властным. Одной рукой он прижимал меня к себе, направляясь сразу в спальню, другой торопливо расстёгивал пуговички на моём платье.
– Ювелир прислал фотографии серёжек старинных, сапфиры кабошоны в оплетении бриллиантов. Тебе к глазам будет хорошо. – Серёжа умолк, он медленно перебирал пряди моих волос. – Вещь старинная, переделывать жалко… Может, из серёжек подвески нависочные сделать? Как в старину женщины носили, – он приподнял моё лицо к себе, – а? Будешь обруч вокруг головы носить с подвесками вдоль лица?
Я пожала плечом. Он вздохнул и отпустил моё лицо.
– Трудно порадовать тебя. Цветочку полевому или фрукту какому больше радуешься, чем сапфирам.
– Неправда! – Я подтянулась к нему и поцеловала в подбородок. – Я рада каждому твоему подарку. – Я ещё раз поцеловала его, уже в губы. – И я люблю, когда ты меня одариваешь! – Проникнув языком между его губ, легко прикоснулась к зубам. Серёжа задержал дыхание. – И тебя люблю. Серёжка, рот твой люблю, губы… – я прижалась к его рту с вдруг нахлынувшей страстью.
Он застонал, целуя и обеими руками прижимая меня к себе. После поцелуя прошептал:
– Сладкая… – перевернул на спину, низко наклонился к лицу, вглядываясь в глаза. – Олесь принял тебя за юную девочку.
– Я слышала, Серёжа. Я во внутреннем дворике гамак обживала, там и услышала ваш разговор.
– Как мне спрятать тебя от людского любопытства, не нарушая нашей жизни? Рано или поздно у людей возникнут вопросы к твоей вечной юности.
Его рука легла на мою грудь. Отвердевшим соском я чувствовала жар его ладони, и вновь потянулась к его рту.
– Серёжа…
Обед принесли прямо во внутренний дворик – в заборе была предусмотрена потайная калитка, которую я в своих исследованиях не заметила. Обед принесли двое – сам Олесь Михеевич, а с ним мальчик – загорелый, белобрысый, с удивительными светло-голубыми, почти прозрачными глазами. Над верхней губой мальчика, легкой золотистой дымкой пробивался пушок.
– Вот знакомься, Сергей Михалыч, внучек мой. Мужик почти.
– Неужели Глеба сынок?
Серёжа сам пошёл к мальчику, тот, не торопясь, освободил руки – поставил на скамью-стол два больших лукошка и вежливо ждал, когда Серёжа первым подаст руку.
– Нет, Сергей Михалыч, это дочери сынок, Нюрки. Игнатом зовём.
– Славное имя! Здравствуй, Игнат. – Сергей протянул мальчику руку, тот двумя руками пожал её. – А я Сергей Михайлович, как ты уже понял.
– Здравствуйте. – Голос мальчика прозвучал басовито. А руки, и впрямь, выглядели мужицкими, чересчур крупными для худеньких предплечий, и оттого угловатыми. Мальчик вежливо добавил: – Рад знакомству.
Может быть от волнения, но на последнем слове голос его сорвался и прозвучал фальцетом. Игнат покраснел и суетливо принялся разгружать лукошки. Ласково глядя на мальчика, Олесь Михеевич скрыто похвастался:
– Рыбу-то Игнат у нас ловит! Счастливый ты, Сергей Михалыч, сегодня как раз внучек с хорошим уловом вернулся.
Я подошла к столу.
– Привет, Игнат, позволишь помочь тебе? Я Лидия.
Он кивнул, не поднимая глаз, всё ещё не умея оправиться от смущения. Выгружая из второго лукошка обеденные приборы и посуду, ставил на и без того изрядно заставленный стол.
– Подожди, – остановила я, коснувшись его руки, – тут, кажется, скатерть предусмотрена. Давай мы вначале скатерть расстелем, потом ты остальное из лукошка вынешь.
Он подумал секунду и стал составлять обратно в лукошко то, что вынул раннее. Я рассмеялась. Мальчик посмотрел на меня, широко улыбнулся; между передних резцов у него зияла точно такая же дыра, что и у деда. Я засмеялась громче, и он тоже засмеялся в голос.
В конечном итоге мы освободили стол-скамью, переместив на стоящий рядом шезлонг и посуду, и всё, чем Игнат успел заставить стол. Я постелила льняную вышитую скатерть, заботливо упакованную в отдельный целлофановый мешочек. Спросила:
– Это кто вышивал?
– Мамка моя. Она любит вышивать, зимой мало постояльцев, она и вышивает.
– Красиво. Рукодельница мама твоя, красоту руками творит, спасибо ей.
Он с любопытством, искоса взглянул на меня и промолчал.
Пока я занималась сервировкой, Игнат выставлял из корзины, принесённой дедом, разные по размеру, расписанные под хохлому керамические чаши. Снимал крышку с чаши, показывал содержимое и рассказывал:
– Это грузди солёные с луком и свежим укропом, духовитым, не из магазина! маслом заправлены; это сметанка домашняя; это мочёная капуста с брусникой; это огурчики малосольные; это огурчики свежие; это редиска…
– Сама-по-себе, – подсказала я.
Он непонимающе посмотрел на меня. Я пояснила:
– Редиска сама-по-себе, без маринада и масла духовитого. Вы что и корову держите? – Я показала на сметану.
– Не-а, тут деревня неподалёку. Дед раз в три дня ездит за молочкой.
– Много у тебя ещё? Ты так рассказываешь, что я уже слюной захлебнулась.
Игнат, смеясь, достал ещё одну чашу:
– Это лук маринованный. – И отставил пустую корзину. Переставил с шезлонга плетёную корзинку, накрытую салфеткой, и сказал: – Это – хлеб. Хлеб тоже не из магазина, его Татьяна печёт, тётка моя. Ну я пошёл за горячим. – Взглянул прозрачными глазами; будто ожидая разрешения, постоял, потом спохватился и заторопился – повесил корзину на предплечье, схватил лукошки в руки и бросился к калитке.
Я оглянулась на Серёжу. Чуть-чуть покачиваясь, он сидел в гамаке, а Олесь Михеевич сидел против него на стуле и тихим голосом что-то рассказывал. Я присела на шезлонг и, откинувшись на спинку, закинула руки за голову. Липа чуть слышно зашелестела листвой.
«Зацветёт, аромат будет стоять дурманящий! Как бывает в нашей беседке для тайных разговоров».
Старую раскидистую липу Серёжа сохранил, вопреки первоначальной планировке участка. По замыслу тут должен был располагаться сад, но из-за липы границу сада сдвинули. Вначале под деревом поставили скамью, а позднее Серёжа выстроил деревянную ротонду, полюбившуюся всем членам семьи своей уединённостью.
Я улыбнулась, вспомнив, как маленькая Катя морщила носик, сидя на коленях отца под липой.
