Георгий Тимофеевич Саликов
Девочка и Дорифор
Близко проходящий мимо, снящийся странник пристально смотрел в глаза человека, видящего сон, и черты его лица стали уж слишком похожими на одного приятеля, на художника Даля.
– Хм, узнал? – он отвернулся и пошёл прочь, не останавливаясь.
И снова издалека продолжился голос приятеля.
– Я не художник. Ни известный, ни неизвестный. Я не творю ничью судьбу. Ни свою, ни чужую. Я только свидетель чужого творчества, не моего. Свидетель. Но здесь, на всей земле нет суда, на который бы меня призвали. Ха-ха. Никому такого свидетельства не нужно. Я ни для чего повторяющийся ничей свидетель. Свидетель ничего.
Дорифор отомкнул глаза и потянулся внутрь себя. Сжался так, пружинно. А когда резко разогнулся, то все нормальные ощущения тут же и воротились, вытиснив переживания фантастического толка. Потом встал и, не раздумывая, вышел прогуляться. «Длинный нынче денёк, – проговорил он про себя, глядя в высокое небо, – уже два раза успел поспать, а солнце и не думает садиться». Размышление о вездесущем отделении света от тьмы позабылось, поэтому развить его пока не суждено. Оно тоже вытиснилось, попутно с фантазиями, навеянными дрёмой. А длинный денёк – просто длинный, в силу астрономических и сезонных особенностей, и не имеет отношения к той истине, которая временно посетила его и тронулась гулять да странствовать.
В подворотне проходного двора ему встретился мужичок хлопотливой наружности. Взъерошенный, торопящийся куда-то. Глаза навыкат, пальцы нервно шевелящиеся.
– Который час? – он ухватил Дорифора за рукав.
– Полагаю, восемь, – без раздумий ответил тот.
– Вечера или утра?
– И того и другого, – Дорифор отцепился от заблудившегося горожанина, слегка подпитого, и двинулся дальше в пространство, столь же неопределённое, что и время.
– А я и не подумал, – послышался голос сзади, – это всё объясняет. Спасибо, добрый человек.
Глава 21. Мороженое
– Мороженое, кому мороженое, – услышали Касьян Иннокентьевич и девочка поодаль от себя.
– Возьмём? – спросил папа.
– Возьмём, – тут же согласилась дочка.
Папа вышел наперерез продавцу и вскоре возвратился с двумя стаканчиками.
– Надо есть быстрее, потому что растает скоро, – сказала девочка и сходу подала пример папе.
– Тоже мудро, – ответил Даль.
Они присели на песок прямо у кромки берега, заливаемого волнами синего моря, и поспешно вгрызались в искусственный холод.
– Тебе нравится черничное? – спросила дочь отца.
– Угу.
– И мне тоже. А маме какое нравилось?
– Черничное.
– Правда? Нам троим одинаковое по вкусу. А маме сюда приезжать нравилось?
– Она сюда никогда не приезжала.
– Наверное, обрадовалась бы. Только народу многовато.
– Маме тоже не по душе, когда много народу. Мы обычно уединялись где-нибудь. Есть на заливе почти безлюдные уголки. И ещё есть одно хорошее место, где вообще никто не живёт, но оно далеко отсюда, за синими лесами, в тридесятом царстве.
– Вдвоём?
– Вдвоём.
– И больше никого, никого?
– Никого.
– Здорово. Настоящие Адам и Ева?
– Точно. Мы частенько обитали в раю.
Дочь смотрела в глаза отца и видела радостные блёстки, выпрыгивающие из глубины. Ей нравились такие папины глаза.
– А мы и увиделись впервые ещё в одном далёком природном царстве-государстве и там же познакомились. Угадай, где оно?
– М… – девочка пожала плечами.
– Тоже в совершенно безлюдном месте. И ни где-нибудь, а на необитаемом острове, – сказал папа о том, о чём никогда раньше не рассказывал дочери.
– На самом настоящем?
– Абсолютно. Остров необитаемый, а название у него имеется.
– Какое? Как называют необитаемые острова?
– Чёрный.
– Чёрный? Хм. Ну да. Бывают же белые географические пятна. Почему не быть чёрным необитаемым островам.
