Илья Свободин
Культ свободы: этика и общество будущего
9 Обоснование и договор
– Способ обоснования
Убедившись во вредности убеждений, попробуем обосновать пользу обоснований.
Индивидуальные картины мира различаются не только степенью соответствия реальности, но и степенью искажения реальности. Под искажением я теперь имею в виду целенаправленное преобразование картины в сторону ОБ. Каждый видит не только то, что видит, но и то, что хочет видеть, не только прошлое, но и будущее. И если соответствие картины мира реальности по крайней мере поддается экспериментальной проверке – на этой идее основана наука – то с истинностью нового вопрос вечно открыт. А ведь даже новое может быть неправильным – если оно будет слишком субьективным, слишком искаженным уже известным нам детерминизмом. Искажение – не слишком благозвучное слово для этого, но его можно оправдать тем фактом, что индивидуальные модели будущего слишком часто не имеют ничего общего с действительным ОБ. Они так и оставались бы искажениями, если бы не возможность договора и приведения их к обьективному виду – виду прекрасного светлого завтра.
Очевидно, что целенаправленное искажение картин мира делает вопрос согласования не просто сложным, но и сомнительным. Как можно согласовать, если каждый хочет своего, индивидуального? Как стремление к обьективности, нейтральности и непредвзятости должно практически проявляться? Чем оно способно преодолеть субьективизм? Какие методы обоснования должны использовать стороны, чтобы найти истину?
Первое, что приходит в голову – здравый смысл. Но даже он не обладает достаточной убедительной силой. Например той силой, какой обладает детерминизм. Согласитесь, что убедить используя такой прием, как тяжелая дубина, совсем не сложно. И, однако, здравый смысл подсказывает, что этот прием не совсем верный. Гораздо вернее, например, логика. Но давайте спросим себя – а чем логика лучше дубины? На первый взгляд ничем, ведь логика – тот же детерминизм. Если идти от логики дальше – к математике, физическим законам, выживанию и т.д., мы рано или поздно придем к дубине. Где же черта? Почему логика выглядит вернее дубины?
Ответ, который подсказывает здравый смысл, состоит в том, что граница лежит там, где начинается свободный выбор. Пока мы ссылаемся на непреодолимый, не зависящий от нас детерминизм, мы убедительны. Как только мы выбираем его в качестве метода убеждения – мы впадаем в неправоту. Логика, математика и т.д. – это то, что от нас не зависит, мы можем лишь знать или не знать об этом. Это детерминизм 1-го типа, которому подчиняется все новое, если оно истинно. Всякое новое открытие и свершение ново только в первый момент. Будучи рождено, оно загадочно подчиняется законам, оно оказывается согласовано, вписано в существующий порядок (второй процесс на рис. 5.1). Логика, как одно из фундаментальных оснований этого детерминизма, позволяет относительно легко проверить это соответствие.
"Независимость от нас" именуется обьективностью и ее убедительность вытекает из практического опыта. Если же вы спросите, почему наука убедительней собственных глаз, я могу предположить лишь, что наиболее убедительно наиболее простое. Разлагая явления на части, мы в конце концов добираемся, возможно интуитивно, до самого элементарного – что 1≠0, что 1+1=2 и т.д. А потому, например, и небесная механика кажется убедительнее, пусть и не сразу, плоской земли и ходящего по небу солнца.
Что происходит, когда мы отказываемся от логики и используем дубину или любой из приведенных выше способов убеждения? Мы выбираем насилие. Вы, друзья, можете возразить – но чем выбор дубины хуже выбора логики? Разве это не такой же выбор? Не такой, несмотря на то, что логика – это тоже насилие. Логика – это детерминизм 1, его нельзя "не выбрать". Почему? Смысл обоснования, как и договора – преодоление детерминизма. Дубина – социальный детерминизм 2, поэтому без выбора дубины теоретически можно обойтись, можно преодолеть этот детерминизм. Однако природный детерминизм преодолевается только путем знания и использования его же законов. Нельзя "не выбрать" закон притяжения и полететь. Но можно построить самолет, который подчиняясь гравитации, все же полетит. Точно так же мы не можем "не выбрать" логику – но можем победить ее логикой, создав такое новое, которое будет ей и соответствовать, и преодолевать. Все, что нам останется для правильного и верного обоснования – лишь проверить оба эти факта. Не знаю, достаточно ли я обосновал свою точку зрения, но здравый смысл тут абсолютно ясен. Выбирая дубину, мы выбираем детерминизм, а значит творим зло. А зло не только неубедительно, оно прямо отрицает правильность. Поэтому дубина убеждает только в одном – ей убеждают в явной лжи.
