Георгий Тимофеевич Саликов
Девочка и Дорифор
Увлечение у Луговинова пробилось, не дожидаясь особой подпитки. Проклюнулось вместе с радостью. Они оба, сообща взошли внутри академика прямо сквозь потаённый страх. «На машине поеду. А по дороге уж договорюсь и с нужными людьми. Они тоже в кармане». Учёный похлопал по прямоугольной выпуклости на заднем кармане брюк, где скрывалась ещё свежая, действующая записная книжка, вздохнул глубоко, и тут же весёлость дала знать о себе лёгким смешком, распространяющим тёплые волны в той области ума, где недавно трепетала стужа.
До портового местечка Турку с международными паромами, так или иначе, ехать долговато будет, поэтому Луговинов подумал и решил ещё удлинить дорогу. Для особого удовольствия. Из пяти возможных трасс выбрал для начала пути Приморское шоссе. «Вдоль Залива оживлённее будет, – подумал он, – и есть места, для отдохновения по ходу дела». Так и постановил. Заодно прихватил notebook.
Глава 19. Море
– Может быть, действительно позагораем, а? – папа с эдаким, знаете ли, юношеским задором пытал дочку.
– Где? Да ну тебя. А работать?
– Хорошо работается тогда, когда выкидываются другие желания из головы. А как их выкинуть? – папа нарочно отворотил взгляд резко вбок.
– Очень просто, – согласилась девочка, – надо быстренько удовлетворить горящие остальные желания и о них больше не думать.
– И впрямь ты у меня девочка наимудрейшая. Немедленно поедем на море.
– На Чёрное? На самолётике?
– На синее. На электричичке.
– Ха-ха-ха. Я и забыла, мы ведь живём у самого синего моря. Тогда быстрее доедем на метро. До «Приморской».
– Скучновато будет. Желания должны исполняться с блеском. Поедем аж в «Солнечное».
– И квасу купим?
– И квасу.
– И мороженое.
– Будет.
Через час-полтора они внутри пёстрой мозаики многолюдья вышли из электрички и остановились у шоссе возле «зебры», пережидая мчащиеся автомобили. Вскоре на дороге создалась свободная от машин область, и нетерпеливые пляжники рванулись вперёд, стараясь успеть перейти на ту сторону до приближения следующей порции автомобилей. Первым оказался папа и за ним девочка, чуть позади. Но тут же меж надвигающейся новой порции машин вырвалась вперёд одна, в дальнем ряду и, набирая скорость, свирепо бибикая, сделала попытку проскользнуть раньше, чем шоссе окажется устланным толпой пешеходов. Обыкновенный замызганный «жигулёнок». И водитель в нём: согнутый, с головой, погруженной в плечи, с серым лицом, но в живописно пёстрой красно-жёлтой рубашке. Даль шёл, и не думая останавливаться. Водитель нажимал на газ и продолжал бибикать кулаком об руль, давая знать, что он тоже не думает пропускать пешехода, и что он вообще готов сбить его к чёртовой матери, потому что он торопится на праведное дело. Касьян Иннокентьевич едва-едва успел проскочить перед лихачом. В момент их максимального сближения оба, водитель и папа, указали себе на лоб. Большинство пешеходов тоже не довольствовалось поведением серо-пёстрого автомобилиста, но выражало негодование сдержанно. Даль, конечно, ощущал собственное преимущество перед водителем, но раздражения не испытывал. Лишь мимолётное огорчение коснулось края души.
– Вот гад, – сказала девочка, догоняя папу.
– Ладно, – ответил папа, – квасу бы не забыть.
– Всё равно гад, – девочка утвердилась во мнении о дорожном лихаче.
– Гляди, квас, – папа увидел перед собой ларьки, и нацелился на ближайший из них. – Большую?
– Большую, – согласилась девочка, – а мороженое на обратном пути возьмём, когда погреемся, ладно?
– Ладно. Хорошее это слово.