– Да, – согласился папа, – действительно, почему бы. А знаешь, из-за чего именно тот остров называется чёрным?
– Не знаю. Я на нём не была. Но могу угадать. Угадать? Я уже представила. Над шумным морем, над пенным белым прибоем нависают огромные страшные чёрные скалы.
– Не угадала. Там растёт полным-полно черники. Вот почему. И ни одной скалы. А та черника на нём, она действительно, поистине, огромная. Величиной с черешню.
– Да, почти волшебство. Просто, а не угадать. А как вы оба оказались на необитаемом острове? Тоже по волшебству?
– В общем-то, да, тоже просто. На лодке. Я на одной лодке, она на другой. Каждый по отдельности. Из разных деревень. А встретились лоб в лоб в черничных кустах. Остров посередине озера. Потому и необитаемый. До того.
– А потом?
– Потом стал частенько обитаемым нами.
– И только вами?
– Да. Местный деревенский люд на сборы черники в другие леса ходит. Много вокруг есть угодий, где её брать, не перебрать. А остров-то наш – маленький, черничные запасы на нём промыслового значения не имеют.
– Значит, черничное мороженое – знак?
– Знак. Фамильный. Тебе ведь оно тоже по сердцу.
Девочка призадумалась и пошла по мелководью, ополаскивая ноги.
Солнце уже обретало себя в северо-западном секторе небосклона. Оно уверенно опускалось под острым углом к горизонту, словно шикарный огненный лайнер, ведомый опытными пилотами. Там, вдалеке этот розовый диск завершал ежедневную грандиозную посадку в область навсегда им выбранного направления земли.
Касьян Иннокентьевич Даль и его дочь в тот же час приближались к давно ими обжитому месту земли, где по-прежнему особенной глубиной глядели на них три окна. Внутри не обитало ни единой живой души, никто оттуда не махал рукой. Но, годами настоянное, устойчивое жизнесодержащее пространство их квартиры и без того источало через оконное стекло что-то неуловимо родное.
Девочка несла в руке плоский полиэтиленовый пакет. На дне выдавалась прямоугольная вздутость. Её образовывало ещё мороженое. Купленное рядом, за углом. Нетронутое. Большой брикет. Черничное.
часть вторая
СЕРЕДИНА
Позволим себе пропустить один, два денька, а заодно и не заметить преисполненные в них события. Кое-что, конечно, происходило в те, нетронутые нами времена. Происшествия где-то готовились и возникали, пересекались и сталкивались, переплетались и сливались, обламывались и срастались. Они вторгались в чувства и переживания всего народонаселения необъятного мира, не гнушаясь даже отдельно взятым человеком, где-то запрятавшимся от недобрых глаз. Добирались они до каждого из героев нашей пьески, пощипывали их, поглаживали, а то и ударяли в грудь наотмашь. События сами собой продвигали дела. Они отнимали и добавляли, путали и распутывали, производили и гасили, распространяли и скрывали, так и этак вертели главные и второстепенные мотивы поступков тоже главных и тоже второстепенных наших героев. Но мы, тем не менее, слегка поразмыслив, не будем баловать вниманием своим то буйство переменных обстоятельств, прогулявшихся без нас. Перелистаем несколько страниц отрывного календаря, отведя от них взор. Впрочем, возможно, блеснуло средь них одно единственное из промежуточных происшествий, и довольно непосредственно повлияло на определённое продолжение нашей повести. Не знаем, не утверждаем: прямо или косвенно. Дело в том, что симпатичный человек, похожий на скульптуру античного героя, усердно проделал уборку в холостяцкой комнате. Герой, он и есть герой. Главное что он сделал – привёл в порядок стол: очистил от всех предметов. То есть, особо не сортируя, прилежно уложил под ним все вещи, бывшие на нём. Заодно, схоронил и ничуть не исписанную пачку бумаги. Ещё – глянул на упавшую до того под стол позарез необходимую штуку и почесал затылок. «Потом разберусь», – подумал герой. Вдобавок смастерил парочку добротных скамей, из давно приготовленных досок, и поставил их по обе стороны стола. Паркет отмывать не стал.