Обосновывая индивидуальную картину мира, включая будущее, мы полагаемся на детерминизм, потому что картина эта уже существует, хоть и в голове. Мы ее создали, частично с помощью анализа окружающей реальности, частично – с помощью интуиции и творческого воображения. Это второе – особенно важно, потому что логичность – еще не гарантия правильности! Самолеты, которые так и не взлетели, тоже были построены с использованием законов физики. Чего же им не хватало? Красоты. Созданное должно быть не только логично, но и красиво – это и будет вторым признаком его истинности. Но почему? Потому что парадоксальность нового, одновременно подчиняющегося детерминизму и преодолевающему его, не может иметь иного проявления, несмотря на всю расплывчатость и даже нелепость красоты как критерия истинности.
Но как обосновать красоту? Никак. Ее надо показать. Разве летящий самолет не красив? И кстати, не будь такой вещи как красота – зачем бы нам договор? Логики было бы вполне достаточно. И красота, и логика не нуждаются в убеждении, их надо только донести. Логику – излагая доводы, а не выводы. Красоту – демонстрируя, а не нагружая смыслом и интерпретируя. Демонстрация и обьяснения сами собой формируют заключение. Эстетическое чувство, ощущение нового, достаточно распространено, хоть и пока неравномерно. А логика вообще доступна всем, это самая простая часть детерминизма, давно понятая и усвоенная. Действительно, что может быть проще, чем очевидное? Что часть меньше целого, равенство транзитивно, а из причины вытекает следствие? Добавляя к свободе красоты детерминизм логики, а по мере необходимости и прочих законов природы, и скрепляя эту смесь здравым смыслом, мы и получаем прекрасный способ обоснования новых идей. Способ, единственно подходящий в качестве средства аргументации в договоре.
Так что, друзья, убеждать оппонентов – если вы вдруг задумаете это – ни к чему. Не тратьте время, вы все равно никого ни в чем не убедите. Обязанность понимать, вникать в аргументы и формировать свою точку зрения лежит на самом человеке, это потребность его разума, если он им обладает. Просто предоставьте ему такую возможность. Достаточно следовать сказанному выше или, в крайнем случае, ограничиться цитатами из будущей книги, и тогда обоснование случится само собой. Самое важное не начать убеждать – именно в этот момент торжествует зло.
– Тест на разумность
Но как тогда быть с договором? Ведь вы не забыли, друзья, что договор наш – между абсолютно незнакомыми, даже абстрактными, гражданами? Как же быть, если оппонент не хочет диалога? Если он высокомерно заявляет, что наши доводы неинтуитивны, нерациональны и неубедительны? Что ОЭ ненаучна, неапробирована и не прошла оценку высокоуважаемого философского сообщества? Не опубликована в рецензируемых журналах и не преподается в престижных университетах? Что наша будущая книга плохо написана, изложена примитивным языком и чересчур дорого стоит, а ее автор – неизвестно кто? Друзья, не отчаивайтесь! Многолетний опыт научил меня – люди стремятся к истине, они хотят понять мир и используют для этого любую возможность. Вам просто пока не повезло их встретить. Как впрочем и мне. Поэтому, дабы избежать ненужных разочарований, полезно сначала убедиться, что имеешь дело с человеком, а уже потом приступать к общению.
Гораздо интереснее ситуация, если человек никак не хочет соглашаться, если он постоянно выдвигает новые доводы против и сомневается в красоте. Это уже не так страшно, по крайней мере он, скорее всего, обладает разумом. И тем не менее, тут мы опять сталкиваемся с важным вопросом – все ли, умеющие манипулировать информацией, на самом деле способны быть, и являются, людьми?
Некоторое время назад мы решили, что договор – тест на человечность. Теперь, когда мы осознали всю парадоксальность истины, вопрос о тесте кажется вовсе не таким легким. В свете этого надо уточнить – как узнать почему договор невозможен, мы ли это ошибаемся, та ли сторона договора не блещет разумом или, самое страшное, никто из нас не является разумным существом? Вопрос звучит, конечно, несерьезно. Все мы знаем, что мы разумные люди, стремящиеся к свободе. И однако, сдается мне, люди еще тысячу лет не смогут договориться и превратиться в людей в истинном смысле этого слова – в представителей гомо-этикус. Так что вопрос имеет и практическое значение.