Хорошее слово быстро заставляет забыть неприятность. Жалко одного: Касьян Иннокентьевич опять не заметил вплотную подошедшую подсказку достойного поведения. Она даже пошевелила рукой перед его глазами, будто проверяя – в сознании ли человек.
На пляже преобладал однородный цвет – цвет песка и цвет человеческого тела. Один и тот же цвет с небольшими отклонениями в нюансах. Крохотные лоскутки пёстрых тканей, покрывающие тела, составляли едва ли один процент от необозримой поверхности пляжа, и красоты их никто не замечал. На пляже вообще никто никого не замечает. Все заняты делом. Одним и тем же делом. Загорают. Изнурительный труд, скажу я вам.
Художник и девочка прошлись до края лежачей толпы, который, совпадал с краем земли. За этой твёрдою кромкой, цвета песка и человеческих тел, начиналась вода почти той же окраски. Она простиралась в собственную даль, понемногу заменяя тельно-песочный цвет уже цветом лазорево-небесным, и, не достигнув края, уходила прямо в действительное небо, поскольку лёгкая воздушная дымка полностью и бесследно растворила грань между горизонтальной сущностью воды и вертикальной сущностью неба, сделав их чем-то однородным. И не только эта пара символосодержащих предметов слилась меж собой перед нашим взором. Есть другие любопытные штришки поведения вещей. Например, светлый морской песок отчаянно старается отразить палящее солнце, и сам по существу обращается в него, становясь причиной загара полулежащих тел. Он уже накопленным жаром и отражённой инсоляцией – делает красноватой незащищённую кожу тел снизу. Вертикальный свет, льющийся с неба, и горизонтальный свет, растекающийся по морскому песку, тоже, как вода с небом, сливаются в единое существо, равномерно обжаривая живые туши.
В настроении складывалось примерно то же. Выстраивалось ладное расположение духа, в которое гармонично и безболезненно вписываются и впечатываются всякие любопытные наблюдения сменяющих друг друга видов природы.
Дольный и горний миры пересекаются далеко от нас. Непомерно далеко. До их места пересечения никогда не дойти, и вообще не достичь ни на едином перевозном снаряде, выдуманном хитроумным человечеством.
Дольний и горний миры пересекаются внутри нас. В чрезвычайной мере недосягаемых глубинах нашего существа сходятся они, и никакой остроты и чуткости нашей мысли не хватит, дабы углядеть и постичь ту малую точку.
Но и мы целиком состоим из этих же двух миров, так далеко отстоящих друг от друга и столь же глубоко упрятанных один в ином. И благодаря чьему же усердию они ладят в нас? В нас, поверхность которых по цвету почти неотличима от морского песка.
Перед тем, как дорога должна уйти в сторону от Залива и более не возвращаться аж до Финляндии, Луговинов приостановил автомобиль и свернул в сторону полянки меж сосен, за которой сразу белел песок, и плескалось море. Шуршание старой сухой хвои под колёсами «Saab»а настроило на уединённое отдохновение. Полянка, на которую он въехал, оказалась уютной и действительно располагающей к тишине в мыслях. Но желаемого одиночества не получилось. Там, почти уткнувшись в одну из сосен, уже стоял какой-то пришибленный и замызганный «жигулёнок». Жаль. Но выбирать что-либо другое не захотелось. Пусть полянка будет как бы лесной стоянкой. И он, смирившись, припарковался в другом её конце. Впрочем, вынужденного общения не предполагалось, потому что «жигулёнок» пустой, и видом будто брошенный. Вокруг – ни души.
Солнышко блестит в мелких голубых волнах. Округлые камни гранита высунулись из воды и замерли. Вдали чернеет кораблик. А ещё дальше – белёсая водяная гладь и светлая небесная ткань, – сливаются воедино без видимой грани перехода. Можно вообразить: за близким берегом сразу начинается далёкое небо. На чём же держатся камни и кораблик?