Глава 22. Мама
Телеграмму принесла соседка, обитающая напротив. Позвонила в квартиру, отдала листок бумаги девочке, недовольно пробурчала, что телеграмму ещё вчера принесли, и скрылась за дверью напротив.
Девочка читает скупое сообщение, а папа тем временем дремлет у себя на диване.
Брат ранним утром влюблённо возделал нехитрое поле. Осторожно вспахал почву и нежно уложил в неё отборные семена. Пригожее оно, поле. Как можно в него не влюбиться. Широкая и светлая улыбка озаряла обветренное и загорелое лицо брата. Другой брат оглядывал возделанную, а до того скудную почву, с горы, стоя посередь обширного пастбища.
«Красиво», – крикнул он вниз.
Прямо на глазах взошли живые стебли, а затем на них появились плоды. «А это ещё милее», – тихо промолвил брат на горном пастбище и побежал к оставленным на время овцам.
– Папа! Мама приезжает в гости!
– Да ну? – папа, не успев полюбоваться красотой утренних всходов со свежими плодами, вышел в прихожую, делая движения, будто моет руки.
– Вот, – девочка суёт ему телеграмму прямо между трущимися ладонями.
– Верю, – папа зажал бумагу обеими ладонями. Затем, видимо случайно, отпустил этот листочек, и тот, планируя, сначала описал круг в пустом углу, а после того стремительно залетел точно в низкое пространство под шкафом, а, по сути, – в щель.
– Сегодня? – спросил он.
– Сегодня, – ответила девочка и указала пальцем на тёмную щель под шкафом, – там написано.
Даль зашёл обратно в комнату и стал рассматривать рисунок дочки. Реакция на залетевшую под шкаф телеграмму и её содержимое, озвученное дочкой, не выказывалась ни лицом, ни движениями тела. Прямо скажем, дюжей радости не довелось испытать от выпавших новостей. Или его вовсе не задело сообщение о прибытии давнишнего человека. Нет, скорее, рисунок дочери предстал у него перед глазами столь свежо и непосредственно, что он выпустил из памяти всё иное, происходящее в мире. Можно с натяжкой сравнить новое впечатление с тем, что пронеслось в коротком сне. Надо сказать, незаурядно сбывается порой сновидение о семенах и плодах.
– У тебя не гипс вышел, а живой человек, вообще наш современник – сказал он и сделал паузу: живой человек показался знакомым. Однако старший художник не стал подчёркивать явленное родство, и добавил: – гляди, со странностями этот нарисованный живой человек. Ему надо показаться окулисту. Глаза выпуклые, куда-то глядят с напористостью, а радужных оболочек со зрачками не хватает у него.
– Ты любишь посмеиваться над всеми другими, я знаю, – девочка создала классическую позу в дверях: прислонилась плечом к филёнчатому косяку. Она издалека глядела на изумительное произведение, и в её настоящих глазах светился блеск новорожденной победы. Очевидно, чувствовала вкус первого успеха.
– Я же по твоему совету рисовала, – продолжила она, – по твоему совету. Не каторжно, а с охотой. Большой охотой. Небывалой. И перестаралась. Вот камень и ожил.
Папа многократно хмыкнул.
– Уборку будем делать? – она переметнулась на более свежую тему. И блеск в глазах принял более отточенный характер. По-видимому, ей было приятно оказаться с отцом не только на равных, но и кое в чём ощущать даже перевешивание.
– Каторжную? – переспросил отец.
, – с язвинкой в интонации ответила дочь, – любимую. Встречать человека надо с любовью. – Теперь глаза источали великое свечение.
– Оф, оф, оф, – пофыркал Касьян Иннокентьевич, – недурно ведь воспитал. Сам не узнаю. Правильно говоришь. А я и не догадался сразу, что именно в эту пору является для нас первой и насущной необходимостью. Ты на кухне, в зоне очага, я в горнице, в хоромах представительных.
– Конечно, опять мне чёрная работа, – девочка разводит руками и опускает веки. Но, не предусмотрено растущий и становящийся неукоснительным авторитет отца, быстро перекрывает остальное искрящееся отношение к окружающему миру, и она отступает на кухонный тыл.
– И с любовью, – Даль поднял сжатую ладонь, выпрямляя указательный палец вверх, – где-то у нас был пылесос. – Он повертел головой и сощурил глаза.