К сожалению ответа на него в общем случае нет, так же как нет и ответа на вопрос о познаваемости мира. Это в сущности, тот же самый вопрос. Есть правда несколько простых случаев. Не способных думать не рассматриваем сразу. В случае высокомерия, насмешек, отсутствия интереса, игнорирования и аналогичного нежелания общаться, дело также ясно. Фактически, любое рациональное животное можно отличить по неспособности следовать уже повсеместно принятым нормам, в данном случае – нормам диалога. А вот с инопланетянами, роботами и прочими программируемыми гражданами сложнее. Интерес к новому и способность понимать должны быть обязательно, но как их выявить? Увы, формального теста на умение мыслить нет, как нет и формальной процедуры договора. А можно ли, скажем, как-то зафиксировать само это наше знание, т.е. что мы нашли проблему на которую не существует детерминированного решения, но заведомо существует недерминированное? Нет. Мы опять упираемся в тот же проклятый вопрос, который не следует задавать во избежание бесполезной головной боли. А наше знание, в силу неформализуемости, не только неточно и неясно, но и неизвестно знание ли это вообще. Мы знаем, что теста нет, и одновременно – мы не можем этого знать в силу того, что сам этот вопрос одновременно и есть этот тест.
Удивительным в этой связи представляется успех математиков, сумевших доказать, что математика неполна, т.е. что в математике существуют предположения, о которых невозможно сказать истинны они или ложны. Как это выяснилось? Путем прихода к противоречию в попытке доказать обратное. Но что означает противоречие? Что исходное предположение неверно? Или что оно не имеет ответа? Иными словами, является ли само предположение о "неполноте" математики точно таким же – не имеющим ответа? Смеем ли мы предположить, что сам детерминизм – неполон, это только часть реальности? Или что детерминизм так же неотделим от свободы, как одна часть чего-либо не может существовать без своей противоположности?
Я думаю вы согласитесь, друзья, что в столь безнадежной ситуации нам надо принять более простое практическое решение. Я предлагаю вот что. Если оппонент следует только формальным нормам, если он логичен, рационален и скучен – что-то тут не то, так что не вините его за его неспособность согласиться. Нам нужна не просто грамотная аргументация, а творческая. Пусть возражает, лишь бы не тупо. Он должен обязательно высказать нечто такое, что не приходило нам в голову. А мы – что ему. Что-то неочевидное и удивительное. И это новое должно быть не только логичным, но и красивым. Или парадоксальным. На худой конец смешным. И вот тут уже, если вы убедились, что перед нами разумное существо, продолжающее отрицать свободу, договор и этику, есть повод огорчиться. Но я верю, что до такого не дойдет, друзья мои. Потому что разумный человек обязательно рано или поздно с вами согласится.
Как, я верю, согласитесь и вы со мной, когда откроете мою долгожданную книгу, ибо я приложу все силы, чтобы сделать ее логичной, красивой и по возможности не слишком скучной.
10 Моральное насилие
– Мораль и ее обоснование
Как доказала история, наиболее эффективным способом убеждения, или лучше сказать программирования, является привлечение к делу морали. Мораль не нуждается в обьяснении и обосновании. Мораль редко меняется с возрастом, взглядами, вкусами или материальным положением. Мораль нормативна и прямо таки жаждет распространения вокруг. Все эти особенности морали проистекают из ее природы – средства коллективного выживания. Моральное насилие сопровождало физическое с самого начала появления человека. Пока люди подавлялись коллективом и выживали в борьбе с другими коллективами, моральные требования были необходимой составляющей быта, а требовательность к другим – неотьемлема от морали. С постепенным приходом свободы и освобождением от необходимости выживания, моральное насилие все больше утрачивало какие-либо полезные функции и наконец превратилось в оксиморон. Однако несмотря на его парадоксальность, оно есть, как есть и все прочие парадоксы. Да и куда оно денется само по себе? Избавиться от морального насилия можно только как и от всякого другого насилия – активным противодействием и последующим договором.