Луговинов поначалу прошёлся по прибрежным валунам, плотно приставленным один к другому. Затем, в области воды, он стал перескакивать с одного природного обелиска на другой, что составлены пореже, и вскоре достиг насквозь открытого водного поля. Или неба. Присел на последний камень от земли. Ощутил под собой устойчивое тепло, идущее из глубины планетарного вещества. «Прочь, всякие мысли», – подумал он и глубоко вздохнул полной грудью. Вздохнул и, откуда ни возьмись, наряду с ощущением теплоты, удовлетворительного решения и заполнения груди хвойно-морским воздухом, стало возникать иное ощущение, суть противоположное и уже хорошо знакомое нам и ему. Близ области между лбом и грудью и между обоими плечами рождался лёгкий трепет и холодок. Отдыхающий человек сперва смежал веки и горестно выдохнул замечательный воздух со звуком лёгкого стона, отмечая про себя, что вот они, мысли, одна дурнее другой, сейчас обволокут его с головы до пят. Потом привстал и не без подозрений огляделся вокруг. Ничего такого. Снова огляделся, ещё более заостряя смятенное внимание своё. Поднял брови и качнул головой с боку на бок. Затем снова опустился на камень, только уже спиной к морю, лицом к берегу. И коленку одну поджал на себя. Сидел, стараясь найти спокойствие, и слушал пульс в виске, тем самым, оберегая поток мыслей от любых иных поползновений. И поглядывал в сторону берега. Без интереса. Видна средь сосен его машина, а поодаль от неё – чужая. На грязном капоте чужой машины пестрел живописный красно-жёлтый помятый предмет, возможно, одеяние хозяина. Более ничего привлекательного из мира цивилизации не виднелось, кроме общей красоты естества северного края. И ни одного человека. Кругленькое такое одиночество. Но ни бесконкурентная красота естества, ни механистический отсчёт пульса, ни отсутствие какого бы то ни было интереса, ничто не смогло возобладать над сгущающимся мраком вокруг настроения Луговинова. Он задержал дыхание и, остановив его, ненароком выловил всплывшую из недр души хандру. Затем воздух вышел из груди на волю, а хандра осталась. Надо было бы протяжно простонать, чтоб выпустить и её, но путешественник непроницаемо сжал губы и до конца расслабил голосовые связки. Тоска, ох, тоска. Тягучая. Но грустное настроение в нём натянулось вовсе не от вынужденного одиночества тут, посреди почти неба. Одиночество-то в ону пору более всего как раз желалось ему, и не могло породить уныния. Грусть, или точнее сказать, неприятие неудобства положения произвелось от ощущения присутствия рядом чего-то мёртвого. Оно последовательно усиливалось и уже стало слишком назойливым. Холодок обдавал обильнее и обильнее. «Не везёт», – сказал он себе, пытаясь унять поднимающееся волнение в груди. Деться некуда. Он поджал вторую коленку, затем опустил обе. А вдруг это всего-навсего память балуется! Вспоминает давно забытых им людей. Без его ведома. Тех, кто числится в записных книженциях. Нет, нет, нет. Он туда не заглядывал, и заглядывать не станет. А когда вернётся, сожжёт. Возьмёт, пойдёт к Дорику, приблизится вплотную к печке, что так изысканно сглаживает угол комнаты в стиле позднего барокко, затем отворит он старинное устье в ней при помощи бронзового крыла синицы-ремеза, закинет внутрь эти сорные вещицы, поднесёт зажигалку, чиркнет ею и сожжёт бытующие в них адреса, фамилии и числа. Предаст огню за компанию с другим мусором. И целиком всю сорную природу спалит с ещё не родившимися версиями на сей предмет. Истребит сомнительные ценности в замечательной старинной печке, украшенной изразцами на тему флоры неизвестных широт, где за пару веков сгорело ой-ой-ой, сколько всяких, в прошлом, полезных вещей. Или на кухне. «Нет, на кухне электрическая плита».