А мы пока опишем помещение и обстановку в нём. Квартира находится в старом доме стиля модерн, поэтому комната большая, на три окна, с высоким потолком. Вся мебель свободно плавает в пространстве, не прикасаясь ни к одной из стен. А состоит она из низкого углового дивана сдержанных тонов обивки, столь же низкого чёрного пианино, отстоящего торцом от стены, и винтовым стульчиком при нём, многочисленных дощатых книжных полок сходного роста и тоже распложенных перпендикулярно стенам. Ещё – круглый стол посередине. Все стены, от пола до потолка, увешаны картинами, извините, «изображениями», большими и маленькими, довольно плотно, что не угадать цвета обоев. На верхней крышке пианино красуется известный нам гипсовый Дорифор. Подоконники завалены вещами временного пользования. На одном из них, центральном, приютилось тоже известное нам грейпфрутовое дерево в немытой кастрюле. Неподалёку от него «книжкой» стоял фанерный станок для рисования и складной табурет.
– Но можно и просто, как ты говоришь, с охотой, – после недолгой паузы, связанной с нашим описанием интерьера, добавил Даль и ткнул пальцем в пространство между торцом пианино и стеной. – Там.
Девочке, пребывающей в непривычной для неё области растущего отцовского авторитета, пришлось окончательно и охотно, – то ли смириться, то ли согласиться с его волей. И по части нахождения пылесоса в указанном им пространстве квартиры, и по части её доли в организации приёма гостьи в назначенной им же области общей деятельности.
В дверь позвонили.
– Неужели не успели, – ахнули оба домашние труженики одними и теми же словами и безукоризненно в один голос, будто до того долго репетировали.
Касьян Иннокентьевич, помедлив, с опаской открыл вход в дом. В дверях стоял человек, похожий на Дорифора.
– Я прошу прощения, – поскромничал тот, – наверное, не к месту и не вовремя. Ну, не мог не прийти.
– Отлично, – Касьян сделал открытие, – ты пылесосить умеешь?
– Что? Пылесосить? Зачем? Да нет, у меня такого агрегата никогда и не было. Я, если надо, то веничком.
– Ты всегда был традиционалистом.
– Да, в нём прутики плотно связаны воедино, поэтому никогда не ломается в отличие от современной одноразовой техники, – почему-то добавил Дорифор.
– Это у тебя собственная интерпретация притчи графа Толстого? – Спросил Даль.
– Почти угадал. Проницательный ты…
– А посуду мыть? Единой и непрерывной струёй? Умеете? – девочка поддержала тему наведения чистоты, не дав гостю завершить мысль по поводу содержания притч выдающихся мыслителей.
– Ха-ха, – античный товарищ почему-то пришёл в восторг, – кажется, за тем я сюда как раз и явился.
Отец с дочкой тоже почему-то присоединились к восторгу. Все трое громко вспрыснули заразительным смехом.
– Ну ладно, – Касьян после недолгого хохота, но в облачении обширной улыбки, взял гостя за локоть и потащил в комнату, – пока полюбуйся произведениями искусства юного дарования. Остальное всякое старьё ты видел раньше, и в альбоме имеешь. А мы сейчас. Главное, сразу сделать самое необходимое.
– Что необходимое? Давай, помогу. – Дорифор тоже перешёл на улыбку.
– Необходимо сделать вид, будто квартира в полном порядке и постоянно таковою поддерживается, – продекларировал Касьян.
– Правда? И я с утра у себя в комнате занимался тем же, о чём ты говоришь. Навёл блеск. Попробовал себя удивить.
– И получилось?
– Навести блеск или удивить?
– Удивить.
– Получилось. И ещё больше удивился оттого, что получилось удивить.
Девочка по-прежнему продолжала хихикать.