С отмиранием детерминизма выживания, однако, отмирает и "обоснованность" морали. Моральные требования вызывают сомнения и разум все более настойчиво ставит вопрос – почему? И чем более настырна мораль в своем давлении, тем сильнее сомнения. И они абсолютно законны. Моральное насилие – требования поступать правильно и правильность, как легко догадаться, присовокупляется непосредственно к требованиям, лишая субьекта автономии и права выбора. В этом отличие морального насилия от ОЭ, которая тоже требует поступать правильно, но предлагает эту правильность найти совместно. Принуждение к правильности вне договора превращается в моральный абсолют и ЛОБ и, как всякая ложь, нуждается в серьезном обосновании. Там же, где детерминизм еще жив, разумеется нет и обоснования. Это катастрофические ситуации, действия, вызванные социальными инстинктами, включая спасения утопающего и семейные отношения, а также борьба за справедливость, которая хоть и недетерминирована, но настолько соответствуют свободе, что ее правильность ощущается разумом непосредственно.
В зависимости от способа обоснования, можно выделить два типа морального насилия – традиционное и идеологическое (рис. 5.7). Картинка показывает, что чем дальше в стороны от ОЭ целевое поведение обьекта насилия (т.е. чем больше его надо склонить к альтруизму или эгоизму), тем более лживыми должны быть обоснования и тем менее правдоподобно они в итоге выглядят. И наоборот, чем ближе к истине, тем меньше у разума сомнений. Традиционное моральное насилие, которое мы далее для краткости будем называть просто моральным насилием, обосновывается всякой чушью приходящей в голову – от нападения инопланетян до явления Господа Бога. Все эти гости оставляют по итогам визита коммюнике, где и прописывают необходимые для выполнения требования. Не удивительно, что подобные обоснования рассчитаны на самых глупых, доверчивых и запуганных, и требуют от них максимальных жертв. Идеологическое насилие, с другой стороны, стремится приблизиться к разуму и находит более логичные обьяснения, например, природа человека, эволюция, социальная психология, нейрофизиология, технический прогресс, экономические отношения. Хорошо также звучат и сами слова "справедливость", "свобода", "социальный договор", "всеобщее счастье", "высшее благо", "процветание", "коммунизм", и прочее в таком же духе, отчасти попавшее на рис. 3.6. Однако сами эти слова не очень подходят в качестве обоснования и обычно требуют более подробной расшифровки, что и позволяет разместить соответствующие идеологии в правильных местах графика. Требования идеологий обычно не столь жертвенны, как собственно 
жертвенной морали, и часто оправдывают откровенный эгоизм, который хорошо обьясняется природным детерминизмом, а познается наукой.
– Грехи моралистов
Начнем с традиционного морального насилия. Оно апеллирует к иррациональным мотивам либо к их смеси. В первом случае безусловная необходимость жертвы оправдывается сакральными посылами, идущими сверху – от Бога, Блага и Добра, или снизу – от памяти отцов, истории и традиций. Во втором, на помощь призывается, например, любовь к родине, народу, фирме или угнетаемому меньшинству. Моральное насилие также может попытаться принять форму вполне наукообразной идеологии, как это сделал, например, феминизм, что нисколько не может изменить его суть. Поэтому важным аспектом и неотьемлемой частью морального насилия является психологическое давление. В личных отношениях – это чувства к близким людям, в публичных – авторитет моралиста, мнение коллектива, страх непознанного, упор на "могилы предков", "все святое", наличие совести, порядочность, "шовинизм" и т.п. При этом первоочередной и наиважнейшей задачей является внушение принципа безусловного подчинения – запрет любых сомнений в истинности навязываемого. Сомнения трактуются как неуважение, предательство, надругательство и кощунство, а сомневающиеся будут без всякого сомнения подвергнуты страшной каре. Именно по этой причине наиболее ужасным пыткам всегда подвергались вольнодумцы, отступники, еретики и чернокнижники, включая, вернее начиная, с ученых.
Поскольку моральное насилие стремится сформировать в людях нужные другим нормы, как правило приучить их жертвовать своими интересами и ценить нечто иное, чем свое личное благо, оно – синдром морального конфуза. Растягивая свое моральное поле и будучи жертвенно моральным, человек отвергает эгоистичный мотив в угоду благу постороннего. Он озабочен не свободой, а счастьем другого. И естественно, ему обидно, когда другие не хотят достигать счастья подобным образом, отчего возникает необходимость в моральном насилии, превращающим конфуз в эпидемию.