Сзади послышался тихий, но тяжеловатый всплеск. Всплеск, да и всплеск, вода ведь кругом, чего уж тут удивительного. А в ней бывает даже рыба. Хотя водяной шум явился, может быть, слишком грубоватым для здешней корюшки или окуньков, да пусть его. Оборачиваться Антон не собирался. Трудно. Живое сознание отдыхающего человека отяжеляли не слишком живительные мысли, нагло пробивающиеся сквозь изумительную красоту природы и поперёк усиленного вниманием отсчёта пульса. «Что-то и здесь произошло губительное, – думал он, – нечего сказать, не слишком ласков со мной этот прекрасный с виду денёк». А впрочем, для опознания истинной причины тяжёлого всплеска оборачиваться уже не надо. Боковым зрением Луговинов заметил человеческое тело. Оно медленно-медленно плыло в положении навзничь. Дрейфовало, то ли по течению, то ли по независимому намерению, в сторону Финляндии. Вынужденно сфокусировав на нём зрение, Луговинов обнаружил неподвижное серое лицо, свёрнутое набок. Никаких пузырей в области носа и рта, что угадывало бы в нём дыхание. И в остальном теле глухо отсутствовали признаки внутренних колебательных процессов. Ужаса Луговинов не испытал, но густое и аморфное презрение овладело им. Грусть обратилась в исчерпывающее себя неприятие. «Нет, всюду взбушевало настоящее преследование! Что я им всем сделал? Чур, меня»! Он быстро поднялся, перескочил на другой камень, затем на следующий, дальше и дальше от утопленника. Несколько раз проваливался с тверди в воду, то одной, то другой быстрою ногой, а по берегу, в сопровождении хлюпания воды внутри дорогих туфель, вовсе бегом добрался до машины. «В Виртухец, в Виртухец, в Виртухец». «Saab» развернулся, рывком сдвинулся с места, выбрасывая из-под себя облачко сухой хвои, перемешанной с песочком, вырулил на шоссе и стремительно поскользил по нему, скрываясь от берега Залива, внезапно ставшего окончательно неуютным.
Он ехал без остановки до границы, где, на удивление, не оказалось привычной очереди, и где пришлось притормозить только для проверки паспорта. «На пароме высплюсь, – решил он для себя, – а теперь полный вперёд». К полуночи удалось пересечь всю Финляндию поперёк.
Последний паром на «Холм престижа» ушёл прямо перед носом. В гостиницу идти не хотелось. Антон Вельяминович открыл notebook и задумался.
Глава 20. Соседи
– Скажите, а почему ваши давние приятели друг друга не знают? – Фотиния, не став разбираться по поводу местонахождения таинственного Виртухеца, столь привлекательного лишь для Луговинова, без особого любопытства задаётся вопросом, и доносит его до соседа. Тот уже проделал несколько шагов по возвращению к себе, поскольку счёл застолье оконченным, однако приостановился у двери и медленно отворил её, держась за ручку.
– Но они оба и вас не знали, а вы – моя соседка, – бывший суверен квартиры попытался было побалагурить, и стал ногтем что-то процарапывать на дверной ручке, видимо, застывшее пятно краски после давнишнего ремонта. А потом, сам того не ожидая, вдруг затеял разговор, близкий к основательности.
– Нечасто люди встречаются сразу и вместе, и в большом количестве, – сказал он, покусывая губу, – собираются, да, такое случается постоянно, особенно в гигантском городе. Собираются, но не встречаются. И гораздо реже приходит на ум сходиться с намерением разглядеть да запомнить всех и вся. Обычно, там знакомые и незнакомые люди подбираются для недолгой беседы парочками. Даже на большом общем и вполне дружеском застолье – люди беседуют парочками. Ну, троечками. А специально кто-то с кем-то встречаются вообще и непременно отдельно от других. Встретиться с кем-то – означает отделиться от других.
Фотиния оценила пятно краски на дверной ручке достаточно большим, а, значит, ногтем его придётся счищать довольно долго.
– Да, – сказала она, – разделение по утвердившемуся обычаю сильнее соединения, туда есть стопроцентная предрасположенность и устойчивая привычка, оно и встревает повсеместно, – большая женщина протяжённо и внушительно вздохнула, – это ведь и по вашему мнению так. Впрочем, разделение разделению рознь.