– Ну, тогда и впрямь необходимо вам хорошенько отдохнуть. Отдыхайте, отдыхайте, – предложила она. И глубоко вздохнула, одновременно отметив прекращение смеха. Потом тут же продолжила: – Удивление, не знаю, как у кого, а у меня оно вызывает потрясающее утомление. Если удивлюсь, то и устану сразу, будто от работы. Каторжной, – она подошла к почти законченному рисунку и загородила его от взгляда симпатичного гостя. – Только не надо произведения дарования, а то ведь и вы совсем-совсем устанете. – Она скоренько откнопила лист ватмана с изображением ожившего изваяния Дорифора и перевернула рисунком внутрь, – лучше «старьём» полюбуйтесь. А ещё лучше, знаете, на пианино поиграйте. Хм, – снова ухмыльнулась девочка, – говорят, что смена деятельности – лучший отдых.
– Поиграть? – в действительности живой, но седой Дорифор поднял обе руки и обе брови. Создал немую, но яркую сцену изумления.
– Ой, – девочка вскинула плечи вперёд, – ой-ой-ой, а я и не подумала, будто сказала что-то удивительное. И даже сильно удивительное. Но я не хотела вас утомить. Честное слово.
Снова раздался звонок в квартиру.
– О! – воскликнули все разом.
Девочка медленно, на цыпочках пошла открывать дверь.
– Это тётя Люба, – крикнула она оттуда.
– Да, решила забежать, – сказала тётя Люба, показывая светящееся счастьем лицо в створе комнатных дверей из тёмной прихожей, – вышло без предупреждения. Но я звонила несколько раз. Дочка твоя подтвердит.
– Отлично, – папа рассмеялся.
– Это я так выгляжу комичной? – спросила тётя Люба, тоже выдав лёгкий смешок.
– Нет, – раньше всех откликнулась девочка, – мы думали, мама приехала. Но вместо неё сначала появился папин друг, а потом вы. А мы с папой каждый раз пугались, потому что уборку не успели сделать.
– А, здрасьте! – воскликнула тётя Люба, завидев Дорика, и сразу обрадовалась старинному другу, – тоже давненько не виделись. Удачно пришла. Столько свиданий в один заход! И подружку закадычную да пропавшую надолго, оказывается, вдруг увижу! – она перевела взгляд почему-то на девочку. – Нежданно-негаданный и грандиозный успех. А? – она теперь обратилась к Далю.
– Угу, – ответил тот, сморщив лоб и сдавливая рифленый шланг пылесоса, углубляя и его морщины.
А Дорифор хихикнул, почёсывая руки, и ворковато произнёс:
– Ты счастливая, тебе повезло в экономии времени и в охвате мирового пространства обитания людей.
– Пространства несправедливости, – вставилась девочка и тут же сократила шею, обняв плечами голову. Умолкла и на цыпочках отошла в сторону.
Дорифор ещё раз повеселел, уже от реплики девочки, и продолжил:
– А главное – удалось экономно издержать чувства, – сказал он почти торжественно, – обобщить, так сказать, в единый порыв. И теперь их больше останется на выдающееся художество. Кстати, а есть у тебя подобные удачи в сей области? В количестве, а главное, в охвате. Небось, уже превзошла Касьяна?
– Всё шутишь.
– Ах да, – подал голос Касьян. Он опомнился, отбросив хобот пылесоса, а затем приподнял телескопическую приставку. Решил спасти тётю Любу и перевести атаку на Дорифора, а заодно и поддержать предыдущую идею дочери. – Почему бы и тебе не поиграть чувствами, но… – он сделал паузу, – но, используя музыкальный инструмент, – он остро уставился на древнего приятеля, будто собирался тут же запечатлеть его на холсте, – это я знаю, ты точно умеешь. Тебя любой инструмент слушается. Пианино у нас вроде от самого Якова Беккера, но немножко расстроено. Давай, Дорик, не валяй дурака, гляди-ка, и слушателей поприбавилось, – сказал и обратился теперь к новой, но довольно частой гостье и сподвижнице по живописному цеху. – Садись, Люба куда-нибудь, где найдёшь место; а пока наш главный насмешник немного поломается, я пылесос починю, – он пошевелил вилкой в розетке, но пылесос молчал. – Что-то не фурычит. Наверное, тоже решил поломаться за компанию с Дориком. Это тебе не веник, воспетый великим писателем золотого века, и метущий по воле подвернувшегося ему хозяина. Или сие чудо технического прогресса расстроилось, из солидарности с господином Беккером?