Помимо удовлетворения морального зуда, моралист обязательно будет иметь и корыстные цели, как мы убедились обсуждая МК. Логика, повторю, такова. Убеждать содействовать чужому благу и навязывать подобные действия другим аморально даже по нынешним меркам. Раз чужое благо заключается в жертве, побуждать к ней – значит рисковать явно или неявно оказаться ее получателем. Ну а там, где аморальность – там недалеко и корысть. Моральное насилие приводит к конфликту идеалов и личной выгоды, а подобный конфликт в аморальной душе долго не длится. В итоге, моральное насилие – это всегда насилие во имя чьей-то выгоды и получателя ее не приходится долго искать.
Принуждение других к жертвенной морали аморально, но при этом допустимо – в личных отношениях. В конце концов, что делать, если другой ведет себя неприемлемо? Терпеть? Нет конечно. Но почему надо принуждение других, даже к морали, обьяснять моралью? Тем более посторонних? Тем забавнее, что моральное насилие этим и оправдывается. Праведность и непогрешимость, проявляющиеся в моральном насилии, в отличие от истинной морали, которая побуждает человека жертвовать собой ради других, ослепляют моралиста и подталкивают его руководить, а то и помыкать другими. Помимо обычных целей насилия – навязать свою волю и добиться своей выгоды – моральное насилие доставляет совершенно особую радость, раздувая праведность и непогрешимость до степени болезни, что требует все большего их "применения" и все большего количества "грешников". Системное, организованное моральное насилие, таким образом, может осуществляться и ради самого насилия, доставляя не только материальную, но и душевную выгоду, не только кусок общего пирога, но и духовную, а то и вполне реальную власть над паствой. И чем больше непогрешимость, тем эгоистичнее властный интерес и лживее его оправдания. Чем глубже заблуждения, тем громче претензии на моральное лидерство.
– Психологическое насилие
Традиционные формы морального насилия не слишком стремятся идти в ногу со временем, предпочитая полагаться на хорошо организованное и отлаженное промывание, а точнее умертвление мозгов, которое должно начинаться с самого детства. К этому и сводится, например, религиозное "образование" – запугивание детей, оставляющее пожизненную психологическую травму. Бессознательный страх, живущий в каждом человеке, преодолевается с возрастом, как и любой животный инстинкт. Он подчиняется разуму и работает под его контролем. Моральная самостоятельность иначе невозможна – человек должен избавиться от животного страха, что само происходит, если его не укреплять. Остатки страха свойственны каждому и проявляются в причудливых суевериях, которые безобидны, поскольку не влияют на моральную автономию. Но если ребенку достаточно долго внушать, что за каждым столбом его наблюдает страшный дядька, которому придется отвечать, да не просто так, а после смерти, под угрозой самого страшного наказания, и перед которым он уже с рождения в вечном неискупимом долгу, потому что грешен, порочен и кругом виноват, а для убедительности жестко наказывать и принуждать к зазубриванию подобного – такое прекрасно отложится в памяти. И будет напоминать о себе в каждой критической ситуации. А отсюда уже недалеко до руководства извне – привычка полагаться на авторитет и потребность в защите требует выхода. "Образование" усиливается регулярными проповедями. Проповедование – аналогичное запугиванию психологическое насилие. А как еще можно квалифицировать грамотное внушение стыда, вины, долга? Психологические эффекты проповедей – хоть религиозных, хоть революционных – достаточно хорошо изучены. Короче говоря, свобода религии – это свобода осуществлять насилие. Глубоко религиозные люди морально неавтономны, а следовательно – не вполне взрослые и дееспособные люди. Они психически травмированы и подлежат либо лечению, либо опеке.
Подтверждением подобного, на первый взгляд, радикального вывода является существующая кое-где юридическая практика, позволяющая уклоняться от военной службы сознательным противникам военного насилия (conscientious objector). В качестве уважительных причин служит только религиозное или эквивалентное моральное убеждение, опирающееся на участие в организованной религии или прошлом военном опыте. Оба случая, очевидно, равноценны по психическим последствиям. Для сравнения, философские, т.е. по сути этические, убеждения не являются уважительной причиной для получения статуса "сознательного уклониста".