– Да, да. И рознь бывает разная, – Дорифор поднял ноготок мизинца и потрепал им седую шевелюру за ухом, – каламбурчик такой. Но мы же знаем: разделять заинтересован по обыкновению тот, кто имеет власть. Та или иная власть по-всякому нас разделяет. По норову. И он тоже. Вы о нём говорили сегодня. Вы говорили о таинственном неизвестном художнике, но ушли от заказчика художеств, удобно взвалив эту кучу разбирательства на меня. А он, по-видимому, превосходно умеет разделять. Это ведь он ввёл в общество установку повального сечения всего и вся на излюбленный им манер. Но прежде себя разделил. Рассёк себя, и, наверняка, задолго до того как решил затеять не менее долгий труд над созданием будущего невидимого «Чёрного квадрата».
– А люди, и без кого бы то ни было особого замысла, выживают вообще-то, благодаря поголовному разделению, – Фотиния, по-видимому, позволила себе увлечься темой разделения.
– Такова природа людей. И собственность-то у них – частная, кусочечная. А сойдутся – ох, погубят друг друга. Но многие думают, что спастись можно как раз при объединении. Здесь глубочайшее заблуждение. Погубят. Непременно погубят. Объединяются люди лишь для враждования с внешним окружением. Почва вражды – самая плодородная для слитности людей. Она востребована. Противник-то неизменно под рукой: любой встречный человек, власть, природа, а то и Сам Бог. А вражда известно до чего доводит. Погубляются друг от друга даже и те люди, кто сошлись меж собой для враждования с другими. Ибо они соединились исключительно для осуществления любимой вражды, обожаемого противостояния. Пусть даже, по их мнению, во имя благородной цели. А вражда – существо перетекающее, цели не имеющее. Она спокойно липнет куда угодно, будто смола. Ей не нужна определённая причина, её природа аморфна и равнодушна. Или она вообще представляет собой особую область, необычную среду, – Фотиния создала взглядом круг, – мы живём в мире всяких пространств. И незаметно входим, вступаем в одно из них, случайное, даже не зная, куда вступили. Этих вместилищ – море. Меж них есть и область вражды. Входим туда, в состояние, и выходим оттуда, из состояния, а оно остаётся. А главное – никогда не пустует. Оно востребовано. Блуждаем, бедные мы, по всяким другим окружениям, что и похуже вражды будут, а мы того не ведаем. И там полно людей, чем-то они занимаются. Будто бы сообща. А надёжное спасение от смертельно опасной стихии, оказывается, – целиком единолично.
– “Спасайся, кто может”, – поддержал её вывод вежливый сосед. – Не этими ли словами взывают к людям, объединённым случайно тут подвернувшимся пространством, но, внезапно вот попавшим в серьёзную и необратимую беду.
– Угу, сам принимай решение, не гнушаясь любыми подручными средствами, даже явно паскудными, – Фотиния уже и засмеялась, – почему бы и мне с вами не согласиться.
– А веник? – будто бы ни с того, ни с сего вопросил Дорифор.
– Веник?
– Да. Метафорический. Тот, в котором каждый прутик по одному сломать легко, а в их связанном виде – совершенно невыполнимо.
– Вы сказали: «связанном», значит, лишённым свободы.
Дорифор погладил рукой дверь.
– Выходит, обычное и повседневное, причём независимое выживание обретается в отчуждении, – посомневался он. – Через отчуждение?
– Да. Но не обязательно, и не в отчуждении. Просто не в объединении. Как, например, до сих пор живут коренные обитатели Лапландии.
– Кто? – А, ну да. Лопари. Я знаю. Видел. У них естественное семейное хозяйство. Но не одни лопари и самоеды живут без ближних соседей, а вообще всякие хуторяне.
– Да, да, да. Отдельное хозяйство владеет клочком земли и на чужое имущество не зарится. А поскольку не зарится на всякое чужое, значит, этого чужого не существует. Вроде все вокруг не враги, но и объединяться – желания нет. И необходимости – тоже.
– Угу. Но бывает ещё общее дело, – ноготок мужчины прошёлся большим кругом по плоскости двери.