Тётя Люба попыталась мимикой подсказать Касьяну, мол, готова помочь в уборке слегка запущенного жилища, даже припустить чуток дизайнерского профессионализма, но тот остановил её мысль жестом руки: вытянул вперёд с перпендикулярной ладонью.
Дорик, тем временем действительно поломался, то есть, угловато поводил плечами, и подошёл к немножко расстроенному инструменту. Стоя наиграл мелодию из «Лесного царя» одной рукой. Парочка звуков подтвердила правоту Касьяна. Они произвелись, будто из переигранного пианино американского «салуна» дикого запада.
– Да ты сядь. Отдыхай.
Тот сел, но руки опустил не на клавиатуру, а на колени. А взгляд прошёлся по картинам Даля, почти не останавливаясь ни на одной из них. Его намерение состояло всего-навсего в том, чтобы удостоверить их исключительную образотворность.
– Да. Ты действительно проницательный… – он прищурился, – не помешало бы одеть их в рамы, – постановил он.
– Кого? – Касьян собирался с мыслями, вспоминал, в каких краях у него лежит отвёртка.
– Работы твои.
– Действительно, – сказала тётя Люба, – надо бы.
– А твои картины разве в рамах, – художник переметнул вопрос приятельнице и коллеге?
– Ну, сравнил. Если мои картины одеть в рамы, то от них ничего не останется. А твои – наоборот, обретут значимость.
– Нет, – художник тоже прошёлся взглядом по обсуждаемым произведениям, – рамы ограничивают, вернее, заканчивают, подчёркивают линии границ. А я никогда не хотел быть ни ограниченным, ни законченным, – он посмеялся, но не столь взрывно, как давеча, а ровненько.
Дорифор повторно обошёл взглядом ни чем не ограниченное искусство человека, по-видимому, также не терпящего границ вокруг собственной жизни, и спорить насчёт рам не стал. Зато ещё раз с удовлетворением засвидетельствовал чрезвычайную проницательность автора и образотворность его произведений. Мысленно.
– Да, – протянул он, закончив про себя ожидаемое подтверждение недавних рассуждений о чудесности далевских трудов. – Да.
А потом вновь воротился к другому виду искусства.
– Музыка, должно быть, действительно предельно лучший отдых на свете, – в голосе гостя прозвучала интонация, насыщенная годами устоявшейся уверенностью. – Не надо напрягать в себе ни одного мускула, ни одной мысли. Ничего лучшего человечеством пока не придумано.
– Прямо-таки сразу и отдых? А разве она – не работа? Ага, я понимаю, это когда она та, которая сменяет какую-нибудь другую работу? – Девочка не успела отойти в сторону кухни, и потому ей удалось обнаружить, по её мнению, заметную долю противоречивости в уверенном высказывании папиного приятеля. – А если не сменяет? Если она вообще единственная, особенно та, предварительная, та, которая бывает перед выступлением, то есть, когда учишься играть. Нет уж, настоящая работа, причём каторжная. Для пианиста, конечно, а не для слушателя. – Девочка, по-видимому, увлеклась какими-то воспоминаниями вперемежку с размышлениями.
– Папа, ведь каторжная работа у пианиста? – она решила поискать поддержки у безукоризненного авторитета. – Особенно в детстве. Это я помню.
– Ну, помнишь, – усомнился папа, – то было давно. Ещё мама не уезжала. А плохое не запоминается. Кстати, с тех пор пианино и не настраивали.
– Хм, порой и не поймёшь, где работа, а где отдых, – усомнился никому не известный пианист, – не порой, частенько, а честно сказать, всегда, – и обеими руками выдал каскад аккордов в джазовой манере.
– Здорово, – произнесла девочка восторженно. – Ух, как здорово.
– Ещё бы, – Касьян Иннокентьевич вроде бы вспомнил что-то важное, – он ведь в давнюю бытность играл в джазе. На контрабасе.
– Да ну? – Девочка пришла ещё в больший восторг, но затем вяло покачала головой, – контрабас не слишком сольный инструмент.
– Не слишком сольный, это верно, – сказал папа с задумчивостью. – Но, пожалуй, без него нет главного.
– Главного?
– Да. Вот, например, что главное в поэзии?
– Талант.