Психическое нездоровье особенно наглядно проявляется при клинических случаях религиозности – впадании в состояние крайней психологической неустойчивости, открывающей двери власти над личностью любой глупости. Деструктивные секты – самые яркие примеры подобного ужаса. Как легко, оказывается, довести внешне нормального человека до самоубийства, предваренного убийством собственных детей! Однако такие насильственные ментальные практики не ограничиваются сектами. Люди могут свихнуться и в одиночку, что не касалось бы нас, если бы эти одержимые не начинали проповедовать, колдовать, напускать порчи, исцелять и т.п.
Страхи, присущие людям, многообразны. Можно боятся не только Бога, но и людей, болезней, нового, прогресса. Даже истина с ее парадоксами вызывает страх, отчего хочется верить во всякую чушь, или на худой конец, отрицать ее существование. Конечно, в личной жизни всяк может верить во что угодно, если это помогает ему, но в отношениях с посторонними любые намеки на моральное насилие неприемлемы. Равно неприемлемо и увечье детей, которые хоть и являются собственностью родителей и не могут обращаться за помощью к публичной сфере, рано или поздно станут самостоятельны и тогда общество вполне сможет спросить с их родителей по всей строгости.
– Моральные суждения
Моральное насилие неотделимо от моральной оценки – суждения о людях с точки зрения соответствия их поведения нормам. В таких моральных суждениях нет ничего морального. Мораль претендует на универсальность, но как можно быть обьективным, судя со своей точки зрения? Если конечно, это не суждение по отношению к себе – тогда это этика, потому что отсюда вытекает самоограничение и прочие этические механизмы. Но суждения обычно касаются других и подразумевают, что правильность их поведения подвергается сомнению. Люди оказываются должны, виноваты и начинают страдать. Как такое может быть приемлемо среди посторонних? В публичной сфере требования к другим – всегда насилие, и оно может быть оправдано только в двух случаях – или совместной оценкой совершенного деяния, или его очевидной несправедливостью. И в обоих этих случаях в основе моральных требований лежит соответствие норме договора, и потому такое суждение тривиально и равносильно констатации факта. К примеру, если человек требует от кого-то не грабить старушку – это вполне моральное желание жить в справедливом обществе, стремление к общему благу и свободе. Это запрет насилия, затрагивающего всех. И только такие суждения допустимы в отношении посторонних. Все, что отклоняется от прямого запрета на насилие склоняется в сторону чьей-то пользы. Поэтому всякие моральные суждения о посторонних людях скорее всего говорят о моральном насилии.
Иное дело среди близких. Здесь это не только приемлемо, это вообще нормальная практика личных взаимоотношений, взаимного влияния – эгоистичного, альтруистичного или их смеси. Моральное насилие тут может быть как рациональным так и нет, в зависимости от того, с какой точки зрения оказывается влияние – собственных интересов, чужих или общего блага. Рационально мотивированные суждения естественно ничего общего не имеют с моралью, чего не скажешь о мотивах чужого или общего блага. Например, если X требует от знакомого или родственника Y не грабить старушку, то тут может иметься смешение всех трех мотивов. Грабить нехорошо, потому что это может быть опасно, можно попасть в тюрьму. Это – моральный мотив, забота о знакомом. Суждение может быть дополнено реальными действиями – попытаться понять ситуацию Y, насколько он нуждается в деньгах, почему он не может или не хочет работать, насколько хорошо он продумал схему ограбления и по мере сил помочь Y выйти из ситуации. А то и ограбить старушку вместе, если ситуация безвыходная. Истинно моральное осуждение есть иррациональное действие – это попытка повлиять на другого для его блага. Иное дело, грабить старушку нехорошо, потому что X не хочется оказаться родственником грабителя. Это и морально неуютно, и чревато потерей репутации и другими личными осложнениями. Это – вполне рациональная личная выгода. Третий мотив – этическое требование к Y не грабить несмотря ни на что, потому что это нехорошо, неправильно и аморально. Лучше честно помереть с голода. Тут в морально-этическом конфликте победила этика.
Моральное насилие повинно в самом большом количестве человеческих жертв, если брать пропорционально населению Земли тех времен, когда происходили те ужасные события, и следовательно ее моральные идеалы – самое ложное общее благо, какое только можно вообразить.