– Общее дело?
– Общее. Но у общего дела есть только известная нам философия. Хм.
Фотиния, она же Фата Моргана медленно покивала головой то ли в знак согласия, то ли в знак сомнения, позволив ржаным волосам обнять всю шею, и неуверенно двинулась в сторону вновь заселённой ею комнаты, не теряя притом надежды на дальнейшее течение разговора. Но человек, похожий на Дорифора немедля окончил прежнее намерение войти к себе и переступил порог. Находясь уже внутри, ладонями стукнул друг об дружку, и несколько крошек прошлогодней краски вылетело из-под ногтя мизинца в коридор.
– Попробуем немного выжить сугубо в личном пространстве, – сказал седой античный герой в ту же сторону и без намёка на философию, – на будто бы патриархальном хуторе.
– По-жа-луй, – согласилась героиня мифов, проговаривая это слово по слогам, в такт медленным шагам на пути к себе.
– Да, – человек, похожий на изваяние, почесал ноготком ухо и вскинул палец вверх, – да.
Соседка остановилась.
– Да, – продолжил Дорифор. – Вы давеча, говоря об отчуждении и объединении, вскользь упомянули о Боге и о востребовании. Я не понял связи. Получается, будто Бог востребован людьми для враждования? Он – почва для возделывания вражды и раздора? Не из-за Бога ли Каин убил Авеля? А как же благо?
– Нет, это лишь действительно вскользь, как вы изволили заявить, – Фотиния встряхнула головой, и ржаные волосы её опустились за спиной. – А по правде сказать, для блага востребован Тот Бог, Который на небесах. Но Бог, обитающий среди людей, никогда не будет востребован людьми. Впрочем, как и драгоценности: они тоже востребованы, когда их нет у тебя; но когда ты знаешь об их надёжном существовании в повседневной жизни твоей, утрачиваешь ты к ним всякое внимание.
Дорифор молча поглядел вверх.
Затем вход в комнату завершился. У него и у неё. Их двери закрылись одновременно, издав характерные звуки при захлопывании: у него – мягкий стук, у неё – востренький щелчок.
Удивительным образом обжитая квартира, особо никуда не сдвигается в пределах уже привычной области бытия. Сидит она в одном из многих случайных проявлений Вселенной, где мы каждый раз не без удивления оказываемся. Но что-то подле неё всячески переходит одно в другое. Что-то. И, не ведая о природе среды необычного обитания, эта квартира немедля окунулась в обширную пустоту. Точнее, растворилась. Или пустота в себя её затянула. И растворила. А там, во всеобщей тьме небытия, – неизвестный, но серьёзный и основательный художник призадумался над предназначенной дилеммой. Она поставлена перед ним взыскательным заказчиком. Тем, в себе разделённым, где половинки никогда не соединяются. И он же во что бы то ни стало требует и требует от художника всяких изысков выражения достоверных основ жизни человеческой. Тоже разделённой и не соединяемой. Художник тот весьма талантливый. И вскоре, поняв задание, он уже успел уверенно разделить себя на две части, явно противоположной меж собой приверженности: самоотрицающей и самоутверждающей. Сел на самолёты различных авиакомпаний и приземлился в разных местах. И, пребывая в привычном таком состоянии пары, обустроил себе фантастическое ателье, где разделился ещё на множество столь же подобных себе живописцев, не менее гениальных. И стал он двигать грандиозное художественное произведение к немалой и столь же таинственной цели. А перед тьмой небытия, поглотившей жилище Дорифра и Фаты Морганы, а также ставшей прибежищем неизвестного художника со скопом его клонов, зияли оба основополагающих направления: самоотрицание и самоутверждение. На равных. Но возникает занимательный вопрос. О заказчике, авторе заявленной здесь задумки. Именно которая из противоположных частей талантливого художника, разделённых неизвестностью, достигнет самоотрицания, а которая – самоутверждения? Какой из двух путей выбрать каждой их них для решения задачи?
– Да-с, вопросик не из лёгких-с, – пробурчал неизвестный художник себе под нос.