– Это само собой. Но в поэзии есть ритм и гармония. Без них стихи пустенькие. Вот и контрабас в джазе: он поддерживает одновременно и ритм, и гармонию; причём весьма выразительно. А?
– Ага, – девочка теперь уверенно и с пониманием закивала головой. Затем обратилась к Дорифору, выискивая в нём облик поэта.
– А теперь уж сыграйте что-нибудь… – она покрутила пальцем в воздухе, – ну, про ожидание, что ли. Вроде ожидания. Ну, похожее на ожидание. Поэтическое.
Дорифор задумался, улыбаясь. Можно развить джазовую манеру и наиграть старый блюз. Нормальное ожидание. Потом снова кратко задумался, припоминая ставшее уже давнишним, былое музицирование, и, не сметая с лица печати задумчивости, взял, да попробовал сыграть «Минувшие дни» Грига. Сперва вроде бы пощупал клавиши первой короткой фразой: “та, та-та… та, та-та”. А потом исполнил это сочинение на одном дыхании, почти без единой помарки, производя невероятные «крещендо», с «пианиссимо» до «фортиссимо» и сходя снова на «пианиссимо». Ни разу не сбился, при затаённом дыхании со стороны слушателей.
– Надо же, – проговорил он куда-то в сторону. Так, никому сказал, – аж с четвёртого класса музыкальной школы помню.
Очередной звонок в дверь упредил предполагаемый нами гул восхищения, готовый слететь с уст слушателей. Явно антимузыкальный характер дверного сигнала мигом перевёл всех в затаённость дыхания другого качества. И движения среди кучки музыкальных эстетов тоже не последовало. Пришлось звонку проявить характер, но поувереннее и попродолжительнее. Им перерезалась вдоль и поперёк вся атмосфера григовского гения, ещё продолжающая беззвучно витать в пространстве комнаты.
Девочка первой поборола онемение. Она коротко, но глубоко вздохнула (повторила бывший вздох, после недавнего смеха) и кинулась отпирать квартиру.
– Неужели это моя дочка, – послышалось из прихожей.
– Значит, мама, – раздалось оттуда же.
Даль оставил испорченный пылесос (оказывается, он держался за шланг сначала до конца звучания музыки), но более и не двигался. На лице образовалась слабая тепловая завеса. Он поочерёдно взглянул на обоих приятелей. Взглянул, будто спрашивал у них о чём-то.
Дорифор поднял брови, но не в ответ, а из-за рождённого в уме собственного вопроса, что-то заподозрившего.
– Мне надобно уйти?
Тётя Люба, сидя на краешке углового дивана, сдержанных тонов обивки, медленно шевелила трубочкой рта и упражняла талию, пружинно водя во все стороны грудную клетку. По-видимому, волновалась, хотя мы и раньше не видели её в ином состоянии. Она всегда волновалась, даже, мы думаем, везде волновалась, однако никогда не чувствовала себя помехой в этом доме, может быть, самом обожаемом ею доме, и теперь лишь предвкушала радостную встречу со старинной подружкой. Потому и не подумала повторить вопрос Дорика ещё и от себя.
– Нет, нет, наоборот, – Касьян почти испугался, отвечая на этот вопрос, – наоборот. Очень даже кстати присутствие твоё. Ты прямо угадал. Точно рассчитал приход сюда. Отлично. Совершенно кстати. Вот, оказывается, что ты уж точно здорово умеешь – вовремя являться. Такое не каждому дано. Это тебе не пылесосить и не посуду мыть. И даже не на фортепьянах расстроенных играть великие произведения. И не думай уходить. Ты нужен мне.
«Ты нужен мне», – протяжно, со значением процедил про себя Дорифор знакомую фразу, которую недавно произносил его другой приятель, учёный Луговинов перед снаряжением в это славное местечко, незабвенный Виртухец. И тут же потенциальный герой производства чего-то начального и сугубо новейшего, будто обнаруживая пресловутое déjà vu или простое совпадение, отметил про себя интересную мысль. «Оказывается, так оно и есть, не они были мне нужны для внезапной и неясной помощи в тогдашних начинаниях, а я им. Один за другим. Сначала Антон проявил эту нужду, да ещё более внезапно, чем я. Теперь – Касьян. Скоро, думаю, прояснится вообще содержание нужды как таковой, и сколько её в природе накопилось. Касьян-то из-за мелочей не скажет этих слов».