Одно время пустота бесконкурентно главенствовала. И туда, в её прозрачную тьму, проваливалось всё, что ни на есть сиюминутное. Всё, что появлялось в голове, похожее на мысли, всё, что выхватывал взгляд из ближайшего окружения, всё, что чуял в той округе нос, и слышало ухо, всё – туда. Что где ни появлялось, мало-мальски чем-либо ощутимым, тут же окуналось в пустоту и мигом исчезало безвозвратно. Прямо скажем, безрадостное, представление о ближайшей обстановке владело человеком, обитающим поблизости от нас, но похожим на древнего обитателя иных царств-государств. Он попробовал закрыть глаза, не желая касаться взглядом прозрачной тьмы, но тут же, почему-то испугавшись неизвестно чего, открыл их снова. Природы испуга он, пожалуй, не понял в тот момент. Быть может, мы думаем, убоялся целиком и безвозвратно пропасть в бездне пустоты, если бы закрыл глаза. Он замедленно поёжился, подошёл к шкафу, где были встроены два узких и высоких зеркала в дверцах. Увидел два отражения себя, хихикнул и успокоился. Даже зевнул.
Потом за стеной бывшего полноправного хозяина квартиры послышалась фортепьянная игра. Поначалу и она тоже сходу превращалась в звуковую чёрную вату, ничего собой не выражая. Но вскоре наступила перемена. Возникли упругие звуки, и на этот раз одинокий человек без труда угадал в них знакомую музыку. То – «Лесной царь» Шуберта. Пустота вдруг самостоятельно вся подобралась в мягкий клубок и одним махом укатилась в сторонку, исчезая в боковой перспективе. А музыка за стеной, несмотря на её напряжённый характер, лилась раскованно, будто в сию пору кто-то её разом сочиняет и тут же исполняет. «Действительно, в ней обитает дух Фаты Морганы, – подумал Дорифор, заодно и с удовлетворением обретая музыкальный слух, а с ним и ясность производства мыслей. – То у неё воспроизводились «Загадка», «Желание», вообще Скрябин с его фантастичностью, теперь вот «Эрлькёниг» объявился». И тут же потянуло послушать это открытым звуком, а не через стену. Он вышел в коридор и приблизился к двери соседки, попутно припоминая слова другого великого немца, на которые та музыка написана. Правда, проговаривал это мысленно, и на языке русского переводчика. Тоже знаменитого. Отворять не стал, – будет слишком нагло. И стучать не решился, – помешает игре. Он тихо стоял, почти уткнувшись в дверь. Понял нелепость поступка, но задержался.
– Заходите, – послышалось изнутри комнаты сквозь музыку, – заходите.
Дорифор неотложно и зашёл. Фотиния продолжала играть, но лицом обратилась на него, улыбнулась, не расширяя губ, а наоборот, сужая их, и кивком головы пригласила сесть. Он и сел на прежнее место в старом раскладном кресле подле фортепьяно, поглощая звуки не менее охотно, чем недавно здесь же, с аппетитом употреблял угощения. Пустота забылась бесследно, будто и не господствовала перед тем. И ещё вдруг попытался спросить, как же она догадалась о его стоянии за порогом, но пианистка в тот же миг, не делая остановки в игре, опередила готовое из него вылететь вопрошание любопытством собственным, и совсем иного рода.
– Вы ноты знаете? Хм, ну да, это не обязательно для реставрации крупных музыкальных инструментов.
– Учился когда-то в музыкальной школе, – ответил вновь пришедший, не пытаясь оправдываться.
– Ну, тогда можете переворачивать страницы. Видите, эта уже заканчивается.
Бывший хозяин, а ныне гость встал, взглянул на ноты и немедля нашёл то место, которое игралось. За один такт до окончания последней пары строк дотронулся до тетрадки и ловко перевернул довольно затёртый листок в подходящий момент. При этом вся тетрадка чуть не упала на клавиатуру, но он сноровисто её наладил. Не произошло ни малейшей заминки в течение исполнения гениального фортепьянного переложения не менее шикарной музыкальной драмы.