– Здрасьте, – послышалось со стороны двери в комнату.
Приятели единым взором обратили внимание на новый голос. Вошедшая новая женщина создала кивок головой набок и улыбнулась.
Художник Даль ничего более гостеприимного не мог придумать, чем предложить прогуляться. Не раздумывая, сразу. И удивительно: общее согласие выйти чуть-чуть подышать свежим воздухом произвелось без больших временных затрат. Даже новая гостья не стала ссылаться на усталость с дороги, чтоб возразить.
Вскоре они оказались в маленьком скверике подле дома.
Пока мать и дочь искали для себя общий язык, а тётя Люба деликатно, притом нетерпеливо отошла в стороночку и не без подобострастия наблюдала за этой сценой, мужчины успели перекинуться свежими новостями.
– Я к тебе пришёл не из-за безделья, – сообщил Дорик. – Ты смотрел по телевизору церемонию из Виртухеца заморского?
– Касьян Иннокентьевич показал на лице выражение недоумения.
– Ну, это я нарочно так называю место раздачи престижных премий. Недавно придумал. На древнескандинавском звучит уж больно красиво. И на днях там вручали эти дорогостоящие премии разным мировым светилам от науки.
– Нет. Не знаю твоего красивого Виртухеца, и того, что в нём раздают.
– И нашего, значит, не видел?
– Светила, что ли? Да, да, не видел. Телевизора у меня нет. А кто этот «наш»?
– Дело в том, что он заходил ко мне до того. До отъезда за море.
– Он? Кто он?
– Лауреат. Луговинов его фамилия.
– Угу. Он твой приятель?
– В общем, да, хороший знакомый.
– Поздравляю. Большая редкость – иметь именитого приятеля.
– Да ну, поздравлять надо не меня, – Дорик немного помедлил. – Я чего хотел сказать-то. Когда он заходил и говорил о награде, я вообще-то воспринял эту новость довольно ветрено. А он ведь сильно переживал. Совет ему был необходим. От меня. Он произнёс тогда ту же твою фразу: «ты нужен мне». Понимаешь? Но, к сожалению, совета не получил. Я ничего не мог сообразить по вопросам его мук. К тому же и неуместная легкомысленность откуда-то явилась. И Виртухец этот. Одним словом, ожидаемую им нужность не оправдал. И…
– И?
– И я пришёл, чтобы тебя с ним познакомить. То есть предупредить о намерении тебя с ним познакомить. Не знаю, откуда странное желание возникло, но оно впрямь настойчивое и непоколебимое. Возможно, для кого-то… не знаю, для кого… назрела такая необходимость, а я только исполняю чью-то прихоть, – тут у Дорифора промелькнула мысль о таинственном и щедром заказчике неизвестного художника Фаты Морганы.
Та мысль именно промелькнула, и всё.
– Но и ему ты интересен, по крайней мере, я догадываюсь, – продолжил двойник античного Дорифора. – Он тоже видел твой альбом и тоже выдал комплимент. Привычный для себя, чисто по-учёному. Я, откровенно говоря, не разделяю такого рода слов, но, знаешь, забавно, забавно…
– Забавно? И чем его слова забавны? – Касьян задал вопрос, но в нём не прозвучало любопытства.
– Информация. Он называл твоё искусство «информацией». Учёный, есть учёный. У них, у научной братии, весь мир ведь состоит из сплошной информации. Богатство мысли они именуют этим таинственным словом. Клондайк. Всяк предмет у них – носитель информации и более ничего. Остальное – шлак. Отработанная руда.
– Угу, – снова безразлично отозвался Даль.
– Нет, нет. – Дорифор мгновенно о чём-то вспомнил. – Я ошибаюсь, они и в образах кое-что смыслят. И даже произносят о том ответственные речи. Вот, кстати, его церемониальная лекция, которые лауреаты прочитывают при получении премии. Диковинным случаем оказалась у меня. Пришла по почте. Из Финляндии. Прочитай, – приятель вынул из широкого кармана пиджака свёрнутые пополам листы бумаги, – прочитай. Мне кажется, там есть немного о тебе. Касающееся тебя.