Фотиния на миг взглянула на него всем своим лицом и утвердительно улыбнулась. А в тот же час и вершина кульминации подходит, подкатывается наиболее страшное место перед финалом. Вообще-то вещица вся страшная, с первых же звуков. Но пианистка нарочно играла поначалу этак помягче. А теперь лицо её ниспадает, насыщается экстатическим чувством и замирает. Пальцы двигаются будто по инерции. Но, не доиграв до грустного конца, пальцы вдруг сжались в кулачки.
– Мне всегда становится страшно в этом месте, – на вздохе произнесла Фата Моргана и опустила руки. В глазах у неё застыла надсада.
– Оно ведь было жутким уже с его начала, – сказал двойник античного героя, – бврбыбы-вр-бр!
– Ну да, бврбыбы-вр-бр. Но тут уже совершенно не-возможный бврбыбы-вр-бр.
– И страшно даже теперь, в присутствии сильного мужчины? – Дорифор так высказался и удивился внезапному повороту во флирт.
Что ни сделает с вольнодумным человеком резкая перемена ощущений! Неожиданностям открыты все двери и окна. Залетайте. Делайте, тут с нами, что вам в голову вбредёт. Может быть, мы вам будем рады.
Вообще, наш герой, оказывается, не только лицом похож на Дорифора. Целиком вся фигура не лишена поликлетовской монументальности, правда, несколько ужатой.
– Действительно, – Фотиния отошла к окну и охватила взглядом живой монумент, благополучно отпустив на волю напряжение попутно с долгим выдохом, – вы похожи на сильного человека. В вашем облике даже проглядывается мотив языческого героизма разных эпох. От древнегреческого до былинного. Это любопытно. И Лесной царь вам бы составил пару в поединке. При случае, – она рассмеялась, – а? Вы не оттуда ли прибыли, не с того места происшествия? Затаились тогда в том лесу, неподалёку. И вас разогревал порыв на подвиг, вы почти подвиглись к спасению ребёнка. Но подручных средств не попалось на глаза. Растерялись, запутались в чувствах, поэтому остались не обнаруженным. И великий Гёте вас не включил в замечательную пьеску.
– Конечно, – сильный мужчина сказал это машинально, повертел головой и отметил про себя случившуюся без него перемену в обстановке: стол, недавно заполненный яствами, был чист и отставлен далеко в сторону от кресла, на котором он недавно удобно восседал. Табуретки – тоже. Он хлопнул губами, понимая наличие немалой силы не только у него, но и у женщины. – Конечно, – сказал он, снова приседая в раскладное кресло, точнее, даже упал в него, и где-то внутри тихонько щёлкнула пружинка с замирающим звоном, – конечно, из тех мест. Из них, языческих. И с тем царём сшибся бы. Не срамиться же перед малыми детьми. И вы тоже оттуда, из романтического язычества. Вы же Фата Моргана. Да мало ли кто ещё. Пьесок-то про всякое чародейство, ворожбу и прочую магию насочинял народ – уйма. Например, есть даже буквально про вас, – античный герой хмыкнул и чуточку осёкся, снова удивляясь неожиданной смелости пофлиртовать с не менее героической собеседницей, но продолжил, была-не-была: – не та ли вы Фотиния-Светлана? «Раз в Крещенский вечерок». А? Жуковский-то не только «Эрлькёнига» перевёл, но и прямо о вас написал. О женской устойчивости языческих представлений.
– Ха-ха-ха. Она жила давно. И с Лесным царём не встречалась. Разве если в одном переплёте книжки. Случается такое странное объединение.
Дорифор оглядел книжные полки в помещении и, не найдя среди разноцветных переплётов имени известного поэта и переводчика золотого века литературы, проговорил, уклоняясь вообще от разбора каких-либо поэтических и музыкальных произведений:
– Это неважно. Главное – повтор.
– Повтор? А он тут при чём? – Фотиния развернулась к нему спиной и как будто разглядывала что-то за окном.
